Рассказы из цикла «Естественные науки»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2005
Л.Я.
ВЫЧИТАНИЕ
1932 – 1987.
Отрицательное число. Черная риска. Минус. Пятьдесят пять лет. Всего-то-навсего. А от 2004 отнять 1987 – семнадцать. Очень много.
– Папа, в субботу тридцатое.
– Да-да… Ты не работаешь?
Дима не понял. Повесил зонтик. Снял ботинки.
– Не работаю, я на пятидневке последние десять лет. Никаких перемен.
– Тогда… ты не отвезешь меня… нужно в оптику… я совсем уже ничего не вижу… в этих… не вижу… как их… ну этих…вот…
– Очках.
– Да… очках.
Отец забыл. Перестал помнить. Как цифры и имена. Например, своей внучки. И Диминой жены. Кати. Бывшей. Только внучка бывшей не бывает.
– Что это за девочку нам приводили вчера?
– Веру. Мою дочь.
Отец глядит исподлобья. Сознание на мгновение возвращается. И гаснет. Спичек все меньше и меньше. И смотреть не хочется на черную головку. Уголек. Потухший зрачок родного глаза.
– Сколько ей лет?
– Шестой.
А матери было пятьдесят пять, и отец должен это помнить. Хотя бы это. Ведь он прожил с ней тридцать три. Но Олег Дмитриевич забыл. Выключил свет еще в одной комнате. На его небе все меньше и меньше звездочек. Только большая луна обеда. И красная планета ужина. Очки. Газета. И “Архипелаг ГУЛАГ”.
– Папа, тридцатого мамина годовщина. Семнадцать лет. Надо поехать на кладбище.
Отец проходится рукой над тумбочкой. Словно невидимой тряпкой смахивает невидимую пыль. Вне пространства и времени. Он так часто делает. Привычный номер. Демонстрирует, что все хорошо. Убеждает. Он просто отвлекся. Убирается у себя. Складывает книги. Двигает стулья. Всякий раз, когда его ловят. Напоминают о том, что с ним случилось. Лучиком фонарика из тьмы выхватывают лица.
– А почем теперь оправы… не знаешь?
Нет смысла продолжать разговор. Сын поворачивается и уходит к себе.
Дима снимает пиджак. Галстук. Кладет на стол часы. Рядом – ключи и кошелек. Отцовская привычка. А он между тем приближается. Шаркает в коридоре. Можно подумать, что-то везет на веревочке. Дергает. Как ребенок. Упорно. Только ему нельзя сказать – хватит. Иди убери игрушки. Он теперь сам чья-то игрушка. Безухий заяц.
В сорок пять хочется раздеваться без свидетелей. Но дверь открывается и отец заглядывает в комнату. Глаза полузакрыты.
“Пропустил прием, опять пропустил прием”, – думает Дима. И срывается. Начинает злиться. На себя и на отца.
– Ты мне не ответил на вопрос. – Язык не слушается, и слюна мешает Олегу Дмитриевичу говорить.
– На какой?
– Когда мы поедем?
– В субботу.
– А оптика будет работать?
Диме хочется ударить старика. Сказать гадость. Но вместо этого он просто отодвигает отца. Запирается в ванной. И открывает кран. Ледяная хлещет из гусака. Разлетается брызгами. Крутится водоворотом. Но не замерзает. Журчит. Значит, все-таки плюс. Плюс. Не минус. Пару градусов выше нуля. Держимся.
Маме не давали наркотиков. Но у нее хватало терпения.
А Дима потерял последнее. Утром тридцатого. Часов в пять он вышел из дома и отправился в “скорую”. Там работала его Аня. Нынешняя москвичка. Тогда до нее было всего-то три минуты пешком.
Майским утром город казался аквариумом. Нереальным объемом. Кубом. С прозрачным и невесомым эфиром. Стоял и светился.
Анька не просто была на смене. Она сидела на станции. Спала в ординаторской. На раскладушке. Быстро поднялась, сделала самовызов и приехала. А потом плакала на площадке в подъезде. Почти без слез. По-своему. Опустив голову. Отвернувшись.
– Промедол теперь только у спецбригад. А этот баралгин ей, что слону дробина.
Мама умирала, как монашка. Или послушница. С одной лишь веревочкой в руках. Веревочкой с узелками. Соединяла на животе. Все пыталась понять. Как там ее печень? Начала уменьшаться, или надо найти еще немного сил? Последний раз прикладывала за час до звонка. Вечного отбоя.
Как Диме хотелось вырвать эту несчастную зеленую змейку у нее из рук! Мучительно. Подмывало. Растоптать, разорвать. Выбросить, сжечь. Но он сдержался. Пошел на кухню и пинком сломал табуретку. А веревочку не тронул. Пронесло.
Через полгода Анька забеременела на курсах повышения квалификации врачей. Не надо было ссориться и хлопать дверью. Это глупо. Накануне отъезда. Во всяком случае, прийти и проводить ее Дима мог. Только не стал. Теперь у него девочка от другой женщины.
Мама ушла около полудня. Рыбок не осталось. Собачий жар лета тек в открытые окна. Ложился полосами на половицы. Не спасала даже северная сторона.
Лешка приехал сразу после звонка. Комаровы только-только похоронили деда, и Леха знал, что надо торопиться.
– Суббота, – сказал он, – все работают до обеда. До двух, максимум до трех.
Загс. Гробовщики. И какие-то корешки в металлоремонте. Без пирамидки с надписью нельзя. Невозможно. Так сказал Лешка. Не по-людски.
1932 – 1987.
Вечная разница Смирновой Ирины Геннадьевны.
Ответ. Тот самый, который никому узнать не дано. Цифру. Итог. Зиму. Мороз, что останется после тебя. Глубину и плотность снежного покрова.
А в мамин день стояла жара. Май пек июню сдобу. Хлеба домов и пироги машин. Димино горе не волновало природу. Так казалось. Она готовилась выпивать и закусывать. Смену сдавать.
Отец стучит в дверь ванной. Дима слишком долго моется. Льет воду. Не выходит.
– Папа, что случилось? – спрашивает сын, не открывая.
– Есть вопрос… надо выяснить… поговорить с тобой… – едва слышно, через деревяшку.
Дима щелкает шпингалетом. Плюшевый заяц стал резиновым. Воздух выходит из полуоткрытого рта. Руки опали. Голова на ниточке.
