Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2005
Продолжение. Начало см. “Октябрь” № 1 (там же и карта) и № 4 с.г.
…Беседа была длиной во всю дорогу. Мы двигались из Ясной в Оптину, из Оптиной (так получилось, и хорошо, что получилось) далеко в сторону, в Калугу, далее кругами по всей Тульской губернии обратно на толстовский маршрут, по нему в Данков и Астапово, наконец за Астапово, и не переставая спорили. По ходу хода, на всякой остановке, в местах ночлега, за столом в дорожной забегаловке, где официантки все до одной боялись Вдовина, а он желал им хорошего жениха, и они таяли – везде. Коллоквиум длился неделю.
Распределение ролей было таково: архитектор (Балдин) все строил проекты – разумея и Толстого прожектером – таким, что и в последний путь не мог отправиться без существенного замысла, без сочинения, без (будущей, последней, крайней) книги. Пока эта книга без слов, до слов перед нами была раскрыта. Это были те же дали, что сопровождали в пути Толстого.
Краевед (Рахматуллин) разворачивал вместе с походными картами картины, в коих не проект, но, напротив, давно совершившееся определяло контуры южномосковского мира. Тульско-калужско-рязанско-елецкого, это как минимум.
Историк (Вдовин) помещал в сей южный мир Ясную Поляну – как новую (центральную? претендующую на роль центра) химеру, притом действенную: кто из нас не читал Толстого, кто не подпал под его чары? Вокруг “столицы” Ясной собирались и плыли хороводом пейзажи, застланные ноябрьским туманом. Было сыро и довольно тепло; зимой и не пахло.
Писатель (Березин) метафизику отвергал, утверждая, что Толстой не был озабочен отвлеченными материями, проектов не строил, прошлого как будто сторонился, а просто бег из дому как волк. На самом деле Писатель верил в отвлеченную, высшую мысль Толстого, верил в бумажные чары и южный мир, иначе какой он писатель? Он просто таился. На заднем сидении машины, где можно было улечься, Березин то и дело валился набок, делал вид, что спит.
Разговор был полон: спорщики должным образом друг друга дополняли. Водитель Даниил, вовлеченный в дискуссию, так ей увлекся, что в последний день едва не вывалил экипаж в кювет – преглубокий. Метафизика тут не при чем: в тот день выпал первый снег, дорога сделалась ледяным катком, так что загреметь в канаву мы могли и без помощи Льва Толстого. С другой стороны – почему снег выпал на следующий день после прорыва астаповской “блокады”? Точно тумблер повернулся в небесах, и время потекло иначе или вовсе остановилось, замерло зимою.
Рустам РАХМАТУЛЛИН
К МЕТАФИЗИКЕ РУССКОГО ЮГА
Горы русской равнины
За Окой, перейденной под Серпуховом, земля приобретает меру высоты, как на русском романтическом пейзаже XIX века, где ностальгия по гористой Европе вытягивала вверх малейшее всхолмление. Чтобы заокские холмы представились горами, лучше ехать не по долготе – по широте. К примеру, по последнему пути Толстого, как сделал “Путевой Журнал” минувшей осенью. С высоких и лесистых верхнеокских берегов, где Оптина и Шамордино, – на безлесный черноземный стол верхнего Дона и средней Оки, где Астапово.
В таком движении становится понятно, что горы на равнине существуют. Это Среднерусская возвышенность, стоящая на верхнеокской долготе, на пограничье Тульской и Калужской областей, на западе Орловской, Курской, на востоке Брянской, Черниговской, Сумской.
Когда Ока уходит на широтный поворот, отчеркивая Подмосковье, горы остаются на меридиане, восходя на север под новым именем Смоленской возвышенности и под третьим именем Валдайской. Эти три суть Северные горы греческой античной географии, известные Элладе заочно (от слова “очи”, а не “Ока”) как родина Днепра и Дона. Не сказать про Дон, берущийся на внешне низком месте, – но к Днепру с Десной и Сеймом причислить Волгу и Оку с Угрой, Ловать и Мсту, перетекающие в Волхов, и Западную, белорусскую Двину – словом, главные реки русской древности.
