Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2005
Я забираю крик обратно
В моей записной книжке еще 66-го года, ноября: “Я не хочу быть стариком!!!”, “Я не хочу быть стариком!!!”, “Я не хочу быть стариком!!!” – три восклика… Сегодня июль 2003. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь?.. Он точно слышал. Он просто понял, от какого идиота. Представляю! Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек. Я бы море не увидел из своего окна. Я бы прохладу летом не включил, не знал компьютера и не узнал свободы. И не увидел проводы трех пареньков в Москве. То главное, что видел в жизни.
Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста. Себя бы не прочел.
Что делать?
За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью. За право поведать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять. Но я обязан был увидеть другую жизнь. Отели, яхты, переполненные магазины, автомобили, лезущие друг на друга, японский рыбный рынок, греческие острова, Карнеги-Холл – как бы увидел, если бы не постарел? Я много дал. Я дорого купил. Я заплатил годами, силой, остроумием, успехом, женщинами, красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране, – остаться в памяти красивым, сильным, молодым.
Нет, я выбрал путь труднее. Я старел, седел, ушел из ежедневного употребления. Я отдал все, чтоб только посмотреть газеты: “спонсоры”, “помады”, “памперсы”, “суд присяжных”… То, что увидел, повидав.
А этот вопль: “Я не хочу быть стариком!”? Ну что ж, стой в очередях советской власти, ищи еду, лекарство, отсиди за анекдот.
Ты был на минном поле. Проскочил. Все позади. О, Господи, прости на самом деле, извини, я серьезно – прости! Я забираю крик обратно, я прошу там наверху не обижаться. “Дай мне обратно!”, “Дай сюда!”, “Дай сюда!”
Есть разница?
Тогда я был специалистом. В той жизни мы на равных и кто кого когда имел. Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь. Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом “Я не хочу быть стариком!”
Успокойся – и не надо.
Шестидесятникам
Август. Август. Август.
Растянуть на весь год.
Август. Август. Август.
Синее море, зеленая зелень, желтый песок, белый катер, голубое небо, мы в белых брюках, мы в белых туфлях, и мы идем.
И мы идем. И помним. И знаем. И счастливы. И немолоды. И все позади. И все внутри. И мы знаем. И мы любим. И мы правы, мы теперь правы. Отныне мы правы. Снаружи нас не возьмешь. Мы рухнем только от износа. Не видного вам износа изнутри. Вперед, начинающее поколение немолодых в белых туфлях! Обувь – единственное, что сохраняет красоту ноги, что не меняет красоту, что не подчиняется возрасту.
Вперед, немалолетние!
Бодрей и выше!
Мы несем в себе уже нелегкое и непростое, не сразу ясное. Мы несем в себе то, что от повторов хорошеет, как антиквариат, как мебель, как Дали, как музыка канкана, безумная и легкая на вид.
От стрижки, чистки, разговора и формулировок мы хорошеем, как бронза.
Как фрегат, как время, что не лучше и не хуже, а всему свое.
Идем сквозь дым, сквозь музыку, сквозь бедность и болезни.
И тут неважно.
Совсем неважно, кто за кем.
Главное сделано.
Главное сделано.
Остались развлечения.
Работа в виде развлечения и отдых в виде обсуждений.
И еда как наслаждение, и масса павших женщин.
Павших, как гарнир к седому телу.
Вручим на блюде, дальше их забота и их работа.
И что у них получится?
Как интересно.
Как мы им завидуем.
Мы – база упражнений.
И тема лекции.
И предмет леченья.
Консилиум, симпозиум и реквием – все по тебе.
Как мы идем.
И наша стройность, что нам прощают. За все. За все, что есть. За все, что можешь ты осуществить через других по генеральной. На все действия.
Любовь и ненависть, объем руками руководства и отзывы, и восхищенье, и поцелуи – все по доверенности на три года.
Другим, другим доверим и пошли.
И мы идем в красивых туфлях, ласковых штанах и безрукавках без карманов: все по доверенности.
И деньги не нужны, и не нужны бинокли. Мы догадываемся. И путешествие в Париж. Догадывались, и подозревали, и поняли, что там.
