Роман
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2005
Глава 1. ЧТОБЫ НЕ ОСТАВИТЬ НИ СЛЕДА, НИ СЛЕДА!
Сверхъестественной силой Феликс фон Вик не обладал. Но так ему было неловко, так стыдно стоять на виду у всех за кулисами Мариинки, что захотелось раствориться, стать невидимым, и, памятуя вычитанные из книг советы тибетских магов, он произвел в самом себе усилие, чтобы исчезнуть, остаться незамеченным, – он почти не шевелился, прислонясь к боковой стене сцены, но ему не удавалось выключить сознание, а это, по мнению магов, было непременным условием невидимости.
Да и как исчезнуть, как исчезнуть, когда он был непомерно большой, выше всех оперных певцов, когда-либо здесь певших, выше Шаляпина, и привычной для помнящих его сотрудников Мариинки военной формы не было на нем, а вполне приличный штатский костюм, в котором на него не обратить внимания нельзя: многие еще помнили молодого офицера, принесшего в театр партитуру своего первого балета.
А если даже и забыли самого фон Вика, то провал этого самого балета забыть было уже совсем трудно.
Что его занесло сюда?! Почему сразу же, получив высочайшее разрешение выйти из службы, он ринулся в этот театр, к этой сцене, будто что-то могло измениться и он, еще раз услышав собственную музыку, сочтет ее не такой жалкой?
Но балет вот уже несколько лет как был снят, и вообще третий год шла война, а что там до войны шло на сцене императорского театра, уже никого не интересовало.
Зачем же он все-таки пришел, неужели мяться в кулисах, жалеть самого себя? Нет, он пришел забрать из музея театра партитуру, чтобы не оставить ни одного следа своей горемычной музы в истории великого театра.
На балет тратились, вообще на искусство не скупились: оно было убедительней военных успехов, которые смело можно назвать переменными, настоящее же искусство – величина постоянная, и смерть художника в отличие от тысячи простых солдатских смертей в истории не проходит незамеченной. Зачем же тогда умирать в грязи, крови, безымянно, ничего не сложив из своей жизни – ни знания, ни пользы? Зачем же тогда умирать, зная, что этого все равно никто не заметит? А будут клясться, клясться, говорить, что каждая солдатская смерть на их совести, – знали бы, что на свою совесть берут, художники!
Устроили спектакль из своей жизни, а тут каждый день настоящая война и настоящая кончина.
“Скоро, скоро я превращусь в маленького озлобленного старичка, бегущего за обозом своей жизни!”
Все потеряло смысл, когда Феликс фон Вик перестал понимать, зачем он пишет музыку.
Заведующий музеем, как и все правление Мариинки, находился в зале, где шел в это утро спектакль выпускников хореографического училища в пользу фронта, но спуститься в зал Феликс боялся и все надеялся, что Боренька Ларионов сообразит и как-нибудь пробежит мимо, чудом догадавшись, что его давно ждет огромный человек, пропущенный на сцену без вопросов, потому что кто же станет задавать вопросы такому видному господину? Конечно же, он пришел по делу, конечно же, его ждали, обойтись не могли, а то, что он закопался в кулисах и не уходит, можно объяснить тем, что его заинтересовало происходящее на сцене, или знакомую среди балеринок увидел, или ему именно сбоку необходимо было посмотреть, а потом вынести свое очень важное замечание создателям нового балета.
А вдруг ему стало просто плохо и он решил так постоять тихонечко, а потом уже спуститься в зал?
Светлой полосой лежал перед ним балет в разрезе сцены. Он видел выпархивающих в кулисы танцовщиков и танцовщиц, которым еще долго не удавалось остановиться – не могли или не хотели: они продолжали двигаться и за кулисами, руки в боки, восстанавливая дыхание, еще одно челночное движение, мелкий проход туда-назад, вздернутая головка, взгляд нищий, озабоченный, ненасытный до аплодисментов, острый запах подмышек, бросающийся к тебе гример, чтобы припудрить, костюмер, чтобы оправить, и снова в полет.
Как ему неловко, что он заставлял их когда-то танцевать свою жалкую музыку, наивно верить в красоту любой музыки, лишь бы лететь!
Он слушал чужую партитуру, машинально отмечая банальности: на удивление, их было гораздо меньше, чем можно было ожидать от малоизвестного композитора. Или это оркестр играл безупречно? Даже на своей премьере он с трудом узнавал собственную музыку в их исполнении.
Где же прячется истина? В его сердце или мастерстве других? А искусство, на самом деле, более или менее ловкое шарлатанство, с чем нельзя было примириться.
Или просто существование одного менее убедительно, чем существование многих? И ты в лучшем случае только импульс, только искус, а главное за тебя делают другие?
Как с этим смириться, когда время проходит в таких страстях, в такой борьбе с самим собой, в таком воодушевлении и с таким отчаяньем, что ты начинаешь представляться самому себе не человеком, а миропорядком?
Душа открылась так широко, что, казалось, не закроется больше.
Феликс фон Вик никак не мог понять: почему во время сочинительства он становится сильнее всех, закончив работу – ничтожней?
Что-то дурное было в его постоянной несчастности, неправильное, в чувстве неудовлетворенности, даже отвращения к сделанному.
И дело не в совершенстве, о совершенстве он и понятия не имел, не задумывался, дело в бессмысленности любого свершения. Он как бы не получал благословения на работу, а работа уже началась и так и проходила – не освященная.
Ему было бы обидно думать, что Господь забыл о нем, легче – что сам он, Феликс, поспешил, как всегда, не дождавшись.
Непонятно, что заставляло его торопиться. Чувство конечности? Но он никогда не задумывался о смерти, просто некогда было: он работал, работал, и жилось ему интересно, но как-то больно в этой работе.
Что это было такое, объяснить он не мог, себя он считал машиной по производству т.н. художественного, т.е. вымышленного, т.е. искусственного, черт, того, что сидело в душе, сам черт не поймет, что же там такое сидело и кому это было нужно?
После истории с провалом балета музыку он свою никому не показывал и печатать не отдавал.
Играл для жены, для мамы, чтобы как-то отчитаться за время, проведенное не с ними, поделиться своими неисчислимыми страданиями.
Но им нравилось – вот что удивительно! Им действительно нравилось все, что он делает, – как ходит, говорит, улыбается, сочиняет.
Это долго бесило его, а потом он понял, что нельзя запрещать любить, нельзя запрещать людям жить в согласии с близкими, потому что кто еще есть у нас в этом мире и кому мы будем нужны в том?
