Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2006
Борису Доронину
Мне было шестнадцать, когда я вознамерился привести в порядок старый телевизор, то есть устранить неполадку, вызывавшую противное мерцание экрана.
Я снял кожух, некоторое время смотрел на лампы, тлеющие оранжевыми и синими огнями, а потом протянул руку к одной из них.
Доктор Артамонова сумела вытащить меня из той лаковой тьмы, в которую я погрузился сразу после вспышки. Легкое заикание, досаждавшее мне несколько месяцев, с течением времени совершенно изгладилось. Уже через полгода о случившемся напоминал только шрам на правой ладони. Опаловые сгущения возродившейся кожи делали его похожим на распластанную медузу.
Однако вскоре мне стал сниться город.
Выстроенный из крепкого белого камня, он раскинулся на пологом склоне. За его последними домами, домишками и лачугами, за выгорелыми выпасами, плетнями и непричесанными виноградниками гора становилась круче, зарастала кустарником и соснами. Дальше начиналась опасная белизна скальных сколов, в конце концов уводившая взгляд к вершинам. С середины сентября до конца марта они были покрыты снегом и сверкали на солнце.
Где плавно, а где террасными уступами склон сбегал к ржавым утесам береговой линии, к бухте, дававшей приют кораблям и лодкам. На уступах росли деревья с жесткой мелкой листвой, блестевшей под ветром серебристой изнанкой. Волна сыто чавкала о смоленые днища, шипела в камнях, швыряла на берег осклизлые плети водорослей.
Если не считать проулков и тупиков между поставленными без особого плана домами, в городе было только две широкие улицы. Одна, мощенная белым камнем, поднималась к амфитеатру. Вторая строилась в незапамятные времена, изобиловала выбоинами, а на окраине и вовсе превращалась в неровную каменистую дорогу. Дорога вела куда-то в глубь страны. С раннего утра до позднего вечера по ней натужно скрипели повозки, груженные корабельным товаром.
Мне снилось, что я хожу по этим улицам, слышу скрип колес, провожаю взглядом влекомые буйволами арбы и телеги, щурюсь и прикладываю ладонь ко лбу, когда смотрю на море. Странно было, что город обладал всеми качествами настоящего поселения и вовсе не выказывал переменчивости, какая присуща сновидениям. Пройдя по той или иной его улице мимо тех или иных домов, я мог быть уверен, что, если окажусь здесь снова (через несколько дней, а то и следующей же ночью), я увижу ту же брусчатку, те же проулки, те же виноградные плети над каменными оградами, те же дома и тех же их обитателей, и кое-кто из них кивнет или приветственно поднимет руку, когда я пройду мимо. Мой собственный дом стоял на первой, богатой, улице – правда, почти в самом конце, ближе к амфитеатру, за семь дворов от площади.
Во сне я свободно говорил на чужом языке, несколько картавом и протяжном, а родной русский напрочь вымывался из памяти. Просыпаясь, я переживал краткий, но бурный процесс замещения одного другим: то, что было родным и понятным, тускнело и превращалось в тающий гул; а то, о чем я только что не имел никакого представления, врывалось бешеной водой из проломленной запруды и мгновенно топило меня, заполняя все поры. Еще секунду я, уже не помня ни единого слова, помнил хотя бы, что только что знал их все, – но секунда проходила, и я забывал об этом.
Оторвав голову от подушки, я подчас долго силился понять, где очутился. На смену привычному солнцу, яркой синеве моря, горячим белым камням, неспешной поступи буйволов, скрипу корабельных сходней, мягкому топоту босых ног, с каким оскаленные грузчики выносят на спинах желтые мешки из трюмов, острым ароматам сохнущих сетей и гниющих водорослей – на смену всему этому являлось забрызганное дождем стекло, мутный свет пасмурного неба, тусклая лампочка, запах растопленного маргарина, стук сковородки на кухне и напряженный вой разгоняющегося под окном троллейбуса…
Во всем остальном моя жизнь складывалась совершенно заурядным образом.
Окончив школу, я поступил на физфак университета. После первого курса студентов в стройотряд не брали, но мне повезло: одним из отрядных заправил оказался аспирант Мишка Козихин, с младшим братом которого, Витькой, я учился в группе. Витёк замолвил словечко, после чего мы полтора месяца кормили комаров на строительстве ирригационных канав под Ярославлем. Зато теперь, заработав денег, мы могли рассчитывать на большое путешествие.