Спускаясь с окских гор на Дон и на лежащую за ним Оку рязанскую, находим собственно равнину, ровность. Юг московской ойкумены делен на горный юго-запад и равнинный юго-восток, льнущий к горам как море – море суши.
Но условимся о юге как понятии.
Определение Юга
Есть юг как полумир помимо полумира севера. Есть юг как четверть мира между четвертями востока и запада. Есть, наконец, одна восьмая – строгий юг, стесненный промежуточными сторонами света.
Если широта лежит через Москву, то русский юг, который, кроме севера, охватывает Украину, Белоруссию, великорусское (смоленское, брянское, курское) Поднепровье, Подонье, Новороссию, Кавказ, Поволжье “ниже Нижнего”, южный Урал и южную, степную Сибирь.
Тот юг, который между четвертями востока и запада, по этому определению лежит в раструбе между юго-западной, московско-киевской, и юго-восточной, московско-рязанской дорогами. Тульская область входит в долю целиком, а Калужская с Рязанской, рассекаемые этими дорогами, как сами Калуга и Рязань (как, следовательно, и самый Киев), – половинами.
Поиски юга в одну восьмую московской ойкумены породили Тульскую губернию, дальше которой, в расширяющемся секторе, лежат Орловская, и Курская, и все донские и донецкие губернии Великороссии и Украины, часть Новороссии в бассейне нижнего Днепра и малых рек Азова, Крым, Кавказ.
Однако может статься, на четвертый взгляд, что юга вовсе нет. Что русский мир устроен хоть и начетверо, но по промежуточным, а не по основным сторонам света. Что есть балтийско-верхневолжский (новгородский и тверской) северо-запад; верхнеокский и днепровский юго-запад с Новороссией; среднеокский (рязанский), донской и нижне-волжский юго-восток с Кавказом и степной Сибирью; северо-восток, текущий в ярославско-костромскую Волгу и в Ледовитый океан по обе стороны Урала. В согласии с таким делением московский мир распространяется не по восьми, а по двенадцати дорогам, направления которых, будучи положены на циферблат, приходятся на половины часа, не на полные часы. По три пути на Балтику, по три – на Днепр, по три – на Дон с Поволжьем и сибирской степью, по три – в Поморье, на и за Урал.
В отсутствие дороги строго южной трудно посчитать одну или другую двенадцатую долю (то есть шестой или седьмой час циферблата) строгим югом. Пограничье двух долей проходит через середину Тульской области, московской долготой, между донской (Воронежской) и крымской (Симферопольской) дорогами.
Так о котором юге речь?
О каждом, в том числе несуществующем.
Чернигов
Тульская губерния образовала средостение между двумя географически и исторически оправданными, легитимными долями московской ойкумены – юго-западом и юго-востоком. Географически определяемые как нагорный и равнинный, исторически они определялись как черниговский (впоследствии литовский) и рязанский.
Впрочем, до первой четверти XII века они определялись общим именем Чернигова. То было имя юга относительно и против суздальского севера. Ока была удел черниговской колонизации почти во всем своем течении, включая Муром, исключая только область главных северных притоков – Москвы-реки и Клязьмы.
Правый фланг черниговского продвижения был общерусским фронтом против кочевой степи, заставой Ильи Муромца. Черниговской рукой Русь забирала также верхний Дон до линии его широтного притока – Быстрой Сосны.
Межа Чернигова и Суздаля была воспалена враждой двух княжеских домов. Старшие в роде Рюрика черниговские Святославичи стояли против Мономаховичей, младших, но исполнившихся кровью греческих царей. Когда москвич кладет себе границу по широтному течению Оки, за этим полаганием есть верность крови Мономахов. Чернигов никогда не мог смириться с этой кровью, сделавшей последних первыми, коленом царским. Так Господь избрал Давида, младшего из братьев.
История Чернигова есть драма профанического монархизма, полагавшего, что государю довольно быть законным, чтобы оказаться истинным.
Рязань
Непримиримость к суздальским князьям наследовала ветвь черниговских – князья рязанские. И те, и те суть Святославичи, семя второго сына Ярослава Мудрого. Черниговскую нелюбовь к Ростову, Суздалю, Владимиру Рязань усугубила, а затем перенесла на их преемницу Москву.