Так что домашнее сочинительство стало его утехой, а воспоминание о балете – паникой и стыдом.
“Хотел бы я понять – каким оружием владеют победители?”
Он стыдился собственных произведений, исполняемых публично. Все казалось, что люди делают это из жалости к нему – увечному, несовершенному, лишенному Божьей благодати.
Он не сравнивал себя с другими. Другие – это люди, которых ты поставил в дурацкое положение, познакомив с собственным творчеством.
Он так тяготился самим собой, что иногда даже форма собственного черепа приводила его в уныние. Он был унижен самим собой, своими малыми возможностями. То, что это свойство тонких натур, его ничуть не заботило. Он соглашался стать быдлом, лишь бы что-то получилось. И эта постыдная мысль тяготила его еще сильней, чем неудачи.
Музыкант Феликс фон Вик, стоя в кулисах, не знал, что и думать о самом себе. Ему хотелось собрать их всех и покаяться, но что они, где они?
Идет война, и, если танцовщиков не призывают в армию, все равно, многие исполнители успели постареть, уйти на пенсию, уехать за границу – столько лет прошло…
Но вот с упорством маньяков эти новые молоденькие, только что напитавшиеся аплодисментами, уходя к гримуборным, продолжают отыскивать в темноте кулис еще не охваченных их успехом и вглядываться, вглядываться. О, мое счастье на ватине и пробке!
Феликса фон Вика трудно было не заметить, и он со страдальчески виноватым видом, сдерживая слезы, с трудом пытался им улыбнуться и поблагодарить каждого кивком головы, и тогда они убегали от него, обогнув, как столб, уже совсем счастливые.
И черт его надоумил заблудиться и пойти через сцену!
Он простоял бы так до самого конца представления, призывая на помощь тибетских колдунов, даже до самого утра, но его узнали.
Маленький вертлявый воробышек, как же он постарел, сморщился, один из тех, кто танцевал в его балете на восточном базаре пятым слева во втором ряду справа, вероятно, он служил теперь репетитором этих молодых людей. Феликс фон Вик искал в памяти его имя и не находил.
– Видение! – воскликнул безымянный. – Волшебник! Композитор! Человек-гигант! Вы ли это? Я был влюблен в вас когда-то. Безумно! Вы не знали? Что вы делаете здесь? А как же война? Или вы призрак? Кого вы выслеживаете, призрак, не меня ли, признайтесь? Ах, да, вы же были женаты и безумно влюблены в молодую жену! Вы еще не разочаровались, призрак?
– Все хорошо, – сказал Феликс. – Все по-старому.
– Зачем же вы тогда здесь? Бегите, бегите домой, о любовь, она забирает человека всецело! Или вы принесли нам, не дай Бог, чего-нибудь новенького – человек забывчив на плохое, он помнит только триумф, ах, какой у вас был триумф, когда вы только появились у нас в театре, и как печально ушли! Ну, как там на фронте? Страшно? Вы знаете, у нас, балетных, грозятся отобрать бронь, и скоро, очень скоро мы можем стать пушечным мясом! Представляете, мое тело и вдруг – пушечное мясо!
Он засмеялся, как смеются балетные, кажущимся беззубым ртом и, присев на месте, попытался проделать в воздухе соте, но как-то неловко, и повалился всем телом на Феликса.
Зубы его фарфорово цокнули в темноте. Сразу обнаружилось, что он недавно съел что-то запретное для практикующего танцовщика и ставшее дозволенным только в его новом положении.
– Ха-ха-ха! А вы мне нравились, как вы мне нравились, вы не догадывались, нет? Признайтесь!
– Мне нужен Борис Владимирович Ларионов, – сказал Феликс. – Вы не подскажете, как его найти?
– Боренька ему нужен, ха-ха! – возбужденно продолжал шептать танцовщик, исчезая в темноте. – Боренька понадобился!
“Да что ж это такое?” – с мукой подумал Феликс фон Вик и уже собирался отлипнуть от стены и бежать, презрев все советы тибетских магов, как через сцену из зала двинулись члены правления Мариинки, и среди них своей особой развинченной походкой сам заведующий музеем Боренька Ларионов, он же суфлер по совместительству…
– Слышал, вы из армии ушли? – спросил он Феликса по дороге в библиотеку.
– Да, его величеству было угодно удовлетворить мое прошение.
– Очень хорошо. Что ж, теперь на сочинительство много времени останется.
– Я теперь музыки не пишу.
Заведующий музеем интригующе вгляделся в Феликса фон Вика. Глаза заблестели, будто он вспомнил что-то безумно смешное и хотел рассказать, но не решился.
– И это правильно, – сказал он только и почему-то добавил: – В нашем с вами положении любые решения правильны.
Он выдал Феликсу фон Вику под расписку партитуру, дал честное слово, что больше ни одного экземпляра не осталось, и они расстались.
Глава 2. НЕ СМОТРИТЕ НА МЕНЯ ТАК!
“Теперь спасен! – возбужденно думал фон Вик, выходя из театра с партитурой под мышкой. – Теперь растолку ее в ступе, и ни одна душа не узнает!”
Но тут кто-то черный, колышущийся, плюющий на душевные обстоятельства или сам их создающий, кто-то неприятный, проходя мимо, больно толкнул Феликса фон Вика в грудь, бормоча что-то вроде: “Извините, извините, коллега”.
Феликс фон Вик и не думал обижаться, он бы никакого внимания на прохожего не обратил, но, подняв глаза, скорее догадался, чем увидел, что прохожий этот не кто иной, как известный переписчик нот Яков Узлов, – он-то и работал над партитурой балета, разделив ее между сыновьями, так как сдать материал нужно было в самые короткие сроки.
Феликсу показалось, что переписчик обо всем догадался, и он устремился вслед, стараясь не терять его из виду, чтобы объясниться.
На переписчике был черный полушубок и невысокая барашковая шапка, скорее уместная в более холодное время года. Он шел походкой чабана, мягко и грозно, широко расставляя ноги. Шел, будто гнал перед собой стадо. За ним стелился дымный след, и разгоряченному воображению Феликса слышались даже многоголосое блеянье и звон колокольчиков.
Но Узлов никак не мог оказаться чабаном, и вообще, откуда чабаны в Петербурге, кто разрешил перегонять овец через площадь у Мариинки, если только на фронт…
В подтверждение его странной догадки об овцах из-за угла вышла собака и, пристроившись к переписчику, стала идти рядом, стараясь попасть в такт его неторопливому шагу.
