Роман. Конец третьей книги
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2005
Дорогие читатели!
Я обращаюсь к вам потому, что точно знаю, что вы у меня есть. С одними я знаком лично, других слышал по телефону, от многих получал умные, тонкие и трогательные для меня письма о романах “Весна в Карфагене” и “Одинокому везде пустыня”. В последние годы было много брюзжания по поводу того, что толстые журналы нам не нужны, а теперь выяснилось, что это почти единственный оплот Культуры и Литературы в нашей новой страшненькой жизни, стремительно утрачивающей интерес к самоценности каждой отдельно взятой личности, а значит, и народа в целом.
Однажды на вечере меня спросили: “Вы пишете на компьютере, на машинке или ручкой?”
Не боясь показаться нескромным, я ответил: “Мне хотелось бы думать, что я пишу душой, ее энергией, ее усилиями, как и другие, близкие мне авторы”. Это единственный способ работы, при котором герои могут получаться живыми, одухотворенными, действующими в рамках своей судьбы на свой страх и риск. Только высокая степень искренности и чистота помыслов могут привлечь сегодня внимание подлинных любителей литературы, переутомившихся от этической вседозволенности, кривляния, натурализма, цинизма, “раскрученных” пустот и прочая и прочая….
Литература, как и все искусство, делится для меня только на две категории: живое и мертвое. Все другие категории кажутся мне несостоятельными. А если живое, то обязательно сердечное, поддерживающее человека на его сегодняшнем тернистом и бессмысленном переходе из псевдосоциализма в псевдокапитализм. Как написал Бетховен на одной из своих партитур: “Это идет от сердца – пусть оно тронет сердца”. Слова композитора кажутся мне точными и определяющими суть искусства, а все остальное, как говорил по этому же поводу Вольтер, “от лукавого”.
Четвертый роман цикла о дочерях адмирала Российского императорского флота Марии и Александре Мерзловских называется “Храм Согласия”. Издательство “Согласие”, в котором я работаю, известно литературным людям России, но книга названа не по аналогу с именем издательства, а потому, что одним из важнейших храмов Карфагена был Храм Согласия. Совпадение, конечно, мистическое, но таких мистических совпадений, “странных сближений”, было у меня по ходу работы над циклом десятки, что как бы указывало на правильность выбранного направления. Действие всего цикла заканчивается в 2005 году – ровно через сто лет после начала этой семейной истории.
В начале 2006 года я надеюсь опубликовать в журнале “Октябрь” первую часть “Храма Согласия”.
Хочу сказать и еще об одной принципиально важной для меня позиции: сотрудники журнала “Октябрь” позволили мне публиковать мои романы по мере написания каждой следующей части, что называется “из чернильницы”. Так печатали только в журналах XIX века. Я очень благодарен за оказанное мне доверие, не только нехарактерное, но и небывалое ни при советской, ни при антисоветской власти. Конечно, в этом есть свой риск, но и свой азарт.
Автор
Часть четвертая
Наш дом на чужбине случайной,
где мирен изгнанника сон,
как ветром, как морем, как тайной
Россией всегда окружен.
В. Набоков. 1927
I
На подлете к Марселю было еще светло, но низкое зимнее небо постепенно темнело и все больше сливалось с морем, образуя как бы единое изогнутое пространство. Гул двигателей не давал разгуляться светской беседе между французской губернаторской четой и русской графиней. Так что волей-неволей, но пассажиры, в основном, помалкивали и думали кто о чем: генерал Шарль о возможности стать маршалом в будущей войне, Николь об ожидающих ее парижских визитах и светских раутах, Мария о том, как она ненавидела мужчин после Праги…
Да, после той страшной попытки изнасилования, пусть и окончившейся для нее сравнительно благополучно, она горячо возненавидела всех мужчин, кроме старенького доктора Юзефа Домбровского из больницы для бедных, да еще тех, что остались в ее памяти со времен Бизерты. В каждом мужчине, в каждом юноше она видела теперь потенциального насильника. Это тяжелое событие, пережитое в ранней молодости, во многом исказило ее отношение к мужскому полу, хотя и не навсегда, но на долгие месяцы.
Раньше ей нравилось, когда на нее заглядывались мужчины, а после Праги это стало ей так противно, что на каждый оценивающий, а хуже того раздевающий ее взгляд она отвечала брезгливым презрением, и возможные ухажеры отлипали мгновенно. А той весной, в Праге, она так и не купила, как мечтала, легонькие-легонькие бежевые туфельки под цвет своего берета. Во-первых, берет унесла Влтава, а во-вторых, чувство мести так жгло ее, так затемняло рассудок, что вместо легоньких туфелек она приобрела на барахолке тяжелейшие, крепкие, как железо, ботинки со стальными подковами на носках и каблуках. Как говорил когда-то в Морском корпусе старший наставник по рукопашному бою мичман Майданович: “Бой только называется рукопашный, а вся жизнь у человека в ногах и вся сила! Научишься правильно бить ногами – никогда сам не будешь битый!” Так что Мария знала, что делала, приобретая ботинки… Каждый свободный вечер в ту свою последнюю пражскую весну и в то лето она ходила к Карлову мосту в надежде встретить своих обидчиков… Но, увы, те сгинули безвозвратно. Так и пришлось ей уехать покорять Париж в тяжеленных ботинках, крепких, как железо, да еще подбитых стальными подковами.
Перед тем как сесть на прибрежный военный аэродром, самолет сделал такой крутой вираж и пролетел так низко над марсельской бухтой, что Мария, Николь и генерал Шарль даже разглядели испуганные лица людей на корабле, направлявшемся в порт.
– Ах, какой у нас пилот! – перекрывая шум двигателей, вскрикнула Николь.
–Аж дух захватило! – поддержала ее Мария, которой настолько понравился лихой вираж, что у нее даже мелькнула мысль: “А не выучиться ли мне на пилота? Нет. Поздно”.
– Хулиган! Я ему задам перца! – рявкнул генерал Шарль, но в его голосе совсем не было гнева, ни капельки.
Летчик посадил машину безукоризненно мягко.
– А я бы поблагодарила пилота.… Это удобно, Николь? – спросила Мария, когда они вышли на летное поле.
– Нормально. Я с удовольствием присоединюсь к тебе. Он доставил нас просто замечательно!
Генерала Шарля встречали какой-то другой генерал и несколько старших офицеров. Беседуя со встретившими его военными, Шарль досадливо оглядывался на свою жену и Марию, зачем-то направившихся не к встречающим, а к носу самолета, который вдруг взревел и заглушил моторы.
– Нам придется чуть подождать, – сказала Николь.
Наконец пилот, бортмеханик и бортрадист спустились на землю.
– Кто из них пилот? – шепнула Мария.
– А вон тот, что пониже ростом.
Поравнявшись с дамами, все члены экипажа сняли шлемы и поклонились.
– Антуан, – обратилась Николь к коренастому темноволосому мужчине с большими залысинами над высоким выпуклым лбом, – Антуан, подойдите ко мне.
– Да, мадам?
– Я хочу вам представить мою кузину графиню Мари Мерзловска.
Мария протянула ему руку.
– Антуан, – вполголоса назвал себя пилот, едва прикоснувшись губами к ее протянутой руке. И по тому, как мимолетно и непринужденно он приложился к ее руке, Мария поняла, что, видимо, у Антуана большой опыт целования ручек.
– Вы первоклассный пилот! Я в восторге!
– Рад служить, – вяло отвечал Антуан, улыбнувшись лишь уголками губ, отчего его хмурое лицо стало еще более хмурым.
– Где вы научились так летать? – улыбнувшись пилоту лучшей из своих улыбок, не сдавалась Мария, задетая его холодностью.
– Как и все, в летной школе, мадам.
– Мадемуазель, – мгновенно поправила его Мария.
– Простите, мадемуазель. Я научился летать в летной школе, как, полагаю, и все другие пилоты Франции, – с явной иронией в чуть хрипловатом голосе отвечал Антуан.
– Еще раз огромное вам спасибо! – Из последних сил просияла Мария, которую так и подмывало послать этого Антуана с его огромными залысинами, коротким носом и карими глазами чуть-чуть навыкате непосредственно к чертовой матери!
– Разрешите идти? – Не обращая никакого внимания на Марию, пилот обернулся к губернаторше Николь.
– Конечно. Мы вас больше не задерживаем. Спасибо!
– Пожалуйста! – буркнул Антуан и, небрежно напялив на голову шлем, быстро пошел догонять своих.
– Довольно мрачный господинчик, – подытожила Мария, – но зато как летает!
– Просто спесивый. Я сейчас вспомнила, мне Шарль когда-то рассказывал, что новый пилот у него из героев прошлой войны. Двадцать лет пролетело, а они все не могут забыть о своих подвигах. У меня муженек такой же. И этому пилоту, наверное, обидно возить бывшую диву кордебалета.
– А откуда он знает, что ты бывшая дива?
– О-о, у нас в гарнизоне все знают всё про всех.
После мимолетной беседы с губернаторским пилотом в душе Марии остался неприятный осадок: чего греха таить, она не привыкла, чтобы на ее восхищение не отвечали взаимностью.
“Бурбон* несчастный!” – в сердцах подумала о пилоте Мария, садясь в машину.
* Б у р б о н – в русском языке употребляется в смысле “грубый”, “невоспитанный”, “заносчивый”. Происходит от имени французской королевской династии Бурбонов.
Вскоре их привезли в гостевой дом армейского руководства, и Мария напрочь забыла о пилоте. Назавтра в полдень Николь и Шарль должны были отбыть поездом в Париж, а Мария переехать в заказанный для нее лучший отель Марселя. Мария намеревалась задержаться в городе на сутки, якобы для встречи с администрацией порта, а на самом деле для свидания с Михаилом, который еще и не подозревал об этом.
– А как ты это устроишь? – спросила у Николь Мария, когда они вошли в дом.
– Как дважды два! Теперь-то он не в подводном плавании.
– Тебе виднее, Николь.
– А–га–а, – сладко зевнула Николь, – мне виднее. Вечер чудный! Большая редкость для Марселя в декабре – ни дождя, ни ветра. Наверное, градусов двенадцать тепла по Цельсию… Как ты думаешь?
– Наверное, – автоматически ответила ей Мария. Она ничего не думала ни о Цельсии, ни о Фаренгейте, ни о Реомюре. Мысли ее были заняты совсем другим – как сказали бы карты, бубновым интересом. Впервые в жизни она сама собиралась достучаться до сердца мужчины… Конечно, можно вспомнить о дяде Паше, но то было совсем другое – она просто жила и дышала им и не то что не пыталась атаковать дядю Пашу, даже подумать об этом не смела. А тут совсем другой случай. Или блажь? Да нет, вроде не блажь. Она ведь помнит, как высоко взмыла ее душа год назад, когда Николь пыталась вытребовать для нее Михаила хоть со дна морского! Не получилось. Кто знает, как будет завтра?
Загородная вилла военного руководства находилась на берегу тишайшей бухточки, посередине которой для порядка все-таки стоял сторожевой катер. При вилле был парк с вековыми белокорыми платанами.
– Я пройдусь? – спросила Мария.
– Пройдись-пройдись. Ужин будет не раньше, чем через полчаса, гости еще в пути.
– Какие гости?
– Как какие? Шарль приехал, они же должны приветствовать Шарля!
– Ну раз должны приветствовать, тогда пусть приветствуют! – засмеялась Мария и вышла в парк.
Главная аллея парка была такая чистенькая, красная крошка под ногами лежала так ровненько, а белые платаны возвышались так царственно, что уходить не хотелось, суетные мысли о завтрашнем дне отступили, и как-то само собой раздумалось о вечном, о том, что составляет смысл жизни…
Мария вспомнила свое давнее путешествие по Сахаре. Там все понятия проступали особенно ясно, точно так, как перед самым рассветом, в лучезарные минуты сухура, вдруг открывались необозримые просторы пустыни и тишина стояла такая, что каждый звук казался выпуклым и жил как бы отдельно, не смешиваясь с другими звуками, будь то похрапывание спящих, или шарканье часовых по гальке, или легкое почмокивание в полусне жующих жвачку верблюдов, – там, в пустыне, была ясность. Если тебя мучала жажда, то весь смысл твоей жизни сводился к тому, чтобы утолить ее; когда ты страдал от голода, весь смысл жизни представлялся в том, чтобы насытиться; когда тебя мучала боль, и душа, и ум, и тело твое нацеливались на то, чтобы избавиться от этой боли.
А когда у тебя все в относительном порядке, тогда что? Все бессмысленно? Мария замешкалась в раздумье. Действительно, что тогда? Все тлен и суета сует? Нет, не мог Господь устроить смысл жизни в бессмыслице. Нет! Нет! И нет!
– Мари, где ты? Ау! – донесся от виллы игривый голос Николь. – Ужин на столе!
– Иду! – откликнулась Мария. Подходя к вилле, она рассмотрела, как странно та устроена: словно кубики сложены друг на друга и рядом друг с другом. “Видно, детище новомодного архитектора, какого-нибудь кубиста. Слава Богу, мы у себя в Тунизии строим нормальный дом!” Вилла, смотревшаяся снаружи так несуразно, внутри оказалась очень удобным жилищем, правда, Марию удивило, что перила всех лестниц и ограждения на балконах и балюстрадах были выполнены из никелированных труб, что отдавало казенщиной, а то и казармой.
В идеально квадратном зале с голыми белыми стенами, невдалеке от жарко горящего камина, облицованного африканским малахитом, был накрыт роскошный стол на шесть персон. Переменив дорожное платье на вечернее, Мария спустилась из своей комнаты.
– А вот и моя кузина! – подала голос Николь, и четверо военных, как по команде, вышли из-за стола.
Генерал Шарль представил Марии начальника Марсельского гарнизона, его заместителя, того самого, что встретил их в аэропорту, и начальника военно-морского училища, довольно-таки моложавого контр-адмирала со свежим лицом и по-детски чистым взглядом веселых голубых глаз.
Все мужчины были приятны Марии, и она с удовольствием отметила, что, слава Богу, в последние годы меняется ее отношение к представителям противоположного пола.
– Ну что, сестренка, – поднимая бокал тяжелого красного вина, произнесла Николь, – за удачу! И давайте все чокнемся бокалами – по-русски! Мне очень нравится по-русски! – Николь заговорщически подмигнула Марии тускло блестящим темно-карим глазом, и все шестеро соединили бокалы с легким, радостным звоном.
– За удачу! – повторил старший среди мужчин по званию генерал Шарль, думая про себя, что уж в эту войну он непременно станет маршалом.
II
Отель “Ноай” на марсельской набережной Конебьер отвечал требованиям лучших европейских гостиниц. И это естественно: Марсель был хотя и провинциальным городом, но все-таки третьим во Франции после Парижа и Лиона и крупнейшим портом на Средиземном море. Еще из курса истории в Морском кадетском корпусе Бизерты Мария знала, что в своей основе Марсель сложился к VI веку до нашей эры, то есть был современником Карфагена, тогда как первые упоминания о Лютеции (будущем Париже) относятся к I веку до нашей эры, а столицей Франции он стал только в Х веке от Рождества Христова. Мария относилась к Марселю с почтением, ей нравились города с многовековой историей, точно так же, как ей нравились люди-долгожители, особенно старухи с просветленными лицами, из тех, кого принято называть на Руси вековухами. Если бы кто сказал ей тогда, в тот ясный декабрьский денек 1938 года, что она сама доживет до столь почтенного возраста и еще крепкими пальцами будет листать у себя в полуподвале под церковью подаренный ей приезжим из новой России богато отпечатанный цветной календарь с двуглавым орлом на обложке, если бы кто-то сказал ей тогда такое – она бы не поверила, не смогла вообразить.
Ровно в полдень Мария проводила с марсельского железнодорожного вокзала Сен-Шарль свою названную сестру Николь и ее мужа Шарля в Париж. По дороге в отель, до которого она решила пройтись пешком, благо это было не более чем в полукилометре, Мария невольно думала о губернаторе Шарле: конечно же, он не Сен-Шарль – не святой, но, в общем, человек ясный. Всех людей Мария делила на ясных и мутных. Она понимала, что такое деление очень условно, что если человек ясный, то это вовсе не значит, что он ангел безгрешный, точно так же, как если человек мутный, то он не обязательно отпетый мерзавец или мелкий прохвост.
Деление людей на ясных и мутных было для Марии очень личное, трудно объяснимое, но очень понятное ей самой и, как правило, безошибочное. Мария хорошо помнила свою няньку бабу Клаву, которая, когда хотела оценить какого-то человека особенно высоко, говорила о нем ясный или ясная. Та же баба Клава, когда ее спросили об ординарце папа2 Сидоре Галушко, отозвалась о нем так: “Сидор? Мутненький”. И Мария запомнила этого мутненького на всю жизнь. С тех пор она и стала делить людей на ясных и мутных.
Вчера после ужина в загородном доме армейского руководства Николь договорилась с моложавым адмиралом – начальником Морского училища – о том, что курсант Михаил Груненков будет отпущен в увольнение на сутки и к двум часам дня явится в отель “Ноай” к графине Мари Мерзловска.