Зачем, когда ты носишь ключ ко всем дверям в себе? И даже ключ не нужен! Ты знаешь, что за дверью. Любой страны, любой земли, любого судна. Так что же скучно?
Нет! Вы что?! Вы как посмели?! Так наоборот! Так противоположно скуке! Я сказал – за дверью скучно. А с ключом. А с предвкушеньем. Солнце заполняет – солнце. Не надо разбираться в мелочах. Мы движемся вперед. И не мешало б что-то выяснить в загробье.
Так что? Так ад понятен и конкретен. Жаровня, угли, муки – в общем, жизнь продолжается.
А что в раю? Похоже на конец. Как в коммунизме, неконкретно.
А в ад и в рай за что?
Вы ж сами говорите – в человеке все перемешано.
Так, может, как и здесь, – в конце недели рай, а в понедельник – ад?
Но что в раю?
Еда, вода, экскурсии, полеты, ароматы: “Шанель”, “Коти”.
Посуда с этикеткой “рай”.
Пошли вперед.
Там малоинтересно.
И не добавит ничего для обсуждений.
Вперед!
Следы ведут вперед.
Ты восхитительна.
Ты чудо.
Вперед.
Я обожаю вас.
Вы интересней стран.
Вас не застанешь дома.
Вас не найдешь по адресу.
В вас больше тайн, чем в Африке.
В вас больше слов, чем в Грузии.
В вас голубые, черные Резо, в вас синие пески, в вас голубые лица, в вас времена текучие, в вас трубы дымные, мужские, и все это гнездится в брюках. В обычных белых брюках поверх туфель. В вас ложь перебивает правду – и преданность, и сказочная преданность ко всем. И пылкая любовь к приезжим.
И ненависть к стране, и черновик письма, и заявления, и строгость к детям, и лекарства, тяжелый сон, и легкий вечер, и утро тревожное наше, советское.
Вперед-вперед.
Поэма не кончается.
Слышны шаги.
О боже!
Берег.
Ночь.
Втянули лодку.
Осветили фонарем.
Переоделись.
И вышли в жизнь!
Свобода!
Только что перестали мучиться, как снова мучиться начали.
Какая жизнь была! Были санатории, была медицина, но не было лекарств, не было магазинов.
Сейчас есть лекарства, но нет медицины, есть магазины, но нет санаториев. Есть поездки, но нет пайков.
Вот беда.
Так мы и мечемся между Басковым и Киркоровым.
У одного нет голоса, у другого нет слуха. И мы бегаем туда-сюда: как их соединить?
И верим кандидату, который говорит: “Вот выберете меня – я вам их соединю”.
И ведь выберем!
Я нас обожаю!
Распространение марксизьма
Вот жизнь наступила! Похвастаться уже некому. Пожаловаться – еще есть.
Для рассказа об успехах нужен слушатель редкой силы и самообладания.
Сколько вокруг друзей с испорченным настроением.
– Ты где был?
– Та тут знакомый дом построил.
– Ну что? Плохой?
– Та не… Такой, со вкусом… Едрёнть. И не то чтоб дорогой. А шикарный… Там мрамор. В общем, где он прятался… И так все красиво у мерзавца.
– А ты не любил его?
– Та не. Любил его, суку. Но не ожидал… Как-то без друзей… Не посоветовался, построил. И, главное, проговорился, сволочь, что дела идут хорошо. Вот что плохо…
– Ну и что?
– Он напрасно такое говорит. Людям такое говорить. Представляешь?
– Так если дела идут хорошо?
– Может быть… А говорить такое нельзя. Ты газеты почитай. Плохо, плохо, плохо. А вот еще хуже… А зимой будет гибель, а весной подохнем, а осень не переживем… А за это время, знаешь, сколько дворцов понастроили, в том числе и те, кто пишет?
И с помощью пострадавших, под стук колес – плохо-плохо-плохо-хуже.
Плохо-плохо-плохо-хуже.
Приятно наблюдать отсутствие дураков в пишущих структурах и присутствие умниц в контролирующих органах.
Зачем марксизьм в людях вызывать?
