Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2005
* * * На ледяных палубах, падающих из-под ног, прижимающий губы к дудочке уже не так одинок. Те, кто попрыгал в шлюпки, отталкиваются рывком. Угадавший вторую ноту помещается в ней целиком. Мелодия, возникая, оказывается старей всех кораблекрушений и даже самих морей. Вопрос чистоты звучанья особо важен, когда в пассажирские помещенья начинает поступать вода. Как вовремя было пошучено, ближайшая к нам земля – в полутора километрах под килем корабля. А та земля, или эта, иль попросту рыбий рай… Умеешь дудеть в дудочку? – сиди себе и играй. Может быть, дело в мужестве и в том, кто чему учен, а может быть, дело в музыке и больше уже ни в чем. Памяти Ксаны Добролюбской Назад, во времена, когда она, грассируя, кричит тебе: привет! – распахивая дверь и возникая в ней, – не то чтобы красивая – сияющая вся, как некому теперь. Там за ее спиной слоистый дым нетающий, лабораторный спирт, разбавленный на треть, странноприимный дом, прибежище, пристанище, как некуда потом, как некуда и впредь. Там за ее спиной пророчащих и спорящих, хохочущих в дыму, в единственном дому, слетевшихся на свет полуночное сборище, как больше никогда, как больше ни к кому. Останется лишь то, что навсегда отнимется, не сбудется лишь то, что всем нам поделом. Ей умирать одной – она была любимицей. Ей замерзать во тьме – она была теплом. Никто не знает дня, покуда счетчик щелкает, но если вправду есть дверь, за которой свет, – там девочка стоит с мальчишескою челкою и, рассыпая «р», кричит тебе: привет! Вальс Я прислушаюсь, дрогну, пойму – и с ума сойду, ибо это играет оркестр в городском саду. Над зеленой, холеной, над стриженою травой это жизнь моя, кажется, кружится вниз головой. В центре города, в парке, в огнях с четырех сторон, в черных фраках и бабочках, будто бы слет ворон, и послушная палочке кружится на траве сумасшедшая нищенка с перьями в голове. Просто музыка в праздничный вечер – и все дела. Это надо же, Господи, все-таки догнала. Через три континента над прозеленью морской долетела, нашла и качается вниз башкой. Да какое мне дело? Подумаешь – наплевать. Это девочка пела, учившая танцевать. И старуха, приплясывая, видит наискосок сумасшедшего нищего, плачущего под вальсок. * * * Пророчество как занятие не обещает выгод. Шейные позвонки пророков слабы не по годам. Полезней выпиливать лобзиком, здоровее ушами двигать. Ибо сказано – мне отмщенье и аз воздам. Воздаяние обеспечивается явлением резонанса. Ненароком брошенный камушек, возвращаясь, влечет обвал. То ли физика так решила, то ли дьявол лично занялся, но тот, кто назвал неведомое, тем самым его позвал. И хотя по слову и вере любому коптящему небо возвращается втрое и всемеро в этом и в том мирах, но в момент, когда происходит перераспределение гнева, попадает отдельно растущим на возвышенностях и в горах. * * * А и вправду не на кого пенять, ибо в зеркале те же знакомые лица, голос времени, силящийся понять, не умеющий понимать продавщицу, переспрашивающий, для десятка яиц не имеющий ни кулька, ни сетки, ты и сам лишь одно из знакомых лиц все того же фасона, и тот же редкий дар из сказанного в простоте не усваивать ни единого слова, все твои либерте и фратерните – ерунда против высказанного толково пожеланья идти тебе и идти, одобрительно встреченному в магазине, а всего-то и дел – купи, заплати и исчезни, как не было и в помине, что ж ты жмешься у стойки, мычишь в ответ, когда нужно рявкнуть или покорно смыться и, вернувшись, услышать из толщи лет голос времени, взвизгивающий, как продавщица. * * * Над берегом морским осенний день сломался, но несколько часов он был еще хорош в той дымке голубой из чудного романса, где лжи ни капли нет и правды ни на грош. Известны все дела, да спутаны причины, отчетливы следы, да смутны голоса. И в дымке голубой почти неразличима меж небом и водой прямая полоса. Пока еще тепло – сиди, гляди и грейся. Порадуйся сейчас – не жалуйся потом. На берегу морском под одиноким рельсом, черт знает для чего вколоченным в бетон. Вот ветер облака старательно листает, откинет, прочитав, погонит за моря. Что в дымке голубой колеблется и тает? Вгляжусь когда-нибудь – а это жизнь моя. * * * От центра города до пригородов бетонных, набравший скорость на коротенькой прямой, трамвай раскачивает сонных и полусонных на тонких нитках между кладбищем и тюрьмой. И, в такт покачиваясь, вплывают помимо взгляда в двойное зеркало вагонного окна стена тюремная, кладбищенская ограда и беспокойная конвойная луна. И, в такт покачиваясь, ты можешь избрать любое – налево временно, направо уже навек. А что досталось нам от нежности и любови, так это, видимо, считается за побег. И, в такт покачиваясь, единственная дорога, как ни извилиста, а все приведет сюда – к двум тонким ниточкам от острога до Бога, до окончательного приговора суда. Сирень бушует над кладбищенскою оградой, в колючей проволоке стены тюремной излом. Прости нас, Господи. А миловать нас не надо. Все с нами правильно. Все будет нам поделом.