– Этот малыш ее кузен, а она стесняется попросить вас сама. Русские здесь на чужбине. Они так роднятся – это понятно, – нашептала Николь адмиралу, отведя его в укромный уголок.
– Будет исполнено! – заверил ее адмирал. – Отель “Ноай”, в два часа пополудни. А парня я знаю – хороший курсант. Русские вообще сообразительные и очень старательные.
– Я вас обожаю! – томно поблагодарила адмирала Николь. – Я вас обожаю!– И тут же пошла сообщить о договоренности Марии, которая поднялась в свою комнату накинуть что-нибудь теплое – в доме было довольно зябко, даже при горящем камине.
Путь от вокзала Сен-Шарль до отеля “Ноай” занял у Марии не более десяти минут. Она прошлась с удовольствием; день стоял ясный, безветренный, и в воздухе была разлита та бодрящая прохлада, что всегда веселит душу, но на этот раз, увы, она не развеселила Марию. Ночью Мария просыпалась два раза, а потом подолгу, может быть, по часу, не могла заснуть; в голову лезли мысли о том, что она, наверное, старая, а Михаил слишком молодой, что он произвел на нее хотя и радостное, но смутное впечатление, что… Много чего обрывочного, тревожного, не свойственного ей до сих пор приходило в голову. За последние месяцы она так вымоталась на своей фирме, нервы ее были так напряжены, что она оказалась на грани срыва и стала, что называется, сама не своя.
Подходя к гостинице, она увидела на другой стороне улицы яркую вывеску “Bistro” и вспомнила, что словцо это внесли во французский обиход русские казаки, которые, въехав в Париж в 1814 году, обычно поторапливали владельцев маленьких ресторанчиков: “Быстро! Быстро!”. Отсюда и родилось Bistro. “Пожалуй, зайду на чашечку кофе”, – решила Мария и провела там время до начала второго.
Разумеется, Николь постаралась заказать для нее лучший номер: большая гостиная, большая спальня с огромной кроватью, на которой могло бы улечься вповалку, как минимум, человек десять; маленький, но очень уютный кабинет с вольтеровским креслом; сверкающая зеркалами громадная ванная комната, отделанная розоватым мрамором. Конечно же, все ее дорожные вещи в целости и сохранности доставлены заранее из армейского загородного дома. На высоких окнах белый тюль занавесей и тяжелые кремовые портьеры из лионского бархата; в гостиной толстый персидский ковер тех же кремовых, а точнее, персиковых тонов. Все это было бы прекрасно, если бы Мария, подойдя к окну в гостиной и отведя рукой тяжелую портьеру, вдруг ошеломляюще остро не почувствовала спрессованный запах пыли, запахи десятков чужих людей со всеми их кремами, духами, обувью, костюмами, выкуренными трубками, папиросами и прочая, и прочая…. У нее запершило в горле, она чихнула несколько раз подряд, а когда подошла к зеркалу в ванной комнате, то увидела, что лицо ее покраснело, нос распух, глаза слезятся… Такое случилось с ней впервые (слово └аллергия“ тогда еще не было в бытовом ходу, хотя люди уже давно знали и сенную лихорадку, и крапивницу, и отек Квинке).
Через двадцать семь минут в гостиницу должен был явиться Михаил. Ей хотелось бежать из этой гостиницы немедля или хотя бы позвонить портье и сказать, что она никого не принимает, уехала в Париж, умерла… Но она не решилась… Без трех минут два позвонил портье и сказал:
– Графиня, к вам пришли. Разрешите провести?
– Да. И, пожалуйста, закажите бутылку красного, сыр, кофе и обязательно хороших шоколадных конфет, самых лучших!
– Будет исполнено, мадам! – бойко отвечал портье и положил трубку так быстро, что она не успела одернуть его и сказать свое обычное “мадемуазель”.
Все. Отступать некуда. Мария еще раз кинулась к зеркалу и с отвращением взглянула на свое распухшее лицо: “Какой кошмар!”. А тем временем в дверь номера уже стучали.
– Войдите.
– Мадам, курсант марсельской школы подводного плавания Михаил Груненков по вашему приказанию явился! – взял под козырек у открывшейся двери худой юноша в матросской форме. У двери было полутемно, и Мария даже лица его не разглядела и опять съела “мадам”, не поправила на “мадемуазель”.
– Проходите, Михаил. – Она промокнула нос платком.– Ради Бога, не обращайте на меня внимание. Какая-то внезапная простуда или Бог знает что, – сказала она по-русски и тут же чихнула. – Простите! Садитесь-ка подальше от меня, вон в то кресло.
Юноша прошел через большую гостиную и послушно сел.
Возникла неловкая пауза. Пауза была нестерпима для Марии. Хорошо, что в эту минуту в дверь постучал официант и, приоткрыв ее, попросил разрешения вкатить тележку с закусками.
– Прикажете накрывать, мадам?
И опять она проглотила “мадам”, только кивнула официанту в знак согласия.
Тот проворно накрыл стол, расставил на нем бокалы, чашки для кофе, кофейник, сливки, вазу с конфетами, откупорил бутылку вина, налил на донышко одного из бокалов и протянул его Марии.
– Нет, нет! – И Мария указала кивком головы на гостя: дескать, пусть он дегустирует.
Официант поднес бокал Михаилу.
– Что вы?! – отшатнулся тот. – Я не употребляю.
Официант поставил бокал на стол и попросил разрешения удалиться. После его ухода опять возникла пауза.
– Ну как вам в школе? – наконец спросила Мария.
– Хорошо. Кормят хорошо.
– А что-то по вам не видно, – пытаясь овладеть собой, вставила первую живую фразу Мария.
– Так точно. Не видно. Двенадцать часов в сутки занятия, два часа самоподготовка, час личное время, а еще час уходит на завтраки, обеды и ужины.
– У нас в Морском корпусе было помягче, побольше свободного времени.
– Ну то корпус, а это училище! – горделиво сказал Михаил, и она отметила, как заострился у него нос, как выпирает кадык на тонкой шее, как потускнели запомнившиеся ей сияющими его глаза. Во всем его облике была какая-то машинная заданность. Она не представляла, что ее мечта вдруг воплотится в такого робкого солдафончика.
“Старая идиотка, – подумала о себе Мария, – на что ты рассчитывала? А тут еще этот внезапный насморк и резь в глазах. Старая идиотка, пойди посмотрись в зеркало”.
– Простите! – Мария направилась в ванную комнату. Лицо показалось ей ужасным, даже почудилось, что все зеркала в ванной стали кривыми. Хотя на самом деле все было не так уж страшно: нос, конечно, распух, глаза воспалились, но и только… Она хотела бы спрятаться здесь, в ванной, но пересилила себя и возвратилась к гостю. На нее вдруг нашла такая апатия, что все стало безразлично. И себя, и гостя она видела теперь как-то отстраненно, словно взирала откуда-то сверху. “Так души смотрят с высоты на ими брошенное тело”,– мелькнула в памяти строка из Тютчева. Это было странное чувство, никогда прежде она не испытывала ничего подобного.
Мария догадалась посадить Михаила в кресло на свету, а сама села против света так, чтобы он не видел ее лица в подробностях.
– Вы не пьете вина?
– Никак нет! Не употребляю. – Произнося это, он подобрался, вытянулся всем телом и едва не приподнялся с места, чтобы отдать ей честь.
– А кофе?
– Как скажете.
– Давайте выпьем кофе. Присаживайтесь за стол. – И она опять усадила его на свету, а сама села за дальний торец стола, спиной к окну.
Михаил послушно пересел, и, когда он делал те несколько шагов от кресла к стулу, она еще раз убедилась, что он совсем не так высок и не так широк в плечах, как воображала она по памяти о первой встрече.
– Вам со сливками?
– Как скажете.
– Я пью со сливками.
– Как скажете.
“И что он твердит одно и то же?! Истукан истуканом! – неприязненно подумала Мария. – Солдатик, оловянный солдатик… И глаза у него какие-то оловянные”.
Мария разлила кофе по чашкам, добавила сливки.
– Угощайтесь конфетами. Конфеты замечательные!
Михаил послушно взял из вазы конфету и положил ее рядом со своей чашкой, не разворачивая золотой бумажки.
Говорить было явно не о чем. Десятки раз она воображала эту встречу и намечала свою линию поведения, но сейчас все домашние заготовки исчезли из ее памяти.
– Я проездом в Париж… Ваш отец… Все ваши передавали привет.
– Спасибо, мадам!
Нет, на этот раз она все-таки хотела его одернуть, хотела поправить на “мадемуазель”, да не удалось. Едва открыла рот, как тут же чихнула.
– Простите. – Мария вышла из-за стола. – Боюсь вас заразить.
– Да у нас столько своей заразы, что мы привыкли, ничего, – простодушно сказал Михаил.
Мария пошла в ванную комнату, чтобы привести себя в порядок. Из носа текло, глаза слезились, все лицо пошло пятнами и стало одутловатым. “Так тебе и надо, дуре, – придумала себе развлечение. До чего противная у меня рожа! Бедный мальчик! – Она мельком взглянула в зеркало, но лучше бы не смотрела. – Бог отвел, или черт попутал…”. Хочешь не хочешь, а надо было выходить из ванной комнаты.
– Михаил, а может быть, вы хотите пообедать? Я закажу, – предложила она из приличия.
– Нет-нет! Что вы! – На лице юноши отразился такой неподдельный испуг, что было понятно: перспектива застрять здесь еще на полтора часа явно идет вразрез с его планами.
– Вы спешите? – Промокнув нос, с облегчением спросила Мария. Она не представляла, как сможет продержаться в его обществе не то что полтора часа, а хотя бы еще минут двадцать.
– Если у вас нет поручений… у нас сегодня важные занятия, очень…
– Поручений у меня нет. Да, чуть не забыла главное, зачем я вас пригласила. Ваш папа просил передать вам немного денег. – Мария прошла в спальню. Деньги-то у нее были, но не совать же их ему просто так, без конверта. О, как хорошо! В сумочке она обнаружила конверт с любовным посланием, которое ей передал накануне отъезда мсье Пиккар. Она не читала его подробно, так, пробежала глазами по диагонали. Там все было изысканно и понятно. Мария выбросила письмо мсье Пиккара на кровать, а в освободившийся конверт сунула немножко деньжат. Благо конверт был не подписан и не заклеен. Выйдя из спальни, Мария протянула конверт Михаилу.
– Пожалуйста.
– Премного благодарен! – Юноша склонил голову в поклоне, и она увидела, какие молодые, какие блестящие у него волосы и как чист пробор между прядями. – Папе спасибо.
– Я передам.
– Разрешите идти? – Михаил откозырял и сунул конверт с деньгами в карман флотских брюк.
– Вы так спешите?
– Занятия очень важные. – Юноша застенчиво улыбнулся, глаза его неожиданно вспыхнули, и на секунду Мария увидела того самого Михаила, о котором мечтала. “Нет, он совсем не такой забитый, не такой оловянный…”
Из носа опять предательски побежало, и Мария уткнулась в скомканный платочек.
– Учитесь! Всего хорошего!
– Ой, спасибо, что вы меня отпускаете! – И он улыбнулся ей так счастливо, что как будто бы даже стал выше ростом и шире в плечах, и шея уже не казалась такой тонкой… Да, это все-таки был тот самый необыкновенный юноша, которого она встретила когда-то на яхте “Николь” и который произвел на нее тогда столь неизгладимое впечатление.
Михаил вышел из номера и плотно притворил за собою дверь.
Мария тупо поглядела на открытую бутылку на столе, на бокалы, один из которых был пуст, а в другом вина на донышке – для пробы, которая так и не состоялась. Конфета в золотой обертке, которую Михаил положил у своей чашки, исчезла.
– Мальчишка, – с облегчением засмеялась Мария, – конфетку-то не забыл! Совсем мальчишка!
Из высокого окна номера были хорошо видны и выход из гостиницы, и “Bistro” на другой стороне улицы. Вот Михаил показался из подъезда, и тут же из “Bistro” выбежала навстречу ему девчушка лет шестнадцати, явно француженка из бедных. Они встретились посреди улицы, прямо на проезжей части, и Мария отчетливо видела, как он протянул ей на раскрытой ладони конфету в золотой бумажке. Обнявшись, они вприпрыжку двинулись к “Bistro”, и Мария видела, как уже у двери Михаил показал своей спутнице конверт с деньгами и как светились счастьем их лица.
“Что ж, он был прав, – подумала Мария, входя в спальню, – его действительно ждали важные занятия. Может быть, самые важные из всех занятий на свете”. С истерическим хохотом она упала на огромную кровать, в дальнем углу которой белели на фоне персикового покрывала листки из послания мсье Пиккара.
III
Подавив хохот, Мария широко раскинула руки, закрыла глаза и полежала так на спине минут пять. Это было прелестное зрелище: на ворсистом покрывале персикового цвета женщина в светло-бирюзовом шелковом платье с длинными рукавами. Она рассчитывала на это платье: все говорили, что бирюзовое ей к лицу… Мария лежала бы еще, да так чихнула, что ее подбросило над необъятной кроватью.
– Господи, привязалось! – в сердцах воскликнула она, вставая. Пошла в ванную комнату. Зеркала почти не кривили и не передразнивали ее. Нос чуть припух, глаза красные, но, в общем, терпимо, с такой физиономией можно даже на люди показаться. Решительно припудрив нос, Мария направилась в гостиную к телефону.
– Пожалуйста, такси, вещи вниз, счет. – Не дожидаясь ответа портье, она брякнула телефонную трубку и двинулась к входной двери, но тут что-то остановило ее. Ах да, плащ! Он в шкафу, в спальне. Вернувшись в спальню, она надела плащ и тут увидела на кровати сиротливо белеющие листки из послания мсье Пиккара. Подобрав листки, Мария аккуратно свернула их и положила в дамскую сумочку, радуясь, что не совершила невольного предательства, не оставила это письмо на потеху чужим людям. Конечно, мсье Пиккар не очень трогает ее душу и свидания с ним становятся все тягостнее, но предательства он не заслуживает. Никто не заслуживает предательства, даже предатели…
Против правил Мария устроилась на переднем сидении рядом с таксистом. Тот удивленно взглянул на нее в упор, и она отметила, что его черные, глубоко посаженные глаза забавно косят.
“Косой – это к удаче!” – по-детски обрадовалась Мария, и на душе ее полегчало. Как и все “морские”, она верила в народные приметы и понимала их не как темную блажь, а как знак высшей силы. “Хорошо, что я прямо сейчас сбежала из отеля, как хорошо! И насморк вроде поменьше… Откуда взялись этот насморк и резь в глазах? А с Михаилом не иначе Господь отвел, значит, не судьба. А девушка у него миленькая, такая курносая простушка. И как ловко подал он ей конфетку на открытой ладони! За одну такую краденую конфетку можно полюбить на всю жизнь! Хотя почему краденую? Я ведь сама велела ему взять, значит, не краденую, а припасенную. Дай ему Бог удачи!” – В душе Марии не осталось обиды на Михаила – за что на него обижаться? Ни обиды не осталось, ни раздражения, ни печали, а только сосущая душу пустота, которую нестерпимо хотелось заполнить каким-то действием, например, немедленной поездкой из Марселя в Париж.
– В порт! Точнее, рядом с портом, в представительство “Рено”. Знаете?
Таксист молча кивнул и поехал.
Мария намеревалась взять автомобиль напрокат, а оказалось, что его можно просто купить. И она купила большой белый кабриолет с кремовым верхом из прорезиненного брезента. По всему было видно, что в открытом при представительстве “Рено” автомагазине не часто покупают такие шикарные машины. Директор магазина даже созванивался с Парижем, спрашивал, может ли взять в счет оплаты чек банка “Лионский кредит”.
Пока готовили машину в дальнюю дорогу, совсем стемнело.
Ночная дорога из Марселя в Париж осталась в памяти Марии Александровны лишь несколькими цветными пятнами, летящими на черном фоне. Насморк и постоянная резь в глазах заслоняли все, только и хватало сил, что следить в ближнем свете фар за улетающей под колеса дорогой. В те времена дорога из Марселя в Париж шла не по автобану, а петляла через города, городишки, деревни, рабочие поселки, так что двигаться приходилось не быстро. А Марии так хотелось разогнаться и убежать от самой себя.
Подъезжая к самому первому городку на ее пути – Арлю, – Мария открыла боковое окошко, в салон ворвался упругий ветер, но он ничем не пах, в нем не было даже намека на какой-нибудь запах. Всегда отличавшаяся исключительным обонянием, Мария теперь вдруг поняла, что совершенно не различает запахов. Она давно ощущала, что что-то не так, еще с гостиницы, но, только открыв окошко и почувствовав на своем лице ничем не пахнущий ветер, поняла, в чем дело, и подумала с удивлением: “Боже, как все бедно без запахов! Как бедно… Вероятно, это почти как оглохнуть… А ведь до чего, наверное, разнообразно пахнет сейчас в салоне: новенькими сидениями, обтянутыми тонкой кожей, чуть-чуть машинным маслом от еще не приработавшегося двигателя, а ветер за окном напоен десятками запахов ночи. А я ничего этого не обоняю! Как бы убога была жизнь, если бы человек не чувствовал запахов! Как убога…” – Мария высморкалась, вытерла платочком нос, но ничего не изменилось. Мелькнула мысль, что это теперь навсегда… “Не может такого быть! Я никогда не слышала, чтобы люди теряли обоняние. Все вернется, я уверена, все будет нормально… А вот и Арль!”
