Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2005
Не читай надписи на стенах – козленочком станешь. В метро, в подъезде, на заборе. Пойдут за тобой, как попрошайка: до дома, ужина – и в постель. Как лягушонок из сказки (возьми меня с собой есть, возьми меня с собой спать, поцелуй меня – принцем стану!).
Ничего подобного.
Так и остаются лягушатами: “Московскому метро требуются ремонтники и обходчики путей”. Далее – беглое перечисление льгот и прочего социального блата, отпусков – чуть ли не с правом наследования. А потом уже адрес: проспект Мира, 41.
Память любит рифмовать: с проспекта Мира, 49а студентами мы ездили на писательский форум в Липки.
О культуре вообще проще думать и говорить, подбирая для нее аналогии в другом – материальном – мире. Как-то убедительнее получается. Транспортная система – аналог практически идеальный. И по числу позиций (рельсы, вагоны, машинисты, пассажиры, кассиры, обходчики, смотрители и пр.), и по принципу соединять Время с Пространством.
Вопрос только в том, почему объявления в подземке не щадят меня одним и тем же объявлением с пугающим постоянством: всегда КТО-ТО требуется. Занять все вакантные места машинистов и их помощников нельзя. Нельзя трудоустроить всех до одного смотрителей эскалаторов и станционных милиционеров – мест всегда будет больше, чем служащих.
Вы хоть раз видели, чтобы не было этих заманивающих объявлений? Я – нет.
И больше того: в тот день, когда объявления действительно пропадут, можно будет начинать нервничать. Усомняться в собственной трезвости и здравом рассудке. А если рассудок в порядке – нервничать, стало быть, уже бесполезно. Система закрыла входы и выходы – наступил День ее независимости.
Пассажиры будут меняться, будут меняться скорости составов и цены на проезд, но машинисты и их помошники укомплектовали свой штат. Скоро у них появится своя философия, и согласно этой философии другого транспорта может не существовать вообще.
А хождение пешком вполне может попасть в разряд физических аномалий.
Идея обновления культуры через категории поколений не нова: по теме написанное может быть таким же старым, как мир, но возраст создателя гарантирует неизбежно наступающее ощущение открытия. А куда же девать память культуры? – спросите вы.
Память учится забывать. Ради чего? Ради недопущения дубликатов. Привычная компьютерная процедура, навязшая в манипуляциях пальцев – машина спрашивает: заменить уже существующий файл новым? Отвечаешь: заменить. Переспрашивает (своя этика): сохранить предыдущий файл?
Нет.
В системе не может быть двух одинаковых – даже похожих – компонентов. В горизонтальной системе с отрубленными вертикалями. Ведь и метро не выныривает наружу и не пользуется автобусными маршрутами. А единый проездной билет для большинства стоит слишком дорого, чтобы обеспечить возможность выбора между там и тут, внизу и наверху. Но, наверное, и маршруты совпали еще не полностью. Иначе – зачем нам что-то ДРУГОЕ, когда у нас есть ОДНО ЭТО?
Случай из жизни: к студентам журфака на последних стадиях их выхода в свет (курсе на четвертом) преподаватель кафедры литхудкритики приводит живого классика, современного прозаика Н***. Прозаик Н*** собирается рассказать о своем творческом пути, почитать абзац-другой из новой книжки и поотвечать на вопросы интересующейся молодежи. Первые два пункта программы проходят на ура. Прозаик рассказывает, прозаик читает, а вот потом…
А вот потом интересующаяся молодежь начинает спрашивать его о классицизме и романтизме, о роли писателя в критическом процессе его эпохи, о том, сочинял ли он манифесты и стрелялся ли на дуэлях.
Интересующаяся молодежь только что прочла “Некрополь” Ходасевича и “Петербургские зимы” Георгия Иванова. “Живые лица” Гиппиус и что-то там из Перцева. Сдала коллоквиум. А до этого она еще читала Пушкина, Гоголя, трех Толстых, Гомера.
…Хорошо, что прозаик Н*** пришел уже на четвертом курсе. На вопрос о собственноличном взятии Трои (Гомера как раз на первом курсе проходят) он бы вряд ли ответил.
Разумеется, университетская аудитория – экзотический террариум по сравнению со среднестатистическим российским читательским зоопарком. Встреча с читателями в каком-нибудь книжном гипермаркете прошла бы совсем в другой обстановке: прозаик Н*** усаживается, покряхтывая, рядом с хеопсовыми пирамидами собственных книг, продаваемых в этом магазине, а еще лучше – рядом с одной книгой, одиноко выложенной по центру стола. Новой, ради представления которой все и собрались. Проходящих мимо потенциальных покупателей сначала зацепит внешность Н*** (чтоб костюмчик сидел!), следом – пересказ сюжета новой книги Н***, ему же в уста и вложенный, а уж Гомер… кто такой?