Дружок мой почему-то рвался в Азию, но мне удалось переубедить его. Мы двинулись к морю. Недели три скитались по крымскому побережью, затем перебрались на кавказское. Деньги быстро таяли. Мы зарабатывали поденно сбором фруктов, разгрузкой вагонов, плели тростниковые циновки под руководством одного старого татарина. К моему огорчению, они, эти побережья, оказались пыльными, заплеванными, продажными, курортно скаредными, полупреступными, и ничего похожего на свои сны я не увидел.
С тех пор каждое лето я проводил в поездках. Сначала они занимали каникулы, потом отпуска. Первая жена не разделяла моих пристрастий, и через два года мы расстались. Со второй я познакомился в путешествии. Счастливо прожив шесть лет, мы так и не завели ребенка. На седьмом году я убедился, что любые мечтания и мысли о будущем не стоят одного незначительного движения пальцев хирурга. Когда я снова остался один, мне было не так много лет, чтобы изменить стиль жизни. Наступало лето, я брал отпуск, совал в рюкзак легкий спальник, мазь от комаров – и шагал к вокзалу.
Главное было не оказаться туристом, а добывать пропитание какой-нибудь твердой сдельщиной, волей-неволей применяясь то к рыбному промыслу, то к сплавным работам, то к печному делу или сбору кедрового ореха. Через месяц я возвращался иным человеком, и еще долгое время обыденность казалось чудной и странной. Мне снился город у моря, но ни в одной из своих поездок я не встречал ничего, что могло бы о нем напомнить.
На Алтае я познакомился с Пилипчуком, резчиком по дереву. Я просился к нему в подмастерья, однако Пилипчук ответил, что об этом нечего и говорить, поскольку месяц – слишком малый срок, чтобы думать об освоении ремесла. Но все-таки мы подружились, и Пилипчук отвез меня за семьдесят верст на дальний конец ослепительной линзы Телецкого озера. Впадавшая здесь река перед тем долго давилась и пучилась в многокилометровых скальных теснинах, с натугой прорезая их косную плоть, и, когда наконец вырывалась на простор, ее неукротимый рев, стихая, летел над водой чем-то похожим на вздох облегчения. У нее было какое-то дикое, чавкающее, шумное название, которое я долго не мог затвердить, и сделал это, лишь когда нашел в нем отдаленное сходство со словом “талисман”.
Пилипчук хладнокровно гнал моторку вверх по течению. Через час мы причалили в устье бурного притока, вытащили суденышко на камни, разобрали снасти и двинулись вверх, собираясь поспорить с хариусом в сообразительности и выдержке. Я ушел вперед, и поток привел меня к большой заводи, край которой кипел под белым клинком низвергавшейся с уступа воды. Здесь я увидел, как полутораметровый таймень дважды взлетал по гремучей струе почти до самого верха и, не осилив ее напора и с пушечным грохотом треснув по воде хвостом, обрушивался обратно. На третий раз сверкающая тварь все-таки перевалилась за край водопада и пропала.
Когда подошел Пилипчук, я сказал, что назад не поеду.
В ту секунду я верил в это.
Мне представилось, что я поселюсь на галечном острове близ устья. Мы шли мимо него на моторке. Некогда остров был совершенно бесплоден и дик, однако человеку по фамилии Смирнов (по слухам, причиной его появления на этих берегах было стремление выскользнуть из ловушек НКВД) хватило времени и сил навозить земли на весельной лодке, даром что расстояние до ближайшего места, где можно было брать плодородную почву, составляло никак не меньше пяти верст. Он засадил остров яблонями. Я вообразил, что могу построить дом, завести лодку, жениться на алтайской девушке. Зимой резать кедр, летом уходить в горы. С ближайшего отрога был виден дальний берег озера, где когда-то высился монастырь. Коровы не ели травы, поднимавшейся на месте снесенных стен, и отсюда, сверху, останки монастыря выглядели аккуратным чертежом смытого прошлого, при взгляде на который невозможно было понять, где это прошлое захлестывается настоящим, в какой момент настоящее перетекает в будущее и не сном ли являются их бесконечные и причудливые переливы. Я сидел на теплом камне, щурился, смотрел вдаль и думал, что жизнь других людей тоже скорее всего похожа на сон. Время течет, красноармейцы топят монахов, казаки есаула Кайгородова топят красноармейцев, свежие части Красной Армии топят казаков есаула Кайгородова. Экспедиция, пытавшаяся исследовать дно озера, закончилась неудачей: водолаз, только лишь опустившись в черную ледяную глыбь, принялся судорожно дергать сигнальный конец, а будучи поспешно извлеченным на поверхность и избавленным от безъязыкой тяжести лупоглазого шлема, истерично рассказал (наотрез отказавшись повторить погружение), что все они так и стоят у ледяного дна – печальные лошади, монахи в черных рясах, казаки в длиннополых шинелях, красноармейцы в стылых буденовках…
– Да ладно тебе, экскурсант, – буркнул Пилипчук. – Пошли, а то стемнеет.
