Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2005
1
Я опоздала и еще с улицы увидела, что они обе уже сидят за столиком. Брагина растерянно смотрела в пепельницу. Алена читала меню и теребила волосы.
Когда я вошла, над ними склонялся официант. Брагина косилась на него и морщила лицо так, как будто ей жала обувь. А Алена с достоинством отвечала:
– Я буду пить…
И потом:
– Я буду есть…
Официант протоколировал в блокнот и часто раболепно кивал. Это был вьетнамец или кореец.
С тех пор, как Брагина водила меня смотреть на окна актера Сапохина, прошло пятнадцать лет…
2
Дом актера Сапохина находился в тихом и солнечном месте, а всюду вокруг рос ярко-голубой цикорий.
Это был старинный двухэтажный особняк желтого цвета, в котором квартира Сапохина занимала половину первого этажа.
Мы ходили по улице перед этим домом. Туда и обратно. И при каждом приближении к его окнам Брагина начинала смеяться, хотя мы не говорили ни о чем смешном. Мы просто ходили под его окнами.
– Ты знаешь, когда я увидела его впервые? – спрашивала Брагина. – Мы репетировали. Он играл Мефистофеля и был пугающе великолепен…
Это был учебный спектакль, дебют Брагиной, к которому она долго готовилась.
– У вас есть бинокль? – спрашивала она, опасаясь, что нам достанется галерка и ее будет плохо видно.
Алена сказала, что есть, и на премьеру действительно приперлась с биноклем и, хотя мы сидели в первом ряду, все равно вытащила его из сумки. Это был огромный полевой бинокль грязно-зеленого цвета.
Мы сидели на своем первом ряду и по очереди смотрели сквозь него на Брагину.
Брагина играла Маргариту и по замыслу автора должна была любить Фауста. Но она не любила Фауста, она любила Сапохина, который эффектно появлялся внутри пентаграммы, из потайного люка, в черном костюме дьявола с тряпичными крыльями. Он плотоядно цеплялся когтистой рукою за Фаустово плечо и, судя по выражению лица, науськивал его на что-то противное. У него был большой горбатый нос и худые кавалерийские ноги.
Но Брагина всего этого не видела. Она не видела, какие у него ноги и какой несуразный нос. Она стояла на сцене, коленопреклоненная, и простиралась к нему.
Цикорий голубой дымкой качался вдоль нашего пути. В счастливых глазах Брагиной отражались любимые окна.
Впрочем, в тот день мы ходили напрасно – Сапохина не было дома. Он ездил с корейской актрисой Ли Ын Чжин куда-то за костюмами.
– Представляешь, как ее зовут? – делилась Брагина позже. – Ли Ын Чжин…
– Это имя или фамилия?
– Все вместе. Я ее видела пару раз… Так, ничего особенного. Знаешь, в Японии девочкам надевали такие деревянные колодки, чтоб нога не росла… Так вот, у этой Ын Чжин такое плоское лицо, что кажется, к ней в детстве привязывали доску… Нет, конечно, это не серьезная привязанность – он же не идиот…
Брагина ошиблась. Сапохин женился на Ли Ын Чжин. И теперь ходить под его окнами было совершенно бессмысленно. Теперь он, должно быть, был занят тем, что целовал Ын Чжин в ее плоское лицо, руководствуясь какими-то иными, непонятными нам соображениями.
Но Брагину неумолимо продолжало тянуть к нему. И однажды мы увидели, как актер Сапохин выходил с Ли Ын Чжин из подворотни. Ли немного не вписывалась в его крупные шаги и беспорядочно семенила рядом. Мы видели, как они остановились для поцелуя, а кореянка встала на цыпочки и потянулась к Сапохину навстречу – вся, с подставленными навсегда губами. И потом смотрела на него преданно и счастливо, должно быть, недоумевая, за что ей такой большой и русский Сапохин.
– Пошлость бессмертна, – прокомментировала Брагина.
– А по-моему, она ничего, – осторожно заметила Алена. – Дуновение Востока.
Я же увидела, что нос у Сапохина очень красивый, а ног, которые могли бы это впечатление испортить, не было видно. И я догадалась что тот, прежний, нос был накладным, и поделилась этим наблюдением с Брагиной, но она не услышала. Ибо голос любви делает человека глухим ко всем остальным голосам.