По темным горбатым улочкам старинного городка да еще под мелко сеющим дождичком Марии приходилось вести машину на первой скорости. Авто подрагивало на мокрой булыжной мостовой, руль норовил вырваться из рук, ближний свет фар приплясывал, редкие прохожие испуганно жались в подворотнях.
В Арле Мария запомнила собаку, перебежавшую дорогу почти у самого капота. Благополучно перебежав улочку, маленькая рыжая собачонка оглянулась и дерзко затявкала: “Чего ты тут ездишь? Это моя улица! Я здесь хозяйка!”
“Собачка – это хорошо! – порадовалась Мария. – Даст Бог, доплетусь до Парижа”.
От Авиньона осталась в памяти лишь громада папского дворца, проплывшая в ночной мгле и быстро потерявшаяся из виду. Да и то, наверное, этот дворец в ночи запомнился оттого, что Марию связывали с ним давние теплые воспоминания. Когда они с Улей еще работали на заводе “Рено” и Мария помогала названной сестре отогнать из Парижа в Марсель первую автомашину в погожий октябрьский денек, сестры побывали в этом дворце. Они ходили по его холодным залам и узеньким переходам, а потом слушали, как поют на площади перед дворцом мальчик и девочка лет пятнадцати, оба почти на одно лицо, похоже, двойняшки.
Мальчик старательно аккомпанировал на банджо, а девочка щелкала в такт песенкам кастаньетами. Песенки были немудреные, но какие-то очень добрые, навевающие сладкую тоску по всему хорошему в этом мире. И голоса у поющих были звонкие, нежные, как бы обещающие каждому слушателю исполнение его самых заветных желаний.
– Славно поют, – в паузе между песнями сказала Уля, и по тому, как дрогнул ее голос, было понятно, что она растрогана до слез. В паузах певцы раскланивались, а слушатели бросали мелочь в футляр из-под скрипки, на открытой высокой стороне которого была вставлена картонка с надписью химическим карандашом: “Notre porte-monnaie est ici”*.
* Наш кошелек здесь (франц.).
– Уля, на денежку. – Мария полезла в сумочку.
– Не надо, – чуть слышно обронила Уля и пошла к певцам, а подойдя, сняла с себя красивые янтарные бусы и надела их на шею девочки.
– О, ambr! – приглушенно вскрикнула девочка, приподняв тонкими пальцами мягко светящиеся под солнцем крупные бусины. – Ambr?! – И на смуглом, еще детском личике с яркими синими глазами отразилось такое искреннее, такое глубокое восхищение, что небольшая толпа слушателей горячо зааплодировала, люди заулыбались, словно почувствовали свою сопричастность Улиному поступку.
В Лионе Мария заправила машину на бензоколонке на улице Льва Толстого. Этим и запомнился ей большой мрачноватый город-труженик. Где-то невдалеке сипели и глухо лязгали маневровые поезда, где-то что-то стучало и раздавались чуть слышно как будто стоны замученных тяжелой работой ткачей, прославивших этот город на Роне. Улица Льва Толстого была длинная-предлинная, а голова раскалывалась, глаза слезились, из носа текло, и Марии казалось, что улица имени великого русского классика никогда не окончится. Но на выезде из города оборвалась и улица Льва Толстого.
Через несколько часов, туманным ранним утром, Мария уже вела машину по безлюдному Парижу; вела из последних сил и почти не надеялась, что доедет до дома Николь.
Доехала.
IV
Казалось, нескончаемая дорога из Марселя в Париж, которую Мария преодолела почти вслепую и с тяжелой головной болью, выбила клин клином: она перестала думать о Михаиле.
Через неделю Мария полностью избавилась от насморка и рези в глазах. Все эти дни она валялась часов до трех в постели, потом пила кофе, помогала Николь выбирать наряды для очередного раута, а потом тупо, бездумно ждала до глубокой ночи, когда Николь с Шарлем возвратятся домой.
– Шарль нарасхват, я в восторге! – хвасталась Николь. – В Париже мы с Шарлем нарасхват! А сидим в этой дыре Тунизии, и жизнь проходит, а здесь все кипит и все нам рады! Боже мой, Боже мой, неужели скоро опять в нашу дыру?! – Как всегда, в речах Николь были такие перепады мгновенно меняющихся настроений, такая игра, что смотреть на ее богатую мимику и слушать, как замечательно владеет она голосом, было одно удовольствие. Тем более что от возвратившейся после очередного светского приема Николь так тонко пахло духами “Ирфе” для темноволосых. Мария не могла нарадоваться вернувшемуся к ней обонянию – все вокруг, наконец, приобрело еще одно измерение – такое важное, такое живое!
– Тебе бы на сцену, – выслушав дежурные причитания Николь, посоветовала однажды Мария.
– Я там уже была, – в тон ей отвечала Николь. – А вот тебе пора показаться в свет. Хочешь в “Гранд-опера”?
– Смотря что идет. – В голосе Марии прозвучало сомнение: пока ей явно никуда не хотелось.
– Недавно была премьера в постановке вашего русского – “Аделаида, или Язык цветов” на музыку Равеля. Сейчас ваш русский – главный в “Гранд-опера”, на него все молятся.
– Сергей Лифарь?
– Да, да, Серж. Я не запоминаю ваши русские фамилии.
– Вся Франция запоминает, а ты не запоминаешь? – с легкой издевкой в голосе спросила Мария. – Придется запоминать, если, конечно, хочешь быть светской дамой в Париже.
– О, если в Париже, то я и китайские запомню! – засмеялась Николь. – Ну что, пойдем на вашего Сержа?
– Пойдем. Но пока ты учи русские балетные фамилии: Дягилев, Лифарь, Спесивцев, Павлова, Фокин, Баланчин, Мясин, Нижинский, Нижинская… Учи, подруга, а потом я тебе еще подскажу. – Мария обожала пикироваться с Николь. В болтовне с ней возникали то чувство ребячливой свободы и радости, то взаимопонимание с полуслова, что дорогого стоит.
Театр “Гранд-опера” помещался в одном из тех здания, что поражают воображение с первого взгляда и навсегда остаются в памяти как один из символов города. Высокие арочные окна и массивные пилоны нижнего этажа со стоящими перед ними изваяниями; множество декоративных элементов по всему фасаду; второй этаж с громадными прямоугольными окнами, обрамленными высокими парными колоннами; роскошный интерьер самого театра, знаменитая большая белая лестница…
Поднявшись с Николь и Шарлем по широкой беломраморной лестнице, Мария увидела в трех шагах от себя знакомое лицо. Направляясь в театр, она была уверена, что на спектакле русского балетмейстера обязательно встретит русских, но о такой встрече она и мечтать не могла…
Если бы Александр Сергеевич Пушкин знал, какая красивая будет у него правнучка, то порадовался бы от всей души. Стройная, с высокой прической, подчеркивающей замечательный овал лица, белизну открытых плеч, еще молодую шею, она и здесь, среди множества блистающих красотою дам была очень заметна, приковывала к себе взгляды многих.
– Здравствуйте, Анастасия Михайловна, – поровнявшись с дамой, сказала Мария по-русски.
– Здравствуйте, – доброжелательно, но неуверенно отвечала та, вежливо приостанавливаясь.
– Я Мария Мерзловская, мы познакомились на первом русско-французском балу в 1928 году, я… – Мария задохнулась от смущения.
В приветливых карих глазах Анастасии Михайловны мелькнуло недоумение, а потом она вдруг взглянула на Марию пытливо, цепко и вспомнила ее.
– О, графиня, конечно, я вас помню! Я даже помню, что Коко Шанель одобрила ваш экстравагантный наряд.
Анастасия Михайловна говорила правду, иначе бы не назвала ее графиней. И тут же мелькнула мысль, что вспомнила ее Анастасия Михайловна по фотографии с Коко Шанель во французской газете. Фактически она процитировала подпись под фотографией: “Коко Шанель одобряет экстравагантный наряд русской графини Мари Мерзловска”.
Натянуто улыбаясь, Николь и Шарль стояли рядом.
– Анастасия Михайловна, – осмелела Мария, – позвольте представить мою названную сестру Николь и ее мужа генерала Шарля – губернатора Тунизии. Я ведь теперь тоже живу в Тунизии…
– Как интересно, – учтиво и безразлично сказала правнучка Пушкина. – Тунизия – это у нас где?
– Это Северная Африка, район бывшего Карфагена.
– Очень занятно, – непринужденно заметила Анастасия Михайловна. – И что вы там делаете? Вышли замуж за местного бея?
– Нет, я строю дороги и реконструирую порты Бизерты и Туниса.
– Потрясающе! Я горжусь нашими русскими женщинами!
Спасительный первый звонок разрядил неловкую паузу, зрители хлынули в зал на две тысячи человек.
– Графиня Зия де Торби. – Правнучка Пушкина протянула руку сначала Николь, а затем ее мужу.
Генерал ловко поцеловал поданную ему холеную руку леди Зии.
– Позвольте и мне представить мужа, – сказала леди Зия по-французски. Она полуобернулась, и тут же из-за ее плеча выдвинулся высокий, сухощавый мужчина с очень молодым сероглазым лицом и седеющими висками. Мария перед этим и не видела его – она никого не видела и не слышала, кроме Анастасии Михайловны.
– Баронет Гарольд Огастес Уэрнер!
Баронет церемонно раскланялся.
И снова возникла пауза.
– Было приятно познакомиться, – почти дружески улыбнулась Николь графиня Зия де Торби, перевела взгляд на одетого во фрак генерала Шарля и добавила: – Вам к лицу штатское, генерал. Наш сын тоже военный, в прошлом году вышел из училища. – Лицо ее осветила горделивая материнская улыбка.
– Поздравляю, – сказал Шарль.
Раздался второй звонок.
– Нам в правые ложи. – По очереди кивнув Марии, Николь и Шарлю, графиня Зия де Торби взяла своего мужа под руку.
Зрители спешили к своим местам.
– А нам в левые, – огорчилась Николь. – Какая милая дама! – сказала она Марии, когда правнучка Пушкина и ее муж отошли на достаточное расстояние. – И тоже настоящая графиня?
– Графиня?!– саркастически усмехнулась Мария. – Она прежде всего правнучка великого русского поэта Пушкина.
– Ну это не очень интересно, – вяло промолвила Николь.
– Много ты понимаешь! Но тогда я скажу тебе, что она дочь внука русского царя Николая Первого.
– О-о! Это другое дело!
– Нет, это как раз чепуха! Главное, что она правнучка Пушкина.
Дрогнул занавес, и гудящий зал стал затихать. Мария почти не смотрела на сцену, а только в сторону противоположных лож, туда, где сидела Анастасия Михайловна – леди Зия де Торби.
V
Мимолетная встреча с правнучкой Пушкина, словно живая вода, смыла сонную одурь, владевшую в последние дни Марией, и она снова почувствовала вкус к жизни.
Благодаря мужу Николь она сделала в Париже несколько важных знакомств, которые сослужили ей в дальнейшем хорошую службу. Генерал Шарль в те времена действительно был нарасхват, люди относились к нему с подчеркнутым уважением и как бы невзначай давали понять, что они верят в его звезду и надеются, что он этого не забудет.
После католического Рождества и Нового 1939 года Шарль, Николь и Мария возвратились в Тунизию. Они прилетели на том же губернаторском самолете, которым управлял все тот же неприветливый пилот Антуан – “бурбон”, как назвала его по прилете в Марсель Мария. На этот раз она не обратила на него внимание да и видела его мельком. Душа ее была занята предстоящей встречей с Улей, и ни о ком другом она не могла думать.
“Как там моя Улька? Наверное, изошлась от тоски! Я развлекалась, а она торчала здесь больше месяца одна-одинешенька, бедная девочка! – виновато думала Мария. – Представляю, как ей было не по себе. Мой грех, что я оставила Ульку так надолго. Ладно, придумаю, чем ее развлечь. Например…”, – но что-то ничего не приходило на ум, и Мария порадовалась, что везет названной сестренке много подарков.
Она привезла в подарок Ульяне прекрасную ручную швейную машинку “Singer” – когда-то Уля мечтала о такой. Еще она купила ей несколько отрезов на платья, несколько пар туфель, золотую брошь с изумрудом. Так что Мария надеялась: Улька ее простит. И заживут они, как говаривала когда-то Мариина нянька баба Клава: “кум королю и сват министру”. Господин Хаджибек клялся, что к Рождеству дом будет готов. Скорее всего он выполнил свое обещание – не падать же ему лицом в грязь перед главной строительницей дома Николь.
Еще с дороги увидела Мария сверкающие на солнце окна нового дома. Он так высоко, так гордо стоял на утесе, что Мария не могла не порадоваться от всей души: “Вот и у нас с Улькой теперь свой угол. Через месяц расцветут цветы, к концу февраля придут из Парижа мебель и купленный в Марселе автомобиль – и заживем…”. Два дня потратили они с Николь на то, чтобы заказать нужную мебель, придирчиво выбирали обивку, подбирали шторы, занавеси, светильники, люстры и многое другое, на первый взгляд несущественное, но так необходимое для комфортной жизни. Да, в доме Хаджибека к ней относились превосходно, ее любили искренне, но все-таки это был чужой дом в чужой стране, а теперь они с Улькой создадут у себя часть России. Не случайно ведь на север выходят такие большие окна: взглянула в сторону Тунисского залива, пробежала глазами по водной глади, а там и горизонт, а за ним, как за волшебной дверью, – Родина.
Господин Хаджибек был оповещен заранее о прилете Марии и прислал за ней машину во дворец губернатора. Машину прислал, а сам почему-то не приехал… Мария отнесла это на счет его робости.
При виде подъезжающего автомобиля, как по команде, выбежали навтречу маленькие Муса и Сулейман, а за ними Фатима и Хадижа.
Перецеловавшись со всеми, Мария спросила:
– А где Уля?
– Уля и Хаджибек поехали в Бизерту, – как-то неуверенно ответила Хадижа. – Заходи, сейчас все разгрузят, и я пошлю за ними.
– А чего им делать в Бизерте?
– Ну, может, не в Бизерту, я не знаю, – потупилась Хадижа.
– Тогда куда же ты пошлешь за ними автомобиль?
– Ай! Ай! Ай! – радостно завопили Муса и Сулейман, показывая на дорогу.
– Едут! – обрадовалась молчавшая до тех пор Фатима, глаза ее при этом как-то странно косили, и она облизнула пухлую верхнюю губку с легчайшим пушком на ней, что говорило о сильном волнении младшей жены господина Хаджибека. Не могла же она сказать Марии, что он поехал разыскивать Улю.
Поздоровавшись за руку с пунцовым господином Хаджибеком, Мария расцеловалась с Улей, и все пошли в дом.
Уля молчала, смотрела в пол, отвечала невпопад.
“Боже, как она рада мне! – подумала Мария. – То краснеет, то бледнеет, будто не верит, что я вернулась”.
Как это часто бывает между людьми, жизнеустремления названных сестер не совпали, но Мария этого не почувствовала, в ее представлении Уля все еще была подопечной, привязанной к ней накрепко и не способной на отдельную жизнь.
Одарив всех подарками, Мария захотела осмотреть свой дом изнутри. Она боялась, что господин Хаджибек увяжется следом, но он не шелохнулся. “Какой тактичный! – оценила Мария. – Понимает, что нам с Улей сейчас не до него”.
В пустых комнатах первого этажа их шаги отдавались гулко, торжественно. Мария с наслаждением вдыхала запахи оконной замазки, свежей побелки, просохшей масляной краски. Мраморные полы отливали безупречной чистотой, окна сияли – словом, все было именно так, как и должно было быть.
Они перешли на второй этаж, где располагались спальни.
– Какая замечательная будет у тебя спаленка! – входя в высокую, светлую комнату Ули, с восторгом сказала Мария. – А какой отсюда вид на море, на Россию! А какую кровать я выбрала для тебя в Париже, о-ля-ля! – От переполнявших ее чувств Мария прижалась головой к плечу Ули. И тут Ульяна отстранилась от нее, отошла на шаг и, не поднимая глаз, произнесла севшим голосом:
– Я ухожу от тебя. К Исе.
VI
Ранним утром следующего дня семь белых одногорбых верблюдиц в поводу у семи погонщиков подошли к вилле господина Хаджибека.
Слуги гурьбой вывалились из дома полюбоваться на молодых, царственно горделивых верблюдиц* и полюбопытствовать у погонщиков: кто они, откуда и не надо ли позвать хозяев?
* Белые верблюды (дромедары), в особенности верблюдицы, всегда высоко ценились в странах Магриба. Как правило, они принадлежали султанам, вождям племен, высшей знати.