– Идем, – говорит Дима и мягко разворачивает отца.
“Сразу надо было, сразу, – сам себя ругает и ведет старика по коридору, – как только стали опускаться веки…”
Но был зол. Зол, раздражен и утомлен. Как всегда. Как обычно. Девять часов телефонов. Лестниц, дверей. И длинный стол для совещаний у Говоркова.
– Будем считать, Дмитрий Олегович, что вопрос вами должным образом не подготовлен. Мария Анатольевна, запишите. Смирнову не позднее…
Но и не раньше. Слава Богу!
В отцовской коробочке три половинки. Это значит, с трех часов на выбеге. На таинственной энергии распадающегося мозга.
– Вот, выпей сразу две.
Отец послушно принимает из Димкиных рук голубые дольки. Разжевывает и глотает. Кружку с водой он с трудом держит двумя руками.
– Садись.
Отец еще что-то пытается сказать. Вымолвить. Продолжить. Но тонет. Уходит по пояс, по шею в вату старого кресла.
– Потом, папа. Успеешь. Через полчасика.
Да. Время есть. Чтобы забыть. Переварить эти внезапно нахлынувшие воспоминания и рубленые фразы Говоркова. Противоестественную смесь далекого и близкого. Родного и чуждого.
– А вообще, Дмитрий Олегович, у меня создается впечатление неконструктивности подхода. Впечатление того, что вы не готовы или не желаете воспринимать новую стратегию компании. Принципиальное изменение ее целей и задач.
“Зелей и цадач. Прости, Господи”.
Дима идет в кухню и включает плиту.
После смерти Диминой матери Анька сошла с ума. Он думала только об одном. И только об одном говорила.
– Дима, я хочу ребенка. Я хочу остаться. Зацепиться, задержаться здесь, тут, хоть какой-то своей частью.
– Ага, давай. К тому времени, когда понадобится нашему ребенку, уже и баралгин будет по спискам. Вода, хлеб и гробы.
– Ты дурак! Ты дурак! Я тебя ненавижу!
На курсах в нее влюбился профессор. Шестнадцать лет разницы. В его пользу. Но он тоже хотел остаться. Зацепиться. К сороковнику одним только котом успел обзавестись. Сибирским. И вдруг все сразу. И жена, и сын.
Но со стороны, конечно, все это выглядело просто. Брак по расчету. Метро “Кузьминки”. Город Москва. Пишите письма.
А Дима женился не скоро. Много-много позже. Случайно. И только потому, что Катя была похожа, вылитая Анька. Лишь плакала она, как все. Но это он узнал потом. Потом.
Отец. Этот коренастый, грузный человек умеет подходить беззвучно. Абсолютно. Час назад шаркал. Словно корабль, обнаруживал себя, обозначал. Пеленгом. Скрипом, шуршанием. И вдруг молча. Появляется сзади и кладет холодную руку Димке на спину. Он как раз выуживал эти ложки и вилки. Сын. Тащил из-за мойки. Днем отец опять опрокидывал сушку. Очевидно.
Дима резко разгибается и бьется головой о подвесной шкафчик.
– Вопрос остался… – говорит Олег Дмитриевич совершенно невозмутимо.
Он опять плюшевый. Мягкий, но полновесный. Круглый. И его глаза четко прорисованы. Голубое на белом. Смотрят.
– Какой вопрос, папа?
– По поводу тех… ну надевают читать…
– Очков?
– Да, ты мне так и не сказал.
– Что?
– Поедем мы за ними в субботу или нет?
Лицо отца деловито. Он беспокоится. Думает.
У Дмитрия лопаются сосуды. Внезапно. Неотвратимо. Бешеная кровь от ушибленного затылка, детская, алая, вытесняет холодную и вязкую сорокалетнего мужчины. Заливает. Целиком. Полностью. Мгновенно.
Дима хватает старика за плечи и начинает трясти. Резко и дико.
– В субботу мы поедем на кладбище… На кладбище… К маме… Мы к маме поедем… К маме…
Глаза отца наполняются влагой. Прозрачной и чистой. Но слеза не прольется. Не капнет. Не упадет. Он такой же, как Анька. Несгибаемый.
– Извини, – говорит Дима, – прости.
И отпускает несчастного.
– Мы заедем, заедем в “Оптику” на Кузнецком… обязательно… на обратном пути.
Какое-то время отец стоит. Молча смотрит на сына. Тяжело. А потом поворачивается. Бросает взгляд на стол. И Дима вдруг понимает. Осознает, что удивляет старика только одно. Почему не накрыто?
Почему до сих пор не приготовлен ужин?
После загса и кладбища поехали в “Металлоремонт”.
– Ты посиди, – сказал Леха, – я сам. Тебя увидят, начнут цену ломить.
– Ладно. – Дима остался в душной “Ниве”. Прошло уже три часа. Первые три часа без мамы. Когда только вышли из дома, сели в машину, все бегало, прыгало, шевелилось. А сейчас вдруг остановилось. Внезапно. Природа словно наконец поперхнулась. Вдохнула и не выдохнула. Сдоба застряла в горле. Кусок выходного дня. И жаркий воздух кис и разлагался в кишках и легких мира.
Неожиданно стайка пыли перебежала дорогу перед “Нивой”. Мелкие, мелкие муравьи. Потом еще одна. Другая. Сквознячок прошелся по салону. С дерева сорвалась ветка и пошла. Пошла мести проспект. Уже настоящий ветер влетел в открытое окно. Огромная налитая туча вывалилась из-за купола цирка. Напоролась на штырь, флагшток, и растеклись чернила. Черная тушь. Молния сверкнула далеко. Впереди. Воткнулась в крышу вокзала. И капли хлестнули. И накрыло громом.
Дима едва успел поднять стекла. Вода лилась отовсюду. Так казалось. Сверху, сбоку и даже снизу. Лужи, множество луж набухли справа и слева. Мгновенно. И словно во рту, на языке, на синей поверхности запрыгали пузыри, побежали круги. Кто-то кричал, лопотал и плевался. Но Дима не мог разобрать ни слова.
– Все нормально! – бросил Леха, влезая, ныряя из пелены дождя в машину. Весь мокрый и блестящий. – Завтра вечером забираем.
Гроза унялась так же неожиданно, как и началась. Синее чистое небо стояло над головой. Как опрокинутая чашка.