– Перебесится, – объяснила мне Алена. – Она слишком хороша для безответной любви.
К тому времени у Алены было уже две мини-пекарни по производству слоек и семь человек в подчинении. Она хотела прожить жизнь ярко и кратковременно и не верила, что можно любить себе в ущерб.
Алена любила рассказывать про бедность своей семьи и про то, как она всего добилась сама. Бедность приготовила ее к прыжку, говорила Алена. Все свое детство она провела в состоянии сжатой пружины, которая, как известно, обладает огромным запасом потенциальной энергии.
Теперь пружина разжималась. Алена уже забывала снимать ценники со своих вещей. Они так и ветшали в шкафу, новые, красивые, неопробованные, как жены в гареме шейха, которых было непосильно много.
Потенциальная же энергия Брагиной равнялась нулю. Она родилась в состоянии полной расслабленности. В семье режиссера и актрисы. Режиссер был известным. Актриса – неизвестной, но прекрасной. У нее было много любовников, которые богемно слонялись по всему дому. Их признание вполне замещало ей недостигнутую славу.
С детства Брагина знала, что будет учиться в Щукинке. На прослушивании ее попросили исполнить монолог Корнелии. Брагина не успела дочитать до конца, как комиссия, наполовину состоявшая из маминых любовников, зачислила ее в лучший театральный вуз страны. Брагина тут же купила себе узорчатый палантин ручной вышивки и трубку. И пока Алена, собранная и сжатая, как пружина, постигала основы экономики и менеджмента, Брагина ездила по театральным премьерам завернутая в этот палантин и дымила трубкой, приобретая хвост восторженных обожателей, в котором, кстати, находилось несколько перебежчиков из хвоста ее мамы. Но одного там все-таки недоставало.
– Пойми, – учила ее мудрая Алена, – ты любишь его исключительно за непринадлежность. И, как только он у тебя будет, ты сразу его бросишь.
– Но у меня его нет, – отвечала Брагина, печалясь.
Глубокомысленные, мы молчали.
– Может, он не понял, что ты его любишь… – предположила Алена.
– Напиши ему письмо, – сказала я. – Легче написать.
– Она не умеет. У нее врожденная дислексия, – напомнила Алена.
– Но я могу продиктовать смысл, – сказала Брагина.
– Смысл мы знаем, – сказала Алена.
И мы написали письмо, где каждое слово было выверено, отточено и омыто слезами. Были выбраны день и время, когда посланник (Алена) должен был явиться на закате, прекрасный, как ангел, несущий благую весть.
И Алена явилась и вручила Сапохину конверт, дополнительно произнеся вслух какие-то особые, предусмотренные Брагиной, слова. При этом она нервничала, потому что плохо запоминала и боялась что-нибудь напутать в главном. Сапохин не вполне понимал, чего Алена хочет, но внимательно следил за тем, как она теребит свои серые путаные пряди пальцами. А его мужские гены еще не забыли тех первобытных времен, когда длинноволосая нагая женщина, может быть, единственная на всей необжитой земле, стояла у входа в пещеру, озаряя факелом путь. И вот эти картины – длинноволосая кроманьонка, и факел, и Алена вдруг перемешались у него в голове, и Алена за секунду стала для него тем, чем по замыслу должна была стать Брагина.
Впрочем, как именно все это произошло, неизвестно – Сапохин умалчивает подробности до сих пор, а Алена обставляет все так, как будто это было “тупое, механическое соитие двух равнодушных людей”.
Как назло, Ын Чжин находилась в это время в городе Пхеньяне по поводу смерти родственника. Родственник умер не сразу, а еще долго, надоедливо болел, поэтому Ын Чжин отсутствовала целый месяц. За это время равнодушное соитие повторилось несколько раз.
– Он прочитал? – спрашивала Брагина, устремляя на Алену глаза того трудно передаваемого, высветленного оттенка, который появляется у верующих от вечной устремленности в небеса.
– Брагина, пойми, у него жена, и он пока не собирается ничего в своей жизни менять, – устало повторяла Алена в третий или четвертый раз.
И это было неправдой. Сапохин уже давно готов был поселить Алену у себя в доме, чтобы с утра до вечера тупо и механически, а может быть, и нет, может быть, для того, чтобы стать для нее всем, закрыть мини-пекарни, отправить семерых подчиненных на вольные хлеба, а Алену положить на кровать и кормить с руки, как больную птицу, чтобы она наконец забыла о своем многажды оплаканном детстве.