И только появление трамвая развеяло у Феликса фон Вика всякую иллюзию. Переписчик побежал, обнаруживая вокруг себя огромное свободное пространство, в котором никого не было, кроме в панике заметавшейся собаки, не знавшей, с какой стороны обежать трамвай, и самого фон Вика, напуганного, что переписчик скроется.
Но тот и не думал скрываться. Он спокойно дожидался фон Вика у входа в вагон и, бормоча себе под нос все то же самое: “Извините, извините, коллега”, взял Феликса под локоть и подсадил в вагон, а сам вошел следом.
Феликс хотел спросить, почему человек этот все время перед ним извиняется, – знакомы они не были, и на русского человека Якова Узлова он совершенно не был похож: смуглый, горбоносый, кольца волос, выбивавшиеся из-под папахи, тронуты сединой, и ни на какого чабана тоже. Скорее на жокея. От него пахло табаком и лошадьми. Теперь он сидел посреди вагона, развалясь, и смотрел в окно…
Собака взвизгнула, выбрав, наконец, путь прямо наперерез трамваю. Но господина в черном полушубке судьба собаки совершенно не интересовала. Он продолжал индифферентно смотреть в окно.
И, несмотря на то, что свободных мест было множество, Феликс фон Вик подошел к незнакомцу и, не спрашивая у того разрешения, сел рядом. И тут же пожалел об этом, потому что незнакомец вскочил и, вторично больно ударив Феликса локтем чуть ли не в лицо, сопровождая все это привычными извинениями, ушел в конец вагона и уселся рядом с кондуктором.
Феликсу показалось, что его облили чем-то гадким, омерзительным, и дело не в том, что вероломным образом облили, а в том, что он это заслужил почему-то.
Он даже попытался вспомнить – когда и в чем именно провинился перед незнакомцем, но вспомнить ничего не сумел и только сидел неподвижно, втянув голову в плечи.
Но и в таком положении он возвышался над всеми, и незнакомец мог беспрепятственно смотреть ему сзади прямо в затылок, что и делал, потому что затылок Феликса под взглядом незнакомца начал чуть ли не дымиться. Он уже хотел обернуться, попросить не смотреть так, но сделать этого почему-то не смог.
Через мгновенье ему стало страшно, так страшно, что захотелось избавиться от собственной головы, от воспоминаний, которые под взглядом незнакомца начинали кипеть в ней, как в котелке над огнем, воспоминаний постыдных, страшных и, главное, чужих, абсолютно невозможных, ему, Феликсу фон Вику не принадлежавших.
Так ему казалось, да, наверное, так и было бы на самом деле, если бы в этих чужих воспоминаниях фигурировал не он сам, а кто-то другой.
Сначала его стаскивали с лошади и как-то обидно – за ухо, потому что он, видите ли, не сумел вскочить на лошадь с места в карьер! Он, который еще юнкером в училище показывал лучшие результаты в вольтижировке, а тут за ухо и на землю!
Потом он хорошо помнил, что оказался стулом, на который пыталась взгромоздиться чья-то жирная задница, и взгромоздилась бы, наверное, не появись из другой комнаты тетя Эмма с криком: “Ах, это ты так хорошо играешь гаммы, а я-то думала, что это мой Алик, ну что ж, придется вас обоих наказать!”
И наказала.
Затем по всему двору за ним гонялся с ремнем в руке покойный отец – пытаясь его достать. А он, Феликс, не уклонялся, а все пытался между ударами спросить, каково ему Там живется?
И щипки, и удары, и пощечины в этом бреду были реальны, на нем не оставалось ни одного живого места, его все время наказывали и били разные люди, и некого было спросить – за что? Именно это неведение и разрывало ему сердце, и плакать было стыдно, потому что не на самом же деле они хотели причинить ему боль.
А потом его несколько раз ударила по лицу жена, и когда – в самое неподходящее для этого время, между ласками. И тут же ушла, он даже не успел объясниться.
И тогда Феликс фон Вик нашел в себе силы обернуться, чтобы встретиться с незнакомцем взглядом.
Так на него не смотрел еще никто. Слишком уж вольно обращался он с душой Феликса… “Извините, извините, коллега!” Прямо в глаза, зная о нем всю правду, говоря эту правду без слов и сентиментальничанья, нисколько не жалея, приводя в порядок расшалившиеся нервы Феликса каким-то не произнесенным вслух, но вполне объективным приговором. “Мне не жалко тебя, – говорил этот взгляд. – Я знаю все о тебе, и мне наплевать. Мне просто неинтересно, какой ты на самом деле, чтобы я сидел рядом и говорил о тебе”.
Феликс продолжал оглядываться, даже когда дверь открылась и незнакомец выскочил из трамвая.
Он пришел в себя, когда давно уже проехал нужную ему остановку, и в памяти установилось что-то одно, оскорбительное, но адресованное именно ему и очень точное.
“Никакого сострадания. Он смотрел на меня, как на соплю”.
Глава 3. НА ВСЕ ВОПРОСЫ ОТВЕТЯТ ДУХИ
Жене и маме Феликс фон Вик решил ничего не рассказывать.
“Посчитают, что сошел с ума или встретился с каким-то колдуном, разволнуются. Я и так занимаю слишком большое место в их жизни”.
В прихожей висели пальто добрых знакомых – четы Братиславских, в столовой темно, с каким-то таинственным мерцанием внутри.
“Так, – подумал Феликс. – Столоверчение. Как же это они без меня решились?”
Дело в том, что идеальным медиумом в доме считался он, Феликс фон Вик. Духи спускались к нему доверчиво и становились особенно словоохотливы.
Маленькие хитрости, которыми он для этого пользовался, его самого забавляли, он держал их в тайне.
В какой-то момент спиритический сеанс стал для него в такой же степени важен, как сочинительство, более того, начал вытеснять сочинительство, замещая одну музыку небесных сфер другой.
Неудобство заключалось в том, что с духами приходилось говорить при посторонних, для сеансов всегда нужна компания, а о чем же поговоришь с отцом, когда рядом чужие? Таинственное действие поневоле становилось светским времяпрепровождением.
Но этим в военные годы занимался весь Петербург вплоть до царской семьи. Это расслабляло, восстанавливало душевную гармонию; все гадали, все общались с духами путем переписки или лично, церковь смотрела на такие занятия снисходительно. И только военных, на время возвращавшихся с фронтов, пристрастие к таинственному угнетало.
Феликсу фон Вику не пришлось видеть настоящих сражений, тем более в них участвовать, и потому к увлечению спиритизмом и прочими оккультными науками он относился терпимо.