Рязань (сначала вместе с Муромом) отпала от Чернигова в 1127 году. Чернигов не удерживал ни слишком отдаленный от него поокский низ, собственно муромский, ни среднюю, рязанскую Оку. Разлом пришелся между верхними Окой и Доном. Чернигову достались горы верхнеокские, Рязани – дол, донской и среднеокский.
Как некогда Чернигов, Рязань тянулась к нижнему течению Оки; как он, дотягивалась лишь до Мурома и спорила о нем с Владимиром. По временам Рязань немного заступала в черниговские горы – например, удерживала верхнее течение Упы. Однако есть политика, война и дипломатия – а есть идея, замысел земли. Географически рязанская идея состояла, между прочим, в том, чтоб не вступаться в верхнюю Оку.
Чернигов и Рязань
Пейзаж черниговской Оки можно назвать калужским, потому что среди всех губерний, поделивших эту землю, лишь Калуга не “зачерпывает Дона”, то есть отвечает собственно черниговской географической идее, как она явилась после отложения Рязани. Высокие и мягкие, лесистые и с перелесками холмы, мягко и низко обтекаемые многочисленными реками и речками – таков материал калужского пейзажа. Излучина с высоким внешним берегом или с двумя высокими, отлогим и крутым, – вот главный жанр, верней сюжет, сего пейзажа. Например, в Гремячеве и Шамордине, в тульских Сеневе и Жупани, в Задушье новосильском на Орловщине…
Верхнедонской пейзаж (принадлежащий ныне не Рязани, а Туле, Липецку, Орлу) есть ровный стол распаханного чернозема, под которым залегает, выступая скалами в откосах речек и сухих или запруженных оврагов, желтоватый расслоенный известняк. Со зрительским предчувствием степей и Приазовья соглашаются беленые дома под кровлями в четыре ската, еще не хаты, но уже не избы. Ложа рек способны опускаться глубоко, как Дон между Полибином и Стрешневом, где стол обоих берегов оканчивается величественными и совершенно непредвиденными скатами. Рязанская земля восточней Дона, в бассейне среднего течения Оки, оставшись плоскостью, светлеет примесями, обводняется обильней и смягчает очерк берегов. Отдельные холмы и городища смотрят островами в море суши: надо видеть Епифань или подножие Димитриева Ряжского монастыря.
Чернигов и Рязань (продолжение)
Различию натуры отвечала разность человеческих пород.
Черниговские северяне – коренное племя княжества, застигнутое писаной историей на берегах Десны, – распространяя свой удел из Поднепровья через Брянский лес на берега Оки, встречались с обитавшими там вятичами. Собственно, Чернигов как земля устраивался надвое, на две реки разнонаправленного стока – днепровского и волжского – и на два племени, с лесным проходом между ними, где в урочище Девять Дубов караулил Соловей-разбойник.
По верховьям Дона и по среднему течению Оки славяне-вятичи, перенимая колонистский импульс северян, встречали финскую мордву, самоназвание которой – эрьзя – вероятно, стало русским именем Рязань. Далее, ниже по Оке, сидели тоже финские мещера и мурома, придавшие лицо лесному суздальско-черниговскому (а впоследствии владимиро-рязанскому) колеблемому пограничью.
Чернигов и Рязань (окончание)
Различию природ земли и человека ответило различие владельческих устройств.
Ока черниговская с легкостью делилась на уделы, отвечавшие бассейнам рек и речек, их горным поместительным урочищам. Уделы, впрочем, проступили поздно, после первого татарского удара, когда Черниговщина северская запустела, а поокская наполнилась спасающимися людьми. После мучения в Орде святого князя Михаила старший стол княжения и кафедра епископа ушли в лесное средостение Черниговщины – Брянск, иные многочисленные дети и внуки Михаила засели горы вятичей. Горные города стали фамилиями: Болхов, Новосиль, Белёв, Одоев, Оболенск, Звенигород (не путать с подмосковным), Перемышль, Козельск, Таруса, Мезецк (теперешний Мещовск), Мосальск, Волкона, Воротынск, Барятин… “Фамильное гнездо” здесь больше чем метафора: округлые, иной раз насыпные, обвалованные городища, как Волкона в устье соименной речки – родина Волконских и, согласно профаническому родословию, Толстых.