Только жары уже не было. Даже тепла. Дима прошел десять метров, и его начало трясти. Он совсем замерз в своей рубашечке с коротким рукавом. И даже в подъезде не сразу отогрелся.
Анька ждала на площадке. Перед дверью Диминой квартиры. Словно зашла и сразу вышла. Они обнялись.
– Боже, – сказал Дима, – какой холод, какой бред…
– Да, – ответила Аня, – минус…
Через год у отца начала трястись правая рука. И ему сказали, что это не лечится. Очень скоро он станет резиновым, потом плюшевым, а потом разучится плакать и говорить “мама”. Но он держался. Конечно, боролся. Лет десять. А теперь вот все. Вычитание.
В субботу, тридцатого, тоже шел дождь. Сыпал. Мелкий, моросящий, нескончаемый. Поэтому сначала заехали в “Оптику”. Отец ведь бывшим не бывает. Это само собой. Это во-первых.
А во-вторых, с надеждой обмануть суточный облачный цикл. И получилось. Из дома вынырнули в светлое окошко и к кладбищу подъехали – лобовое просохло. Таксист заглушил машину. Дима закрыл за стариком дверь.
Молча пошли по мокрой траве. Когда-то ходили издалека. От трамвайной остановки. И всю дорогу Олег Дмитриевич говорил. Чаще всего о детстве. Любил рассказывать, как бабушка вышла из тюрьмы и искала Левку. Отцовского брата младшего. И нашла. В доме ребенка. В Витебске.
Диме нравилось слушать эту историю. Она успокаивала.
А сегодня они просто молча шли между оградок. По тропинке. Дима вел старика и за листьями кленов пытался увидеть уголок красноватого камня. Как можно раньше, как можно быстрее. Тоже отцовская привычка.
Но не получилось. Из-за дождей все так разрослось, раздалось. И кроны, и травы поэтому буквально вывалились. Ткнулись в столбики могилки.
Немного постояли. А потом Дима сунул гвоздики в отцовскую мягкую руку и сказал:
– Иди. Положи сам.
Олег Дмитриевич подошел к камню. Оперся на него. Нагнулся. Присел. Отбросил какую-то веточку. Начал опять накрапывать дождь. Выбитые на граните буквы и цифры, едва было начавшие проступать, читаться, намокли. 1932 – 1987. И вновь исчезли. Слились с гладким фоном. Ничего.
– Положи меня рядом с ней, – сказал отец.
Он всегда так говорил. Здесь. В этом месте. В эту минуту. И Дима отвечал: “О чем ты? Что за глупости!”. А сегодня не стал.
Обнял старика. Положил руки на плечи. И просто ответил. Совсем просто.
– Хорошо.
РАВЕНСТВО
– Дмитрий Олегович?
– Да, Смирнов, слушаю вас.
– Это Оксана, колл-менеджер. Никак не могла до вас дозвониться, все время занято.
– Я разговаривал с Говорковым.
– Да, да, конечно. Соединяю с новосибирским офисом.
Опять. На холде крысиный тембр выводит “Славься”. Можно подумать, не две тысячи четвертый, а девяносто первый. Взвейся и развейся. От компании Люсент Текнолоджис, американского производителя офисных АТС.
– Димочка? Алло, это Селя.
Асель Султановна Скрыпник. Давно, давненько Дима не слышал эти колокольчики. Весеннюю капель. Ложечку в стакане чая.
– Привет!
– Привет! Ой, ну все, только на тебя надежда.
– А что случилось?
– Да с восьми утра мои девчонки теребят ваших ребят на поддержке – и никакого толка. Специально вышли раньше, а твоих отчетов нет. Не можем получить. Что там у вас? Нам к двенадцати надо представить консолидированные. В три совет директоров.
Так всегда. Ты не хочешь утром вставать. Ты не можешь. Ни за что. Даже ради этого конвертика. Последнего. Листочков с чередой цифр. Серий и номеров. Таких же бессмысленных и бесконечных, как красные и черные – календаря.
И даже сладкая мысль о волшебстве. О превращении бумаги в бутылку прозрачного “Немирова” или просто в упаковку “Бекса”, уже не работает. Не пересиливает атмосферный столб. Слишком тяжел. Слишком высок. И только ниточка. Слабая ниточка мысли спасает. Вытягивает.
“Ничего не произойдет. Сегодня ничего не случится. И еще три дня проплывут, как во сне. Просто часть этого забытья ты проведешь на ногах. Или на стуле. Не будешь лежать – и все. Совет директоров. Там, далеко. В Новосибирске все они будут сидеть. Говорить, заседать. А потом отмечать. Отмечать. И только в пятницу разъедутся. А это значит, не три. Целых пять дней впереди. Пять дней забытья и неподвижности”.
Но не выходит. Прямо в девять ноль пять звонит Говорков. Из Энска. Железный дровосек. И опять требует.
– ФОТ, – говорит он, царапает мембрану, – получил твое письмо, ты опять продавливаешь необоснованно высокий ФОТ технической службы. Хитришь? Кого обманываем, Дмитрий Олегович?
ФОТ. В детстве у Димы был фотоаппарат. ФЭД. Феликс Эдмундович Дзержинский. Герой, не прилепивший свое имя ни к танку, ни к лимузину. Так. Коробочка со стеклышками. Щелк. Вот тебе и ФОТ. Фонд оплаты труда. Черно-белый.
Переделывать и пересчитывать. Окунаться. Входит в эту воду. По грудь. По шею. И увольнять. Увольнять людей. Планировать. Резать по живому.
Номер отдела сопровождения и поддержки АСУ хронически занят. Какой Глинка сочинил этот бип-бип? Воробьиную оперу? Драму. Жизнь за кусок. За понюшку, за горбушку. Раньше Диме казалось, он в курсе. Знает. А теперь – нет.
Смирнов встает и выходит из кабинета. Топать в отдел не надо. Совсем рядом, направо, наискосок, открыта дверь в серверную. Белый прямоугольник. Действительно, что-то случилось.
Две спины. Два инженера и пылесос. Один поворачивает голову. Андрей Ветров. Черноглазый и мелкий, как бычки его собственных сигарет. Только неизменно горяч. Реагирует на Димину тень в дверном проеме.
– Вентилятор, – сообщает он быстро и что-то показывает Дмитрию Олеговичу Смирнову, своему шефу, начальнику технической службы. – Останавливается. И свичу от перегрева сносит башку. Сейчас продуем и смажем.