В конце концов сколько можно задавать вопросы – пора получать ответы. Эзотерические книги, которыми зачитывались жена и мать, при всей разнице их пристрастий и вкусов, его не очень убеждали: их писали экзальтированные дамы вроде Блаватской и прочие дураки. Феликсу было неловко, что он так рекомендует в душе этих самых популярных авторов, но уж больно важно обсуждали они проблемы существования души после смерти, как-то слишком все им было ясно, и то, что на земле эти самые господа посчитали бы банальным и безвкусным, в вопросах, связанных с потусторонним миром, их вполне устраивало.
Судя по этим книгам, все вознесутся, все там будут, возможно, даже и мучиться особо не придется. Выходило так, что эта пока проходящая вне Петербурга война – одно сплошное вознесение, и можно только позавидовать убитым, они обрели Знание.
Занятия таинственным манили Феликса, но и тяготили очень. Зная себя, он боялся сверхъестественного как потери воли. Она и так держалась у него на волоске. И то, что произошло сегодня в трамвае, могло считаться сеансом магнетизма, передачей мыслей на расстоянии, гипнозом, чем угодно, но до сих пор у него в ушах стоял какой-то тошнотворный гул океана.
“Это все моя впечатлительность, – подумал Феликс фон Вик. –Так и до переселения души недолго”.
Надо было скорее разобраться с партитурой, запихнуть ее в такое место, чтобы не нашел никто. Вот книжный шкаф скособочился в кабинете.
“Придавить бы ее ножкой шкафа! – с яростью подумал он и тут же рассмеялся. – А вдруг Они найдут? Вот грохот поднимется во время сеанса: духи, ворочающие огромными предметами, – домашние перепугаются до смерти!”
Дело в том, что после некоторых сеансов обнаруживалась пропажа небольшой суммы денег из маминой сумочки, сердцебиение вора еще долгое время передавалось сумочке: побывав в его руках, она продолжала вздрагивать.
– Дорогая, может быть, не стоит брать с собой деньги? – говорил Феликс. – Идет сеанс все-таки…
– Что, мне им лишней копейки жалко? – говорила мама, сморкаясь в платочек, из той же сумочки извлеченный.
И что удивительно – духи никогда не брали всего, кое-что оставляли на жизнь.
Эти пропажи очень смущали Феликса, он уже не знал, на кого грешить, как вдруг обнаружил, что у него самого деньги тоже пропадают, хотя находятся во внутреннем кармане куртки.
“Да, но зачем на том свете деньги? – думал Феликс. – Какие-то непорядочные духи! Их приглашают в приличный дом, можно сказать, открывают двери. Не попробовать ли перенести сеансы в квартиру Братиславских? Ну деньги – это еще куда ни шло, но на эту чепуху кто позарится? Какое самомнение!”
И, подпирая шкаф плечом, запихнул под ножку партитуру.
– А вот это уже самоуничижение, – сказал он, вставая. – Все равно что гордыня! Никуда от себя не деться.
В столовой раздались оживленные голоса, зажгли свет, столоверчение сменилось чаепитием.
– Мама, Феликс пришел! – закричала жена. – Мы и не заметили, как ты пришел, какой хитрый, мы так соскучились, что сегодня все вызванные говорили почему-то твоим голосом!
– Не меня ли вы сейчас вызвали из рая? – пошутил Феликс, спускаясь с лестницы. – Спасибо вам.
– Что ты говоришь? – возмутилась Неонила Федоровна, нервно теребя сумочку. – Друзья, мой сын, вернувшись с фронта, говорит странные вещи, он просто бредит. Феликс, ты бредишь? Ты мыслишь неадекватно.
– Красиво сказано, – похвалил Феликс. – Остается узнать, что ты имеешь в виду под словом “неадекватно”?
– Как это? Ну неординарно.
– Ах, так!
– Он же художник, – вмешалась маленькая веселая Мария Павловна Братиславская. – Он большой, оригинальный художник. Правда, Владик?
– Угу, – ответил ее муж, Владислав Сигизмундович Братиславский, для приличия немного подумав.
– Я всего лишь отставной козы барабанщик, – сухо сказал Феликс. – И очень голоден. Кажется, здесь собирались пить чай?
– Да, да, все уже накрыто. Пашенька, мы можем идти пить чай?
– Как хотите, – ответил из столовой недовольный голос тети Паши, дальней родственницы Неонилы Федоровны. Обижалась она постоянно – по поводу и без повода. Но все эти обиды заканчивались, когда в доме появлялся Феликс. Вот и сейчас она стояла на пороге, улыбаясь.
– Я и не знала, что ты пришел, – сказала она. – Я тут без тебя чуть не заснула: ставни закрыли, свет погасили и воют.
– Дождались, – сказала Неонила Федоровна, всем своим видом давая понять сыну, что сегодня из сумочки ничего не пропало. – Святое дело теперь называют воем.
– А как его называть? – спросила Паша. – Завывания одни.
Не давая спору разгореться, Феликс Петрович обнял жену за плечи и первым вошел в столовую.
– Накурено, – удивленно сказал он. – Вы что здесь делали – кадили или курили?
Мария Павловна прыснула.
– Это к нам сегодня веселые гости приходили, – сказала она. – Ты Григория Сидоровича помнишь? Фон Вика?
– Дядю моего? Как же! Он меня, трехлетнего, в карты играть учил.
– Вот он, вероятно, с трубкой и вошел, а мы не заметили: больно занятно говорил.
– Да, блестящий собеседник, – согласился Владислав Сигизмундович.
Феликсу нравилось, что у них в доме занятие столоверчением воспринималось скорее как праздник, нежели таинство.
После того как обо всем переговорили и гости ушли, Феликс поцеловал в лоб маменьку, получил благословение и остался наедине с женой.
– Ну? – спросила она.
– Ты о чем?
– Что-то произошло? Ты так беспомощно поглядывал на меня весь вечер.
– А ты заметила? Не знаю, как тебе даже рассказать, нервы мои стали никуда не годны.
– А ты рассказывай, рассказывай, я пойму.
И он рассказал. Все. И про партитуру, и про незнакомца с восточной внешностью, про глаза незнакомца, от которых не в силах был оторваться, он только одного не смог рассказать – как она била его по лицу в постели.
– И это все? – спросила жена. – Ничего страшного. Мне тоже иногда кажется, что на меня смотрят со значением. Это какой-нибудь гипнотизер упражняется. Хотел смутить тебя. Сейчас их много. Еще бы! Приятно сломать волю такого великана, как ты.
– А разве не сами мы только и способны отказаться от воли? Разве есть посторонние, способные нам помочь в этом?