Нерасчлененная рязанская равнина явственно предпочитала политическую унитарность. Братоубийство 1217/18 года в загородной резиденции Исады отсекло от княжеского древа шесть ветвей. Вскоре Батыево нашествие оставило от древа только ствол. Уроки топора усвоили стволу способность роста вверх без роста вширь. Даже холмистые Венёв (Венёва) и Зарайск не создали фамилий. Веневитиновы только граждане Венёва, не князья Венёвские. Не создали фамилий Глебов и Борисов-Глебов, два Ольгова, Ростиславль и Ижеславль – теперешние городища. Начинавшиеся с княжескими именами, они как правило заканчивали крепостями центрального рязанского правительства, а не удельными столами. Два исключения – Елец и Пронск – скорей всего, обязаны сложением своих фамилий Москве, препятствовавшей упразднению Елецкого и Пронского уделов, чтобы было где поставить ногу на Рязани. Князья Елецкие к тому же не чернигово-рязанского, а позднего черниговского, от святого Михаила, происхождения. На Куликово поле князь Елецкий Федор вышел вопреки метаниям Олега Рязанского.
Задонщина
Граница Дона и Оки перенимается южней границей Дона и Днепра. В XIV веке Поднепровье оставалось русским, а среднее Подонье – Диким полем. Грань Днепра и Дона была тем знаменитым шеломенем из “Слова о полку…”, который скрыл когда-то Русь от северского князя Игоря. С XIII века сам водораздел служил сухим проходом для татарской конницы в ее движении на север. Так прошел Мамай.
Москва на Куликовом поле взяла в союзники донскую воду. Не так, чтобы река могла остановить Мамая, а так, чтоб помешала бегству москвичей. Задонщина есть невозможность отступления.
И вообще для москвича задонщина есть невозможность: Дон сопровождает долготу, меридиан Москвы, в глазах которой равноправны оба берега. Позднейший городок Задонск и Куликово поле значатся на противоположных берегах, и на обоих берегах встречаются названия “Задонское”. Новейшая гипотеза о настоящем Куликовом поле подле Ряжского монастыря, восточней Дона, есть очередное полагание задонщины, нашедшейся как будто в зазеркалье старой, если зеркало – сам Дон. Задонщина всегда локальна, уважает местный взгляд с любого берега. Допустим, князь Москвы форсировал широтный поворот реки; но и тогда его задонщина принадлежит лишь местной карте, ибо этот поворот пренебрежимо мал в масштабе целой карты.
Впрочем, для писателя Софония Рязанца Задонщина не столь мала. Рязань глядит на Дон по широте, и Куликово поле для нее – часть той задонщины, которая синонимична Западу с заглавной буквы. Да, Западу, а не Востоку.
Москва же навела удар от севера, вдоль Дона, вбив Мамая в лузу Кафы (Феодосии), где темник принял смерть.
Подонье
Москва предпочитала говорить “Подонье”, разумея оба берега, донской бассейн. Так называлось поприще епископа Подонского и Сарского, или Сарайского, словом – ордынского. Это епископство лежало за Рязанским, по Дону дикому и к Волге.
С образованием Подонской кафедры, в XIII столетии, Владимирская Русь открыла долготу (в обоих смыслах: вертикаль и протяженность) Дона. Вскоре ту же долготу открыли, оборудовали для торговли и вымерили стадиями сурожане – генуэзцы, взявшие у греков черноморские фактории в обмен на помощь против крестоносцев. Сурож (нынешний Судак) нашел на этой долготе Москву, когда Москва нашла себя: в XIV веке. С сурожанами Москва, тогда же ставшая столицей русской митрополии, училась путешествовать в Константинополь – к патриарху и к тому царю, которому принадлежала сердцем. С сурожанами нашел Москву и сам Константинополь. Москва Петра митрополита стала новым Киевом, которому присвоен новый путь во греки – Дон.
