(Александр Кабаков. Московские сказки)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2005
Александр Кабаков. Московские сказки. М., “Вагриус”, 2005.
Впредисловии к сборнику повестей 2001 года “Считается побег” Александр Кабаков признавался, что “практически все, что написал, посвящено, по сути, только одному человеческому действию: бегству”. Вспомним, что в том же сборнике реалистический по природе своей текст был изрядно разбавлен абсурдом (в “Позднем госте” по квартире расхаживали давно умершие домашние животные; рассказчик “Самозванца” спокойно общался с самим собою, только сильно постаревшим), а герой весьма любил помечтать, сочиняя для себя всяческие волшебные “сюжетцы” (“начинается сказка, опять начинается сказка…”). Нетрудно предположить, что психологическая мотивировка Кабакова для сказкосочинительства – очередной побег “невозвращенца”, имплицитный эскапизм из неуютной новорусской (в обоих значениях слова!) реальности в более уютную, выдуманную реальность…
Тем более что и компания, пустившаяся вместе с Кабаковым в побег, подбирается весьма достойная, хотя и разношерстная (как жанрово, так и стилистически). Можно вспомнить сказки Л. Петрушевской и “Историю кота Игнасия” Л. Улицкой1, “Как Путин стал президентом США: новые русские сказки” неутомимого Д. Быкова и “Сказки для идиотов” Б. Акунина, “Кащей и Ягда, или Небесные яблоки” М. Вишневецкой и два тома “Русских инородных сказок” (сборники рассказов популярных авторов, составленные Максом Фраем), а также сказки молодого поколения писателей: истории о трогательнейшем слоне Мартине Л. Горалик (пока, правда, доступные только в Интернете) или “Индейские калебасни” О. Лукас и Е. Пунш…
Впрочем, книга Кабакова скорее вписывается в традицию мистико-сказочного осмысления (пост)советской действительности (В. Сорокин, И. Масодов, Ю. Мамлеев, С. Ануфриев, П. Пепперштейн). А при чтении “Московских сказок” вспоминается, пожалуй, несказочная вещь – “Номер один, или В саду других возможностей” Петрушевской, и вот почему. Во-первых, обе книги достаточно мрачные, не сказать жестокие; во-вторых, оба писателя поставили себе целью вычленить из повседневной реальности мистическую составляющую (оная составляющая весьма велика); в-третьих же, обе книги объединяет схожая авторская интенция. Поскольку и “Номер один” и “Московские сказки” – это никакое, конечно, не бегство от реальности в сказку, а скорее наоборот – попытка осознать эту самую реальность, по-пропповски создать своеобразный ее каталог и вписать в контекст знакомых с детства сюжетов…
В том, что касается сюжетов, Кабаков себя не ограничивает: тут, кроме народных сказок (“Царевна-лягушка”), и авторская сказка (“Красная Шапочка”), и библейские мифы (о Вавилонской башне, Агасфере), и легенды (о Дедале, Летучем Голландце), и сюжеты в стиле Сорокина, Масодова или “Мифогенной любви каст” Ануфриева и Пепперштейна (пенсионер поцелуем воскрешает Ленина, и тот возглавляет бунт “мертвых пролетариев”). Как, впрочем, не ограничивает себя Кабаков в объеме (зарисовка, притча, законченный рассказ или вещь, которая вполне, кажется, потянула бы и на большую форму), в стилистике (повествование то идет от лица простоватого рассказчика, то воспроизводится несобственно прямая речь героев – отставного майора или таджички-челночницы, то переходит на высокий штиль по-настоящему лиричных описаний Москвы и ее жителей) или в хронологии (рассказы о прошлом героев уводят подчас далеко – вплоть до начала прошлого века). Объединяет же эти новеллы не столько даже Москва (тех, кто в итоге осел в ней, жизнь в свое время помотала по свету) и общие герои (кочуя из новеллы в новеллу, они образуют под конец хорошо знакомую читателю компанию, даже целый район, Брюханово, – как, скажем, жители “Сергеева и городка” Зайончковского), а наша новая жизнь, центром и символом которой и стала столица…