Через полгода в этом же книжном гипермаркете снова покажут прозаика Н***. Автора уже другой новой книги. Автора книги, новой всякий раз.
У кого-нибудь есть еще вопросы?
Единой, однородной или хотя бы несильно поляризованной аудитории не существует. Аудитория дискретна основательно и постоянно. Это ее онтологическая характеристика. Творчество писателя тоже вполне себе дискретно. Другое дело, что оно дискретно иначе. Не может, согласитесь, один человек написать все детские книги и, например, детективы; не может написать все книги лет до тридцати; все книги с тиражом в пять тысяч экземпляров, все книги в Нижегородской, скажем, области… и т.д., и т.п.
Но каждому желательно пройти свою настоящую Одиссею.
…Чтобы для начала определиться: та самая Троя – она была ли?
“При огромном количестве открытых ныне способов легко производить книгу, она перестала восприниматься как некое чудо во благо или во зло, каким казалась в прежние безыскусные времена, и, естественно, благоговение перед ней сильно убавилось. Почти любой сюжет подхватывается и идет в дело; его потребляет, им восхищается или пренебрегает тьма народу… Как грядущим поколениям справиться с чудовищным валом, растущим в геометрической прогрессии? Вот почему размышление о дальнейшем развитии любого жанра невольно наводит на мысль, что в недалеком будущем наши потомки, возможно, будут вынуждены официально объявлять и проводить вселенские чистки, периодические изъятия и уничтожения… Одно по крайней мере мне ясно: подавляющее большинство напечатанных за год томов бесследно исчезают, как только минует их час, и по этой причине не пытаются претендовать на признание – на то, чтобы их похвалили или хотя бы помянули”.
Это не Немзер. Это – Генри Джеймс, и самому эссе, откуда взята эта цитата, – больше ста лет (впервые текст был опубликован в антологии критических статей в 1899 году в Нью-Йорке). А правду ведь про нас нынешних говорит, а?
Считается, что эссеистика Генри Джеймса в свое время дала толчок развитию нарратологии – едва ли не самой абстрактной гуманитарной дисциплины, изучающей формы присутствия автора в произведении. Только “настоящая” нарратология, какой мы ее сегодня знаем по научным сборникам и университетским конференциям, – странное, уже успевшее стать самостоятельным птицеязыкое вырождение мысли модернизма, которая сочетала в себе причудливую, но понятную образность изложения и вес нового знания.
Родившееся однажды из свободного (быть может, и вторичного по отношению к большой прозе Джеймса) рассуждения о тайне творчества, это новое знание омертвело в лабораториях литературоведческой конспиратологии и как бы привесило себе на палец (продолжение метафоры “омертвелости”) бирку со знаком копирайта. Как нечто сугубо научное и домогательствам со стороны обыкновенного страждущего художника недоступное.
Однако штука в том, что весь комплекс “вечных” вопросов приходит в мир с появлением очередного писателя заново – и неизбежно. Будто до него их не задавали и на них же не пытались ответить. Но ни сам этот писатель, ни те, кто рядом и вокруг, не должны относиться к этим “вопросам”, как к генетическому штампу. Потому что иной раз, как в случае с тем же Джеймсом, лишь на пятом или десятом витке повторения и развития той или иной творческой мысли эта мысль детонирует и спровоцирует изменение цивилизационного сознания. Всей парадигмы человеческой культуры.
Есть затертая до мозолей пословица: “Повторение – мать учения”.
Вспомним, что оно же – Учителю Бабка.
Все это побуждает меня снова и снова спрашивать себя: что такое “молодой” писатель? Чего нужно и можно от него ждать, чтобы сформулировать наконец опознавательные признаки оного?
Как ни странно, ждать так называемых “молодежных” тем: наркотики, беспорядочный секс и (непременно!) глубокие философские переживания, им вызванные; алкоголь, виртуальная реальность, экстремизм, дневниковый характер письма, какая-нибудь обязательная “фишка” вроде того, что герой произведения изучает теологию по Фоме Аквинскому или владеет тридцатью и одним способом выращивания садовых маргариток.
И, что тем более “как ни странно”, эти “молодежные” темы рождаются исключительно в голове у старшего поколения. То есть вообще само понятие молодости не синхронно молодости как таковой. И возникает, ощущается (как ушедшее) и изучается людьми, преодолевшими “дцатый” возрастной барьер. И в этом смысле “молодая литература”, или “литература молодых”, с тем, что реально пишут и реально понимают в этом мире ребята лет до двадцати пяти, НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО ОБЩЕГО.