В ответ погонщики не проронили ни слова. Парадные синие одежды с широкими алыми поясами и отсутствие у туарегов оружия подразумевали, что явились они с миром, в просветах обмотанных вокруг лица и шеи синих покрывал глаза их излучали доброжелательность. В пятерых из семи погонщиков можно было узнать тех самых туарегов, что когда-то стреляли в Марию и которых она спасла от верной смерти, бросив свой головной платок между приговоренными и солдатами, изготовившимися стрелять.
Рано вставшие Мария и Хадижа по своему обыкновению пили на террасе бедуинский кофе, грелись у жаровни и молча поглядывали на темно-серую гладь Тунисского залива, еще не освещенную поздним январским солнцем.
– Кто там шумит? – Хадижа сбросила на кресло плед из верблюжьей шерсти и пошла с террасы во дворик, а затем к дороге. Ей не пришлось расспрашивать погонщиков. К вилле подкатил большой красный лимузин. Водитель обежал его перед капотом и ловко открыл заднюю дверцу. Из машины сначала показались закрытые зимние сандалии и щиколотки усохших ног, затем медленно вылез пожилой человек в синих одеждах, но без синего туарегского покрывала на голове, а только в маленькой чалме, так что лицо его с острым клинышком седой бороды было по-мусульмански открыто.
Церемонно поздоровавшись с гостем, как со старым знакомым, Хадижа сказала по-арабски, что сейчас позовет хозяина.
– Я не к нему, – тихо обронил старый туарег.
– Догадываюсь, – лукаво улыбнулась Хадижа. – Прошу, проходите в дом.
Через десять минут Мария уже принимала гостя в богато убранной гостиной, обставленной одновременно и по-европейски, и по-арабски, и по-берберски.
Смешение стилей бытовало в Тунизии с давних пор. Только в обозримой исторической перспективе этот лакомый кусочек планеты был опекаем слишком разными цивилизациями: от карфагенян до римлян, от римлян до византийцев, потом варваров, арабов, а ныне еще и французов.
– Как поживаете, графиня? – спросил старый туарег по-французски.
– Спасибо, хорошо, – отвечала ему Мария по-туарегски, и лед сразу был сломан взаимными дружескими улыбками.
Усевшись в предложенное ему кресло, старик начал свою речь тихим, размеренным голосом человека, привыкшего, чтобы люди внимали каждому его слову.
– О, господин кади, я только теперь узнала вас по голосу! – машинально сказала Мария по-арабски.
– Ты помнишь мой голос? – спросил гость по-туарегски.
– Помню и буду помнить всю жизнь! – отвечала Мария по-туарегски, и больше они не сбивались ни на арабский, ни на французский, а говорили только на родном языке судьи.
Еще бы ей не помнить старика! Это был кади, вершивший суд над соплеменниками, похитившими Марию.
– Я прошу принять семь белых верблюдиц как наш таггальт*. – Судья выжидающе посмотрел на Марию.
* В ы к у п (туарегск.).
Мария знала цену паузам и умела держать их, как никто другой.
– Я принимаю семь белых верблюдиц, – наконец медленно проговорила она.
Судья поднялся с кресла. Встала и Мария. Они по- европейски раскланялись друг с другом.
– Спасибо! Я очень рад! – с чувством сказал кади племени туарегов по-французски, еще раз поклонился и попятился к двери – перед ним была не просто русская графиня, а женщина, возведенная его племенем в сан святых, и даже он, судья, не имел права при прощании показывать ей спину.
VII
– Можно? – постучала в дверь Улиной комнаты Мария.
– Да! – Дверь распахнулась, и на пороге предстала заплаканная невеста.
– Чего ревешь? Продала я тебя за семь верблюдиц! – наигранно весело сказала Мария.
– Ой, спасибочки! – совсем по-деревенски вскрикнула Уля и с плачем обняла старшую сестру.
– Выплакалась? А ну посмотри на меня! Вот так. Боже, какая ты красавица и как светишься от счастья!
– Подлая я, – отходя в глубину комнаты, погасшим голосом прошептала Уля, – ты прости меня, подлую…
– Глупости! Я так рада за тебя! Я очень рада за нас. – Голос Марии пресекся, ее актерское мастерство дало осечку.
Повисла тяжелая пауза…
– Ладно, приходи на террасу пить кофе, – глядя мимо Ули, проговорила Мария, хотя и блеклым, но уже своим голосом. – Я жду.
Через четверть часа Ульяна показалась на террасе.
Подали кофе, и они остались один на один на фоне серого неба и серого моря, за которым где-то далеко-далеко на севере простиралась Россия.
Пили кофе. Молчали.
– Чернеет парус одинокий
На фоне моря голубом,
Что ищет он в стране далекой,
Что кинул он в краю родном?
– задумчиво продекламировала Мария.
– Белеет, – поправила ее Уля, – белеет парус одинокий…
– Нет, посмотри, чернеет. – Мария указала глазами в сторону моря. В открытом море действительно шла фелюга под косым черным парусом.
– Правда! – удивилась Уля. – А почему я раньше не замечала?
– Не присматривалась. У нас паруса белые, у них черные, а так все мы люди как люди… И сколько у него жен?
– Нисколько.
– Значит, ты будешь старшая жена?
– Нет. Это у арабов можно иметь четырех жен, а по туарегским законам жена может быть только одна.
– А говорили – гарем!.. Меня ведь ловили для его гарема… Как это понимать?
– Все! – твердо сказала Уля. – Был, а теперь не будет. Уже нет.
– Ну ты сурово взялась! И кто тебя надоумил?
– Он сам спросил, как мы будем жить – по мусульманским законам или по туарегским? Я спросила, сколько жен у его отца, он покраснел и говорит: “Одна. Моя мать”. Тогда я говорю: “Значит, и мы будем жить по туарегским законам”. Он согласился.
– Ай, молодец, Улька! – Мария даже хлопнула в ладоши от возбуждения и с этой секунды стала сама собой и больше ни разу не допустила ни единой фальшивинки по отношению к названной сестре… за всю их оставшуюся жизнь.
– Доктор Франсуа рассказал мне про туарегов. Он сегодня приедет. Он хочет и тебе рассказать… Он будет на свадьбе моим дядей.
– Он дядей, а я матерью?
– Ты и матерью, и отцом. – Уля взглянула в глаза Марии с такой нежностью и преданностью, что та окончательно растаяла и смирилась со своей участью.
После полудня Фатима повела Марию и Улю смотреть верблюдиц. К тому времени для них сколотили навес от дождя. И дождь не заставил себя ждать. Маленькие Муса и Сулейман подняли дикий рев, но Фатима не взяла их с собой.
– А чего, пусть бы шли! – удивилась Мария.
– Нет, – возразила Фатима, – это опасно. Дети обязательно будут дразнить их, а верблюды этого очень не любят.
Накрапывал дождь, и широко разбредшиеся в поисках корма верблюдицы стали неторопливо подтягиваться к укрытию. Покачиваясь на тонких длинных ногах, они на ходу будто нехотя отщипывали где ветку чахлого кустика, где колючку, где ковылек или былинку.
– А верблюды совсем не голодные, – сказала Мария.
– Нет!– оживилась Фатима.– Они всегда так едят. Верблюды очень умные, они оставляют растения нарочно, чтобы сохранить их. Это глупые овцы вытаптывают и убивают землю, а верблюды думают и о себе, и о своих детях, и о внуках. Верблюды – самые умные, я могу рассказывать про них хоть целый вечер, я выросла среди них. “Мы – люди верблюдов”, – так говорят про себя наши бедуины.
Скоро Мария и Уля смогли рассмотреть верблюдиц вблизи и потрогать их шелковистую шерсть.
– У белых верблюдиц самая хорошая шерсть, – сказала Фатима. – Больше всего верблюды не любят дождя. Вы видели? Они сами пришли под навес, пастух даже не звал их.
– Какие смешные мордочки! А какие большие глаза! Глянь, какие огромные ресницы в два ряда! А веки прозрачные! Боже мой! – наперебой восклицали Мария и Уля.
– Такие ресницы спасают от песка, пыли и от яркого солнца. Когда пыльная буря, ноздри верблюда закрываются совсем. А в ушах, видите, сколько волос? Это тоже от песка и пыли, – с удовольствием поясняла Фатима. – А веки у верблюдов прозрачные, чтобы и с закрытыми глазами что-то видеть.
– Говорят, верблюд может выпить сразу десять ведер, – сказала Уля.
– И пятнадцать может, – подтвердила Фатима. – Вода и верблюды любят друг друга. Колодец в пустыне верблюд чует за семнадцать километров и всегда придет к нему. А если колодец отравлен, никогда не станет пить.
Собравшиеся под навесом верблюдицы взирали на гостей без боязни, вполне равнодушно, и общее выражение их мордочек с раздвоенной ороговевшей верхней губой было если не презрительное, то довольно высокомерное.
– А куда их девать? – Мария обернулась к Фатиме.
– Если хочешь, я отправлю их завтра к отцу в пустыню. Он лечит верблюдов. Им там будет хорошо.
– Ладно, – охотно согласилась Мария. – Как Франсуа?
– Точно, – с гордостью подтвердила Фатима. – Как доктор Франсуа лечит людей, так мой отец – верблюдов. Это вся Сахара знает.
VIII
Вечером на виллу господина Хаджибека приехали на автомобиле доктор Франсуа и Клодин.
В первую очередь Мария наговорила Клодин комплиментов, потом кратко рассказала ей, что носят теперь в Париже, какие прически в моде, и только после этого отправилась с доктором Франсуа в гостиную, оставив Клодин на попечение Ульяны.
Доктор Франсуа уселся в то самое кресло, где утром сидел кади, Мария умостилась напротив, и потекла привычная для них беседа учителя и ученицы.
– Мари, я знаю о туарегах не все, но больше, чем любой другой европеец в Тунизии, и теперь, когда мы вступаем с ними в родство, я хотел бы обрисовать уклад их жизни, нравы, обычаи и ответить на ваши вопросы, если смогу.
Доктор Франсуа сказал: “Мы вступаем в родство”, – и Мария почувствовала себя менее одинокой.
– Туареги говорят на языке тамашек. Это диалект берберо-ливийского языка. Язык туарегов насчитывает тысячелетия – у Плиния и Птолемея встречается много туарегских слов. Вместе с туарегами язык этот гуляет на просторах Северной Африки, всей Центральной и Западной Сахары. Это тысячи квадратных километров, сотни тысяч. Из всех наречий берберского языка только язык туарегов не поддался влиянию арабского. А значит, туареги – единый и сильный народ. Безлюдные гигантские пространства, на которых обитают туареги, не разъединяют, а сплачивают их в единое целое. Арабских слов практически нет в туарегском языке, а вот латинских немало. Считается, что последнее связано с христианством, которое проповедовалось в здешних краях до ислама, но… это не доказано. У лингвистов есть сомнения: слишком уж прямолинейной выглядит эта версия. Мы, лингвисты, – продолжил доктор Франсуа, – часто сталкиваемся с тем, что языкообразование гораздо загадочнее… – Он оседлал своего любимого конька, и, чтобы лекция по языкознанию не растянулась на многие часы, Марии пришлось тактично поторопить его наводящим вопросом.
– У них есть своя письменность?
– Понимаете, Мари, здесь такая же загадка, как с латинскими словами. Точно известно, что у берберов была своя письменность. На скалах Северной Африки до сих пор можно увидеть ее знаки, но они уже непонятны берберским племенам… кроме туарегов. Алфавит из двадцати четырех знаков называется у туарегов “тифинаг”, и они пользуются им по сей день. Это черточки, точки, кружочки, треугольники, прямоугольники и всевозможные их сочетания. Пишут туареги без знаков препинания, слова не разделяют между собой. Особенно хорошо владеют тифинагом туарегские женщины, но и мужчины тоже знают его. Вообще женщины у туарегов более образованны. Удивительно то, что у туарегов нет письменных памятников. Получается, что они пользуются письменностью только для обмена краткими посланиями, чем-то вроде телеграмм. А пишут они на скалах или на земле выкладывают свои записки из камней. И все-таки знание тифинага не потеряно туарегами за последние две тысячи лет. Устное творчество высоко почитается в племени. Каждый старается что-нибудь сочинить. Их этому учат с детства. О каждой победе, удачном набеге, ограблении богатого каравана или захвате рабов туареги обязательно по горячим следам слагают стихи и поют их в сопровождении амзада, однострунной скрипки, сделанной из тыквы и обтянутой кожей. Играют на амзаде девушки и женщины, они учатся этому искусству с младых ногтей. Это для них так же важно, как быть красивыми, а туарегские женщины славятся своей красотой по всей Сахаре. Когда битва проиграна или разбой не удался, возвращаясь домой, туареги горестно вздыхают: “Амзада не будет”. Для того чтобы послушать игру какой-нибудь искусницы, туарег может пройти сотню километров до соседней стоянки. Говорят, что туареги жестоки и даже кровожадны, но они также и простодушны, и открыты, и добры к своим рабам, и поэтичны в высшей степени…
– Мне сказала Ульяна, что у туарега может быть только одна жена, а как же гарем, для которого меня ловили?
– У туарегов матриархат, и женщина стоит очень высоко. Когда арабы упрекают туарегов, что они слишком балуют своих жен и дочерей, те отвечают: “Никто не посмел бы поступить по-другому, иначе ни одна женщина не захочет даже смотреть в нашу сторону”. А что касается гарема, я понимаю, Мари, почему вы спрашиваете… Да, будучи холостым, Иса мог при его богатстве баловаться гаремом, но не с туарегскими женщинами, а только с рабынями… Когда им это удобно, туареги становятся как бы мусульманами…
– Как это все интересно! – слегка устало сказала Мария. – А что же свадьба? Это ведь ритуал…
– Сейчас дойдем и до свадьбы. У туарегов защитником прав ребенка всегда является старший брат матери – дядя по материнской линии…
– А, теперь мне понятно, почему Уля сказала, что вы будете ее дядей.
– Я буду дядей! – просиял доктор Франсуа. – Я буду хорошим дядей, не сомневайтесь, Мари. А вы будете моей младшей сестрой.
– Я согласна. Почту за честь. – Мария не кривила душой. Доктор Франсуа был одним из тех, кого она действительно глубоко уважала, кем восхищалась и кого считала важным человеком в своей жизни.
– Если мужчины туареги ходят с закрытыми лицами, то лица женщин всегда открыты. Туарегские женщины самые свободные во всей Африке, у них много привилегий. Например, в браке муж обязан содержать жену, а имущество жены не может быть использовано, оно должно только прирастать и навсегда является ее неотъемлемой личной собственностью. Девственность совсем необязательна для невесты, туареги не придают ей никакого значения, а рождение детей не связывают с любовными утехами. Получается, что они как бы верят в непорочное зачатие. По исполнении шестнадцати лет девушки и юноши получают право посещать ахаль – своего рода вечеринки с обязательными играми, шутками, песнями, а затем и с уединением приглянувшихся друг другу партнеров. Туарегские женщины обычно не выходят замуж раньше двадцати лет, а мужчины не женятся раньше тридцати. Если женщина выходит замуж впервые, то первый год совместной жизни молодожены обязаны прожить на стоянке невесты – ее родители должны убедиться в том, что муж достоин их дочери. Если женщина выходит замуж во второй раз, то они с мужем должны прожить на стоянке невесты семь дней.
– Значит, через неделю Уля уедет?
– Да. Но свадьба играется на нашей территории. Скоро для принца Исы и Ули поставят невдалеке от вашего дома брачную палатку – обычную черную туарегскую палатку, такую, какая бывает у самых бедных: так подчеркивается равенство всех туарегов перед судьбой. И, как у русских говорят, что браки совершаются на небесах, у туарегов создание семьи считается отмеченным высшей силой. Вот почему устанавливают простую черную палатку, а брачное ложе устраивают на возвышении из песка и покрывают простыми верблюжьими одеялами. Когда в палатку входит жених, там его уже дожидается дряхлая старуха. Она сидит на брачном ложе, играет на амзаде и тихо поет песню о том, что жизнь коротка и ночь коротка, но сладко идти с караваном, а еще слаще совершить хороший набег на соседей, угнать много чужого скота, пленить много рабов, но все это ничего не стоит по сравнению с криком новорожденного. Это тема – каждая старуха поет ее своими словами и на свой лад. Прикинувшись невестой, старуха должна обмануть злых духов и унести все дурное с собой, очистив брачную палатку для долгой радостной жизни. Когда раздадутся звуки тамбуринов и в сопровождении женщин к палатке подойдет невеста, дряхлая старуха ускользнет, приоткрыв полог с черного хода.
Жених встречает невесту, – продолжал доктор Франсуа, – но тут я загораживаю ему дорогу и говорю: “Ауид ирратимен!”* Жених вынимает из складок одежды заранее приготовленные новые сандалии и дарит их мне. Только тогда я, дядя невесты, разрешаю ей и ему войти в брачную палатку.
* Подари мне свои сандалии (туарегск.).