Но Алена не шла в его дом. Она уже привыкла рассчитывать только на себя. Она уже знала, что партнеры кидают, а деньги исчезают со счетов. Человек человеку волк, знала Алена. Ноли ме тангере. А к театральным деятелям она и подавно относилась с презрением, считая их образ жизни паразитическим, а лицедейство – занятием несерьезным и даже женским.
Актер же Сапохин просто сходил с ума. Он ждал Алену за углами всех домов, он трубил о своей любви под ее окном, вытаптывая на снегу вечные и бескомпромиссные слова, он писал полные неги письма, которые Алене передавала маленькая и покорная Ын Чжин. Бедная Ын Чжин! Она не продержалась долго и, окончательно испепеленная мужниной страстью, вернулась в свой родной город у Желтого моря с названием Пхеньян, таким же нелепым и нежным, как ее имя. Там она умерла от родов, оставив после себя сына, ничем, кроме размеров, на Сапохина не похожего.
– Его будут звать Са Пох Ын, – сказала Брагина. – Я усыновлю его.
Она сидела, обняв ноги, и думала о тех тяготах, которые она могла бы на себя взвалить ради Сапохина (взвалить всех его возможных детей или даже всех детей города Пхеньяна), и в эти минуты была прекрасна.
– Я буду любить его вечно, – сказала она.
– Ничто так не уродует женщину, как преданность, – скептически отозвалась Алена.
Она отстукивала своими тончайшими пальцами нервный ритм, рисовала в блокноте цифры, размышляла над ними и потом гневно и долго говорила по телефону на непонятном нам с Брагиной языке расчетов и накладных.
3
В детстве у Алены было черно-белое пальто, состоявшее из мелких ромбов и треугольников. Сочетание этих примитивных геометрических фигур рождало сложный галлюциногенный рисунок, при рассмотрении которого начинала кружиться голова. Нужно было всего лишь сосредоточиться на одном из ромбов, и рисунок начинал куда-то ползти, становился объемным, и перед нами разворачивался целый мир.
Алена никогда не понимала, куда мы смотрим. Она не видела на своем пальто ничего, кроме ромбов и треугольников.
– Смотри, смотри, – шептала Брагина, – на кармане… елка… Видишь? Видишь елку?
Я не видела елки, я видела многоэтажный дом, но по слабости характера соглашалась, что вижу.
Алена злилась и думала, что мы смеемся над ее пальто, – она-то знала: прежде чем достаться ей, пальто претерпело в себе тела трех старших сестер. Впрочем, Алена была последней его носительницей, равно как и последней попыткой родителей обзавестись сыном. Трех почти взрослых, с ужасом следивших за маминым животом, пришлось потеснить. Потому велосипед средней был продан, а кровать старшей заменена раскладушкой.
Но эти жертвы оказались напрасными. Родилась Алена. Ее разочарованно отложили в сторону, а когда пришло время, одели в это черно-белое пальто, издали напоминавшее рябь испорченного телевизора.
И вот мы расшифровываем эту рябь. А Алена злится и сжимает пальцы. Брагина объясняет ей про елки, про дома, и на следующей перемене, надевая свое галлюциногенное пальто, Алена неумело, тяжеловесно врет:
– А я вижу зайца…
– Врешь! – догадалась Брагина. – Ничего ты не видишь!
– А вот и вижу! – сказала Алена.
– А у меня красный берет! – сказала тогда Брагина и высунула язык.
Алена стояла и смотрела, как изысканно Брагина поводит головой, увенчанной упомянутым убором, и пыталась так же красиво повести своей, но у нее не получалось так. И Алена поняла – все дело в берете. Надо обязательно раздобыть такой же, думала Алена.
И вот, когда почти кончилась весна и никто, за исключением одного, всегда болезненного и бледного мальчика, уже не носил никаких шапок, Алена пришла в школу в берете (конечно, не в таком же, но все-таки). Она стояла посреди школьного двора под жаркими апрельскими лучами, а Брагина, без пальто, с нежно-розовым от частого весеннего дыхания носом, мелькала ногами через резиночку…
На ней была новая, замечательная майка с Микки Маусом.
И Алена понимает, что ей не угнаться. Она снимает свой ненужный берет и в эту минуту обещает себе, что когда-нибудь у нее будет все.