– Хорошо. Ждут все, включая Энск, – говорит Дима. – Делайте быстро.
Он возвращается к себе. Набирает длинный новосибирский номер. АТС Самсунг. Другая сторона земного шара. Но то же самое патриотическое одноголосье. Коротким дополнительным Смирнов обрывает гимн несбывшихся надежд.
– Да, – отзывается птичка. Стрела. Всегда в полете.
– Асель, это Дмитрий. Небольшая авария. Подождите еще минут пятнадцать.
– Ладно, – отвечают на той стороне. Легко.
Асель Султановна. Скрыпник. По мужу. Так Дима думал. А на какой-то корпоративной вечеринке взял и спросил:
– Девичью не стала возвращать?
– А это и есть моя девичья. Мы в третьем поколении Скрыпники, и никто ни разу замужем не был.
Вот как. Просто отец казах. Сваял это легчайшее, не обременяющее ни коня, ни всадника существо. Асель. Хорошо поработал. Привычка. Поработал – и свободен. Степь. Вперед пятьсот, назад пятьсот.
А у Димы счет на миллиметры. Он пробует увидеть сервер АСУ от себя. Экран пуст.
По коридору бежит Ветров. Маленький и неутомимый чертик. Вечные три затяжки. Андрей Валентинович. В руках зеленая железка.
– Что происходит?
– Дело не в вентиляторе. Похоже, свич просто сдох. Поставим этот.
– Но это же другой. Старый. Может не пойти.
– На складе только он. Один остался. Попробуем.
Пятнадцать минут на глазах превращаются в полдня. Набухают, как пивной шнобель. Клизма. Мочевой пузырь. Так всегда. Совет директоров. Не раньше и не позже. Словно специально. Чтобы уж никаких сомнений. Увольнять и закрывать. Диверсифицировать бизнес.
Красивое слово. Солидное. VIP. Для настоящих сибирских корешков. Мужчин. Говорков любит такие. Вычитывает в специальных журналах. “Деньги” и “Компания”. Пополняет запасы.
“Не думай, Дмитрий Олегович, время региональных сотовых операторов кончилось. Москва наступает. Прет. А выигрывает в этой жизни только тот, кто не опаздывает. Правильно подмахивает. Красиво продается и за дорого. Сам продается, а не покупается. Схватил идею?”
Профицит и связанный с ним ФОТ. Федот.
“А Интернет-бизнес в наших условиях просто убытки или самообслуживание в лучшем случае”.
За спиной в кабинете волнуется телефон. Панас. Панасоник. Только снимать трубку нет никакого смысла. Дима достает из кармана маленькую и беспроводную. Сименс. Находит в памяти номер.
“Вы позвонили в компанию “Компкомплект”…”
Добавочного Дима не помнит и слушает политкорректного Скотта Джоплина. Канадская АТС “Меридиан”. Никаких вам русских слюней. Веры или надежды. Энтертейнер. Слушайте голос свободного мира, и вам обязательно ответит оператор.
– Компания “Компкомплект”, Татьяна.
– Здравствуйте, Татьяна. Это Дмитрий Смирнов. Южносибирская мобильная связь. Соедините меня, пожалуйста, с Петром Ложкаревым.
Пауза. Еще три аккорда.
– Да.
– Петя? Это Смирнов, ЮМС. Выручай. У тебя есть одна 2950? Любая. Прямо сейчас?
– Одна? 2950? – Слышна перекличка клавиш, рояль без струн. – Одна? Есть две двенадцатипортовые.
– Дашь по гарантийному?
– Дам без ничего, если телефоны включите.
– Говори номера, – Дима записывает. Три штуки. – Ладно. Понял. Перезвоню через пятнадцать минут.
Снова дергается аппарат на столе. Трудолюбивая япошка корейского производства. И снова Дима его игнорирует. До серверной всего десять метров. Смирнов подходит и заглядывает в открытую дверь.
Королев за стойкой в лианах проводов. Ветров на корточках. На коленях клавиатура. Одного взгляда достаточно. Дима был прав. Со старым свичем не работает.
Смирнов возвращается к себе и быстро набирает Новосибирск.
– Алло, Асель Султановна, все серьезнее, чем я думал. У нас сгорела железка. Мы можем прямо сейчас взять в “Компкомплекте”, если вы разрешите включить три телефона.
– Номера скажи?
Дима диктует.
Снова семь восьмых перестука. Только очень тихо. Шепот. Рычажки кларнета или саксофона. Вдумчиво.
– Они очень много должны. Почти семьсот баксов.
– Но это как раз стоимость 2950, – быстро соображает Смирнов. – Может быть, зачтемся?
– Зачтемся? – Селя тоже что-то прикидывает. – Знаешь что, я тебе перезвоню. Минут через десять.
– Ладно.
Поначалу казалось, что они просто друзья. Два директора. Технический и финансовый. Молодые и красивые. Дмитрий и Асель. Товарищи. Да. Но однажды Говорков, еще один командир, главный, исполнительный, как-то невзначай, при встрече в коридоре, бросил. Между прочим.
– Слушай, знаешь что, ты не называй ее при всех Селей.
– Почему? – поразился Дима.
– Ну, как-то… – очень странно, непривычно пожал плечами Говорков. – Как-то неуважительно получается. Асель Султановна. Так лучше.
Кого так уважает хам Говорков и почему, Дима не сразу понял. Умен, но невнимателен. Прост и наивен. Технарь. Так ему говорила Аня. А потом Катя. И все, кто был до них и между ними.
Конечно, он видел машину Березина вечерами. Всякий раз, когда тот являлся, приезжал из Новосибирска. С ревизией хозяйства. Собственности. Понятно. Стоит и стоит. Красивая и длинная. Трехсотый кузов. Правда, непонятно, почему здесь. А не у парадного представительского офиса “Сибкомсистема” – управляющей компании. Там вроде бы место таким красавицам из черного тевтонского металла. Машина есть, а Березина нет. Кого-то ждет? Караулит? Вышел не вовремя разок – случилось, увидел. Кого именно?
Асель Султановну. Комарика.
Опять звонит телефон. На столе. Прямо под носом.
– Да, Смирнов.
– Дмитрий Олегович, – металлический тембр Говоркова к одиннадцатому часу хрустит настоящей ржавчиной, сух и отрывист, – что там у тебя опять за проблема?
