Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2005
* * * Одинокий, замерзший, растерянный, полубольной, коротаю кварталы негнущимся циркулем ног, оставляя обрывки пространства за узкой спиной, словно чучело ночью, заброшен, забыт, одинок. Мои руки повисли, как флаг у дверей казино, – ни проголосовать, ни в карманах найти сигарет. Я шагами пустое пространство делю, как Зенон, не желая заметить, что, в общем, движения нет, как и времени – только десяток холодных гудков, злое эхо которых впустую тревожит кота, словно отзвук моих командоровых мертвых шагов сквозь уколы крупинок, не тающих даже у рта. Стихи для Марии 1 Засопели теплые собаки, засыпают толстые коты, критики, читаки и писаки – засыпай же, Машенька, и ты. Тише ездят разные машины, газ идти не смеет из плиты, и цветы не шепчутся в кувшине, чтобы поскорей заснула ты. И трамвай на цыпочках обходит твой квартал по ветке боковой. Только ангел маленький Господень крыльями шуршит над головой. 2 Я пишу для Марии у кромки протухшей воды, на обрыве буджакских степей, в двух шагах от беды, в двух часах от войны, где стреляют на свет и на звук, в отсиявшей Пальмире, подобной Венере без рук. Сын понтийской диаспоры, я, полукровка-урод, русской речи продавший хохляцкую кровь с молоком, солью полуязычья забивший с младенчества рот, разрываемый надвое властью родных языков, – для случайной жилички столицы ничейной страны, государства начальства, советов, поэтов, шпаны, я в трамваях пишу, а потом, возвратившись в жилье, я Заступнице Теплой тихонько молюсь за нее, за московскую Машу, к которой, как ночью к костру, прихожу, за любимую получужую сестру. 3 Сестричка Москва, переулков больных узелок, спасибо за царский подарок, за поздний звонок, твою аллергию, чаек, диковатую дрожь, за двери, которые ты вслед за мною запрешь. Я буду носить тебя синим значком на груди, но все-таки должен, вдвоем докурив, уходить, пока твои кольца сжимают не пальцы – виски, пока меня колют, как пчелы, дверные глазки. 4 В неухоженном доме, где кошка и пес и хозяйка, которая прячет глаза, где, как равлик, который отца перерос, телевизор мне рожки свои показал, – в супергороде – скользком торговом комке аурелии на среднерусском песке – мне не жить и не быть, не остаться навек, не платить виноградом за башни и снег. Но какая-то точка, какой-то вопрос остается, слезит, натирает глаза: этот город, который себя перерос, его злая нетрезвая спесь и шиза? Эта женщина? кошка? потертый паркет? Эти старые кеды? собака? букет? Мои речи, горячка, неловкая прыть? Это завтра, которого может не быть.