Она заходит в класс собранная, взрослая и в тот день не дает Брагиной списать контрольный диктант. Очень важный. Четвертной.
4
Как только сошел снег, стало ясно, чем люди занимались всю зиму. Они ели, пили и не хотели детей.
Брагина расшифровала весну, как предзнаменование своего личного чуда. И на одной из репетиций оно действительно произошло – Брагина получила доступ к долгожеланному телу Сапохина.
В тот день он играл плохо, потому что несколько предыдущих часов провел у Алениного подъезда, лобызая ее бездушный “Форд”. Но Алена не появилась, Сапохин простоял впустую и оттого на репетиции был зол и мятежен. Худрук громко орал, часто выходил на сцену вместо него, живописуя, как играть надлежит.
После репетиции Сапохин, униженный худруком, зашел в гримерную и выпил бутылку спиртного. Потом на глаза ему попалась Брагина, которая по привычке стенала по нему в соседней гримерной. И он грубо допустил ее к своему телу.
Весь следующий день Брагина провела в метаниях, не догадываясь, как жить теперь, под непривычным гнетом обретенного счастья. Поэтому неделю на репетициях вовсе не появлялась. Сапохин злился, объясняя худруку, что он не может читать в пустоту. И худрук заменял Брагину сам.
– Но… меня извиняет одно, – говорил он нежно. – Я люблю тебя…
– Ах, милая моя! – отвечал Сапохин. – Повтори же мне это, повтори еще… тысячу раз…
В конце недели Брагина позвонила Сапохину домой и предложила встретиться, на что Сапохин ответил, что занят другим делом. Она позвонила еще через день, и Сапохин ответил, что он занят не меньше, но все-таки, если это так уж важно и срочно, может принять ее у себя.
– Нет, представляете, – возмущалась Брагина, – он мне делает одолжение!
– Если уж начала просить милостыню, не обижайся, когда тебе ее дают, – отвечала мудрая Алена.
И Брагина стала брать не обижаясь. Как семена пшеницы, найденные в гробницах фараонов и посаженные во влажную почву начинают всходить, а засохший клоп, много лет пролежавший скрюченным в какой-нибудь щели, тотчас оживает на человеческом теле, так она оживала от взгляда Сапохина и всходила от его прикосновения.
Встречи в гримерной разрешились беременностью. Брагина ничего не говорила Сапохину, но теперь смотрела на него свысока, как будто обладала неким тайным преимуществом.
Несколько раз мы встречались вчетвером. Сапохин, Брагина и Алена долго утомляли друг друга потаенными знаками, которых, как это всегда бывает при односторонней любви, никто не мог расшифровать, а потом, изможденные, расходились.
Сапохин смотрел на Алену глазами замученной, но все еще верной собаки, цедил сок с водкой. А однажды напился до того, что упал под стол и начал целовать самые Аленины ступни. Брагина проследила его под столом и сказала:
– Если мой бог лижет тебе ноги, что должна делать я?
– Не дури, – ответила Алена, дергая целуемой ногой.
И тогда Брагина решила, что теперь все предано и расхищено окончательно.
Она выкорчевывала из себя последствия его (отныне ненавистного) семени и обрилась наголо. Это был постриг в новую, полную аскезы, жизнь – жизнь вне любви.
Среди ночи Брагина иногда звонила и сообщала, что адаптация проходит отлично, только очень трудно заснуть.
А однажды ее застали в мужской гримерной за ожиданием смерти. Брагина сидела на полу совершенно зеленая и тихо выла. Перед этим она наглоталась каких-то слабоснотворных таблеток и выпила бутылку джина.
5
Но время шло, волосы Брагиной отросли, а любовь к Сапохину улеглась, превратившись в устойчивое вечное чувство, которое уже не мешает жить.
Алена бросила пекарни и построила пивной ресторан. Она продолжала путь самостоятельной женщины. Говорила, что еще слишком хорошо помнит, что такое семья, чтобы иметь глупость заводить свою. Поэтому у нее родился сын от какого-то случайного человека.
– Жить одной – это большое счастье, – заявляла она, все неуверенней год от года.
Алена сменила уже четвертую квартиру, на еще большую. Все комнаты было трудно убирать, поэтому некоторые стояли закрытыми.