Преемственность или двойничество Днепра и Дона, Киева и Москвы особенно понятны взгляду из Константинополя. Настолько, что сама трансляция столицы выглядит проектом греческим. С Днепра, этого строго северного ложа цареградского меридиана, русская столица следовала к северо-востоку. Так же следовали в Черном море корабли между Босфором и Босфором Киммерийским – Керченским проливом, понимаемым как продолжение разлома с Азией. Выше Азова продолжением разлома мог быть только Дон; именно так и полагали греки. В XIV веке грекам сделалось известно, что разлом преодолен Москвой, стоящей над истоком Дона. Москвой, которая, как драгоценная застежка, схватывает расходящиеся полы континента.
Так на карте мира; а на местной карте над истоком Дона – озером Иван – теперь стоит Новомосковск.
Явление Литвы
Как будто отвечая греческому взгляду, XIV век усугубил различие донских сторон в пределах русской карты. На перекрестке Куликова поля сошлись или могли сойтись все достававшие до Верхнедонья силы: московский север; генуэзский юг; восток рязанский, ближний; восток татарский, дальний, заходивший с юга; ближний черниговский запад; запад литовский, дальний, шедший взять себе по меньшей мере юго-западную Русь.
Ольгерд, сын Гедимина, взяв Брянск в 1356 году и насадив на этом старшем из черниговских столов свою династию, открыл Литве ворота на Оку. Через двенадцать лет Ольгерд взял Оболенск – форпост Чернигова на стороне Москвы, на левом берегу Оки, в одном броске от Серпухова, и убил там князя, но ушел. Еще через двенадцать лет Ягайло, следуя на Куликово поле для соединения с Мамаем и Олегом Рязанским, стал вблизи Одоева.
Между Одоевом и Тулой пролегала древняя чернигово-рязанская межа. На ней Ягайло испытал, помимо страхов битвы и измены, страх предельности. Он отыскал предел для будущей Литвы. В его словах, произнесенных здесь: “Николи же Литва от Рязани не приимаша разума” – разумная Европа гор открыла море суши.
Епифанская легенда утверждает, что Ягайло все-таки перевалил за грань, пришел на Дон и даже перебрел его повыше Куликова поля. Взойдя на обособленную гору Епифани, где был тогда лишь монастырь, Ягайло, словно Одиссей на острове, забылся от вина, предложенного всей литве монахом Епифанием, и пропустил сражение.
Москва и Рязань
После московского триумфа на Дону рязанский князь Олег порвал с Ягайло и до самой смерти стал врагом Литвы. Москва, однако, не могла пренебрегать опасностью соединения своих противников, имевших общую межу. Встать на меже и взять ее под свой контроль, расклинить, оттеснить плечом обоих смежников и выйти к южному степному пограничью в области Ельца – Москва должна была задаться этой целью. (Так же, как на западе она должна была задаться целью развести Литву и Тверь, Литву и Новгород, Литву и Псков примерно по меже пути на Ригу, занимая Ржев и Луки.)
Бросок на Куликово поле был важнейшим эпизодом южного расклинивания. Хотя Москва внесла свою войну с Ордой в рязанские пределы, Поле кажется ничейной полостью и перекрестком пограничных сил.
Из договора Дмитрия с Олегом, заключенного немедля после битвы, следует, что место Тула на рязанской стороне теперь московское. И до сражения Москва на юге находила дело левому плечу, протискиваясь вниз за счет Рязани. Городок Лопасню, ныне городище против устья соименной речки на рязанском берегу Оки, Москва взяла до всякой мысли о Литве, не позже чем при Калите. Теперь же взгляд Москвы ложился на Подонье, постепенно отлагавшееся от Рязани. Маня ее елецкого вассала, Москва не суживала – расширяла клин, поскольку расширялся клин Подонья, образуемый широтными притоками – Непрядвой, Мечей и Сосной.
Сам Дон, как путь и навигация, был для Москвы вторым, а временами первым смыслом этого движения.
Оглашение Дона
В прозвании Димитрия Донским есть дальний смысл. Смысл присвоения, сначала словом: князь Москвы стал князем Дона.
Дон открылся в слове, как в ключе, в истоке. За первым словом следовало оглашение литературой, многословием “Задонщины” и цикла прочих куликовских текстов.
В год кончины Димитрия по Дону ходил в Царьград митрополит московский Пимен, и его литературное хождение размерило и поименовало, огласило стадии всего пути. Вся фабула: степь, генуэзцы, море, цареградский двор, – удерживается на главном, нулевом меридиане времени и ойкумены, равно византийской и московской.
