Вступление и заключение Андрея БАЛДИНА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2005
“Паломничество мое удалось прекрасно.
Я наберу из своей жизни годов пять, кото-
рые дам за эти десять дней”.
Лев Толстой в письме к Ивану Тургеневу
от 26 июня 1881 года
Это история про Путь и Шествие – название я украл у собственной, уже написанной книги, с совершенно другим сюжетом.
Теперь надо заставить себя написать историю пути Толстого из Ясной Поляны и шествия моих друзей по этому остывшему следу в промозглом ноябре.
Дорога была пасмурной и бессонной. Я думал о соотнесениях: подобно тому как Штирлиц становится немцем, всякий идущий этим следом превращается в Маковицкого.
Толстой бежал из Ясной Поляны странным образом – он слонялся по дому, кашлял и скрипел половицами, будто ожидал, что его остановят. Потом с дороги, кстати, он слал домой телеграммы под прозрачными псевдонимами. Он ждал знамений, но знамений не последовало.
Все было ужасно театрально, если забыть о том, что клюквенный сок обернулся кровью и путь увел его куда дальше Астапова.
Он бежал рано утром – в темноте, прячась у каретного сарая, чтобы затем в рассветных сумерках броситься к станции, да не к ближней Козловой Засеке, а к дальнему Щекино.
Тут происходит самое интересное. Это был холодный ноябрь в предчувствии снега. Воспоминатели пишут, что было сыро и грязно. И на фотографиях похорон, уже после этой драмы отстроченной смерти, видны пятна снега, а не сплошной покров.
Бегство по снегу – зряшное дело, и это описал совершенно другой писатель. В романе этого застрелившегося американского писателя все живет в ожидании снега. Его героев не радует красота снежных хлопьев – они ждут испанский снег потому, что знают: на свежем снегу хорошо видны следы и не уйти от погони. “Один Бог знает, что будет сегодня с Глухим, если до него доберутся по следам на снегу. И надо же было, чтоб снег перестал именно тогда. Но он быстро растает, и это спасет дело. Только не для Глухого. Боюсь, что Глухого уже не спасешь”. И все потому, что следы партизан хорошо видны на белом – и оборачивается все черным.
Однако прочь метафоры.
Продравшись через сад, Толстой оказывается в пространстве внешней свободы, но ведет себя, как зверь, подыскивающий место для смерти. Будто партизан, он чувствует, что сзади дементоры с ружьями.
Вот что пишет Виктор Шкловский: “Владимир Короленко говорил, что Лев Николаевич вышел в мир с детской доверчивостью. Ни он, ни Душан Маковицкий не считали возможным солгать, например, не могли взять билет дальше той станции, до которой собирались ехать. Поэтому они оставляли после себя очень ясный след для погони. Один момент Лев Николаевич хотел поехать на Тулу, потому что поезд на Тулу шел скоро, ему казалось, что он так запутает погоню”.
…Было удивительно холодно. Утренним нехорошим холодом, осенним и сырым, холодом после бессонной ночи. Мы подпрыгивали в машине – Водитель, Архитектор, Краевед, Музейщик и я.
Щекинский вокзал был пуст. Толстой, похожий на Ленина, сидел на лавке и ждал поезда. Блики семафорной сигнализации плясали на его гипсовом лбу.
Дорога начиналась, но ехать было нужно вдоль железнодорожной лестницы. Сменились названия станций и исчезли прежние железные дороги – ехать так, как ехал Толстой, было невозможно. Я сидел сзади и размышлял о частной жизни Толстого, потому что все частные жизни похожи одна на другую, и люди, в общем-то, не очень отличаются.
Дочь Толстого Сухотина-Толстая написала об этой жизни так: “Мать просила мужа вернуться к сорок восьмой годов-щине их свадьбы. Он согласился и вернулся в Ясную 22 сентября ночью. Последняя запись в его дневнике сде-лана накануне: “Еду в Ясную, и ужас берет при мысли о том, что меня ожидает… А главное, молчать и помнить, что в ней душа – Бог”.40
…Я вернулась в Ясную в октябре. Там творилось нечто ужасное! Сестра Александра после ссоры с матерью пе-реехала в свое маленькое имение по соседству с Ясной. Чертков больше не показывался. Мать не переставая жаловалась на всех и на вся. Она говорила, что переутоми-лась, работая над новым изданием сочинений отца, которое она готовит, измучена постоянными намеками на уход, которым отец ей грозит. Она добавляла, что не знает, как держать себя по отношению к Черткову. Не принимать его больше? Муж будет скучать в его отсутствие и упрекать ее за это. Принимать его? Это было выше ее сил. Один взгляд на его портрет уже вызывал у нее нервный припадок. Именно тогда она и потребовала от отца, чтобы все дневники были изъяты от Черткова. Отец и на этот раз уступил. Но эта непрерывная борьба довела его до последней степени исто-щения.