Все произошло именно так, как рассказывал доктор Франсуа. На восьмой день невеста на белом верблюде и в сопровождении большой свиты уехала на стоянку жениха, в пустыню, где шли обычные в это время года сильные дожди и вода бушевала в руслах вади, которые еще совсем недавно были сухими и безжизненными.
А черная палатка осталась стоять в полукилометре от виллы господина Хаджибека. По туарегским приметам, чем дольше простоит без присмотра одинокая палатка, тем крепче будет семья.
IX
По законам туарегов молодая жена не имеет права навещать своих родителей. Она может вернуться к ним только в случае смерти мужа или развода. В свою очередь, родители и ближайшие родственники жены могут навестить ее в первый раз не раньше, чем через полгода после свадьбы. Все эти условности настолько отдалили Марию от Ули, что ей казалось, будто Уля не сама уехала на белом верблюде, а ее увезли силой. Но, как ни хотелось “спасти” сестренку, делать было нечего и приходилось довольствоваться теми сведениями, что узнавали через своих лазутчиков Фатима и доктор Франсуа. Говорили, что Уля с успехом овладевает туарегским, что одевается она, точь-в-точь как женщины племени, что ей очень удается игра на амзаде; передавали также, что родители Исы довольны невесткой, а сам молодой муж все время проводит в пустыне и еще ни разу не был в городе, говорит: “Жена не пускает”.
Умом Мария радовалась за сестренку, а в душе было такое чувство, будто бежала она, бежала, рвалась к какой-то осмысленной цели и вдруг на полном ходу уткнулась в ватную стену, податливую, но непреодолимую.
Дни напролет вертелась Мария по делам реконструкции портов и строительства тунизийских дорог, приезжала на виллу Хаджибека ближе к полуночи, падала в постель и засыпала почти мгновенно, чтобы через шесть часов вскочить по будильнику. Работа стала для нее единственным лекарством от одиночества. Конечно, Мария понимала, что она не Робинзон Крузо, а Уля ей не Пятница, но от этого понимания легче не становилось. Легче стало ей только в храме Александра Невского в Бизерте. Недавно сооруженный, кстати сказать, не без попечения Марии Александровны Мерзловской, храм был еще не намолен и, словно стараясь восполнить пробел, люди молились в нем горячо, истово. Вместе с иконами на стенах церкви висели российский триколор и Андреевский флаг. Храм был построен на пожертвования русской колонии в Тунизии в память об умерших матросах, офицерах и адмиралах последней Императорской эскадры.
Среди молящихся соотечественников в таинственном полумраке храма, глядя на золотые язычки возженных свечей, вдыхая запахи ладана, воска и свечного нагара, Мария вдруг почувствовала себя так, словно она спала тяжелым, мучительным сном, а мама притронулась к ее плечу, разбудила и сказала: “Маруся, очнись. Надо жить дальше. Уныние – тяжкий грех”.
Мария поставила свечки за упокой папа2, во здравие мамы, Сашеньки, Ули, и на душе ее посветлело, сердца коснулась благодать. И, когда она вышла из теплого сумрака церкви под промозглый ветер и косой дождь, жизнь больше не казалась ей конченной, загнанной в тупик, как порожние вагоны.
В середине февраля из Франции приплыли на сухогрузе мебель и белый кабриолет, купленный в Марселе.
Обставлять дом приехала Николь, и на неделю они с Марией погрузились в радостную заполошную суету.
Новоселье отмечали в последнее воскресенье февраля 1939 года узким кругом: Шарль и Николь, Клодин и Франсуа, само собой, господин Хаджибек с женами; архитектор Пиккар; контр-адмирал Михаил Александрович Беренц – ныне корректор тунисской типографии, а в недалеком прошлом командующий последней эскадрой Российского Императорского флота; одна из попечительниц храма Александра Невского – молоденькая учительница математики, дочь командира эсминца “Жаркий” – Анастасия Манштейн*.
* Анастасия Александровна М а н ш т е й н-Ш и р и н с к а я – автор замечательной книги воспоминаний “Бизерта. Последняя стоянка”, единственный человек из русской колонии в Тунизии, доживший до XXI столетия. Она и сейчас, в 2005 году, живет в Бизерте.
Господин Хаджибек подарил антикварную напольную вазу, очень похожую на ту, что когда-то он подарил губернатору и о которой Хадижа сказала: “На ней мои глаза остались”; Фатима – плед из верблюжьей шерсти; Хадижа – кованую жаровню для бедуинского кофе.
Мсье Пиккар принес керамическую танцовщицу, склеенную когда-то Марией и убранную в серебряную сеточку. Мсье Пиккар подтвердил, что танцовщица изваяна задолго до падения Карфагена.
Доктор Франсуа подарил свою многолетнюю работу – составленный им и отпечатанный тиражом в двести экземпляров французско-туарегский словарь. Анастасия Манштейн – иконку Казанской Божьей Матери, которая была у нее еще со времен детства, проведенного на корабле-общежитии “Георгий Победоносец” в бизертинской бухте.
Михаил Александрович Беренц преподнес Марии самый милый подарок – крохотного беспородного щенка, только-только раскрывшего на мир свои маленькие, еще мутные глазки.
– А какой он породы? – спросила Николь.
– Думаю, в нем не меньше восемнадцати пород, – с нарочитой серьезностью отвечал адмирал Беренц. – Он происходит от тех собак, которых мы привезли на кораблях из России.
– Я обожаю дворняжек! – сказала Николь. – В нем весу не больше фунта. А какая белая кисточка на хвосте, прелесть!
– Эй, Фунтик! – тут же окрестила щенка Мария. – Иди-ка сюда, я устрою твой домик.
Служанка принесла небольшую коробку с ветошью, блюдце с молоком и поставила все там, где указала Мария, – под лестницей на второй этаж. Едва державшийся на ногах щенок пустил на мрамор струю и устроился в ящике, куда его положила Мария.
Как обычно, в конце февраля в этих краях распустились розы. Господин Хаджибек принес на новоселье большущий букет белых роз. Сначала его поставили на обеденный стол, но потом перенесли на сверкающий черным лаком рояль. Букет был такой большой, что мешал сидящим за столом видеть друг друга.
Для приготовления праздничного обеда был доставлен дворцовый повар Александер с подручными. Они же привезли продукты, именно те, которые с точки зрения Александера годились по такому случаю. Николь предложила Марии заказать Александеру баранину по-бордосски, и та, смеясь, согласилась:
– Давай, Николь, эта баранина напомнит мне детство, наш первый с тобой обед!
– Я вижу перед собой десять желанных гостей, – начала застолье Мария. – Десять, как говорил Пифагор, – совершенное число, заключающее в себе всю природу чисел. Десять – символ вечного Космоса. Ваше здоровье, друзья! – Мария говорила стоя, и, когда она закончила, все также встали приветствовать ее поднятыми бокалами.
– И давайте по-русски чокаться! – горячо вступила Николь. – Я очень люблю по-русски!
Звон хрустальных бокалов вмиг оживил гостиную.
Хадижа и Фатима только сделали вид, что пригубили шампанское.
– Нет, нет, девочки! – тут же обратила на них внимание Николь. – Первый тост надо пить до дна!
– До дна! – подхватила Мария. – Все пьют до дна!
Жены господина Хаджибека испуганно воззрились на своего повелителя.
Господин Хаджибек покраснел, замялся и промямлил что-то неразборчивое.
Николь толкнула под столом Шарля. Губернатор принял ее игру, откашлялся и сурово произнес:
– Полагаю, что вы, господин Хаджибек, человек светский. Мари и Николь правы. Первый бокал все гости должны выпить до дна – у русских такой народный обычай.
– Да-да, конечно, ваше сиятельство, – с льстивой поспешностью согласился господин Хаджибек. – Пейте до дна! – приказал он женам. – Пейте народный обычай, – закончил он полной несуразицей.
Пересиливая себя, морщась, Хадижа и Фатима выпили шампанское.
Николь зааплодировала, и вслед за ней все присутствующие захлопали в ладоши, ребячливо радуясь совращению жен господина Хаджибека.
Предложение выпить первый бокал до дна оказалось весьма уместным. Уже через несколько минут всем стало по-свойски просто, весело, свободно. Хадижа еще пыталась быть чопорно-важной, а никогда прежде не пробовавшая вина Фатима, что называется, “поплыла” и вскоре уже хохотала до слез над какой-то шуткой Николь, как будто это была не мадам губернаторша, а ее бедуинская подружка и сидели они не за чинным столом, а у костра в пустыне.
После обеда Мария предложила “посмотреть в сторону России”, и разгоряченные гости с удовольствием вышли на огромную, опоясавшую дом террасу второго этажа, с которой открывался вид на все четыре стороны света. Было прохладно, накрапывал дождь. Россию увидели только русские. Как-то само собой разговорились по интересам: генерал с адмиралом, ученый археолог с ученым языковедом, бездетная Николь с бездетной Хадижей, молоденькая Фатима с Анастасией, Клодин, желающая побольше узнать о том, что носят и как причесываются в Париже, с Марией. И только господин Хаджибек остался в одиночестве. Но оно его не тяготило, он ликовал: сам губернатор почти что в его доме, и он, Хаджибек, только что сидел с ним за одним столом, как равный с равным. Нет-нет, ему не нужны были никакие собеседники. Он настолько вырос в собственных глазах, что, пожалуй, без ущерба для самолюбия мог бы поговорить тет-а-тет только с самим губернатором.
Мария болтала с Клодин, но видела и слышала каждого: и генерала Шарля, который говорил с адмиралом Беренцем о недавней большой войне, закончившейся разгромом Германии, и Николь с Хадижей, обсуждавших типы мигреней, и Фатиму с Анастасией, хихикавших от переполнявшей их молодости и радости существования, и Пиккара с доктором Франсуа.
– Всё, этой весной я уже не буду работать здесь, в термах Антония Пия. Теперь я буду искать храм Согласия. Это один из главных храмов Карфагена. Известно, что он был, а где – неизвестно. Но я примерно знаю местечко. Это на холме, там, где был храм Эшмуна – самый важный храм карфагенян. Рядышком должен быть храм Согласия…
– А я возьмусь за большой берберский словарь, как только выйду в отставку…
Перед кофе Мария и Николь пели неаполитанские песни, а генерал аккомпанировал им на новеньком рояле. Как всегда, испытанный концертный номер получился очень хорошо.
– Мари, а вы не могли бы спеть русскую песню? – попросил доктор Франсуа. – Мне очень хочется узнать строй русских песен.
– Спою. Вам грустную или веселую? Народную или популярный романс?
– А нельзя все подряд? – воодушевилась Николь.
– Охотно, – улыбнулась Мария.
Она села за рояль и исполнила “Мой костер”, “Очи черные”, “Зачем тебя я, милый мой, узнала”, после чего все принялись с детским восторгом разучивать, вторя Марии, знаменитую “Калинку”.
Калинка, малинка,
Малинка моя,
В саду ягода малинка,
Малинка моя!
Зажигательный темп песни захватил всех, и “Калинка” рвалась из приоткрытых окон и летела за синее море на родину.
Х
Хотя за столом и царила видимость веселья, но для Марии все было пусто, вымученно, заданно. И только когда она проводила гостей (всех до единого, хотя мсье Пиккар, видимо, рассчитывал остаться) и легла спать одна на огромной кровати в огромном доме, только тогда пелена принужденности как бы спала с ее души, и она почувствовала полное одиночество свое в этом мире.
За высоким венецианским окном бушевал ливень. Раскаты грома и дальние всполохи молний вместе с овладевшей Марией бессонницей делали все вокруг не вполне реальным, выморочным… Она остро чувствовала, что сейчас для нее есть только одна “неприкосновенная подлинность”: “Наш дом на чужбине случайной, где мирен изгнанника сон, как ветром, как морем, как тайной, Россией всегда окружен”.
А что она помнит о России? Только самое чистое, светлое…
…Севастополь – такой белый и синий. Торжественный, как Андреевский флаг. Оттого что в Севастополе всегда был русский флот и летом жарко, по городу прогуливалось много молодежи в белом.
Белые шляпки и белые кисейные платья на барышнях, кипенно-белые кители на офицерах, приветливое сияние глаз на молодых, чистых лицах. Даже серые груботканные матросские робы отдавали стерильной белесостью. А раскаленные на солнце, изъеденные волнами прибрежные камни как бы светились на фоне синего моря белыми пятнами. И еще белые глицинии… Уйма белых глициний, и кое-где – фиолетовые. Какая прелесть была во всем, какой порядок! Не дисциплина, не принуждение, не страх, а порядок… Божественный порядок во всем. И в житейских мелочах, и в общем движении жизни, и в движениях души…
На кораблях Императорского черноморского флота каждые полчаса сухим и чистым звуком били склянки, по вечерам играл на набережной духовой оркестр, особенно часто – модные в те дни “Амурские волны”. И сердце сжималось от гордости: где Севастополь, а где Амур. Боже мой! И все – Россия!..
Голова у Марии была ясная, и казалось, что внутренним взором она может видеть сейчас далеко-далеко… Она закрыла глаза и увидела маму, а рядом с ней взрослую девушку, конечно, Сашу. Мария видела, что они сидят на табуретках в какой-то странной комнате с окном в потолке и почему-то разговаривают между собой на украинском языке. Мария не могла разобрать, о чем они говорят, до нее долетали только обрывки фраз мамы, ее голос, который она никогда не спутала бы ни с каким другим: “Змыри хордыню, доню, змыри!” – “Да хай будуть, мабуть, нада” – “У школе був чоловик, записывав на медичек. Я казала – пыши Галушко”.
“О, Боже, опять этот Галушко! Почему? Какая странность… За этим явно стоит что-то из ряда вон выходящее, какая-то тайна…”
Синяя молния полыхнула у самого окна, и гром прогремел так сильно и так близко, что зазвенели стекла. Хорошо, что не повылетали. В наступившей тишине Мария услышала, как скулит Фунтик. Она поднялась с постели и прошла вниз. Щенок вылез из коробки и пытался вскарабкаться на лестничную ступеньку, поближе к своей хозяйке.
– Ты моя лапонька, – умилилась Мария, – страшно тебе, маленькому! – Она подняла его на руки, прижала к груди и понесла в спальню. Щенок так дрожал, что Мария взяла его в постель. – Не бойся, маленький, теперь мы вместе, ничего не бойся! – прошептала Мария.
Фунтик поверил и скоро заснул на плече хозяйки. Рядом с теплым живым комочком и ей стало не так мрачно. Ливень затихал, и незаметно для себя она уснула.
XI
“Летели дни, кружась пчелиным роем… летели дни, кружась… летели дни…”, – назойливо мелькала в памяти строка из Александра Блока. Действительно, летели дни… Казалось, вчера был февраль и праздновали новоселье, а сегодня июнь, и скоро можно будет ехать в пустыню навещать Улю.
В тот памятный день Мария осталась дома, чтобы просмотреть финансовые документы за полугодие, подчистить огрехи, выстроить отчетность так, чтобы комар носа не подточил. Подобные работы на внимание удавались Марии только в тиши ее нового дома, в рабочем кабинете с окнами на север. Здесь не было ничего лишнего: широкий двухтумбовый стол, крытый зеленым сукном, застекленные шкафы с книгами, большой сейф, а за столом не кресло, а простенький жесткий стул. В левом углу стола – фотография мамы у их николаевского малахитового камина с Сашенькой на руках, фотография 1920 года, сделанная накануне бегства из Севастополя. И ведь осталась не фотография, а только обрывок: лицо мамы и вся ее фигура в длинном траурном платье, ручонка Сашеньки в белой пелеринке, часть камина, а половина маминой головы, плечо, к которому прижималась Сашенька, да и сама сестричка исчезли вместе с другой частью фотографии. И еще фотография Ульяны Жуковой. Обе фотографии в строгих рамках из палисандра; ну и керамическая танцовщица в серебряной сеточке, изваяная еще до падения Карфагена и помещавшаяся теперь, как на пьедестале, на стальном сейфе, оклеенном тонкими пластинами ливанского кедра.
Отрываясь от бумаг, Мария смотрела обычно или на море, или на карфагенскую танцовщицу с ее безукоризненными формами, или на маму с угадываемой Сашенькой, или в чистое смышленое лицо своей названной сестренки, отнятой у нее естественным ходом жизни.
Большое венецианское окно было слева от письменного стола, и сейф слева, но чуть позади, на уровне стула. Так, чтобы тяжелая дверца всегда была под рукой. Вход в комнату находился справа от стола. На всю жизнь запомнила Мария, что ее отец адмирал обычно садился к дверям спиной, беззащитным бритым затылком… Он был слишком уверен в себе и слишком доверчив, он не ожидал настигшего его выстрела в затылок… А у Марии сложилась совсем иная жизнь. Она всегда была начеку, и даже револьвер, подаренный ей однажды генералом Шарлем, неукоснительно лежал в ее сейфе с полной обоймой.