– А ты бы взял и спросил, – сказала жена. – Того типа, который поверг тебя в такой столбняк, что ты даже собственную остановку проехал.
“Я бы спросил, – укладываясь спать, подумал Феликс. – Только где я его еще встречу?”
А вслух сказал:
– Может быть, у тети Паши клептомания, как ты думаешь?
Глава 4. ПОЧЕМУ – БАХ?
Он встретил его на следующий же день – лукавого, настроенного благодушно. В том же черном полушубке, смушковой шапке он нес на плечах свернутый трубкой ковер, как овцу на закланье.
День был благостный, светлый, что совпадало, вероятно, с представлением незнакомца о хорошей погоде, и потому ноша ему была не ношей, он нес ее легко.
К удивлению Феликса, из многих возникших в Петербурге о ту пору странных фигур самой странной этот человек не казался, и, если и хотел произвести впечатление на окружающих, у него это не слишком получалось: фатоватая, немного развязная походка выдавала в нем провинциала. Возможно, чабана, возможно, наездника – но кого это могло удивить в городе чудаков и юродивых?
Он шел наперекор Невскому, навстречу толпе, а людей высыпало на улицу столько, будто в войне победили. Он шел так легко, так хорошо, что Феликс все ему простил сразу. Он пропускал людей и, оборачиваясь вслед хорошеньким женщинам, вертел головой в ковре, как конь в дышле.
Тут Феликс разглядел, что и лицо у него совсем не мрачное, очень даже милое, усатое, первое впечатление ошибочное, и задираться ни с кем не станет, мирный, хороший человек.
Феликсу хотелось подойти и сказать: “Простите, я о вас вчера другое подумал”.
Он подошел и сказал:
– Простите, я о вас вчера другое подумал.
Незнакомец усмехнулся:
– А книгу вы свою куда дели? В Мойку кинули?
– Да нет, я ее под ножку шкафа заправил.
Незнакомец засмеялся:
– Ну что, крепко теперь шкаф стоит?
– Крепко, – сказал Феликс. – Что с ним станется?
Незнакомец смерил Феликса взглядом.
– Ковер-то удержите? – спросил он.
– Удержу.
– Ну держите.
И ловким движением, потянувшись, перебросил ковер на шею Феликсу.
– Я на базар иду. Проводите? Вашим знакомым ковры не нужны?
– Кажется, нет.
– А вам самим?
– Знаете, я не очень люблю ковры.
– Напрасно. Книги читать умеете?
– Да.
– А вы ковры читать научитесь. Это древние ковры, рисунок не меняется, его по сантиметрам читать надо, это ведь письмо нам оттуда, а вы думали, для красоты?
– Признаться, думал.
– Иным думать вредно, – сказал незнакомец. – Иным неплохо бы, чтобы за них кто другой думал.
Они пришли.
Раньше Феликс и предположить не мог, чтобы в одном из скверов на Литейном, между домами, не считаясь с городом, так легко и небрежно мог расположиться вещевой рынок или что-либо подобное, раньше и в голову такое придти не могло, а оказалось – возможно, все возможно теперь, в военные годы, когда со всей России хлынули в Петербург инородцы, опережая врагов.
Незнакомец знал на рынке каждого, с каждым здоровался одинаково внимательно, как бы боясь кого обидеть, даже мальчишку-чистильщика погладил по голове и бросил в банку серебряную монету.
– Вас здесь все знают, – захотел сказать Феликс приятное, но прозвучало как-то подобострастно.
– Вы ковер-то снимите, – сказал незнакомец. – И подождите меня. Я знакомого увидел, давно искал, поговорить необходимо. Вы товар только не оставляйте, я вернусь. Стойте здесь.
И перед тем, как уйти, ловко раскатал ковер прямо на траве.
Поразительная жизнь легла перед Феликсом, она не имела отношения ни к его собственной, ни к чему на свете, а после слов незнакомца рисунок ковра и подавно хотелось принять за письмена и всматриваться, всматриваться. И дело не в том, что его создали земные руки, а не Божьи, – Феликс бывал в ткацких мастерских, знал, как ткутся ковры, как это тягостно, кропотливо, трудно. Любое мастерство, обязательно приводящее к результату, вызывало в нем восторг, но здесь, если верить незнакомцу, присутствовало некое монашество, что-то вроде переписывания рукописи, и неважно, понимали ли ткачи смысл, вряд ли, но они знали буквы, умели их воспроизводить и, возможно, делали это тысячелетиями, когда исчезли цари, посылавшие друг другу ковры, как стихи, и люди, умевшие эти стихи читать.
Как музыкант, он не знал, что цветом вообще что-либо можно сказать, что цвет имеет в каждой стране свой особый смысл, и близость оттенков одного и того же цвета создает угрозу напоминания или обещание благословения или поддразнивает обещанием. Здесь было не просто ощущение, не просто вкус, а знание, то самое, что так бездарно ищется на спиритических сеансах, а здесь оно было увековечено навсегда, но скрыто, скрыто за семью печатями, чтобы мучить, уводить душу Феликса в неизвестном направлении, потому что он хотел знать, Боже, до чего ему нужно было знать, что несут в себе вещи, кроме энергетической красоты и восторга перед создателем, что за словарь лежит в основе этой письменности и неужели в нем содержится смысл, обращенный к самому Феликсу Петровичу, и нет ли в этом обращении ответа на все вопросы, измучившие его душу, и, главное, подсказки, что делать дальше.
Незнакомец не шутил: зачем ему шутить? Правда, он грубоват немного, но эта манера вполне мужская, на фронте изъясняются куда грубее, но желание узнать, что скрывается за этой грубостью, как-то в душе не наблюдалось.
Ковер был похож на криптограмму из серых, белых и красных кружочков, его стоило разгадать, но Феликсу никогда не хватало терпения ни на какие головоломки, ребусы, в шахматы он тоже не любил играть: они требовали покоя, а его смятенного духа хватало только, чтобы продержаться несколько минут. Если он не мог ответить сразу, занятие ему переставало нравиться.
Но тут, переполненный важной задачей – еще бы, его оставили сторожить ковер! – он вглядывался и вглядывался в орнамент, и вот уже до рези в глазах кружочки начинали совмещаться, складываясь в рисунок, и какие-то зеленоглазые старцы, выглядывая из-за деревьев, не обнаруживая себя до конца, подсказывали ему первые буквы нового алфавита, но так тихо, что буквы застревали у них в бородах и начинали торчать из ковра колечками.