Я хотел рассказать ему о снах, что томят меня с детства, о городе из белого камня, о том, что все мои скитания – это попытка найти его отражение в окружающем мире, и о том, что только здесь, на Чулышмане, я услышал такие же гулкие, полные жизни звуки, которые окружали меня во сне. Здесь не было города – но было что-то такое, что могло его заменить.
Я хотел остаться там, где златоперые рыбины взлетают по жемчужным водопадам.
Но не остался, и в поезде мне показалось, что интерес к путешествиям утрачен.
Родной город встретил дождем и телефонными звонками. В частности, секретарша сообщила, что на завтра назначено заседание кафедры.
Все это было как-то нелепо, и вместо того, чтобы чувствовать радость, свободу, наполненность свежестью, которые всегда прежде я привозил, возвращаясь, я, разбирая рюкзак, смутно тосковал.
Лег, ворочался, не мог уснуть. Наконец, когда под окном прошел последний троллейбус, я услышал, как шумит ветер яблоневой листвой.
А потом вздрогнул от какого-то иного звука и сел на постели.
В окно струился мягкий свет утра, во дворе шуршали сухие листья на виноградных шпалерах, проникновенно гулила горлица.
Я зевнул, потер лицо, встал, накинув на себя что-то уютное, домашнее. Воды в чане осталось на самом донышке. Кое-как умылся, сердито гремя черпаком. Завтрак, однако, был готов. Я очистил от колючей скорлупы и с удовольствием съел вареное яйцо, огурец, несколько соленых маслин.
Двор жил тихой утренней жизнью. С женской половины доносились голоса. Тимон сидел на колоде и щепал полено.
Я хотел выбранить старика за то, что тот не натаскал в дом воды с вечера, да еще и пригрозить, что попрошу отца продать его в чужие руки – вот пожалеет еще, как начнут колотить палками! – но, взглянув на худую сгорбленную спину, только с досадой сплюнул и направился к воротам.
Выйдя со двора, я пошел по кривоватой мощеной улочке вниз мимо белокаменных заборов, из-за которых виднелись ветви деревьев и крыши домов. У львиной головы, изрыгавшей из мраморной пасти воду в щербатое ракушняковое корыто, свернул направо – и тут же море наотмашь плеснуло в глаза, заставив поднести ладонь ко лбу и сощуриться.
На бирюзовой глади виднелись черные фасолины рыбачьих лодок. Далеко за ними растворялся в мареве кипенный парус.
В тысячный (или стотысячный) раз я мысленно прикинул, не продать ли половину подаренного отцом виноградника. А на вырученные деньги купить корабельный пай. А то и целый корабль… С другой стороны, виноградник тоже был совсем не лишним. Старые лозы славились в округе плодовитостью, гроздья – сладостью и ароматом. Однако земля привязывает человека к одному месту, а корабль позволяет путешествовать!..
У дверей Восточных бань несколько человек играли в кости. Играли по маленькой, да и кости ложились неинтересно. Когда появился Премен, я выплатил свой пустячный проигрыш и отошел.
Мы сели на каменную скамью у стены бани. Солнце поднялось высоко, но тень была прохладной, а с моря тянуло свежим октябрьским ветром. Оливы на дальних уступах трепетали и переливались.
– Я вот все думаю, – сказал я. – Не загнать ли мне половину виноградника? Хорошие деньги предлагают…
– Кто?
– Один человек из Ларосы, – уклончиво ответил я.
