(Станислав Рассадин. Книга прощаний)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2005
Станислав Рассадин. Книга прощаний. М., “Текст”, 2004.
Книга Станислава Рассадина начинается и кончается воспоминаниями о Булате Окуджаве. Смерть Окуджавы, по мысли автора, обозначила конец эпохи шестидесятых. Напомню: замечательный поэт-бард умер в Париже в 1997 году. Таким образом, по Рассадину, эпоха шестидесятых продолжалась больше тридцати лет.
Книга литературных мемуаров Станислава Рассадина, критика и литературоведа, рассказывает не столько о литературе, сколько о ее создателях, чаще всего друзьях и ровесниках автора. О встречах и веселых застольях, совместных поездках на отдых, общей творческой работе и ее дальнейшем осмыслении. Многие из этих встреч запечатлелись в дневниках его друзей, в статьях и письмах, а также в дарственных надписях на книгах; автор обильно цитирует эти источники. Однако главное в рассадинских мемуарах – пронзительная и взыскующая правды авторская мысль.
Но вначале несколько слов “в сторону”. Смотрю на послужной список автора и перечень его печатных работ, добытые в недрах Интернета. Закончив филфак МГУ в 1958 году, Рассадин за последующие пять лет сменил три редакции (издательство “Молодая гвардия”, “Литературная газета”, журнал “Юность”), чтобы в 1963 году окончательно порвать со всеми госучреждениями и уйти на “вольные хлеба”.
Полагаю, что отстоять позицию честного критика и ученого-филолога, не лицемерящего и не уступающего давлению извне, Рассадину во многом помогла его “автономность” от тогдашних государственных и общественных структур. Сам автор книги определит свое положение словом “ничей”, давшим название одной из начальных глав. Она помещена в разделе “Профессия” и слово “Ничей?” в заглавии звучит вопросительно. От чего хотел освободиться Рассадин, чему противостоял? Разнообразным “формам стадности”, в числе которых в советском обществе на первом месте стояла партия. Но и не вступив в эту – единственную – партию, нужно было размежеваться с “партией невступивших”. Иначе говоря, находясь в “другом лагере”, иметь возможность быть независимым в своих суждениях и оценках, руководствоваться не групповыми взглядами, а своими собственными. Позиция, прямо сказать, не часто встречающаяся в жизни, тем более советской.
О противостоянии наиболее отвратительной “форме стадности”, насаждаемому сверху антисемитизму, Рассадин пишет в другой главе раздела “Профессия”, которую называет многозначительно: “Путь из славян в евреи”
Тема, расположившаяся на авансцене рассадинской книги, – размышления о своем месте в нынешней России. Почему такая горечь в высказываниях-перекличках, казалось бы, востребованного Юрского (“Сейчас не мое время”), того же Рассадина (“а мое – было когда-нибудь вообще”?). Откуда это? Отчего? Не оттого ли, что многие десятилетия бал в стране правили люди “без интеллигентских инстинктов”? А сейчас, кто сейчас ощущает себя хозяином страны? Новые русские? Олигархи? Депутаты? Правительство? Сам президент? Но, по точному замечанию автора, у предполагаемых хозяев “повадка больно не хозяйская: деньги в офшоре или на тайных счетах, дети в Принстоне или Оксфорде и мало уверенности, что вернутся в богоспасаемую отчизну”. И дальше: “…возникло общество, где и у хозяев самоощущение нашкодившего мошенника. Как в анекдоте: “Шо б ты, цыганэ, зробыв, колы бы царэм був? – Я? Шмат сала бы скрав та й втик”. Ничейное время…
Еще одна живая и будоражащая тема “Книги прощаний” – эмиграция. Ближайший друг Рассадина – Наум Коржавин, поэт, человек не представимый за пределами России, с 1973 года живет в эмиграции. В эмиграции жил и умер и другой герой книги – Александр Галич. Побывал в эмигрантах Михаил Козаков. Давид Самойлов, обосновавшийся в Пярну, вдали от российской столицы, на свой, самойловский, лад также пребывал в эмиграции. Случайность? Почему они, люди культуры и – что еще важнее – языка, выбрали эту тяжелейшую (говорю не понаслышке) участь? И стоит ли их за это порицать: дескать, предали, изменили отечеству, народу, традициям… Вот Пастернак, Ахматова остались же… Что ж, у каждого свой путь и своя доля терпения.
Композиция книги Рассадина содержит загадку; кто ее разгадает, тот, как кажется, сумеет подобрать ключик к писательскому замыслу. Попробую это сделать, и да простит меня автор, если поняла его превратно. А композиция, на первый взгляд, очень простая. Всего три раздела: Профессия. Групповой портрет. Время. Однако причины, по которым герои книги попадают в тот или иной раздел, заставляют задуматься. Помимо уже помянутых глав (“Путь из славян в евреи”, “Ничей?”), в раздел “Профессия” входят главы о “стариках” – “лукавце” Чуковском, мудром Маршаке и деградировавшем Асееве. И если двое первых, пусть с неизбежными потерями2 , сумели себя сохранить, то пример Асеева приводится явно как “самоубийственный” (см. предыдущую книгу Ст. Рассадина “Самоубийцы”, где описываются сходные случаи).