– У нас сгорел свич.
– Так замени.
– Нечем. Склад пуст.
– Зато у меня уже полная задница, – бухает на той стороне, молоток по трубе, киянка. – Аж в глотку упирается! Можно подумать, специально приехал. Подарок, на, держи, по самые не хочу. Где-то можно договориться?
– Если Асель… Асель Султановна разрешит включить телефоны “Компкомплекта”, то через тридцать минут привезем и поставим.
Разговор не обрывается, а обрезается. Повисает без озноба отбоя. Мертвая тишина медно-оптических сред. Дима пытается сообразить, как шел звонок и кому надо сказать о сбоях сигнализации. Ветрову, все-таки Ветрову.
А потом “Мерс” исчез. Тень. Бесшумно явилась. Легла. И молча испарилась. Улетучилась. Перестала томиться. Маячить. Стоять, поджидать, подманивать. Ничего шикарнее праворукой говорковской “Висты” перед подъездом. Только там, вдали, у самого перекрестка, пересечения Кузнецкого проспекта и улицы Гагарина, чей-то серебряный, дамского цвета, “Геленваген”. Возле него однажды Диму и догнали. На самом деле просто окликнули. Селя.
– Димочка, как же ты быстро ходишь!
А дальше понеслось без слов. Практически. Словно они уже давно обо всем с ней договорились. Записали. И выучили на память, наизусть. Только ждали отмашки. Света.
Дверь в комнату отца была закрыта. Уснул перед телевизором. В кресле. Но это Дима узнал потом. Потом. Часа через три. А сейчас он Селю понес к себе. Молча. Подхватил. Взял на руки, легонькую, как пионерка. Губы к губам. Одним рывком. И так полетел. В безвоздушном пространстве. Космонавт.
Донес, пробормотал: “Сейчас, сейчас”, – и кинулся в кухню. Зачем-то вытащил из холодильника початого “Джонни Уокера”. Какие-то яблочки, два хрустальных стаканчика из шкафа. Одна секунда. Туда и обратно. Вернулся, а синичка уже в кресле. Залезла. Сидит. С ногами.
– Боже, – пробормотал Дима, – Боже… Селя, ты бреешь…
И уронил яблочки на диванчик… и встал перед ней на колени.
Больше месяца. Пол-июля и пол-августа продолжались полеты. Выходы в открытый космос. Невесомость. Через день и каждый день. А отец так ничего и не заметил. Только однажды, ночью, побрел в туалет и пнул туфельку в коридоре. Вскрикнул. Острый каблучок. Попался под ногу. Да, видно, решил, что Катина. Старая. Неизвестно, откуда. Как и зачем приползла. Ничего не спросил.
Зато спросил другой. Заметил. Совсем другой человек. Тот самый, что и должен был. Обязан. Но и это до Смирнова дошло не сразу. Просто вдруг, внезапно, утром, часов в десять открылась дверь и в кабинет вошел Березин. Виталий Викторович. Очень ласковый. И следом, тут же, первый зам. Максим Петренко. Деревянный солдат. Специально прибыли, прямиком из Сибы.
– Ну давай, поедем. Покажешь свой новый коммутатор?
А коммутатор уже полгода, как в работе. Зимой запустили. И все равно собрались и отправились на Комсомольский. Долго гуляли. Провода гладили, шкафы трогали. Китайская стена. Три ряда от восточного соседа ZTE.
– Хорошо хозяйство содержишь, хорошо, находишь, значит, время.
– Это моя работа, Виталий Викторович.
– Да? – еще ласковее, еще нежнее, но с очень странным прищуром. – А мне докладывали, что другая. Другая. Обманули?
– Наверное.
– Ты правильный парень, Смирнов, боятся одни дураки. А ты, я смотрю, с головой. Только вот много на себя берешь. Это плохо. Решил, раз я тебе этим разрешил порулить, то ты и всем остальным можешь?
На темном фоне кроссовых панелей в прозрачной двери шкафа отражался Петренко. Он стоял поодаль. У входа в автозал. Действительно, похожий на дубок. Пенек в костюме.
– Да нет, я так не решил, – сказал Дима. – Вернее…
Березин не дал ему договорить.
– Красивый галстук у тебя, Смирнов. – Быстрым движением он приподнял удавку и затянул до кадыка.
– Ну как?
– Неприятно.
– А так? – Березин ослабил узел.
– Так нормально.
– Ну и молодец. Я же говорил, что ты с головой. – С той же свойской улыбкой Березин расправил полоску шелка. Выровнял. Точно по центру. Белое на красном.
– Пойди, скажи своим, чтобы сварили кофейку, а мы с Максимом Алексеевичем сейчас поднимемся. Парой слов перекинемся и посмотрим, какой у тебя порядок в диспетчерской.
Петренко казался глухим и немым. Как танкист в шлемофоне и наушниках. Стоял и смотрел в окно.
Через час, устав от напрасного ожидания, Дима спустился в автозал и тоже посмотрел в окно. Березинской машины под ним не было. Той самой черной туши. Только лужи после вчерашнего дождя. И пара воробьев.
В отличие от Сели эти птахи не знали, что летать не обязательно. Можно и ехать. На широком заднем сидении. Два с половиной часа – и ты в Новосибирске. Раз и навсегда. Такие тачки ГАИ не останавливает. Никогда.
– Дмитрий Олегович! Дмитрий Олегович!
– Что?
– Йес! Йес!
– Запустил? Не может быть!
– Да! Да! Получилось. Получилось! Пашет! – Ветров стоит в дверном проеме. И кулак его реет над головой. А сам он светится. Самый легкий в мире солнечный зайчик. Его уволят первым.
– А этот зоопарк служб АСУ и ИТ, в Красноярске суп хлебают, а в Барнауле – кашу, просто курам на смех. Вынести этот бардак безоговорочно. Сразу же. А региональные подразделения, все до одного, влить в единый комплекс управления “Сибкомсистемы”. С общим центром, персоналом и политикой.
“Компактное предприятие. В красивой упаковке. Действительно, товар”.
– Молодцы. Молодцы. Спасибо.
Сияющий Ветров выкатывается из кабинета. Каким-то особенным образом. Казалось бы, постоял в дверях и вышел. Можно сказать, мелькнул. А ощущение такое, будто бы два раза по всему периметру пронесся, вокруг Димы обежал. И обкурил. В башке туман и звон.