Премен покачал головой.
– Не очень-то удачное время для этого, – сказал он, подергивая суставы пальцев, отчего некоторые из них похрустывали. – Эпес продает две посудины из своих.
Это явилось для меня полной неожиданностью. Богач Эпес крупно торговал солью, не упуская, впрочем, случая торговать чем угодно по мелочи, и являлся владельцем семи больших кораблей, непрестанно бороздивших море.
– Вот так. Жизнь переменчива, – назидательно заметил Премен, сжимая и разжимая кулаки. – Земля-то сейчас в цене. А морская торговля ненадежна из-за пиратов. Слишком много развелось всякой рвани…
Я нехотя кивнул.
– Это все из-за того, что земля дорожает, – вздохнул Премен. – Дорожает земля, дорожает жизнь. Люди продают последнее – а потом куда? На большую дорогу.
– Это верно…
Мы помолчали.
– Видел, к новому храму скульптуры привезли? – спросил он, подкидывая на ладони белый камушек.
– Уже привезли?
– Ну да. Я вчера ходил смотреть. Страшное убожество. Говорят, кое-кто на них капитально нажился…
– Это уж как заведено…
Мы помолчали. Премен со вздохом бросил камушек в сторону.
– Неплохое винцо у меня в этом году получилось, – невзначай сообщил он.
– Да? – вежливо поинтересовался я.
Виноградник его был не из лучших.
– Что ты! – оживился Премен. – Отличное! Пойдем!
Я посмотрел на солнце.
– Честно сказать, я хотел еще…
– Ладно тебе! Выпьем на пробу, и дело с концом. А?
Я вздохнул и согласился.
Мы прошли переулком, вышли на вторую дорогу, дружно обругали проклятых буйволов, чертовы повозки и пыль, от которой совсем не стало житья, и снова свернули в переулок, заканчивавшийся воротами в его тенистый двор.
Я не успел допить, как Премен нетерпеливо подался к столу и спросил:
– Ну как?
Я глубокомысленно почмокал.
– Ты пей, пей, – приободрил Премен, снова берясь за кувшин. – Неплохое винцо, а?
И наполнил чаши.
Легкий ветер прошуршал багряной листвой над нашими головами.
Вино все-таки кислило.
– Да-а-а, – протянул я. – Влажноватое было лето.
– Это верно, – согласился Премен. – Но ведь все равно винцо неплохое, а?
Допив, я вытер губы. Мне не хотелось его огорчать.
– Неплохое, – кивнул я. – А осень, видишь, сухая.
– Даже слишком, – вздохнул Премен. – У тебя-то, я знаю, всегда богатый урожай.
Я пожал плечами, глядя, как струится вино из кувшина.
– Да, обычно хороший… Но все-таки я хочу загнать половину виноградника.
Премен хмыкнул.
– Опять ты за свое. Дело, конечно, хозяйское… Но я тебе так скажу: Эпес на этом собаку съел. С чего он продает свои суда?
Багряная влага снова искрилась в чашах.
Премен придвинул хлеб и сыр.
– Понимаешь, – сказал я, – на корабле ведь можно плавать. Путешествовать, я хочу сказать.
– Куда путешествовать? – изумился он. – Зачем?
Я усмехнулся. Глупый, глупый Премен!..
Должно быть, вино все-таки немного ударило в голову. Мне захотелось рассказать, что с детства меня томят какие-то странные, какие-то дикие, варварские сны, не имеющие никакого отношения к действительной жизни: сиреневая глыба озера… ледяные глубины, быстро останавливающие сердце неразумного пловца… жестокий росчерк темно-синих гор под безжалостным солнцем… белые залпы молний из черных облаков… тихий дом на неведомом острове… яблоневый сад… и река, река, с обреченным воем рвущаяся из теснин!..
Вино мягко ворковало, выбираясь из узкого горлышка на волю.
– Чулышман, – пробормотал я невесть откуда навернувшееся слово.
– Что ты говоришь? – переспросил Премен.
Я сморгнул и поднес руку к виску, отгоняя бесполезное в силу своей неразличимости видение.
– Я говорю, это… неплохое вино, говорю, – сказал я. – Даже очень неплохое получилось винцо.
И стал, морщась, разминать правую ладонь, отчего-то вдруг начавшую саднить, как будто после ожога.