В центре ковра, Феликс мог поклясться, что видит лик молодой женщины с дымящейся чашей в руках, на дне которой что-то лежало, но что именно, мешал увидеть дым.
Феликс Петрович присел на корточки, совсем как восточные люди, торгующие на этом импровизированном рынке, и, глядя на ковер, задумался. Как долго ему пришлось в таком положении грезить, он не помнил.
– Сколько? – спросил покупатель.
– Что?
– Сколько просишь?
– Я ничего не прошу.
– Но сколько-то он у тебя стоит?
– Я не знаю, – сказал Феликс. – Я стою себе и стою.
– А, так ты не хозяин!
Феликс обиделся.
– Почему это я не хозяин?
– Господи, да вот я и спрашиваю – за сколько продаешь?
Феликс вдруг представил себе, как он поразит незнакомца, вручив ему в руки солидную сумму за проданный ковер, но смутился, не зная – сколько он может стоить.
– Ваша цена? – спросил Феликс.
– Ну… – задумался покупатель. – Рублей сто.
Сто – это была большая сумма, очень большая, но не за такой ковер.
– Нет, – сказал Феликс.
– Что – нет?
– Нет.
– А за сколько ты хочешь, вот тип какой!
– Семьсот, – зажмурившись, сказал Феликс.
– Сколько-сколько?! – Покупатель даже постучал костяшками пальцев Феликсу по голове, нисколько тем самым его не обидев, – так Феликс был горд собой. – А тыщи он не стоит?
– И тысячи.
– А миллиона?
– И миллиона, – сказал Феликс и вдруг спросил измученным голосом: – Послушайте, чего вы от меня хотите?
– Да ничего я от тебя не хочу, сумасшедший какой!
Феликсу показалось, что незнакомец наблюдает за ним из-за чьей-то палатки, покачивая головой, мол, не сумел продать ковер, не сумел, но Феликс нисколько не чувствовал себя виноватым, ведь не ковер он продавал, а заключенную в нем тайну.
Сколько стоит тайна, можно ли ее так просто доверить первому встречному, даже за приличную сумму?
Неожиданно он понял, что это испытание, устроенное ему незнакомцем, – сумет ли он не продать ковер, удержит ли?
– Я сумею, – сказал Феликс. – Я сумею, не беспокойтесь, я никому его не отдам.
– Вы кто? Я что-то вас раньше не видел, вы давно приехали, откуда? – быстро спрашивал городовой.
– А еще вчера. Из Эривани, – нашелся Феликс.
– Вы оттуда ковры возите?
– Боже мой! – сказал Феликс. – Ну откуда я это знаю? Откуда мне это знать?
– Как это – откуда? – изумился городовой. – Не украли же вы их, ковры то есть ваши?
– Мои ковры, что хочу, то и делаю! – запальчиво вскричал Феликс.
– Это мои ковры, Николай, все в порядке, – сказал вовремя появившийся незнакомец.
– Почему же не объяснить? – смутился городовой. – Взрослые люди…
– А потому, что мы с этим человеком незнакомы.
– Ну это мне, г-н Пирумов, непонятно – такие вещи незнакомым доверять.
– Не твое дело, Николай, вот, возьми.
– Я тут чуть ковер не продал, – сказал Феликс, как только городовой отошел.
– И сколько давали? – голосом, не выражавшим никакого удивления, спросил г-н Пирумов.
– Сто рублей.
– Сто! – воскликнул г-н Пирумов. – Что же вы думали, лопух вы эдакий? Сто! Надо было отдать.
– Я не знал, – начал было Феликс Петрович, но его перебили:
– Цену вещам не знаете, деньгам не знаете – чем вы занимались все эти годы?
– Я офицер, – заикаясь, сказал Феликс Петрович. – И еще я музыку писал.
– По вашему лицу видно, какую вы могли музыку написать! Кого из композиторов любите больше?
– Баха, – ответил Феликс.
– Ах, Баха? Иоганна Себастьяна, значит? Понятно. Поганец ваш Бах.
– Почему? – с ужасом спросил Феликс.
– А что он хорошего сделал? Чему научил людей? Что хотел?
– Он хотел привести людей к Богу!
– А зачем Богу такие люди?
И г-н Пирумов обвел рукой базар, и за рукой этой проследил Феликс Петрович и увидел тусклое бесцветное пространство Петербурга с единственно ярким пятном, вот этим самым ковром, рисунок которого навсегда запечатлелся в его памяти, а вокруг ковра близко и на большом расстоянии похожих друг на друга людей с бегающими глазами, темными от бессонницы лицами, неприкаянных и некрасивых.
– Зачем Богу такие люди? – еще раз спросил г-н Пирумов.
– Людей жалко, – сказал Феликс.
– Это вы за Бога решили, каких людей жалеть, каких нет? Вам себя не надоело жалеть? Посмотрите, что вы с собой сделали, на кого, офицер, великан, вы похожи, а какую музыку вы пишете, ведь ей только под шкафом лежать, что, неправда?
– Правда, – ответил Феликс.
– Вот я и говорю, поганец ваш Бах. Ладно, идите, спасибо за помощь.
– Где я вас еще сумею увидеть? – спросил Феликс.
– Это зачем? Неужели я вам так понравился?
– Вы мне совсем не понравились, – сказал Феликс. – Но я почему-то не могу с вами расстаться.
Г-н Пирумов задумался.
– Это другое дело, – сказал он. – Если так, действительно, кое-что может получиться. Вот мой адрес, я на частной квартире живу, у помощника. Приходите вечером. Я говорить ничего не буду, все объяснит мой помощник, у него это лучше получается.
“А с женой можно?” – хотел спросить Феликс Петрович, но г-н Пирумов буквально вырвал у него вопрос изо рта:
– Нет, никого брать нельзя, один встретились, один и приходите.
– Я приду,– сказал Феликс. – До свиданья.
Отойдя на несколько шагов, он обернулся, ему послышались гортанные восточные крики, перемешанные с самой непристойной российской бранью. Это г-н Пирумов кричал на покупателя, рискнувшего предложить ему за ковер цену, не соответствующую истинной.
Глава 5. Я ВАМ ТАКОГО НАГОВОРЮ!
В этот раз до посещения г-на Пирумова Феликс решил ничего не рассказывать жене. Это было трудно: потребностью души стало делиться друг с другом.
Но сейчас в том месте, где, по всей видимости, должна находиться душа, была одна пустота, и демонстрировать ее Ольге Феликс фон Вик не собирался.
Вся эта путаница с ковром, и вообще путаница – в мыслях, понятиях, – либо обещала вспышку нового интереса к творчеству, либо свидетельствовала о полном крахе.