Для Пимена путь начался из нынешней Рязани (Димитрий шел прямее – из Лопасни), откуда следовали к Дону сушей, но уже со стругами. Спускали их на воду в сутках выше Кир-Михайлова, заброшенного города, где оставляли провожатых. Если место выше Кир-Михайлова было границей навигации, то это, вероятно, Данков первоначальный, ныне городище Стрешнево, то самое, где Дон образовал каньон.
Ниже по Дону путешественники не встречали никакой селитьбы: “Аще бо и бываша древле грады красны и нарочиты зело видением, место точию пусто ж все и ненаселенно”. Звери, между ними волки и медведи, провожали взглядами плывущих. Только на границе с Диким полем встретил и снабдил необходимым, по распоряжению Олега, князь Елецкий Юрий, внук героя Куликова поля князя Федора.
Последний в это время оставался владетелем Ельца. Через шесть лет ему и его городу еще предстояло принять, одним за всех, страшный удар Тамерлана.
Елец и Тамерлан
Столица Верхнедонья, Елец принадлежит восточной доле нашего обзора. Водораздел Оки и Дона пролегает западнее, между Ливнами и Новосилем, а географический меридиан Москвы проходит строго через Ливны. Елец, однако, может оказаться западнее самого себя, словно бы двигаясь по широте реки Сосны. К Оке его манят воспоминания черниговского княжеского дома. На древе многочисленных потомков святого Михаила ветвь князей Елецких самая восточная, притом единственная дотянувшаяся с верхнего течения Оки до Дона, до Рязанщины. Подобным образом садовые деревья иногда пускают ветки за забор соседа. Генеалогия князей Елецких производна от князей Карачевских через Козельских. Но и Рязань не отпускает от себя, маня Елец назад, к востоку, общими воспоминаниями. Балансирующий между двух воспоминаний город подстрахован третьим – воспоминанием Москвы, ее руки, протянутой в XIV веке сверху, с севера. Да и воспоминаниями юга, пусть враждебного, запечатлевшегося в Тамерлане и с меньшей четкостью в других степных царях, но заставлявшего стоять на месте, прикрывая север.
Структура города конгениальна этой средокрестной сложности. Речка Елец, она же Ельчик, впадая с севера в Сосну и разделяя город надвое, выстеливает ложе московскому меридиану. От Ельчика на запад ищется черниговское городище дорязанского периода, а на восток – рязанское, отождествляемое с Каменной горой, где память вероятной крепости иносказуется оградой Знаменского Камнегорского монастыря. Московский, третий, город снова выбирает, по благословению митрополита Алексия, западную сторону – против былой рязанской цитадели.
В долине Ельчика, на дне между двумя холмами города, стоит Владимирская церковь, отмечающая место Тамерланова шатра и, значит, Тамерланова видения Небесной Девы. Владетель полумира мог расположить свой стан на высоте кремля, уже сожженного и обезлюдевшего, на дворе князя Елецкого, уже плененного. Предание, однако, назначает Тамерлану место под горой – чтобы смотреть ему в створ Ельчика, на север, на Москву. Смещенный с Ливен на Елец меридиан Москвы в точке Владимирского храма вышел к широте реки Сосны, к южному краю коренной Руси, границе с Диким полем. Поле, насылая Тамерлана, отыскало этот выход севера как вход, проход для юга. Но проход Железному Хромцу был загражден видением на облаке Матери Бога христианского.
Москва и Литва
От правого плеча Москва жестикулировала осторожней, уважая силу приближавшейся Литвы и некоторую свободу выбора владетельных князей черниговского дома. Вероятно, первыми из них ответили на уважение князья Тарусские и Оболенские, ближайшие соседи по Оке. Дети убитого Ольгердом князя, братья Оболенский и Тарусский, выступали под московскими знаменами еще до Куликовской битвы. С ними выступал и Новосильский князь, переместивший стол ближе к Москве, в Одоев. В восьмидесятые Таруса отложилась от Москвы, но снова “найдена” в начале девяностых, с подтверждением находки ярлыком от хана Тохтамыша. Сообщение Тарусы с Новосилем через средостение Одоева дало Москве проход на юго-запад. Не потому ли стал возможен бросок Москвы на Брянск за десять лет до Куликовской битвы? И не затем ли видим Тулу возвратившейся к Рязани в начале следующего столетия, в московском договоре с наследником Олега? Кажется, ориентация черниговских князей в те годы задавалась принадлежностью тому или другому берегу Оки: Литва манила западные, левые уделы верхнего течения, Москва – восточные, правобережные.