К одиночеству, как и к хроническому недомоганию, недосыпанию, недоеданию, нельзя привыкнуть, но можно притерпеться, можно втянуться в эту лямку. После отъезда Ули Мария нашла в себе силы и втянулась. Втянулась настолько, что в последнее время стала даже находить в одиночестве тихую радость. Конечно, круг общения Марии пока еще был велик, но состоял, в основном, из людей, желавших получить от ее щедрот, деловых партнеров и подчиненных или таких же, как и она сама, не познавших радости материнства Николь и Хадижи. С ними ей было приятнее всего. Они не лезли к ней в душу, понимали ее в главном, как самих себя, бодрились изо всех сил и не раз отодвигали Марию от приступов глухого отчаяния, как от края бездны.
С раннего утра с удовольствием Акакия Акакиевича из гоголевской “Шинели” Мария копалась в бумажках. Цифры всегда завораживали и даже словно пленяли ее, каждую она ощущала, как живую. Были среди них любимчики: 9, 1, 7, 3… Были и такие, к которым душа ее относилась довольно холодно: 6, 8, 5, а были и средненькие, не плохие и не хорошие, но вполне терпимые: 2, 4. Она думала заниматься до глубокого вечера.
В четыре часа дня Мария сладко потянулась и решила сделать перерыв, сварить кофе, но едва она поднялась из-за стола, как в грудь вдруг толкнулся знакомый холодок – холодок, всегда сопутствовавший в ее жизни нечаемой опасности. Инстинктивно она даже протянула руку к приоткрытой дверце сейфа за револьвером… напрягла слух, затаила дыхание – нет, во всем доме стояла полная тишина… А в груди толкнуло еще раз… Сомнений не оставалось: надо бросать все и немедленно ехать на фирму. Ехать сию минуту, потому что счет пошел именно на минуты, иначе ей не успеть… Куда? Зачем? Кто его знает, но медлить нельзя. Быстренько покидала в сейф бумажки и, прежде чем закрыть его, поколебавшись секунду, все-таки вынула револьвер и бросила в свою дамскую сумочку, отчего та сразу стала тяжеловатой. Наряжаться было некогда, и Мария вышла из дома в том же холстинковом платье и тех же удобных берберских сандалиях на толстой подошве и с закрытой пяткой, в которых работала за столом. Щенок Фунтик хватал ее за подол платья, пытаясь не выпустить из дома. Мария погладила пса, потрепала его мордочку с отвислыми темно-коричневыми ушами, потом подняла указательный палец, что означало непреклонность ее решения: “Жди, Фунтик, жди”. Обиженный, щенок забился под лестницу.
Солнце пекло по-настоящему и, хотя сместилось на запад, было еще почти такое же белое, маленькое, убийственное для всего живого, как в полдень. Да все живое и попряталось с утра по норам и расщелинам, и ни одна мошка не высовывалась, а волнистый воздух дрожал над землей, как над раскаленной печкой. Чтобы не возвращаться в дом самой (пути не будет), Мария попросила служанку сходить за широкополой Улиной шляпой и холщовой сумкой да заодно бросить туда немножко лимонов и апельсинов – по такой жаре не помешает освежиться в дороге.
Купленный в Марселе белый кабриолет доставлял ей истинное наслаждение. Насколько хватало глаз, белая известковая дорога была пустынна, и Мария с удовольствием прибавила газу. Мощный поток встречного воздуха сбивал зной, и ехать было вполне комфортно, тем более в шляпе с широкими полями, предусмотрительно завязанной тесемками под подбородком.
В сердце опять толкнуло знакомым холодком. Вскоре показались вдали те самые серые осыпи, у которых стреляли в нее туареги. Еще раз толкнуло в груди, и в ту же секунду плотная тень накрыла машину и над головой Марии что-то взревело, залязгало, загрохотало!.. Мария чуть не выпустила руль и автоматически сбросила скорость. Прямо перед ней на дорогу садился аэроплан. Когда она подъехала к нему, открылся прозрачный фонарь кабины, и пилот, сорвав с головы шлем, громко крикнул:
– Я приветствую вас, мадемуазель!
– Надо говорить: “Я приветствую вас, мадемуазель Мари”, – в наступившей тишине заглохших двигателей холодно поправила его она.
Ловко спрыгнув на землю, летчик направился к авто.
– Я приветствую вас, Антуан!
– О, вы помните мое имя?! – В карих глазах пилота вспыхнула лучистая улыбка и так осветила его угрюмое большелобое лицо, что перед Марией вдруг предстал совершенно другой, необыкновенно обаятельный человек.
– Какая вы хорошенькая! – просто и доверительно проговорил Антуан, и в его светоносных глазах блеснули кураж и удаль.
Мария даже замешкалась с ответом.
– Какой вы нахал! – наконец улыбнулась она. – Редкий нахал! – И засмеялась серебристо и призывно.
– Нахальство – это у меня родовое, – как бы сожалея, подтвердил он, вплотную подходя к сидящей в авто Марии. – Я случайно бросил на землю взгляд, увидел, как вы скучно тащитесь, и решил вас развеселить: тихо спланировал, а потом дал форсаж… Вам понравилось?
– Еще бы! Кому не понравится, если вдруг над его головой ударят в медные тазы тысячи чертей!
– Я рад, что доставил вам удовольствие. А не хотите ли прокатиться на моем Россинанте?
– Какая же Дульсинея откажется! – неожиданно для себя согласилась Мария.
– Тогда вперед! – И он любезно приоткрыл дверку авто, но не как лакей, а как равный равному. – А-а, вон, я вижу, у вас плед на заднем сидении, возьмите его с собой.
– Зачем?
– Вверху холодно. Я в летной куртке и в комбинезоне, а вы закутаетесь в плед. Мой старикашка, конечно, дышит на ладан, но тысяч на шесть мы еще сможем вскарабкаться. Это “Потез”* – он предназначен для аэрофотосъемок, но на моем оборудование давно демонтировано.
* “П о т е з-2 5” – наиболее известный из французских самолетов-разведчиков двадцатых годов прошлого века. Таких самолетов было построено четыре тысячи; биплан, мощность двигателя 450 лошадиных сил, взлетная масса 2238 кг, средняя скорость полета 208 км в час, максимальная высота полета 7200 метров, дальность полета на одной заправке 660 км.
Мария поставила машину на обочину. Хотела прихватить с собой еще и холщовую сумку с лимонами и апельсинами, но не дотянулась до нее со своей левой стороны, а обходить машину поленилась: “Пусть полежит полчасика…”.
Антуан помог пассажирке сесть на дальнее сидение за креслом пилота, а потом сел сам. И хотя его спина в вытертой кожаной куртке заслонила обзор, Мария поймала себя на мысли, что она впервые в жизни так надежно, так уверенно чувствует себя за спиной мужчины.
– А нам хватит разбега? – спросила она, имея в виду осыпи, до которых было метров триста.
– Посмотрим, – бесцветным голосом отвечал Антуан, заводя двигатель.
Самолет затрясся на месте, большой деревянный пропеллер стремительно набирал обороты. Марии показалось, что прошла целая вечность. Наконец тронулись, и все быстрей, быстрей, все ближе к серым осыпям, вырастающим на глазах прямо-таки до гигантских размеров. Казалось, всё… Но самолет оторвался от земли и взмыл так близко от подножия осыпи, что Мария увидела пыль, поднявшуюся над остроугольной вершиной.
Первые четверть часа самолет круто полз вверх, и скоро в кабине стало холодно. Мария запахнулась концами пледа, подстеленного на сиденье кресла. Из-за гула мотора говорить было бессмысленно. Причудливо разграфленная земля внизу уходила все дальше, а в кабине становилось все холодней. Мария почувствовала освежающую, пьянящую разреженность поднебесья. Она не видела облачка, что летело прямо по курсу самолета, и, когда они вдруг очутились в его серой мгле, стало страшновато. Благо, это длилось не дольше двух минут – и снова ударил свет. Только крупные капли воды на стеклах фонаря еще несколько секунд свидетельствовали о том, что они побывали в облаке, но вскоре капли исчезли, оставив после себя только легкие кружочки пятен.
Наконец Антуан выключил мотор, и самолет словно повис в воздушном потоке, медленно спускаясь по нему, как по отлогому склону.
– Замерзли?
– Почти.
– Возьмите наушники внутренней связи, чтобы вы могли командовать мной в полете. – Антуан протянул через плечо круглые мягкие наушники и точно такие же надел на себя.
– Как меня слышите?
– Не кричите.
– Ясно. А теперь повелевайте, куда мы двинем.
– В Сахару! – не задумываясь, выпалила Мария.
– Она большая.
– Я в курсе.
– А вы бывали в Сахаре?
– Да.
– Тогда нам нужно хотя бы перелететь горы Берегового Атласа. – Он включил двигатель и, медленно разворачиваясь по большой дуге, стал наращивать скорость. Теперь солнце осталось справа и не мешало обозревать землю под крылом. Они летели не выше пятисот метров, и это было прекрасно – вся земля как на ладони. У северных отрогов серо-желтых выжженных гор Антуан заметно поднял самолет, но, едва они перелетели высшую точку, заскользил по южным склонам все ниже и ниже. Скоро Мария поняла, что он гонится за стадом газелей, то ловко накрывая их тенью от самолета, то будто отпуская на волю.
– Эй! – Мария постучала кулачком по затянутой в кожу спине пилота. – Прекратите!
– Я просто хотел, чтобы вы рассмотрели их поближе.
– Я рассмотрела, – с открытой враждебностью в голосе сказала Мария. – Вам нравится преследовать беззащитных?!
– Не очень.
– Слава Богу! А то я решила, что вы не только нахал, но еще и садист!
– О, мадемуазель Мари, я иногда бываю редкой сволочью, но чаще всего не от жестокосердия, а по глупости.
– Ее у вас в избытке!
– Не кричите, я вас прекрасно слышу. Кстати сказать, в наушниках ваш голос становится каким-то мяукающим.
– А ваш лающим.
Мария не стала продолжать разговор, хотя пикировка с Антуаном приятно щекотала ей нервы. Замолчал и Антуан. Теперь он выровнял самолет и летел без всяких фокусов, как и было приказано, в Сахару.
– И откуда вы взялись на мою голову? – наконец не выдержала Мария.
– Я отвозил почту в дальний форт и через четверть часа должен был приземлиться на базе, но неожиданно мы встретились… – миролюбиво отвечал Антуан.
Внизу показалась так называемая “гамада” – каменистая равнина, похожая с высоты на стиральную доску. Разновысокие камни вздымались на ней гребень за гребнем. В основном это был черный гранит, целое море гранита. Марии стало не по себе. Почему-то мелькнула мысль, что если вдруг откажет мотор…
– Вон впереди начинается серир, – словно уловив ее тревогу, сказал Антуан.
“Серир”, а по-русски “галька”, действительно поплыл под крылом совсем скоро, но на душе у Марии легче от этого не стало.
– А мы не прошли точку возврата?
Антуан ничего не ответил и снял наушники. Мария поняла, что пилот чем-то обеспокоен, к чему-то прислушивается. Она тоже сняла наушники. Не зря ведь на танковом заводе “Рено” ее звали “слухачкой”.
– Размололо подшипник? – громко спросила Мария, настолько громко, что он не мог не услышать.
Пилот молча переложил рули и стал разворачиваться строго на запад, прямо к солнцу, стоящему уже очень низко у горизонта и совсем не маленькому, не белому, как час назад, а большому багровому величественному светилу. Там, на западе, было их спасение, был аэродром, до которого не долетел Антуан всего километров тридцать, когда увидел на белой известняковой дороге белый кабриолет Марии…
– Так мы прошли точку возврата?
– Сейчас это не имеет значения. У нас еще есть минут пятнадцать… Я наберу максимальную высоту, может, поймаем поток и дотянем как можно дальше…
Мария глянула вниз. Серое море гальки простиралось под ними на многие километры. Мелькнуло несколько вади – пересохших рек, похожих сверху на поваленные голые деревья с кривыми ветками. Еще со времени своего похода в Сахару, с далекой юности, она знала эти неоглядные гиблые места “серир”: здесь караваны пролагают свои пути только по краю, сюда не залетают даже птицы.
– Укутайтесь хорошенько – на трех тысячах уже ноль по Цельсию, на четырех – минус одиннадцать, а на пяти – минус шестнадцать.
Самолет медленно и неуклонно поднимался на небесную гору. В кабине стало очень холодно, и Мария, поджав под себя ноги, вся завернулась в спасительный плед из верблюжьей шерсти. Было трудно дышать, изо рта шел пар, а двигатель стучал все явственнее. Антуан тянул и тянул на себя штурвал, тянул по миллиметру, пока не услышал слишком понятный им обоим звук. Он немедленно отключил мотор, но и на холостых оборотах двигатель продолжал стучать, и казалось, что он развалится на части в любую следующую секунду. Постепенно стук прекратился, и все затихло. Оглушительная тишина пришла в мир, который пока еще был частью их жизней.
Антуан планировал с высоты так расчетливо, как мог только настоящий ас. Он надеялся успеть до захода солнца найти приличную посадочную полосу, выбирал, но солнце вмиг погасло, и за бортом воцарилась черная пустота – внезапно, как это только и бывает в пустыне. Пилот просчитался на каких-нибудь две-три минуты. К этому времени они уже соскользнули с пяти тысяч метров на три, к нулю градусов по Цельсию, а потом сразу к двум тысячам – к плюс десяти… Марии стало жарко, и она раскрылась.
– Приготовиться! – крикнул Антуан.
Самолет скользил в темноту, и красные бортовые огоньки зловеще вспыхивали, оставляя за собой пунктирный след мгновений, тающих в вечности.
– Садимся! – крикнул пилот и осветил прожектором длинный пологий склон серира.
Под днищем самолета загрохотало, завизжало, с обеих сторон по борту полетели искры.
“Сейчас взорвемся”, – с холодным оцепенением успела подумать Мария. А самолет накренился и упал на бок. Затрещали стойки и крылья – и вдруг все закончилось.
Антуан заранее, еще до посадки, откинул фонарь, что и спасло им жизнь – они удачно вывалились из самолета… Антуан поднял Марию за руку, протащил метров двадцать, и они рухнули лицом вниз… Секунды медленно набегали друг на друга, нестерпимо медленно…
Антуан поднял голову, внимательно посмотрел в сторону оставленной ими груды металла и произнес голосом тяжело уставшего человека:
– Кажется, самолет не взорвался.
– У меня тоже такое впечатление, – бодрясь добавила Мария.
Захохотав, они вскочили на ноги и стали плясать, визжать и хлопать друг друга по плечам. А когда Мария окончательно выбилась из сил, она упала ему на грудь.
– Мари, мы живы!
– У меня тоже такое впечатление. И по этому поводу вы меня ощупываете?
– Я вас ощупываю? Мадемуазель, я только чуть-чуть поддерживаю вас на греховном пути. – Он обнял ее очень нежно, и она не противилась…
Объятие было недолгим, но решило между ними все раз и навсегда…
– Боже! Какая горячая галька! – присев на корточки и потрогав плоские камешки, прошептала Мария. – А я и не почувствовала, пока мы лежали на ней, как караси на сковородке.
–Та-ак, и что мы имеем в сухом остатке? – добродушно и деловито спросил Антуан как бы самого Господа Бога. – Пойдем-ка, Мари, посмотрим.
Крылья, шасси, стойки валялись по всему склону, а фюзеляж был цел, так же как пропеллер и пилотская кабина.
– Надо радировать на базу, – как само собой разумеющееся, промолвила Мария.
– Надо. Но у нас нет рации.
– Как это? Все самолеты…
– Снабжены рациями, – продолжил Антуан, – и мой тоже был снабжен, но я отдал свою ребятам в форте. У них сломалась, и я подумал, что им нужнее…
– Хорошенькое дело… А где мы примерно?
– Примерно километрах в ста пятидесяти от того места, где ты оставила машину.
– И в ней сумку с лимонами и апельсинами…
– Всегда именно так: одно забыли, другое не взяли, о третьем не подумали… – С этими словами он поднялся в кабину и через некоторое время спрыгнул на землю с двумя фляжками в руках. – Обе целы. В одной вино, в другой вода. Всего питья у нас два литра. – Антуан проверил, крепко ли закручены фляжки и полны ли они. Все было нормально.
– Наверное, нас ищут? – с надеждой спросила Мария.
– Наверное. Но совсем в других пределах. Перед вылетом из форта я сообщил на аэродром мое подлетное время. А потом мы с тобой полетели прямо в противоположную сторону да еще наискосок. Хотя чем черт не шутит, когда Бог спит… Надо разжечь костер, с высоты видно далеко… Вдруг кто увидит?..
Костер из крыла самолета получился высокий, ясный, мрак отступил далеко по кругу и колебался вместе с языками пламени. От этого ходившие по земле тени казались живыми.
– Господи! Как славно горит! – прошептала Мария.