Первое невозможно – так решил сам Феликс, – значит, второе, и близких в это нельзя впутывать.
Скоро он начнет служить в консерватории, жизнь приобретет очертания порядка, и как-то все само собой образуется.
Только бы Ольга ни о чем не спрашивала!
Конечно, она не выдаст тревоги: в детстве, юности она просто обожала плакать навзрыд, а в замужестве разучилась. Ей нравилось быть женой Феликса фон Вика.
Ольга фон Вик! Она как бы родилась носить эту фамилию. Она гордилась историей рода фон Виков и знала ее гораздо лучше, чем Феликс. Сложнейшие книги отца, которые Феликсу так до конца и не удалось прочесть, могла даже цитировать.
Невеселые, мрачные книги – отец был беспросветный пессимист, – и вот легкая молодая женщина штудирует их только потому, что они принадлежат одному из фон Виков.
– Ты помнишь, что писал об этом твой отец?
Феликс, разумеется, не помнил, и тогда она вворачивала в разговор такой убедительный аргумент-цитату, что деться было некуда.
Маму Феликса она любить не могла, считая ее случайно прибившейся к этой семье.
По поводу себя такая мысль ей и в голову не приходила.
Детей у них не было. Она служила последнему из фон Виков со всей совестливостью, со всем старанием, он отвечал ей тем же. Они были постоянно и прочно верны друг другу.
О романах своего покойного свекра она была наслышана и относилась к этим сведениям жарко. Не посвящая Феликса, встречалась с некоторыми пассиями старого фон Вика, пытаясь их разговорить – для создания биографии, как ей казалось. После этих встреч возвращалась оживленная и смотрела на Неонилу Федоровну с презрением.
– Знал бы ты, как похож на отца! – говорила она многозначительно, хотя Феликс никогда и не помышлял о том, что проделывал его отец.
Отец убегал от мира в книги, женщин, с близкими был жесток бесцеремонно; глядя на сына, часто смеялся его детскому кроткому лицу при богатырской внешности.
Это мать отдала Феликса после смерти отца в военное училище: средств не хватало воспитывать, – сам отец подобный выбор для своего сына не поощрил бы: он относился к военной службе с презрением, как к возможности валять дурака всю жизнь.
Он вообще странно относился к нуждам государства, считал, что государство – это царская забава, а людей в России не переделать, они будут жить, как жили вечно, – таскать каштаны из чужого костра и бить баклуши.
Он был странный и, с точки зрения Феликса, абсолютно посторонний жизни человек.
Разговоры, которые он вел с немногочисленными своими оппонентами, были понятны только им одним. Маленький Феликс, сидя на лестнице, ведущей в отцовский кабинет, с ужасом прислушивался к сложно закрученным немецким фразам, которые по важности произнесения должны были значить в жизни так много, а на деле оказались ничем. После смерти отца, несмотря на усилия Ольги, переиздание его книг никого не интересовало, даже у специалистов они ничего не вызывали, кроме раздражения.
Проще было сразу же причислить отца к классикам и навсегда запереть в запасники книгохранилищ. Что и сделали.
О, как недовольна была этим Ольга, как бушевала!
Во времена недолгой славы Феликсовой музы, то есть репетиций того самого балета, она умоляла Феликса, чтобы он, где только можно, упоминал в прессе о своем отце, Феликс несколько раз пытался, попал впросак, сконфузился и больше на эксперимент не решался.
Вся семейная слава была передоверена Ольге, ему оставались только неприкаянность и боль.
Он знал, что у него нет никакого опыта безрассудных поступков, он даже не знал, как они делаются, и то, что жизнь привела его за последние дни к таким поступкам, шло от полной растерянности – нестерпимой.
Дом, в котором проживал г-н Пирумов, был огромным казенным домом на Васильевском острове с физиономией ничем не примечательной, того, кто шел сюда за чудесами, он призван был разочаровать. Чтобы обратить на него внимание, его следовало бы перекрасить из серого в ярко-желтый.
Феликс позвонил. Ему открыл приличного вида молодой человек, сразу поразивший Феликса. Он вел себя, как настоящий штабист. В мирное и военное время Феликс знал таких штабных людей и понимал, за какие заслуги их так ценят. Сам же Феликс подобными заслугами не обладал.
Это были люди цепкие, целесообразные, доброжелательные, не болтливые, очень координированные, каждое их движение могло показаться плодом долгой тренировки, но на самом деле, и Феликс это знал, координация была природной и, как бы это поточнее сказать, могла показаться непосвященному признаком какого-то необыкновенного ума. Да, да, именно координация обладала силой и признаками интеллекта. Почему так, Феликс объяснить себе не мог.
В прихожей он увидел еще одного такого человека и подумал, не в штабе ли он одного из фронтов, в самом деле, и только войдя в гостиную, увешанную и устланную коврами, понял, что он не на фронте, а во дворце какого-то восточного деспота.
Самого деспота, по всей видимости, дома не оказалось, а в гостиной уже сидело несколько поджидающих его людей, совсем не похожих на тех, кто встретил его при входе.
Поразительно, что никто из штабных не спросил, кто он и зачем явился.
Потом он подумал, что молодые люди так рассчитывали в сложных обстоятельствах на себя, что спрашивать было незачем.
Силуэт женщины прямо напротив окна в профиль, по глаза закутанный муаровым шарфом, он без труда угадал – одна из примадонн петербургской сцены, известная более своим характером, чем талантом.
Она делала вид, что пришла сюда пошептаться с маленькой старушкой, сидевшей рядом, при этом лицо у внимательно слушавшей ее старушки становилось все озабоченней и озабоченней.
Ражий бритый детина смерил Феликса взглядом, сравнивая свои и его физические кондиции на случай, если бы им пришлось схватиться в смертельной схватке. Лицо его хранило гримасу постоянного отвращения.
Феликса передернуло, что он сразу же разрешил себе увидеть столько неопрятных для души моментов. Но в какой же странной компании он оказался!
И только присутствие в углу комнаты, недалеко от голубой изразцовой печи, широко расположившегося в кресле известного петербургского доктора С. его успокоило.
Он, было, двинулся по направлению к доктору, но тот быстро отвел взгляд и стал смотреть куда-то в сторону.
Феликс стоял в замешательстве посреди комнаты. Ему показалось, что своим приходом он ставит людей в неловкое положение.
Был еще один юноша иудейской внешности, как-то не по-живому красивый, нога на ногу, кисти обеих рук безвольно лежали на колене, они, как и весь он, казались сделанными из воска, прядь волос спадала на лоб и мешала видеть, но видеть что-либо молодой человек, кажется, и не собирался.