Конечно, диверсификация, московские деньги, административный ресурс, все так, покупали, присоединяли, а теперь самое время избавляться…. Все верно, правильно, но иногда…точнее, все чаще и определеннее кажется, что виной всему не Путин и Чубайс, а он, лично он, Дима Смирнов. Дмитрий Олегович, приговоривший Южносибирскую мобильную связь. Нечаянно смешавший любовь и ненависть с электричеством. Эфир, несовместимый с жизнью, разнонаправленные волны, которые Березин вот-вот разделит. Разведет. Разрулит. Раз и навсегда. Экономическим инструментами, рыночными методами.
После того, как Селю перевели в Новосибирск и сделали финансовым директором всей “Сибкомсистемы”, видел ее Дима только один раз. Два месяца тому назад. Перемены уж начались. Все филиалы лишили самостоятельности. Дима стал начальником технической службы, а Говорков просто управляющим.
– Одна семья, – торжественно объявил Березин и приказал успехи по объединению зафиксировать. Всему менеджементу Новый год отпраздновать под одной крышей. В головном офисе. Решил всех рассмотреть на прощанье. Наверное.
Сам лично пожал Смирнову руку. Вполне по-дружески. А Селя поцеловала в щеку. Тоже по-товарищески. Его и Говоркова.
Именно так, боятся только дураки. Березин прав. И дуры. А дочери степных кочевников, всадников, думают и едут очень быстро. Хороши в седле. Легки. В движении. И никогда не выходят замуж. Они правильно выбирают коней. Дорогу. Поводья и стремена. Женщины, равные мужчинам. А мужчины – самим себе. Две тысячи четвертый год.
Между тем десять минут двенадцатого. И по всему выходит, что успели. Вписались. Действительно, герои.
Смирнов снимает трубку и набирает Новосибирск.
– Алло, Асель? Асель Султановна, Смирнов. Мы все сделали, все подняли, отремонтировали. Пробуйте.
– Ой, спасибо, Димочка, а я обошлась. Сделали консолидированный отчет по февраль. Ну что тут, если честно, марта едва неделя набралась. Виталий Викторович уже принял.
– А, ну ладно. Рад был слышать.
– Взаимно.
Значит, никаких уступок. Никто никому ничего прощать не будет. Не повезло “Компкомплекту”. И не только ему одному. О’кей.
Смирнов встает и выходит из кабинета. Спускается на первый этаж. В отделе сопровождения, как в автозале какой-нибудь древней районной АТС. Шаговой. Синхронные пощелкивания мышек. Механический перебор цифр. Укройся и умри. Доисторическая эпоха, когда музыка звучала не в телефоне, а из рупора. Многоголосой основной темой, а не одной струной в антракте. Кошачьим соло.
– Андрей Валентинович, как у нас новосибирский офис сделан, по VIP?
– Да, Дмитрий Олегович.
– Ну тогда опять проблемы с внеполосной сигнализацией.
– Номер и время звонка можете сказать?
– Конечно.
Пять лет назад не было ни Красноярска, ни Барнаула. Ни Скрыпник, ни Березина. Пятнадцать человек. Ветров, Смирнов, Карпенко. И все здесь. В одном месте. Пять базовых станций на весь город и красивое название ЮМС. Южносибирская мобильная связь. А теперь просто торговая марка. Название новой объединенной компании “Сотас”. Сотовые телефоны Сибири.
Кончились. Да. Без двух минут двенадцать.
Время считать МРОТ. Минимальный размер оплаты труда. В армии учитывают штыки, а на гражданке – рты. Все правильно. Война окончена, всем спасибо. Научная организация труда. НОТ. Еще одна романтическая рифма. Сентиментальная. Имени Серго Орджоникидзе. Пора забыть.
Дима загружает таблицу штатного расписания. Носик курсора утыкается в единицы и нули. Непреодолимое желание пометить и удалить самую первую строчку. Начальник технической службы. Дмитрий Олегович Смирнов. Щелк.
И вдруг, в этот самый момент, до Димы неожиданно доходит. А не надо. Сегодня можно этого не делать. Не браться. Не удалять. Вообще не думать. Говорков уже не позвонит. Если все материалы надо было сдать до двенадцати, представить, скрепить и сшить, то подгонять разнобой цифр под его итог уже не нужно. Потом. Он объявил то, что хотел. И раньше понедельника не спросит, не будет интересоваться, сошлась ли сумма.
И хорошо.
Дима встает. Медленно надевает пальто и шапку. Сейчас он пойдет в самую дальнюю пиццерию. Неспешно. Пообедает. А потом так же неторопливо вернется. Разденется. Сядет в кресло и до шести, до звонка, будет читать никому не нужные статьи. На cnews и rbc.ru. Спать наяву.
И за все время только одно прерывание. Телефонный звонок.
– Смирнов.
– Это Наталья, бухгалтерия. Дмитрий Олегович, мне нужно уточнить год, с какого вы работаете в компании. Здесь не пропечаталось.
– Где?
– В справке для налоговой.
– С девяносто девятого. С апреля девяносто девятого. С самого первого дня.
– Спасибо.
“Пожалуйста”, – отвечает девушка на кассе, пробивая молоко, творог и хлеб. Две банки пива и батон “Докторской”. На сдачу Дима покупает газету для отца. Еще десять минут, и он будет дома. Переоденется и ляжет. Просто упадет. И закроет глаза. Радость. Удивительное везение. Только сейчас понял. Еще одно открытие дня. Понедельник-то – восьмое. Еще одни украденные у судьбы сутки. Еще двадцать четыре часа. Целая жизнь.
А у отца вечер. Он встречает в прихожей. Выходит на звук. Щелчки ключа в замке. Стоит с полуопущенными веками. Ничего не видит. Только слышит. И ладно. Глаза можно и вовсе закрыть. Сын дома. А значит, ничего уже не случится. Не произойдет. До самого завтрашнего утра. Отец хочет все это сказать. Поделиться. Выразить. Хотя бы просто поздороваться. Но не может. Не может. Лишь приподнимает руку и слабо взмахивает. Комарика отгоняет. Муху. Серых и неотвязных насекомых дня. Время остановилось. Еще на несколько часов. И это счастье. Счастье.
Смирнова.
Олега Дмитриевича.