На правом берегу вблизи Москвы только загадочный Любутск всегда смотрел в Литву. Сегодня это городище Троицкое близ Алексина. Когда Олег Рязанский осадил Любутск, Москва просила снять осаду: Витовт Литовский приходился тестем Василию Московскому.1
В 1406-м Москва сама начнет войну с Литвой – за Псков, который защитив, отступится на юго-западе. Стояние враждующих сторон в районе нынешней Крапивны, между Тулой и Одоевом, не разрешится битвой. Вся окская Черниговщина отойдет Витовту. Москва будет отброшена к родному северному берегу широтного течения Оки. На южном берегу она удержит лишь плацдарм Алексина и, временно, Любутска, а еще южнее – лишь анклав Козельска, тоже временно.
После военного размежевания с Рязанью и Москвой, к 1408 году, весь русский юго-запад – верхняя Ока южней Калуги, Поднепровье от смоленского истока до Киева, от Курска до Карпат, и Полоцк, область Западной Двины, – станет Литвой в ее предельном расширении.
Литва и Рязань
Под новым суверенитетом верхняя Ока только отчасти сохранит привычное владельческое и земельное устройство. Не все князья черниговского дома усидят на родовых столах. Владетели Звенигорода, Болхова и Новосиля предпочтут служить Москве ценой утраты княжеств. Признание верховной власти Вильны не избавило оставшихся от появления наместников литовских в младших городах и крепостях. Однако эта власть оберегала от другой – ордынской, избавляла от нее, хотя и не могла избавить от ее набегов.
Рязань, наоборот, останется присяжницей Сарая, и ее граница с верхнеокскими князьями будет, в сущности, границей континентов, трещиной Евразии, лежавшей, правда, не по Дону, как хотели греки, а по междуречью Дона и Оки.
Действительно, речной бассейн есть целое, разъединенное рекой. Граница по реке не помогает миру, а сулит войну, поскольку разобщает целое, и помогает разве что в самой войне.
Литва и Рязань (продолжение)
Двумя десятилетиями позже русский юг прожил минуту, страшную Москве: в 1430 году, в разгар московской династической усобицы, рязанский князь Иван, Олегов внук, “добил челом” Витовту. Присяжный лист венчал труды восьмидесятилетнего создателя литовского величия. Восток рязанский на минуту принял западнее, отложившись от татарского. Приобретал и Киевский митрополит, поставленный епископами юго-западной Руси кроме Московского митрополита. Русский юг опять сплотился против севера. Черниговщина возвратилась в очертания XI столетия. Московский клин был выбит: Тула оставалась за Рязанью. Добытчики московского стола заискивали перед Вильной в надежде покровительства и даже перед слабыми рязанскими князьями – в надежде помощи.
Но минута не продлилась: Витовт скончался в тот же год. Взятый им прежде мир с Москвой продлился до конца столетия.
Наступление Москвы
Рязанский князь Иван, умерший в середине века, передал Москве опеку над наследником и, значит, над Рязанью. Москва приобрела Венёв, но сохранила княжество Рязанское еще на шестьдесят шесть лет, не уставая властвовать его князьями.
Окская Черниговщина перейдет к Москве по ходу первой из литовских войн Ивана III, днепровская (деснянская) – в его вторую. Скажутся права владетельных князей, опять увидевших причины предпочесть единоверного монарха католическому. Воротынские передадутся с Воротынском и возьмут Мосальск и Мезецк. Мезецкие выдадут друг друга. Мосальская семья расколется и пустит католическую ветвь. Одоев отберут у дяди для Москвы племянники. Белёвский князь принудит брата к переходу. Московские полки будет водить и сам рязанский князь.