Когда мы пришли на последнее новоселье, в Алениной квартире были заперты уже три лишние комнаты, а ее месторасположение значительно приблизилось к Кремлю.
Брагина ходила по коридорам и дергала двери, удивляясь размерам спрятанного там пространства. А Алена загадочно произнесла:
– Пусть стоят. Мало ли что.
И даже не добавила, какое это счастье жить одной.
Время от времени к нам заходил ее сын. Но у Брагиной не могло быть детей, поэтому в ее присутствии мы никогда о них не говорили и вообще старались игнорировать их существование. Мальчик, похоже, что-то такое чувствовал, поэтому образ Брагиной его особенно притягивал и волновал.
Алена давала сыну яблоко или апельсин и говорила:
– Съешь фрукт.
Мальчик стоял в проеме с фруктом, а потом уходил в глубь квартиры, волоча по стене палец и рокоча букву “р”. А Алена смотрела ему вслед, как будто в чем-то сомневаясь, и наливала рюмочку коньяку.
Брагина к тому времени не пила совершенно. Теперь она жила с господином, который был ее намного старше, из круга то ли маминых, то ли папиных друзей.
– У него хоть стоит? – спрашивала Алена сочувственно.
Брагина равнодушно пожимала плечами, давая понять, что она выше подобных вещей и всецело устремлена к духу.
Мальчик опять появился в проеме.
– От кого он у тебя? – спросила Брагина как бы между прочим.
– Я ж тебе сто раз уже говорила, – вздохнула Алена.
Брагина недоверчиво усмехнулась и засобиралась к своему господину, а Алена еще раз спросила, стоит ли у него, и Брагина сказала, что они уже обсудили этот вопрос.
– И что ты ответила? – спросила Алена.
6
Официант-азиат поменял пепельницу и ушел.
– Какая гадость! – говорит Брагина с отвращением, доедая блюдо “туфу”. – Зачем ты только меня сюда притащила? Ты же знаешь, я не люблю восточную кухню!
Алена постукивает по столу своими паучьими пальцами. Она сделала себе первую подтяжку, от этого лицо у нее гладкое и немножко другое.
– Смотрите, какое я заказала себе платье, – говорит Алена.
Она достает из сумки журнал, и мы смотрим на ее платье.
– Да, – говорим мы, – да.
И кажется, что в нашей жизни еще ничего не успело измениться, только теперь вместо красного бархатного берета – платье.
А Брагина, рассматривающая одну из страниц журнала, сообщает:
– Я хочу нос, как у Джулии Робертс.
И Алене кажется, что Брагиной опять каким-то образом удалось ее обойти.
– Для того, чтобы иметь такой нос, – говорит она, – надо быть Джулией Робертс. Ты же не сможешь его носить. Поверь мне, это плохой нос. Плохой, уродский нос. И она хороша не благодаря ему, а вопреки.
– Может быть, – задумчиво говорит Брагина. – Ты такая умница, Алена…
Дверь открывается, и в кафе входит Аленин сын с букетом синих цветов.
– Спасибо, – говорит Алена. – И что за манера всякую гадость таскать?
Мальчик мнется и боится сказать что-то еще.
– Смелее, – подбадривает Алена.
– Я ключи потерял, – говорит сын.
– Бестолочь, – говорит Алена и достает свои.
Он уходит. А Брагина, перебиравшая издохшие веточки цикория, говорит:
– Уже завяли. Цикорий сразу вянет, только сорвешь.
– А ты откуда знаешь? – удивляется Алена.
А я вспоминаю тот день и тот дом, и как повсюду рос этот голубой мусорный ненужный цветок, и как Брагина хохотала под окнами Сапохина, а он ее поэтому не полюбил.
– От кого, говоришь, у тебя сын? – спрашивает Брагина в надежде, что Алена все-таки проговорится.
Но Алена уже много лет не обращает на этот вопрос внимания. Она крутит на пальце ключи от машины, соображая, какими дорогами развозить нас по домам.
– Ну, – говорит она, – двинули?
– А ты не очень пьяная? – подозревает Брагина, которая с некоторых пор начала бояться за свою жизнь.
– Очень, – говорит Алена. И машинально добавляет: – Моя жизнь будет короткой, но яркой.
– Это моя фраза, – замечает Брагина.
– Да какая разница! – говорит Алена. – Мне завтра все замки менять.