Маркс, чье имя долго гремело и еще звучит, все рассчитал правильно и человечно. Снизу на пригород смотришь – все нормально: заборы-заборы-заборы. Сверху посмотришь, – в душе начинает тебя грызть марксизьм. Крыши, дома, особняки, бассейны, как в микроскопе колонии бактерий.
Особенно в солнечную погоду.
В туман полегче.
Но марксизьм еще ничего. Это тихое такое. Внутри грызет и кислотой хозяина выедает. Хуже, когда в людях ленинизьм начинается. Это уже кислота наружу выходит.
Ленинизьм – это разлившийся марксизьм. Тут не дай бог спичка, или огонек, или искра, или шутка не к месту. Вспыхивает на века.
Есть инкубационный период, пока марксизьм внутри развивается, человек друга ищет. Соединяйтесь и т. д.
При ленинизьме – врага. Ленинизьм – это открытая форма марксизьма. Тут о себе думать некогда. Тут вообще не до себя. Только о враге. Врага давай! Будет враг – друзья найдутся. Как говорится, начни отнимать – помощники набегут.
В этом красота теории. Вначале враг наружный, потом враг внутренний, потом семейный, потом в детях. Теория правильно предлагает уничтожить врага, чтоб погасить в себе марксизьм.
Вначале врага яркого, видного, розовощекого, в духах и ароматах, который, не выдержав своих успехов, возвел-таки… И ковры постелил, и медью покрыл, и все это стоит, сверкая, наводя на себя марксизьм, который, как компас, в человеке наворачивается дурным концом к хорошей архитектуре и всей силой бьет по куполу.
После соседа яркого и ароматного бьет сдержанного, который гораздо умнее, а все равно не выдерживает и по понедельникам, чтоб не привлекать внимания, камбалу ест, а по ночам в ночном “Мерседесе” разъезжает с фарами, горящими в ночи.
Потом бьет соседа, совсем скрытного, с плохим запахом изо рта, что в закрытом гараже, в закрытом “Мерседесе” сырыми ночами ест жареную камбалу уже несвежую, о которой не знает даже жена.
Марксизьм в людях не ошибается и бьет точно. После обеспеченного бьет талантливого, а потом и просто способного, правильно подозревая в нем будущую обеспеченность. Избавиться от этого полностью нельзя.
Маленькая злокачественная марксинка гнездится в каждом до поры, а при всеобщем возбуждении выходит зрелым ленинизьмом, поражающим народы.
Марксизьма бывает черная и белая. Белая, говорят, у творческих работников друг к другу. Кто лучше спел или написал, тому не сразу, но прощают. Белую марксизьму носят в себе, и довольно долго, криво улыбаясь и плохо аплодируя.
Но к тому, кто не только спел, но и приоделся в цепи и хоругви, к тому испытывают глубочайшую черную марксизьму с радужным ореолом.
Как же, мол, и голос – дерьмо, и музыка – дерьмо, и сам недалекий. И раньше таким не был. И жадный, и за копейку удавится. И все себе. На старость якобы. Хотя при таком отношении к окружающим точно не проживет.
Когда все живут одинаково, марксизьм в человеке все равно выделяется. Этот премию получил, тот не болеет. Этот изобретатель. Этот в лесу ученый.
Но, когда уже все заражены, марксизьм переходит в открытую стадию и грозным ленинизьмом за пределы государства выходит. Он уже по отдельным людям не стреляет. Ему народы интересны, что нагло, богато и противно живут на глазах у всех. Шикарно передвигаясь, лечась и изобретая и, что особенно противно, сберегая…
И, что еще противнее, оружие у них тоже, хотя и кроме оружия есть еда, вода и электричество. А в дальние районы ведет асфальт, не стратегический, а всеобщий, для завезения снабжения продуктов населению…
Тут уж лучше, чтоб марксизьм испытывали отдельные люди, пусть и в больших количествах, чем один народ к другим народам, скрежеща зубами в виде марша, что чревато опасностью и грозит полной потерей ископаемых, единственного богатства бедных народов.
С трудом завершая поэму, можно сказать, что жалобы и стоны – прямой путь к дружбе и человеческому общению.
Рассказы же об успехах и высоких заработках требуют слушателя редкой силы и самообладания.
Теперь таких нет.