“Молодая литература” – продукт и проект старых сил. Заявляю это ответственно и категорично.
Но откуда, откуда этот перечень интересов, транслируемый на молодого писателя и его героя? Создается впечатление, что день и ночь, изобретая возможные увлечения, работает какая-то волшебная машина стратегов культуры. Фабрика грез – не та “Фабрика грез Unlimited”, которую придумал фантаст и философ Дж. Баллард году этак в 1979-м, а самая настоящая фабрика проектов по убиванию реального времени, отпущенного жить.
Однако существующие в виде предложения идеи “волшебной машины” навязываются молодым писателям в качестве удачного и, что немаловажно, “ожидаемого” бренда. То есть имеется в обществе некий “заказ” на определенные темы (из перечисленных), которые освоить в максимальном приближении к действительности по причинам все той же действительности два поколения из трех, сосуществующие в современности с молодыми, – наши родители и наши бабушки с дедушками, – не могут.
Они реально не могут курить марихуану, верить во всепросветляющий Нагваль Кастанеды и серьезно-серьезно умирать из-за того, что… Шварценеггер никогда не сыграет в пятом “Терминаторе”. Они сами уже никогда не испытают того состояния недоприобретенных ценностей, которое, будучи молодыми, все стремятся скорее преодолеть и ценности эти в конце концов обрести.
Сама логика взросления подобна тому, описанному в начале моего текста механизму компьютерной замены одного документа другим. Ценности меняются на ценности. Путем эволюции ли прежних, отказа ли от них. Сохраненные дубликаты обычно приводят к множественным мирам внутри одного человека – и сумасшествию. Впрочем, категории скорее социальной, нежели культурной и уж тем более витальной.
И “молодая” литература поэтому все чаще и чаще заставляет воспринимать себя как продуманный старшими поколениями живущих проект постоянной экспедиции за реалиями настоящего. Проект собирания примет настоящего в текстах, смысл которых по большому счету надхудожествен. Он есть смысл самих вещей и их положений в мире. Мясо мира, его кровь. И этот проект желает быть непрерывным по смене разведовательных групп (самих молодых писателей), но кратким для каждого молодого писателя, взятого в отдельности. Длящимся, только пока длится сама молодость.
…нет, не спрашивайте, что такое молодость.
Я пока еще – в ней.
“Молодой” литературе, придуманной взрослыми для регенерации собственных представлений о мире, обеспечены коммерческая востребованность и симпатия со стороны читателя. Как любой проект, она обрастает PR-мощностями и крепится прочно к совершенно другим областям развлечений. К современному кинематографу и даже линиям одежды и аксессуаров. Все связано в какой-то непостижимый комплекс взаимной красоты отражений – все перебрасывается друг с другом скрытыми и явными цитатами, все прозрачно и ловко подогнано друг к другу до ощущения неразрывности. В результате получается Модель Жизни, какой она представляется в промежутке от двадцати до тридцати лет, и в эту модель максимально включены все соблазны, конфликты и революции текущего дня. И Модель готова к виртуальному употреблению теми, кто физически уже преодолел указанный промежуток возраста, но хочет понять, как бы он жил, будь ему от двадцати до тридцати именно сегодня.
Парадокс же состоит в том, что молодые писатели не пишут о специфике молодости. Пишут они об опять же вечном, которому все, как известно, возрасты покорны. Ведь именно это вечное, будь оно неладно, и представляется им самым насущным.
Говоря о том, о чем говорим, легко впасть в банальность. Мол, да: молодые всегда писали и будут писать о вечном – будут влюбляться, ненавидеть, разочаровываться. Все как у всех. Но говорить об этом – как и говорим – все-таки нужно. Из адекватности тому самому закону повторения во имя прорыва.
Или хотя бы из желания прояснить, что понятие “молодой” литературы не равно самому себе.
Так о чем же та молодая литература, что действительно – молодая? Вызванная ожиданиями и проблемами самих молодых, а не кого-то извне?
Она – о поисках Трои. Она – с прицелом вызвать оппонента на подлинную дуэль.
Она – белый бычок, спасающий культуру от растворения в беспамятстве.
Потому что можно быть, конечно, машинистом. Дежурным по станции, кассиром и т.д., и т.п. Но обходчики путей, ремонтники путей, день изо дня идущие одним и тем же маршрутом, перепроверяющие винтик за винтиком все сцепления на всех поворотах, – эти ребята смогут восстановить рельсы и положить шпалы, если случится катастрофа.
Ведь иначе – куда поедет поезд?