…Дальше все шло хуже и хуже. 25 октября, за три дня до своего ухода, отец пишет: “Все то же тяжелое чувство. Подозрения, подсматривание и грешное желание, чтобы она подала повод уехать. Так я плох. А подумаю об ее положении, и жаль, и тоже не могу…” В тот же день он пишет: “Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну и опять то же”.
Еще два дня, и вот в ночь с 27 на 28 октября ему был нанесен удар, которого он ждал, и он покинул навсегда Ясную Поляну”.41
В общем, это все какое-то безумие. Липкое, клейкое безумие, что требует от человека перемены участи: эта потребность столь сильна, что заставляла острожных сидельцев совершить новое преступление, лишь бы только поменять место.
Первый раз Толстой выходил и пил чай на станции Белёво. Поезда двигались, несмотря на прогресс, медленно, и можно было выбегать в буфет даже не на главных остановках.
В Белёве и мы пошли в столовую на рыночной площади. Настоящий путешественник сливается с дорогой медленно – он прикасается к ней через тысячу мелочей и важных событий, но часто упускают главное. Главное – это дорожный корм. Путевая еда превращает путешественника, она замещает в нем домашнюю плоть. И чем дальше ты удаляешься от дома, тем больше это превращение. И мы притормозили у беленой белевской белой известковой стены и шагнули внутрь. В этот момент странные вещи начали твориться со временем. В дороге время течет особенно, оно прыгает и скачет, его взбалтывает на ухабах.
Толстой, как пишет про это Шкловский, вспоминал, что встречался с Герценом каждый день, полтора целых месяца каждый день. Но Толстой был в Лондоне шестнадцать дней, и через полвека воспоминания утроились – время путешествия растянулось.42
Дорога произвольно меняет все четыре вектора координат, и время – в первую голову.
Итак, мы ступили в сырой мир столовой. В красном углу, на иконном месте, висел плакат:
Хлеба к обеду
В меру бери.
Хлеб – драгоценность.
Им – не сори.
Архитектор уткнулся безумными глазами в стойку – и было чему удивляться. Там на тарелочке лежала живая еда мертвой Советской власти. Там стояли совнархозовские весы с тонкой талией, там пахло прелым и скучала старуха в белом.
Мы взяли крохотные чеки, похожие на троллейбусные билеты нашего детства, и пошли к раздаточному окошку.
Тарелки с битым краем и реликтовой надписью “общепит” содержали капустный суп. Погибшая армия серых макарон лежала в соусной жиже. Водку нам продали, посмотрев на часы, – мы проследили взгляд кассирши, и все стало ясно.
Внутри столовой стоял вечный ноябрь восемьдесят второго, Ленин на металлическом рубле давал отмашку на одиннадцать часов – время прыгнуло и остановилось.
Наш “Фольксваген” превратился в зеленую буханку “уаза”. (Водитель побледнел.) Жидкое время лилось в стеклянные мухинские многогранники. Водка звалась “Гаубица” – от нее у Архитектора тут же выскочили глазные яблоки – точь-в-точь, как у диснеевского персонажа. Впрочем, какие диснеевские персонажи в восемьдесят втором году!..
Время остановило свой бег. Началось перемещение в пространстве.
Мы упали в немецкую железку, будто в утлый челн. Мотор фыркнул, и русская дорога начала бить нас по задницам.
Тут следует заметить: это был худший отрезок пути в прямом смысле слова. Повозка Даниила делалась порой подлодкой – в ямы и рытвины поминутно ныряя, мы плыли на запад.
Рустам, биясь о пол и потолок, довольно невозмутимо рассказал нам лекцию об исчезновении дорог между русскими губерниями. Только федеральные трассы перемахивают безбоязненно через границы областей. Для малых дорог эти границы почти всегда пропасти, пределы бытия.
Мы вспомнили его слова, спускаясь на четвертый день из тульской земли в липецкую (елецкую). Все вдруг задребезжало в идеальной немецкой машине. “В…в…вос…кресе-е-е-ен…ское…– сказал штурман, – начинается Украйна; смотрите на белые хаты”. Мы посмотрели. Вместе с тряскою нас обнял душевный трепет: нам открылся русский юг.
Это было 13 ноября, 31 октября по Толстому. В этот день он прибыл в Астапово. Мы проследовали за ним день в день.
Мы вновь следили за часами. В Астапове он будет вечером, сойдет (его снимут) с поезда прмерно в девять. Несколько часов у нас оставалось, до Астапова еще предстояло пройти Данков, в нем перепрыгнуть Дон.
Вступление и заключение Андрея БАЛДИНА
40 22.09.1910. /Толстой Л. Н. ПСС, т. 58, с. 137.
41 Сухотина-Толстая Т.Л. О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода/ Воспоминания. – М.: Художественная литература, 1980, с. 407.
42 Ср. Шкловский Виктор. Лев Толстой./ Собрание сочинений в 3-х тт., т. 2, – М.: Художественная литература, 1974. с. 240.