В начале следующего столетия Москва найдет себя в Чернигове, по существу – перед стенами Киева.
XVI век
Москва не справилась с нахлынувшей удачей, с прибавлением пространства по Оке, особенно же по Десне. Город Чернигов как приобретение ценился явно ниже, чем Великий Новгород и Тверь, Смоленск и Псков. Его епископство соединилось со Смоленским без имени Чернигова в названии. Зрелище близкого Киева не сделало Чернигов острием московской силы. Создатели Великороссии, Иван Великий и его ближайшие преемники, останутся великороссами. Иван в остатке жизни не имел ни времени, ни нового дыхания, ни силы восходить на следующий, после новгородской эпопеи, круг духовного труда. А что сложение Москвы и Киева есть труд духовный, покоритель Новгорода знал.
Архитектурные следы московского XVI века редки в верхнеокских землях (сохранились соборы Перемышля и Воротынского монастыря), а в северских отсутствуют совсем. Это отсутствие есть вычитание Черниговщины Северской, днепровской, из Великороссии. Оставленная быть украйной со строчной, Черниговщина стала ею с прописной.
Смутное время
Лишенная владетельных князей, она к началу Смуты оказалась казакующей украйной, добровольной вотчиной Лжедмитриев. Которых насылая, по-своему (что значит: профанически) искала новый царский корень. В участи стоявшей за Болотникова Тулы (побежденной только затоплением) и в участи Калуги как столицы Лжедмитрия II (погребенного в ее соборном храме) снова выступила сила Черниговской земли, еще раз дотянувшейся до Верхнеочья.
Рязань, сперва охваченная общей южной верой в истинность Димитрия, отпала от Черниговщины вскоре по его втором чудесном воскресении. Не знаменательно ли, что Прокопий Ляпунов, возглавивший Рязань против царя калужского, владел древнейшей резиденцией ее князей – Исадами…
XVII век
Епифанские шлюзы
Ока: Демидовы, или Железо
Дон: Уголь
Наместничество и губернии
Богородицк и Бобринское графство
Болотов
Рязанские усадьбы
Ока: Лесков, Тургенев, Фет
Дон: Бунин, Пришвин
Последнее путешествие Толстого
Толстой своим последним путешествием разметил оба южных мира – верхнеокский и донской. Кровно, как внук Волконского по матери, Толстой принадлежал черниговским горам. Да и Толстые думали, что происходят от Волконских, чей родоначальник прозывался Толстой Головой. От Ясной до Волконы километров тридцать пять по широте. Но знал ли это сам Толстой? Или строитель Ясной, его дед, князь Николай Сергеевич Волконский?
Прямая от Волконы в Ясную пересекает древнюю чернигово-рязанскую границу. Как и Тула, Ясная принадлежит этой границе, московскому меридиану. Бегство нашего героя в Оптину и Шамордино было выходом из точки равновесия на левое, высокое плечо весов, в черниговские горы. Переезд в Астапово, задуманный как спуск по Дону, оказался нисхождением, без остановки в точке равновесия, на нижнее, рязанское плечо. Не знаем, от чего бежал Толстой, когда бежал из Шамордина, с гор, но на Дону, в Астапове, он просто утонул. Съехал на поезде, по рельсам, в море – море суши. По замечанию Андрея Балдина, направившего нашу экспедицию за беглецом, Толстой упал в тот ужас, который сам назвал однажды арзамасским. Дальний Арзамас принадлежит, как и Рязань, юго-восточной четверти московской ойкумены, ее мордовской периферии. Арзамасский ужас – это древний ужас Запада перед Востоком, некогда испытанный Ягайло перед Куликовым полем.
1941 год
Фронт Московской битвы, прогибаясь до отказа, обнаружил ту же древнюю границу Рязани и Чернигова, Рязани и Литвы. Черниговские земли были взяты немцами, рязанские – задеты краем. В Ельце противник оставался только несколько часов. Стоящая на пограничье Тула оказалась неприступна…
1 Василий не помог даже Смоленску, взятому Витовтом. Зато Олег венчал свой долгий век и полувековую власть в Рязани самостоятельным освобождением Смоленска в 1402 году. Смоленск уйдет к Витовту сразу после смерти избавителя.