( Елена Елагина. Гелиофобия)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2005
Елена Елагина. Гелиофобия. Книга стихов. СПб., “Urbi”, 2004.
У петербургского поэта Елены Елагиной вышла новая книга стихов, что, учитывая реалии нашего непоэтического времени, можно считать праздником для автора, а также для любителей и ценителей ее творчества. Эта книга – третья, она вобрала в себя стихи, написанные за последние годы, и представляет зрелое творчество поэта.
Впрочем, и первую книжку Елагиной под названием “Между Питером и Ленинградом” (1995), насколько помнится, никто не рисковал называть “незрелой”, напротив, поэты и читатели сразу разглядели как мастерство, так и четко обозначенную эстетику и мировоззренческую позицию автора. Третья книжка имеет несколько странное название “Гелиофобия”, иначе говоря: светобоязнь. Название вполне символическое, и, следуя прямой логике, в данном случае следовало бы ожидать чего-то мрачного и темного, причем в уже поминавшихся реалиях времени темнота и мрак были бы вполне оправданы. В поэзии, однако, логика зачастую обратная, и, как правило, находишь то, чего совсем не ожидаешь.
Тому, кто знаком с творчеством Елены Елагиной, в первых разделах новой книжки что-то наверняка покажется необычным. Что? Да как раз “свет, поверх летящий всех наших бед”, который время от времени озаряет страницы. Надо признать, в первых двух книжках поэта свет мелькал значительно реже. Во всяком случае, в мрачноватом пространстве, расположенном “между Питером и Ленинградом”, был невозможен такой взгляд на мир:
Остолбеней! Почувствуй это! –
Пусть в малом скрыта благодать! –
Явление другого света,
Что невозможно не узнать.
Не то чтобы раньше поэтический мир автора был полностью “безблагодатным”, но какое-то иное настроение в новой книге чувствуется, как обнаруживается и другой подход к самому построению стиха. В первых двух книгах мастерство “плетения словес” было зачастую самоценно: Елагина, безусловно, в свое время прочитала и Мандельштама, и Бродского, а потому, не повторяя их, в простоте слова не сказала бы ни за что. Здесь же заметны очевидные повторяющиеся структурные элементы, отчетливая, не запрятанная в глубь стиха мысль; словом, представляется, что автор впадает, “как в ересь”, понятно, куда.
Однако это не совсем так. Наша жизнь, увы, не сияет горним светом, скорее ее сияние – это мертвенный свет неоновых реклам, а потому и успокаивать читателя автор вовсе не намерен. Поэтический мир Елены Елагиной никогда не был уютным, и в этой книжке “неуюта” тоже предостаточно, как и замысловатости в организации текста. Так, в стихотворении, посвященном Борису Рыжему, ушедшему из жизни несколько лет назад, есть такие строки:
Сказать красивыми словами
О том, как мир жесток и зол,
Разгоряченными губами
Принять безмолвно свой обол,
А после, дернув от причала,
Поплыть по неживой реке,
Не ведая, что начертала
Фортуна на речном песке…
Но ведь это касается и поэтического кредо Елагиной: в ее стихах нередко “мир жесток и зол”, хотя слова, конечно, в каком-то смысле “красивые” (в противном случае это была бы не поэзия, а проза, причем не лучшего качества). Здесь “мрак ползет, как враг, накинув маскхалат”, здесь “сердце чавкает, как свинья, над корытцем крови, замкнутым в стройную систему” и “смрад тысячелетнего барака” царит над одной седьмой – самой непригодной для жизни – частью мировой суши. Такое вот лишенное иллюзий мировосприятие (можно было бы сказать: не женское, да только в нашей поэзии это позиция типичная), такие вот метафоры, царапающие читателя и соскребающие с него защитную коросту повседневного опыта.
И все же нечто непривычное – интонация ли, ракурс взгляда – говорит о новом качестве, обретенном поэтом в новой книжке. Вот пример поэтической рефлексии, которую вполне можно расценить как размышление о собственном творчестве: “Нелюбовь и враждебность мира очевидней Господней любви, то есть острее по ощущеньям и результатам”. Победить этот враждебный мир – невозможно, зато можно как-то в нем жить, а главное, видеть за внешними проявлениями нечто неявное, потаенное, что дает силы.
Хотя поэту, думается, основные силы все же дает “живая вода” языка, и, как бы он ни рвал себя на части в своем творчестве, язык соединит разорванные фрагменты, как та самая сказочная водичка. Вот почему, наверное, Елена Елагина именует поэтов “теоретиками трагедий”, в то время как онемевший от настоящего горя человек – “практик трагедии” – шанса уцелеть и ожить, увы, не имеет.
В формальном отношении эта поэзия – один из вариантов изощренной, лексически и образно богатой традиции, именно в Петербурге обретшей высшее свое развитие. Впитав в себя многое из петербургской поэзии и не сделавшись при этом подражательницей, Елагина хорошо работает со словом: у нее изысканность никогда не оборачивается вычурностью, сложность не становится заумью, а употребление жаргонных словечек не означает желания сделаться “модным” автором, популярным в молодежной тусовке.
Что любопытно: автор стоически сохраняет верность традиции, прекрасно понимая бесперспективность (в практическом плане) этого пути. Традиция нынче – гордая, но бедная приживалка в грандиозном караван-сарае современного искусства, где правят бал издатели, журналисты, модные столичные авторы и производители эффектных инсталляций, идущие “другими путями, где давно сожжены мосты и где катарсис заменен дизайном”. Достоинство Елены Елагиной в том, что, умея едко и беспощадно написать о таком “искусстве”, а также прекрасно осознавая свою беспомощность перед этим Левиафаном, она не срывается в истерику, равно как и в молчание. А ведь в современной поэзии бывает и такое, и об этом говорится в одном из стихотворений, адресованных “дальнему брату метаметафористу”. В адресате угадывается известный поэт Александр Еременко, который уже много лет практически не пишет, то ли разочаровавшись в поэзии, то ли обидевшись на литературную публику, соблазненную постмодерном. А вот Елагина – пишет, хотя смотрит на мир не менее трезво и причины для разочарования у нее тоже есть:
Тело – для роста боли
Душа – для роста страдания
И лишь Дух – просто для роста
Когда Дух пребывает в росте, разочарование от того, что твое место в нынешнем штатном поэтическом расписании кто-то настойчиво пытается сократить, нелепо и смешно. В конце концов поэтическое творчество – это не карьера, а способ существования отдельных “сапиенсов”, которые почему-то не мыслят себя вне зыбкой и лукавой стихии словосложения.
Только когда пишешь, счастлив. Таков удел.
Никакая другая любовь не заменит, не станет кровом.
И ничто не сравнится с этим сладчайшим из дел,
Если делом можно назвать кровоточенье словом.
В душе хозяйничают боль, печаль, тоска, которые, увы, есть вечные спутники поэта и являются для него кем-то вроде мифических Эриний. Причем избавления от печали и тоски не предвидится, “отписаться” не удастся, зато можно обрести счастье в процессе создания поэтической формы и тем самым на время отогнать Эриний на почтительное расстояние. А иногда (всякое бывает!) даже превратить злобных богинь мщения в благосклонных Эвменид.