– Еще бы… сухое дерево, полотно, краска, – сказал Антуан. – Сверху он должен быть виден километров за двадцать, если, конечно, нас ищут…
Но их никто не искал… То, что Антуан вовремя не вернулся на базу, никого не обеспокоило. Все знали своевольство губернаторского пилота, а то, что он был именно губернаторский, накладывало определенный отпечаток отчуждения на отношение к нему как аэродромной обслуги, так и самого командира авиаотряда, которому Антуан фактически не подчинялся. Все знали, что в недалеком прошлом Антуан был прославленным летчиком-испытателем, знали, что он воевал, что награжден орденом Почетного Легиона, к тому же выходец из аристократов, чуть ли не королевских кровей… Здесь, в Тунизии, он был для собратьев-авиаторов кем-то вроде священной коровы – его уважали и сторонились. Сторонились на всякий случай: губернаторское ухо у него всегда рядом, и кто знает, что он может сказануть. И, хотя летавшие с Антуаном второй пилот и борт-радист называли его свойским парнем, им не верили.
Антуан полетел в форт, потому что любил летать, и так сошлось, что пилот, который был приписан к “Потезу”, накануне отравился. Командир авиаотряда был против полета Антуана, но тот заверил, что губернатор не возражает. И это было правдой. И вот теперь его никто не искал. Командир давно ужинал в своей городской квартире, в кругу семьи; дежурный диспечер сменился и, так как очень спешил – в их аэродромный клуб привезли кино, – запамятовал сказать своему сменщику об Антуане – просто из головы вылетело…
Только в одиннадцатом часу ночи дежурный, перелистывая журнал прилетов и вылетов, не обнаружил отметки о возвращении “Потеза”. “Наверное, забыл записать, дурень”, – вслух сказал он о своем товарище, сладко зевнул и на всякий случай все-таки послал радиограмму на затерянный борт. Неожиданно ответили из дальнего форта: “Да, был. Да, все доставил. Улетел в пятнадцать часов двадцать минут. Почему его радиостанция? Наша сломалась, и он оставил нам свою”. Диспетчер все подробно записал – слово в слово – и пошел в ангар. “Потеза” на месте не оказалось… Пришлось доложить обо всем дежурному офицеру. Тот долго курил, обдумывая, стоит ли беспокоить командира авиаотряда. Все же рискнул, побеспокоил. В ответ услышал площадную ругань, под каждым словом он и сам мог бы подписаться.
– Что у нас с горючим? – спросил командир.
– Лимит. На этот месяц, считайте, все лимиты выбраны, только если прикажете…
Командир ругался виртуозно, слушать его доставляло удовольствие. Наконец он смолк. Помолчав несколько секунд, спросил, обращаясь к самому себе:
– Поднимать губернатора? – Сам же и ответил: – Да он разорвет меня на части! – и, прикурив новую сигарету, добавил: – Ладно, пока все-таки дайте ближний круг для очистки совести, а в восемь утра я лично доложу губернатору.
Костер догорел. Звезды на небе светили все ярче, все лучистее, а вонь от сгоревшей краски становилась все менее ощутимой.
– А галька уже чуть теплая. – Мария расстелила плед. – Садись, в ногах правды нет.
– Может, по глотку вина? – спросил Антуан и, не дожидаясь ответа, открыл фляжку с вином и протянул ее Марии. Она сделала глоток и вернула фляжку Антуану, а он, глотнув, снова передал ей, и так несколько раз фляжка переходила из рук в руки.
– Хорошего понемножку. – Антуан крепко закрутил флягу, обтянутую кожей.
– А вкусное у тебя вино.
– Одно из лучших красных вин Франции. Провинция Медок.
– Там твои поместья?
– Нет. Только склепы родственников.
– Извини.
– А чего извинять? Дело житейское. Слава Богу, другой дороги нет. Ты представляешь, если бы люди жили вечно? Какая тоска! Не зря Вечный жид признан страдальцем. “Вселенная и не подозревает, что мы существуем”. Эти слова Юлий Цезарь приписывает Луцию Мамилию Турину, а мог бы приписать себе. Лучше не скажешь.
– Глядя на это небо, понимаешь, что именно так и есть… А галька все еще теплая… Очень приятно, – сказала лежавшая на спине Мария, – жестко, но приятно!..
– Если завтра до полудня мы не успеем уйти из зоны серира, то эта самая твоя галька раскалится до восьмидесяти градусов. Давай спать, Мари, нам нужно двинуться в путь хотя бы за два часа до рассвета. Не будем тратить силы.
– А может, чуть-чуть потратим? – еле слышно попросила Мария и прижалась к нему.
– Разумеется… чуть-чуть… – крепко обняв ее, прошептал Антуан. – Как я рад, что ты такая же глупая, как и я!
– А у меня силы прибавилось! – засмеялся он погодя.
– И у меня мускулы, потрогай – во!
– Ну ты силачка! А теперь все-таки спать, спать и спать! Воды и вина у нас совсем немного, а в этом пекле человеку вполне хватает двадцати часов, чтобы околеть. Так что нам с тобой отпущено не больше суток… Спи, дай-ка я подложу под тебя свою куртку. Вот так, теперь спи. – Он властно обнял ее и притянул к себе. – Спи, скоро похолодает…
Мария заснула и сладко спала до тех пор, пока он не тронул ее за плечо. Проснувшись, она увидела, что укутана пледом, а Антуан сидит уже в комбинезоне, смотрит на нее в упор, и глаза его сияют в призрачной полутьме.
– Привет!
– Привет! А Млечный путь совсем посветлел. Вон мой любимый Альтаир. Смотри, какой он яркий, звезда первой величины. А по бокам Вега и Денеб. На летнем небе они так и называются – Большой летний треугольник. А по-арабски Альтаир – летящий орел. Ты будешь у меня Альтаир.
– Если я – то летящий осел. Мари, а может, ты знаешь еще и созвездия, откуда эти звезды?
– Конечно. Альтаир – созвездие Орла, Вега – созвездие Лиры, Денеб – созвездие Лебедя.
– Все правильно. Я пилот, и мне полагается это знать, а ты?..
– Я? Я просто увлекалась звездным небом в юности… Был один человек…
– Через два часа рассветет. Вставай! А был человек или не было человека, сейчас неважно…
– Неважно для тебя. А для меня было, есть и будет важно навечно, – не дала она в обиду свою первую безответную любовь – адмирала дядю Пашу…
Перед дальней дорогой они выпили по глотку вина и двинулись в путь по шуршащей и выскальзывающей из-под ног гальке.
На первых порах шагать было легко, радостно. Ни сумочка с револьвером, ни плед, накинутый на плечи, не тяготили Марию.
– Ты суеверный?
– Конечно!
– А веришь в свою звезду?
– В последнее время вера моя ослабла, а сейчас опять укрепилась.
– Ты так витиевато намекаешь на наше приключение?
– Да, мадам. Шире шаг!
– Мадемуазель. Вы хотели сказать “мадемуазель”?
– Нет, мадам. Разве вчера, еще до полуночи, вы не стали моей женой?
– Я думала, мне приснилось…
– Нет, вы были в здравом уме и ясной памяти.
– Ты делаешь мне предложение?
– Ни в коем случае! Я сделал его еще вчера, только без лишних слов.
– Ах, да, прости мою девичью память! Теперь ты мой муж – объелся груш.
– Меньше болтай, дорогая, – это напрасная трата сил.
– Кошка сдохла – хвост облез, кто промолвит – тот и съест! – протараторила Мария по-русски и тут же перевела Антуану на французский.
– Договорились! – И они ударили по рукам.
Целый час шагали молча, то поднимаясь на взгорки, то спускаясь в ложбины, но везде было одно и то же: серир, серир, серир… “Вот и я неожиданно вышла замуж, – думала Мария, – не зря он спустился с небес. И, кажется, я совсем не против… Сколько в нем куража, сколько детства! Спасибо тебе, Господи! Пусть мы проживем всего сутки – все равно я буду счастлива. И в самую последнюю минуту ни за что не упрекну тебя, Господи!”.
Скоро они взошли на вершину высокого холма. Звезды совсем потускнели и вот-вот должны были спрятаться в пепельно-серой толще небосвода, а вокруг, насколько хватало глаз, простирался все тот же безжизненный серир.
– Передохнем, – предложил Антуан.
– А вот и проиграл! А вот и проиграл! – радостно захлопала в ладоши Мария. Она загадала: если Антуан заговорит первым, значит, он действительно ее муж.
– Ну и какой твой интерес за проигрыш? Щелчок по лбу?
– Нет, пожалуйста, поцелуй меня как муж…
Он нежно обнял ее и поцеловал так бережно, так сладко, что у нее подкосились ноги и закружилась голова.
–Я поздравляю себя с хорошим мужем! – засмеялась Мария.
– Не преувеличивай! Впрочем, у меня есть и достоинства. К примеру, я дважды разведен.
– Чего же ты бросил своих жен?
– Я? Да они сами сбежали от меня с восторгом! Я ведь бродяжка, а они думали, что выходят за добропорядочного, солидного человека.
– А дети?
– К сожалению, детей нет.
– А у нас будут?
– Если выкарабкаемся – не исключено.
– Дай Бог!
– Дай Бог! – повторил он, как эхо, и они двинулись дальше, все так же шурша и оскальзываясь на еще влажной от росы гальке.
– Антуан, а может, мне полизать камешки? Они ведь в росе.
– Попробуй. Так делают фенеки, маленькие пустынные лисы. Но, чтобы подкрепиться, они успевают облизать до солнца тысячи камешков, а потом целый день прячутся от жары в своих глубоких норах.
Мария все-таки лизнула несколько плоских камешков. Росы на них почти не было, а на языке остался неприятный привкус.
– Невкусно. Дай глоток настоящей воды.
Антуан подал ей флягу. Мария отвернула пробку, сделала большой глоток, и в тот же миг фляга выскользнула из ее руки и покатилась по склону. Антуан нагнал ее в два прыжка и поднял над землей. В тех местах, где расплескалась драгоценная жидкость, камни отчетливо потемнели.
– Там хоть что-то осталось? – жалобно спросила Мария.
– Меньше половины. – Он сделал свой глоток и плотно закрутил крышку.
– Боже, какая я растяпа! Преступница!
– Поменьше пафоса. Где тонко, там и рвется – нормально. Еще не все потеряно.
То, что Антуан не вспылил и даже не рассердился на нее, тронуло Марию. Она убедилась в том, что рядом с ней действительно широкий человек и такой же фаталист, как и она сама.
Остатки прохлады еще держались в воздухе, и идти было не очень трудно, хотя они прошагали километров пятнадцать. В ночи слышались непонятные шуршания, шорохи, всплески осыпающихся камней, какие-то придавленные писки и подобие стонов – пустыня жила; даже серир, вопреки всякой видимости, оказывается, не был безжизнен, и его обитатели спешили до солнца подкрепиться, сегодня и еженощно охотясь друг за другом. Но вот пустыня совсем затихла, и даже Вега, Альтаир и Денеб исчезли с небосклона.
Посветлело мгновенно от горизонта до горизонта. Лучезарные торжествующие волны света все ярче и ярче заливали округу и вдруг вселили в душу Марии такую щемящую надежду, что слезы сами собой покатились из глаз.
– Не плачь, – полуобнял ее Антуан.
– А я и не плачу. Это так, от красоты…
Первый час утреннего пути обошелся без приключений, если не считать увиденного ими остромордого лопоухого фенека, который присматривался к ним как к возможной добыче.
– Вот он, воспетый моим тезкой в “Маленьком принце” мудрый маленький лис, а на самом деле обыкновенный хищник. Видно, старшие выслали его в дозор, проверить, поспеем ли мы к завтраку их стаи.
Они шуганули зверька так весело, с таким улюлюканьем и свистом, что маленький хищник буквально провалился сквозь землю. После семи солнце стало припекать яростней, и Антуан надел на голову шлем, а Марии велел накинуть плед поверх повязанной под подбородком широкополой Улиной шляпы. Берберские сандалии на толстой подошве надежно спасали ноги, хотя плоская галька давно побелела и накалялась все сильней и сильней.
– Эй, жена! – шутливо окликнул Антуан. – Сколько еще протопаешь?
– Не меньше, чем ты, мой дорогой муж, – безо всякого наигрыша отвечала Мария. Слово “муж” было настолько ново для нее, что как бы осталось на ее пересохших губах, и еще долго она ощущала его терпкий вкус.
– О, посмотри, там, вдалеке, темная полоса! Скорее всего это вади – русло пересохшей речки. Если это оно, мы найдем там укромный уголок. Русла бывают глубокие, и берега нависают надо дном, как карнизы.
– Ты разболтался!
– Молчу, молчу.
Идти было все тяжелее, ноги разъезжались на гальке. Антуан даже упал, споткнувшись, но тут же поднялся. Вскоре они наткнулись на белый скелет верблюда.
– Плохо, – сказала Мария.
– Нет, хорошо, – возразил Антуан, – это значит, что здесь ходят караваны, то есть мы где-то на кромке серира.
В восемь они подошли к вади. И через шлем, и через плед солнце так жалило головы, что перед глазами начали летать золотые мушки – первый признак того, что силы на пределе.
В семь тридцать в кабинете губернатора закончилось оперативное совещание, и дожидавшийся в приемной командир авиаотряда наконец доложил о чрезвычайном происшествии.
– За темное время суток был сделан один вылет. Мне сообщили, что на шоссе у осыпей найден автомобиль вашей сестры… сестры Мари вашей жены, – запинаясь, докладывал командир. Как и многие военные, он боялся начальства больше рукопашного боя.
Генерал Шарль тут же сел в машину и велел шоферу ехать к осыпям. Командира авиаотряда он взял с собой.
– Да, это авто графини, – признал губернатор. – А это что? – И он указал на отпечатки других протекторов.
– Господин генерал, это след “Потеза”, на котором улетел в форт ваш пилот.
Когда они дошли по следу до места отрыва шасси, стало ясно, что Антуан взлетел у самых сопок.
– Хулиган, – беззлобно обронил губернатор. – Наверняка решил покатать Мари, а она у нас тоже сорви-голова.
– Они могли полететь к морю, а могли в пустыню, – сказал командир авиаотряда, – у них сто путей…
– Не разглагольствуйте. Если вы не обнаружите их до захода солнца, я вас разжалую!
Командир авиаотряда побледнел: у него было двое детей и жена-истеричка, а до пенсии оставалось всего ничего…
– Мне доложили, что графиня выехала вчера из дома в четыре или около того, значит, они взлетели часов в пять вечера. Если они остались живы, у них может не оказаться достаточного запаса воды, а без воды в летней Сахаре, как вам известно, человек не может прожить больше двадцати часов. – Все это генерал произносил мягко, даже вкрадчиво, отчего по спине командира авиаотряда побежали мурашки. Он слишком хорошо знал этот тон… – Итак, – продолжал генерал, – задействовать все самолеты, снабдить водой, медикаментами, одеялами! Если они в пустыне, то самолетами мы их все равно не вызволим. Они должны будут ждать специально снаряженный караван. Море – не ваша забота. В море я пошлю катера. Обрабатывайте пустыню с максимальным радиусом, разбейте на сектора, горючего не жалеть!
– А-а лимиты?..
– К черту лимиты! Я сказал: использовать все возможности, все!
Едва Шарль вернулся в свой кабинет, позвонила Николь:
– Я знаю! Надо немедленно снаряжать караван!
– Они уже в пути. Три каравана – все с рациями. Все будут ждать указаний от пилотов… Они обязательно их найдут, не переживай!
– Как это не переживай?! Я сдохну без Мари! Я сойду…
Шарль положил трубку и велел адьютанту больше не соединять его с Николь.
Караваны разошлись веером. Запасов было у них вдоволь. Из дальнего форта вышел четвертый караван. Он должен был замкнуть по хорде пути трех других. С одним из караванов отправился и доктор Франсуа.
Искали безуспешно. Первые три самолета вернулись на базу заправиться горючим.
…Удивительное зрелище являла собой пустая река – вади. Под правым берегом Мария и Антуан нашли подобие тени.
– Ноги одеревенели, – пожаловалась Мария, – начинаются судороги….
– Сейчас разотру. – Он растирал ей ноги долго, тщательно, с настоящим умением.
Потом так же долго растирала ему ноги Мария – от ступней до бедер, так, как учили ее когда-то в кадетском корпусе.
– Прекрасно! – поблагодарил ее Антуан. – Ты настоящая мастерица.
– Меня учили этому в Морском корпусе.
– А ты училась?..
– Да, я окончила Севастопольский морской корпус в Бизерте.
– Тогда мне многое понятно. А то я поражался: откуда у тебя такая удивительная ловкость во всем, такая хватка? А там, – Антуан постучал пяткой по дну реки, – там подземные реки, тысячи тонн воды.
– Ну а…
– Нет, до них мы не доберемся, до них метров пятьдесят, а то и сто. Теперь по глотку воды – и в путь. – И он протянул ей флягу.
– Нет-нет, я только из твоих рук.
Антуан поднес к ее пересохшим губам открытую фляжку. Вода была теплая и очень сладкая.
– Глотни еще.
– Нет.
– Я приказываю!
Она глотнула. Следом сделал глоток и Антуан. Потом он смешал вино и воду в одной фляге, а пустую выкинул. Теперь каждые двести граммов стали для них обузой.