УМНОЖЕНИЕ
– В лучшем виде. Все будет чисто и красиво, – сказал рыжий парень и спрятал деньги в карман. Сунул. – Не беспокойтесь.
Веснушек на его лице было больше, много больше, чем зубов во рту. И чистая вода в глазах. Никаких мыслей. Сомнений. Колебаний. Простые причинно-следственные связи. Ты нас уважил и мы – тебя.
Метр на два.
– Меньше никак нельзя. Гроб не полезет.
Он так и сказал. А потом поправился:
– Не опустите, хозяин.
Метр на полтора.
– Да нет, на два. Ну метр восемьдесят. В глубину. Да вы не беспокойтесь. Мы дело знаем. Все будет в лучшем виде. Выкопаем.
Это значит, мамину яблоню не покалечат. Камень не свернут. И оградку не изуродуют.
Спасибо.
Последние полтора месяца отец вставал и одевался в полной темноте.
Все еще было по-прежнему. Дима работал и спал по ночам. Под сенью черных листьев за окном. Будильник звонил без десяти восемь.
И вдруг скрип. Легчайший. Странное движение воздуха в комнате. Тень. Начало третьего.
– Что?
Инстинктивно дернулся. Сбросил одеяло. Сел. Кровь прочертила полный круг, молнией, от входа в аорту до выхода из вены.
– Что?
Тень замерла и обрела форму. Отец.
Ниточка старого бра висела на уровне Диминого плеча. Свет зажегся и упал на ноги старика. Тапки. Старая тройка. Жилет и пиджак прямо на ночную рубашку. Пугало.
– Что случилось?
Глаза полузакрыты. Кажется, он шел ощупью. На тепло Диминого дыханья. Как летучая мышь.
– Еще не звонили?
– Кто, папа? От кого ты ждешь звонка?
– Диспетчер должен… Что, ты не знаешь?.. Когда будет машина…
Тоска. Головная боль. Острая и внезапная. Как удар шилом. Дратвой. Словно кто-то услужливый стянул. И не отходя от кассы, принялся сшивать. Тачать распадающийся ботинок башки.
А потом Дима написал сразу два заявления. На отпуск и на увольнение. И все перевернулось. Теперь он спал днем. Под шелест листьев и шин. А ночью сидел в кухне. Пил пиво и смотрел РЕН-ТВ.
Под легким градусом он никогда не злился и не сердился. Чистый алкоголь сыновней любви.
– Папа, мы никуда не едем, – сказал ему в очередной раз, повторил: – Никто не позвонит и не постучится… Все будет хорошо. Это сон. Просто дурной сон. Наваждение.
Отец не хотел уходить к себе. Он сопротивлялся. Но слабые мышцы не могли сокращаться. Только деревенели.
– Пойдем. Я перестелю. Перестелю постель и укрою тебя.
Отец хотел остаться там, где яркий свет и негромкий звук. Но в кухне негде лечь. Хрущевка.
Отныне у него свои персональные два квадрата земли. Метр на два. Возле мамы. Как он и хотел. Сын не смог стать ему товарищем. Не захотел. Понять и простить. Старость, болезнь. Характер. Мамин слишком ранний уход.
Теперь это чувство вины ему наказанием. Пожизненно.
Все рыжие кажутся похожими друг на друга. Рассеянное племя. Вроде цыган. Только копать – не гадать. У бригадира под расстегнутой рубахой тельняшка. А на руке наколка. ГСВГ. Группа советских войск в Германии. Парадное единение сил на кладбище Красная горка. Действительно, точка. Конец истории.
– Вы когда начнете работать?
– Да прямо сейчас. Инструмент у нас в машине.
Машиной назывался ушастый “Запорожец”.
В тот день Дима поехал за деньгами. Говорков не хотел делать расчет. И даже отпускные приказал по возможности не платить. То есть в последнюю очередь. Как будто надеялся, что, посидев на мели, потосковав и помокнув, Смирнов возьмет и передумает.
Пришлось распатронить депозит. Плакали проценты.
Вера шла в первый класс. Димина дочь. А Катя уже год без работы. Спрашивается, какого черта надо было разводиться? Уходить? Уводить девочку? Чтобы звонить два раза в месяц? Проверять Димину боеготовность. Оправку и выправку. Как у слона в уголке Дурова. Парад-алле.
Пятьсот рублей на выпускной в детском саду.
Триста на художку. Отдельно – новые кроссовки.
В среднем, две штуки в месяц.
Две тысячи на двенадцать – двадцать четыре.
И это не считая алиментов. Зато можно не стирать Димке рубашки и не готовить ему ужин. По крайней мере каждый день.
Иногда она заглядывала. Время от времени. Что-то делала по дому. И суп варила на пять дней. Борщ. Последний раз – в конце июня. Давно. С тех пор в двух комнатах лишь два Смирнова. Отец и сын.
– Дима… Дима… – Когда он звал его по ночам, будил, вибрацией, муравьями озноба, всегда охватывал ужас. Вот оно. Перехватывало дыханье. Сейчас. Через минуту. Через секунду. Но все случилось при свете дня. И ни одного звука до Димы не долетело. Его просто не было дома.
Накануне в очередной раз поссорились. Дима проснулся от вони. От запаха горящей синтетики. Кинулся в кухню. Босой. Без очков. Невооруженный.
Электрический чайник стоял на включенной плите. Языки желтой пластмассы звездой ложились на белую эмаль возле конфорки. Муляж яичницы. Имитация.
Точно такая же, как телевизор без звука у отца. С какой-то неподвижной головой во весь экран. Старик дремал перед ним. Подбородок уронив на грудь. А пульт – на пол.
– Иди, посмотри, что ты наделал.
– А кто тебе сказал.. ал.. что это сделал я?
Плохие и хорошие дни чередовались. Но зебра стремительно превращалась в вороного. До вечера не разговаривали, и на следующее утро Дима не попрощался. Даже таблетки не стал проверять. Молча закрыл дверь и молча ушел. В банк. За деньгами.
Теперь никогда себе не простит.
Хотя – что он мог сделать. Что?
– Это произошло мгновенно, – сказала врач “скорой”. – Сердце. Отмучился. Господи, прости.
У врача была розовая форма. Куртка и брюки. Зеленые туфли и синие глаза. Коверный. Клоун. Еще одна ошибка в бесконечной череде подобных. Жизнь.