Жизнь эта малосимпатична, законами или какими-либо моральными установками не контролируется. Так – берем для простоты первую новеллу, – по центру Москвы мчится ночью, на огромной скорости, не соблюдая правил движения, пьяный бандит, недалекая приезжая красавица становится предметом всеобщего обожания, циничный юноша из “золотой молодежи” диктует моду в искусстве и занимается политтехнологическими операциями, милиционеры думают только о взятках и т.п. Ответом на жестокую реальность становится не менее, если не более жестокая мера: рядом с каждым из персонажей невесть откуда возникает “летучий голландец” – автомобиль, салон которого полон адской кромешной тьмы, управляет которым команда зловещих трупов. Итог совместной гонки по Москве печален: кто-то расплачивается жизнью, кто-то рассудком, кто-то скрывается из Москвы… Вмешательство нечистой силы, карающей нечистых на руку или в помыслах людей, напоминает ее предыдущий визит в первопрестольную в свите Воланда… Но с тех пор москвичей испортили не только “квартирный вопрос” и “осетрина второй свежести” – масштабы стали крупнее. Так, скажем, квартирный вопрос решился до такой степени, что москвичи не задумываясь выкладывают больше тысячи евро за квадратный метр площади в самом высоком здании в мире. Проект постройки носит, разумеется, название “Бабилон”, строят здание “сто языков” (строительные бригады украинцев, таджиков, армян, русских) под руководством фирмы, телефон которой для легкости запоминания начинается с трех шестерок…
Да не только масштабы выросли – все стало сложнее и неоднозначнее. И кара за прегрешения стала слишком жестока (убитый охотник Волк вызывает сочувствие, а Красная Шапочка сживает со света старушку-алкоголичку, чтобы завладеть ее хоромами), и слишком многие в чем-то грешны: и карающие мистические силы, и сказочные персонажи, и буквально все (“…мужчины, женщины и другие лица, трезвые, пьяные, находившиеся под действием наркотиков, ВИЧ-инфицированные, молодые, пожилые и среднего возраста…”), включая автора, которому, как в “Докторе Фаустусе”, в самом конце новеллы “Голландец” чуть ли не черт является…
Обвинение всем, отвержение новой реальности (“неизвестное будущее, новая и непостижимая действительность, где нет нам с вами места и времени”), ностальгия по прежней жизни (“ушло, все ушло. Была ясная, как прохладное августовское небо, жизнь”), включая новый язык этой жизни (неуклюжее “мужчина-друг” милее рассказчику, чем “бой-френд”), и в итоге морализаторство? Отнюдь. Потому как нет однозначности, как у того же Зайончковского с его неприятием Москвы и почти идеализацией своих, местных, “Петровичей”, а есть – много лиц, за которыми скрывается рассказчик (та же таджичка), а на каждом из них своя лукавая ухмылка. Вот, например, как начинается во здравие и заканчивается за упокой описание “нашего народа, доброго и мечтательного, которого лишь скрыто действующие силы зла иногда делают вороватым, завистливым, беспричинно и бессмысленно жестоким, ленивым до озверения, лживым и даже глупым”.
Так что же: значит, все плохо, все виноваты, всех на расправу летучим голландцам, красным шапочкам, бежать из Москвы и России, как Агасфер, гонимый “пятым пунктом” в советском паспорте? Опять же отнюдь нет. Ведь жизнь не делится на черное и белое, они перетекают друг в друга, отчего отделить одно от другого просто невозможно: здание “Бабилон” разрушено, строительная фирма прогорела, но то же смешение языков оказалось не так уж вредно, потому что в новой России преследовать Вечного жида никому недосуг. Как говорит “новый русский” вернувшемуся из эмиграции Агасферу: “Некогда нам тут смотреть, кто еврей, а кто нет. Мы тут бабки рубим, отец, понял?”. И Агасфер возвращается в Москву, ибо “кончается путь, пора. Да, кончается путь, ты дома, убог и холоден дом, вражда и зависть разделяют населяющих его, но это дом твой, и домашние твои, и сюда приводит дорога, в какую бы сторону она ни вела”.
Еще одна маска многоликого рассказчика, – скажет скептический читатель. И придется ответить ему третьим “отнюдь”. Тут уже не рассказчик, это скорее сам автор – возражавший, например, против заимствованных слов, но к концу их умело использующий. Смешение языков всегда было основой русского, а на фундаменте разрушенного Бабилона-Вавилона смекалистые жители района Брюханово тоже что-нибудь новое отстроят. Им не впервой…
1 Раньше у писательницы выходила сказка “Скучная шуба” и сборник детских рассказов “Сто пуговиц”