Поэт, начинавший “Синими гусарами”, по мысли Рассадина, довел свой дар до полного оскудения не только оглядкой на цензуру и бесконечным саморедактированием, но и тем, что презрел “связь времен”, историко-литературные традиции. Не этот ли профессиональный урок извлек молодой Рассадин из общения со “стариком”?
Срединный и основной раздел книги “Групповой портрет” содержит, кроме запоминающихся портретов друзей-сверстников (особенно, на мой взгляд, удались главы об Александре Галиче, Юрии Давыдове, Натане Эйдельмане, Михаиле Козакове и друге-враге Владимире Максимове), рассказы о Надежде Мандельштам и Семене Липкине. Эти двое не воспринимаются автором как “старики”, неопровержимые классики и “учители”. Критик вписывает их в литературный процесс 60-х, не отделяет от молодой поросли, порожденной оттепелью.
Построение третьего раздела – “Время” – тяжелее всего поддается расшифровке. Начинается он с главы “Кое-что о загробной жизни” и повествует о писателях… в некотором роде продавшихся дьяволу. В год разгрома “Нового мира” (1970) упоминание в шутливом контексте имени Михаила Алексеева, в те поры неприкасаемого, ныне благополучно забытого читателями, стоило Рассадину отлучения от работы критика. Немало таких дутых фигур, отмеченных должностями, званиями, тиражами, ревниво оберегающих свою неприкасаемость и затыкающих рот всем, кто осмеливался выкрикнуть, что король голый, было создано тем временем. Знаменитый детский писатель, ставший советским “боссом” и опорой правящей партии, сладострастно громивший Пастернака на известном собрании, оказывается, верит в Бога. Значит, можно и так – и Богу, и мамоне? В следующих главах в продолжение темы – об изувеченном таланте Шолохова, о незавидной судьбе тех писателей, кто поддался страху, стадной инерции, навязчивому шантажу времени.
В предпоследней главе, озаглавленной “Великий Раздел”, суммируя свои наблюдения над временем, критик (когда-то возвестивший явление шестидесятников!), выскажет резко заостренное, парадоксальное суждение: “Шестидесятников – не было. Уж по крайней мере – в поколенческом смысле”. Семен Липкин и Надежда Мандельштам, включенные Рассадиным в цепь его ровесников, – тому подтверждение. Но автор, как кажется, говорит и о другом. Не было однородной, в ногу идущей массы, с одинаковыми пристрастиями и взглядами, о чем свидетельствует сложная и у каждого по-своему драматичная человеческая и литературная судьба персонажей этой книги. С теперешнего расстояния видней, что не случилось мифологизированного хуциевским фильмом “Мне двадцать лет” всеобщего объятия и братания. Творцы шли каждый своей дорогой, и самые тяжелые их боренья были сокрыты от людского глаза.
Так с кем же произошел Великий Раздел в ту прогремевшую эпоху? С властью, – отвечает Рассадин. Литература, исчерпав последние иллюзии, пошла своей, неподконтрольной идеологическим надзирателям дорогой, тем самым утратив право называться советской. Что ж, как говорится, хвала автору, не зря занимавшемуся драматургическими штудиями: выстрел прогремел – и что ценнее всего – под занавес.
А уже в качестве коды, в самом конце, снова возникает тема Окуджавы, возвращая нас к началу повествования. Такой финал раздела, названного “Время”, символичен (тут можно воскликнуть вслед Белинскому, распутавшему смысл композиции “Героя нашего времени”: туман рассеялся, и загадка разъяснилась!): период, описанный в книге, не был ничейным. Это было время Булата Окуджавы, так же как эпоха николаевского царствования – временем Пушкина. Не исключено, что в позднейших поколениях именно так станут называть 60-90–е годы XX века.
И последнее. Хочу заступиться за Владимира Турбина. В двух своих последних книгах – рецензируемой и предыдущей (“Самоубийцы”) – Рассадин цитирует письмо Турбина, направленное в “Литературную газету” с целью “исправить существенную нравственную ошибку”: повиниться в своей подписи под письмом университетских профессоров, осуждающих Андрея Синявского. Рассадин не принимает извинений; но я, признаться, так и не поняла, почему “покаяться” в содеянном хуже, чем не покаяться. Все же, куда ни кинь, покаяться лучше.
Раз уж речь зашла о нравственности, то вот какая крамольная мысль приходит в голову: Станислав Рассадин – критик и человек – при всей своей верности эстетическим критериям все же принадлежит к “коржавинскому” лагерю моралистов. Не в укор говорю, а в похвалу. Вся книга пронизана пафосом морали, ее, утерянной обществом за долгие годы одичания, жаждет душа критика, и, как мне кажется, в этой своей “нравственной” жажде книга должна совпасть с потребностями сегодняшнего читателя.
2 См. процитированный в книге отрывок из письма Лидии Чуковской Давиду Самойлову, из коего видно, от чего должен был Чуковский отказаться, чтобы существовать в советской литературе…