Ждали одного, а случилось совсем иное.
Подлый диспетчер так и не позвонил. Свою машину отец встретил в майке и тренировочных штанах. Переодевал его уже Дима. По-своему, как всегда, по-своему. Глупый, непонятливый мальчишка. Сын.
И опять ему помогал Леха Комаров. Только теперь у него уже была не “Нива”, а “Тойота Корона”. Неуютная тачка с тонированными стеклами. Все время давило ощущение, будто бы сам к себе могилу примеряешь. Удобно – неудобно?
– Зато никто не лезет за магнитофоном, – сказал Комаров. – Откроешь, а там парни со стволами или водитель с монтировкой. Очко играет.
Действительно, как на том свете. Ты видишь всех, а тебя уже никто. Фиг вам. И тебе лично, Дима. Впрочем, глупости, глупости, глупости. Чушь!
Стояли последние теплые дни августа. Прощанье назначили в морге. Теперь там была специальная ритуальная комната. Вечером отвезли все, что перечислил распорядитель. Красный и черный ситец. Вафельные полотенца. Большую фотографию для пересъемки.
– Давай я у тебя переночую, – предложил Комаров.
– Ну если только в кресле. У отца ведь не станешь.
– Да я не нежный. В кресле. Не вопрос.
Но не понадобилось. Хватило Диминого дивана. На лестничной площадке у двери стояла Катя.
Первая мысль – за деньгами. Ну надо же, как некстати. Как невовремя. Чуть не закричал. А у нее – мокрое лицо. И совершенно ледяные руки.
– Дима, Димочка, прости. Это я во всем виновата. Я.
Боже мой, третий день словно слух и зрение меняются местами. Вместо острого натыкаешься на гладкое. Бьешься о стену и тело проносишь мимо стула. Давление падает и поднимается. Голову несчастную то надуют, то продуют. Пустотелую, словно футбольный мяч.
Зато Комаров соображал быстро. Он молча развернулся и начал спускаться. От Катиных слез воротник рубахи прилип к шее. Внизу хлопнула дверь.
– Мне нельзя было уходить. Оставлять его и тебя. Но она боялась. Она боялась. Она боялась Олега Дмитриевича. Она плакала по ночам. Я тебе не говорила.
– Кто? – спросил Дима. Дурачок.
– Вера.
Волосы Кати уже пахли осенней травой.
– Да нет. Ты тут не при чем. Совсем не при чем. Он заказал машину. Понимаешь? Он сам это сделал. Сам. Просто я помешал ему встретить ее по-людски. Вот и все.
Катя с изумлением подняла глаза. Под водой черные икринки превратились в зеленых рыбок.
– Тебе просто надо выпить.
– Надо, наверное. Только дома нет ни капли. Ничего и никого.
– Я сейчас принесу. Дойду до универмага и вернусь.
– Хорошо. Спасибо. Я с тобой.
Метр на два. Как договаривались.
Рыжий человек и его люди постарались. И выкопали, и закопали.
Метр на два на тридцать сантиметров. Холмик. И мамин камень рядом. И яблонька. Вся в красных плодах. Мелких и горьких. Дичка.
– Я вам ничего не должен?
– Нет. Рассчитались.
За два дня бригадир каким-то непостижимым образом лишился еще и переднего зуба. Зато на лбу открылся новый мириад веснушек. Потом Дима понял: волосы пропотели, пропылились и слиплись. Не стало челки.
– Откуда я вас знаю?
– А я работал у вашего отца в лаборатории. До армии. Недолго. Вас-то, извините, сразу не признал. А на табличку сегодня посмотрел. Все верно. Он, Смирнов Олег Дмитриевич. Вот ведь как вышло.
Да. Давно уже ни института, ни лаборатории. А вот теперь и от отца лишь память. Пусть будет долгой. Вечной. Дима сходил до пазика из бюро ритуальных услуг и вернулся с бутылкой белой.
– Балуете. Спасибо. Только корзинки заберите. А то ведь скоммуниздят. Вон те тетки.
Дима посмотрел на вазочки с цветами. Плетеные. В Катином салоне сделали. Бывшие коллеги. Сами. Очень красиво. Потом на теток. Две черных тучи. Они стояли с граблями у дальних могил. Глазастые и жадные.
“Они могут. Действительно”, – подумал и махнул рукой. Развернулся, пошел к дороге. Не стал в очередной раз обижать отца. Пусть это делают другие. Хватит. Своего по шею. По маковку. До конца века не расхлебать.
Поминали отца в маленьком кафе. “Фрегат”. Когда садились за стол, позвонил Говорков. Дима как раз вытащил трубку. Чтобы отключить. Вообще. Увидел знакомый номер.
– Слушай, Дмитрий Олегович, это Говорков. Я только что узнал. Прими мои соболезнования. От чистого сердца. Если что-то надо… Машина… С кем-то договориться, как-то помочь…
– Да нет, спасибо. Сегодня как раз… только что похоронили…
Долгая и тяжелая пауза.
Ну вот еще один виноватый. Даже животное задумалось. Носорог. Последнее в ряду чувствующих и соображающих. В какое море ты опускаешь тела наших близких, время? В каком эфире разбегаются, распространяются, множатся эти бесконечные, обжигающие сердце круги?
И зачем?
Домой возвращались пешком. Катя и Дима. С легкими граммами в крови ему всегда, в любое время суток было светло и тепло. Как в детстве. Рядом с отцом и матерью. Там, где все всегда живы и здоровы.
– Ты сегодня снова останешься?
– А ты разрешишь?
– Если завтра приведешь Веру. Навсегда. Насовсем.
– Завтра не получится. В пятницу. Она же у матери. В Киселевске.
Белые шары над головой наполнялись светом. Фонари. Путеводные звезды. Хорошо. Теперь не заблудимся. Не потеряемся. Никогда.
– Ладно. Так даже лучше. Завтра пойду в контору и заберу деньги. Теперь уж отдадут. Точно отдадут. Никуда не денутся. И купим. Купим все, что там в твоем списке. Книжки, портфель. Что-то еще надо?
– Только фотографии. Две штуки. Три на четыре. Но это уже потом. Когда приедет.
Фотографии? Конечно. В личное дело и в удостоверение ученика. Ребенку. Слава Богу, больше ничего не надо. Сантиметры вместо метров. И только. Всего лишь.
Две штуки.
Три на четыре.