– У меня в сумочке револьвер. Может, выкинем?
– Пока не надо. Давай твою сумочку мне, я привяжу ее на пояс.
Золотистых мушек становилось перед глазами все больше, в голове, ни на секунду не смолкая, стучали звонкие молоточки – тук-тук, дзинь-дзинь…
– Интересно, сколько теперь градусов? – спросила Мария.
– Влажность воздуха процентов двадцать, температура в тени минимум сорок, а скоро станет гораздо жарче, и лучше об этом не думать…
– Какое белое небо!..
– Не говори. Не трать силы, Мари.
И они молча, тупо шли вперед и вперед, строго по компасу. Он – метров на десять позади, как и подобает сильнейшему. Хотя на самом деле сильнейшим он не был: часа полтора назад напомнил о себе старый перелом левой голени и тайком от Марии Антуан приволакивал ногу.
Она вспомнила оставленную в машине холщовую сумку с лимонами и апельсинами. Как сладко в лютую жару очистить пахучую маслянистую кожуру апельсина и вонзить зубы в сочную, освежающую мякоть! И едва она об этом подумала, тут же показался на сером пригорке маленький бербер – торговец фруктами. В малиновой феске, в белой накидке и голубых шароварах, он важно вышагивал между двумя толстобрюхими осликами, увешанными по бокам пузатыми длинными корзинами, наполненными апельсинами, мандаринами, грушами, яблоками, финиками… Мария не видела его много лет, еще с кадетского корпуса, но узнала сразу. Это был тот самый маленький хитренький бербер, который приезжал со своим товаром в Джебиль Кебир, тот, у которого она выменивала, выманивала фрукты за право посмотреть на его родину Тунизию в ее восемнадцатикратный бинокль.
Мария закрыла глаза и снова открыла. Наваждение не исчезло. Маленький торговец подъезжал все ближе и ближе, а потом подмигнул ей левым глазом и стал медленно отплывать в зыбком мареве вместе с черногубыми осликами и корзинами ярких, нестерпимо сочных на вид фруктов. Мария попыталась окликнуть берберенка, но горло так пересохло, что вместо звука из глотки вырвался какой-то клекот. Она вспомнила о Николь.
“Николь, ты слышишь меня, Николь? Спаси меня, Николь! Спаси нас с Антуаном!” – мысленно молила она подругу.
Через минуту ее догнал Антуан.
– Кажется, я видел караван, – просипел он.
– Я тоже кое-что видела, – ссохшимися губами прошептала Мария.
– Тогда мы на правильном пути, – насколько мог, весело подмигнул Антуан. В его побелевших глазах почти не осталось той светоносной силы, что так преображала его лицо, но и страха тоже не было.
“А мы научились понимать друг друга по губам, – подумала Мария, – мы ведь даже не шепчем…”
Они сделали по несколько глотков из раскаленной фляги, и, если бы Антуан не отнял ее от губ Марии, у нее самой не хватило бы сил остановиться. Если Мария делала полновесные глотки, то Антуан лишь умело имитировал их. Он сначала давал глотнуть ей, а затем подносил флягу к своим губам, иначе Мария могла бы определить, что после его глотка фляга не становится легче.
– Са-са… – Мария резко ткнула пальцем в небо.
Летящая темная точка была самолетом. Это подтвердил и Антуан. Самолет летел по дуге, километрах в пяти от них, плавно удаляясь… удаляясь неотвратимо…
– Ищут, – еле слышно откликнулся Антуан. – Если не задует, не взвоет сирокко, смогут найти. Но сирокко висит в воздухе, пришло его время…
– Клянусь, сирокко пока помолчит! Поверь мне! – умоляюще глядя в глаза Антуана, прошептала Мария.
– Верю.
Перед глазами Антуана один за другим вспыхивали цветные круги. Он знал эти признаки не понаслышке, а из собственного опыта: в ушах шумело, слышались далекие неразборчивые голоса.
А перед глазами Марии вышли на дальний гребень одна за другой семь белых верблюдиц в поводу у семи туарегов в парадных синих костюмах.
– Видишь? Семь белых верблюдиц! Это мои верблюдицы, их привели мои туареги! – радостно лепетала Мария, указывая пальцем вдаль. – Видишь, какие белые!
– Там? Нет, не вижу. А вон там вижу, – и он указал в другую сторону. – Только верблюды черные…
Антуан понимал, что больше трех-четырех часов им не продержаться, а по истечении этого времени обезвоживание организма станет необратимо. Он думал о смерти без паники, но горько сожалел о том, что уйдет не один, а уведет с собой эту чудесную женщину, которая только вчера стала ему близка.
Мария не думала о смерти, она думала только о воде: “Вода, вода, где ты?” Вдруг в воздухе возник запах свежескошенной травы. Мария принюхалась. Запах не исчез. Она поняла: вслед за зрительными у нее начались галлюцинации обоняния, а следом добавился звон колоколов в той маленькой белой церквушке на Нерли… Звон колоколов из той полузабытой жизни, когда был папа, была мама, была Россия… Как чудесно было на том пикнике на Троицу!.. Она живо вспомнила, что сразу, как проехали на линейках село Боголюбово, глазам предстала незабываемая картина. Над зелеными полями, над рассеченными проблесками речки и окутанными легчайшим цветным туманом лугами плыла белая с зеленым шатровым куполом церквушка. То ли плыла, то ли повисла между небом и землей.
– Боже мой! Как же они смогли создать такую красоту семьсот пятьдесят лет назад! – воскликнула мама. – Смотри, Маруся, смотри и запоминай это наше русское чудо! И никогда не верь тем, кто скажет, что мы, русские, темный и грубый народ!..
А потом Мария увидела, что и в самой церкви, и у входа, под белокаменным порталом, и внутри, по обычаю праздновать Троицу, было разбросано множество сорванной руками травы и полевых цветов. Сладко пахло травяным соком и увядающими цветами. И эти запахи прежней жизни за десятки лет, за тысячи верст долетели сейчас сюда, в Сахару, и Мария увидела пасущихся на берегу прозрачной речушки пятнистых ухоженных коров. Увидела, почувствовала, услышала и сам молебен, и даже мелькнули на миг лихорадочно блестевшие глаза папиного денщика Сидора Галушко и вспомнилось, как неправильно смотрел он на молящуюся маму. “Откуда, почему, с какой стати привязался ко мне на всю жизнь этот Галушко? Почему в пражской больнице я назвалась его фамилией? Какая-то мистика… Николь, где ты, Николь, единственная моя надежда?”
А мадам Николь весь день торчала на аэродроме и требовала, чтобы пилоты взяли ее с собой.
– Я вижу на пять километров, а чувствую на все двадцать! – уверяла она.
– Простите, мадам, приказано вас не брать, – звучало в ответ.
Тогда она съездила во дворец, привезла новую колоду карт и в тени ангара, куда она загнала свой кабриолет, на заднем сидении принялась судорожно раскладывать пасьянс за пасьянсом. Ни один не сошелся. Далеко после полудня Николь разложила знаменитую “косыночку”, и она сошлась. Попробовала еще раз – тот же результат. Когда пасьянс сошелся и в третий раз, Николь немедленно пересела за руль и выкатила свою красную машину на единственную взлетную полосу.
Тут же прибежал заикающийся от страха командир авиаотряда.
– Мадам, что вы делаете? Мадам, через пять минут будет заходить на посадку самолет из пустыни…
– Пусть покружится. Немедленно позвоните моему мужу и скажите, что я поклялась не сдвинуться с места, если он не разрешит мне полететь, а если меня обманут, то он знает, что тогда будет!..
Командир авиаотряда тут же связался с губернатором. Тот выслушал его молча и, подумав пару секунд, мягко произнес:
– Пусть летит.
Так Николь оказалась в воздухе уже со следующим самолетом.
…Боль в ноге Антуана становилась все нестерпимее. Он точно знал, что каждый шаг может стать последним, и чувствовал, что если упадет, то уже не поднимется. Начался хотя и пологий, но очень длинный склон, так называемый тягун. Кажется, он вытянет из него, Антуана, все силы, все надежды, все, все, все… Но надо во что бы то ни стало добраться до гребня – вдруг там приоткроются какие-то новые горизонты?..
Он брел, не помня себя. Он очень старался не запнуться, но все-таки споткнулся и упал.
– Что с тобой, Антуан? – испуганно присела перед ним на корточки Мария.
Он взглянул на нее помутневшими глазами и не проронил ни звука…
– Боже, что с твоей ногой? Отчего она так распухла? Может, вывих?
Антуан отрицательно помотал головой.
– Старый перелом?
Он мотнул головой утвердительно.
Мария достала из-за его пояса нож, нарезала из пледа несколько лент и туго-туго, насколько хватило сил, перебинтовала распухшую ногу.
– Дай руку. Так, теперь обопрись на правую ногу, и по команде “три” я тебя подниму: раз, два, три!
Она подняла его легко и очень точно поставила на ноги. Силы ее как будто удесятерились, и даже голос неожиданно прорезался. Мария убедила Антуана обхватить ее за плечи левой рукой, и они двинулись вперед. Когда они взошли на гребень, оказалось, что их усилия не были напрасны. Очень близко, всего метрах в трехстах, они увидели самолет. Правда, он улетал. Правда, и пилот, и второй человек в кабине не смотрели в их сторону…
Антуан, словно очнувшись, выхватил из сумочки Марии револьвер и дважды выстрелил в воздух. Их услышали, их увидели – самолет покачал крыльями, подтвердив таким образом, что засек их. Самолет пошел на малый круг, плавно снижаясь над ними. Когда до земли оставалось метров тридцать, пилот вытолкнул из кабины что-то серое и квадратное. Оно упало метрах в ста от изможденных Марии и Антуана; и когда они с трудом добрались до него, то были вознаграждены во второй раз за последние полчаса. Это была канистра с водой в толстом чехле из двойного войлока – металлическая канистра литров на десять.
Самолет пошел на второй круг, но им было уже не до него. Антуан пытался отвинтить крышку, но она не поддавалась. При ударе о камни резьба деформировалась, и ее заклинило. Открыть крышку ему оказалось не под силу.
“Подохнуть рядом с водой…”, – подумал Антуан и увидел в руке Марии револьвер, который он передал ей, устремившись к канистре.
– Поставь ее, – едва слышно скомандовала Мария, перехватив его взгляд.
Он выполнил ее команду, и в тот же миг Мария нажала на спусковой крючок. Канистра не опрокинулась, а только подпрыгнула на месте, и с двух ее сторон хлынула вода. Оба упали на колени и каждый со своей стороны принялись с жадностью пить необыкновенно вкусную холодную воду.
Через минуту Антуан встал с колен.
– Больше – опасно… очень…
А вода продолжала стекать по войлоку с обеих сторон канистры. Мария прострелила канистру высоко, так что воды в ней оставалось еще много, не меньше семи литров.
Пилот сделал новый круг, и из самолета полетел довольно большой сверток, похожий на запеленутого ребенка. И тут Мария наконец увидела, что машет ей руками и шлет воздушные поцелуи сама Николь, и что-то кричит при этом, заглушаемое ревом мотора. Мария помахала ей в ответ, а самолет еще раз покачал крыльями и стал набирать высоту, ложась на обратный курс.
В цилиндрическом свертке оказались одеяла, а внутри них соль, галеты, таблетки кофеина, ракетница с десятком патронов и записка: “Умоляю, не пейте больше ста граммов в час. Ваш Франсуа”.
Высоко-высоко в небе пилот еще раз покачал крыльями: ждите…
Когда шагавшим караванам было радировано о местонахождении потерпевших, выяснилось, что ближе всех к искомому квадрату караван, в котором был доктор Франсуа. Этот-то и двинулся к указанной точке, а три других повернули домой.
– До них около шестидесяти километров, верблюды свежие, к полуночи мы прибудем, – обрадовался доктор Франсуа. – Теперь, когда у них есть самое необходимое, они в безопасности, если, конечно, обезвоживание не достигло критической отметки и если они не перепьют воды. Надеюсь, пилот Антуан – человек опытный и он этого не допустит, не должен допустить…
Караван шел к заданному квадрату строго по компасу.
Ночь стояла лунная, тишайшая. Сирокко еще ждал где-то на цепи. Часа через три караван вступил в земли серира. Галька хрустела под мозолистыми копытами верблюдов, шагавших в ногу, отчего их мерная иноходь разносилась далеко по округе.
– Они попали не в лучшее место, – сказал караванщику доктор Франсуа. Ему очень хотелось поговорить, и он говорил с караванщиком по-туарегски. – Хорошо, если они прошагали в этом аду не больше пятидесяти километров, ну максимум – шестидесяти. Дай Бог, чтобы выдержали, особенно Антуан. Женщины выносливее, они проигрывают нам в количестве силы, но выигрывают в ее качестве. А тем более мадемуазель Мари, она не из неженок….
– Мадемуазель Мари – святая, – ответил туарег.– С ней ничего не может случиться.
В полночь доктор Франсуа поднял над головой ракетницу и выстрелил. Красная сигнальная ракета поднялась в иссиня-черное небо. Пока она, дымясь и рассыпаясь на блестки, опадала, слева взмыла другая ракета. Точки сошлись. Доктор Франсуа всегда хвастал своей интуицией, и, оказывается, не без оснований.
Они встретились. Около часа караван отдыхал. Тем временем доктор Франсуа осмотрел пострадавших и нашел, что их состояние можно оценить как близкое критическому. Доктор уложил их на спины, велел расслабиться, а еще лучше – поспать. Антуан заснул моментально, а Мария все смотрела и смотрела на звезды. Трудно сказать, о чем она думала, – почти ни о чем. Нельзя же считать мыслями обрывки картинок ее минувшей жизни и отдельные моменты их путешествия по раскаленному сериру.
В начале третьего караван двинулся в путь. Антуана и Марию крепко привязали к седлам. К пяти часам караван вышел к южным отрогам Берегового Атласа. А когда поднялись на вершину, наступили священные минуты сухура и солнечный свет залил всю землю от горизонта до горизонта. В воздухе еще стояла прохлада, дул легкий ветерок. Это было блаженство из блаженств.
Доктор Франсуа послюнил указательный палец, поднял над головой руку и изрек :
– А вот и сирокко!
Но сирокко был им уже не страшен. До дома Марии оставалось совсем немного, не больше пятнадцати километров, – полтора часа караванного хода.
Их встречали Николь и Клодин, Хадижа и Фатима, сам господин Хаджибек и, конечно же, неистовствующий от радости щенок Фунтик.
Нога Антуана совсем отказала. Его внесли в дом и уложили по распоряжению Марии в Улиной спальне.
В ее спальню Марию проводила Николь. А Клодин шла за Франсуа и все причитала:
– Боже мой! Ты опять без горячего…
Через четверть часа было доложено губернатору, что его пилот и графиня Мари спасены и находятся у нее дома. Доктор Франсуа взял трубку и сказал, что настаивает на трехсуточном постельном режиме для обоих и просит разрешения остаться при больных. Губернатор согласился, а потом добавил:
– Но Николь и Клодин там делать нечего.
Наплакавшись на груди Марии, Николь вдруг сказала:
– Боже, какая ты худышка! А этот бурбон полетит отсюда к чертовой матери! Мы с Шарлем так решили!
– Николь, не обижай моего мужа, – шепнула ей Мария.
– Ты уверена?
– Как никогда!
– О-о! Это меняет дело! – Глаза Николь вспыхнули искренней радостью, и Мария сказала ей с усталой улыбкой:
– Ну вот, теперь и я мадам…
Когда уехали все посторонние, Франсуа еще раз осмотрел больных, сделал им массаж, дал воды, соли и категорически запретил говорить.
– Иначе не восстановятся пересохшие голосовые связки. Они могут просто лопнуть. Я буду где-нибудь поблизости, для начала спущусь пообедаю, а вы отдыхайте.
Они заснули глубоким сном и спали до самого рассвета. А на рассвете, в священные минуты сухура, соединяющие ночь и день, еще пошатываясь от слабости, Мария пришла в комнату Антуана и легла рядом с ним.
– Николь говорит, что, если муж и жена спят каждый в своей постели, – пиши пропало! – сказала она ему на ухо и поцеловала в щеку.
Они заснули обнявшись. А неистовый сирокко набирал силу, бросая в наглухо закрытые ставни горсти песка и пыли. Фунтик, лежавший прежде под дверью Марии, деловито перешел к Улиной спальне и лег под ее дверью.
Конец третьей книги
От редакции. Специально для подписчиков “Октября” сообщаем, что заявки на книги Вацлава Михальского “Весна в Карфагене”, “Одинокому везде пустыня” и “Для радости нужны двое”, а также отзывы и пожелания следует посылать по адресу: 113054, Москва, ул. Бахрушина, 28, стр. 1, издательство “Согласие”. Просьба указать в письме свой домашний адрес, фамилию, имя и отчество. Для читателей “Октября” книги будут продаваться по оптовой издательской цене, которая значительно ниже розничной. Справки по телефону:
959-20-39, факсу: 959-20-47. E-mail: soglasie@mail.ru
http//welcome.to/soglasie