Феликс не стал искать, куда ему оттащить свободный стул, а уселся там, где стоял, у круглого обеденного стола напротив двух пожилых, очень схожих людей, всем своим видом дававших понять, что им, кроме самих себя, никто не нужен. И тут же пожалел, что уселся. Все в этом доме решительно начинало действовать ему на нервы – и прежде всего ковры, которым еще вчера он готов был приписать мистическое значение, а сейчас они только путались под ногами, гасили не только звук, но и самую мысль, если она в такой обстановке вообще могла возникнуть. Ему перестали нравиться все эти прыткие молодые люди в прихожей и гости, неизвестно каким ветром занесенные, – трудно заподозрить, что они торгуют коврами, – и дворец перестал казаться дворцом, а превратился сразу в обыкновенную лавку очень богатого купца, где молодые люди – приказчики, гости – должники, Феликс – просто болван, все должны хозяину деньги, а самого хозяина нет дома.
Феликс хотел было подняться и уйти, но его опередил один из молодых людей, тот самый, что открыл дверь. Он присел рядом с Феликсом и обратился ко всем сразу:
– Вас, вероятно, интересует, зачем вы здесь? Но согласитесь, об этом можете знать только вы, вас никто не приглашал, вы пришли сами. Вряд ли это пришли не вы, а кто-то другой. Или, действительно, вместо вас пришел кто-то другой, потому что трудно утверждать, что все в вас согласно с этим приходом?
– А конкретней? – спросил бритый после паузы. – Я не понимаю, о чем вы говорите, и не намерен слушать. Когда придет г-н Пирумов?
– Не сомневаюсь, – сказал, не выходя из себя, молодой человек, – что, вернувшись, г-н Пирумов сразу укажет вам на дверь, но без его решения мне делать это почему-то не хочется.
– А вы попробуйте! – угрожающе произнес бритый.
Не обращая больше на него никакого внимания, молодой человек продолжал:
– Г-н Пирумов утверждает, что никакого “я” вообще не существует, человек состоит из многочисленных взаимоотрицающих “я”, и главное – это попытаться привести их к согласию. Война не только вокруг нас, она в самом человеке. Нельзя воевать бесконечно, приходит время заключить мир.
– Невозможно, невозможно! – простонала от окна актриса, и старушка сразу же стала заботливо гладить ее по плечу. – Невозможно мудро, но как сладить с этими демонами?
– Это совсем не демоны, – улыбаясь, сказал молодой человек и показался Феликсу в этот момент даже приятным. – Они – мы сами, но такие разные, что трудно бывает предположить, как они уживаются вместе. Попытка подчинить их самому себе, превратить в одно – невероятно мучительная, хотя и необходимая попытка.
– А как же Всевышний? – вдруг спросил молодой еврей. – Если всё, как вы говорите, – за что же он нас так испытывает? Жизнь и без того сложна. За что же нас так испытывать?
– Господь нас создал другими, – сказал молодой человек. – То, что я говорю, с нами случилось. Мы потеряли себя, но ничего не знаем об этом.
– Интересно, сколько все это будет стоить? – услышал Феликс заданный шепотом вопрос одного из двух схожих посетителей, пытающихся вести себя независимо.
– Думаю, немало, – ответил другой с видом знатока.
О чем они шепчутся, Феликс не понял. Но впечатление от ковровой лавки развеялось, и все вместе перенеслись они в приемный покой какого-то очень серьезного специалиста по душевным травмам, и сразу стало понятно предназначение ковров – создать тишину и сделать невозможным проникновение посторонних звуков.
И как бы в подтверждение мысли о враче заговорил доктор С.:
– Вы убеждены, что со всем этим хаосом, если ваши теории верны, г-н Пирумов способен справиться? Совпадает ли это с древними восточными учениями, специалистом по которым, мы слышали, г-н Пирумов является?
– Г-н Пирумов ни с чем таким справляться не будет, – сказал молодой человек. – Справляться будете вы сами. Г-н Пирумов, если захочет, конечно, определит только, кто из присутствующих на это способен.
– Я ухожу, – сказал бритый. – Здоровья нет возмущаться! А вы-то зачем сюда пришли? – неожиданно обратился он к Феликсу. – Это же жульничество! Вы на себя посмотрите, мы с вами, если захотим, так все здесь перелопатим – живого места не останется!
– Хам, – слишком внятно произнесла актриса, а старушка воскликнула:
– Вера Павловна, что вы делаете?
– Хам, – тоскливо повторила актриса. – Сколько же мне вас, хамов, видеть приходится, сколько крови вы мне в театре испортили! Нетерпеливый, безнадежный хам!
– Я – хам? – опешил лысый. – Я – хам? Да я в театры не хожу, если хотите знать, а вы, мадам, много себе позволяете!
– Так вы говорите, он пятьсот рублей предлагает? – услышал из передней Феликс знакомый голос с легким восточным акцентом. – Гнать его надо было, решительно гнать! Ну и хорошо, что выгнал.
Скандал унялся, не начавшись, и все присутствующие, Феликс мог поклясться, сделали попытку привстать с кресел навстречу голосу. Но в комнату никто не вошел.
– Так вот, – продолжал молодой человек. – То, что происходит в человеке, есть борьба сущности с личностью. Сущность – то, чем мы являемся, личность – то, во что превратила нас жизнь, чем мы хотим казаться. Причем личность не является чем-то постоянным, в разных обстоятельствах она – другая, и только придавленная, затравленная ею сущность есть мы сами.
– Я в детстве арбуз любил, – сказал, посмеиваясь, г-н Пирумов, входя в комнату. – Сижу на кухне, ножками болтаю, солнце за окном встает, и ем арбуз вместе с косточками. Много чего я ел с тех пор, но вспоминаю себя только за тем столом, сижу, ножками мотаю, солнце в затылок, блаженно улыбаюсь, и физиономия у меня вся в арбузе!
– Значит, сущность у вас – сущность обжоры? – с некоторым раздражением спросил доктор С.
– Поесть я люблю, – согласился г-н Пирумов. – Тут другого жалко: солнце за окном и то, что я тороплюсь съесть арбуз, пока его не съели другие.
– А что бы сделала личность на вашем месте? – лукаво спросил молодой еврей.
– Личность бы подождала других, – сказал г-н Пирумов, подумав. – А потом бы всю жизнь жалела, что сделала это! Вот в чем гнусность-то. Ну ладно. Вы, – обратился он к актрисе, – больше, пожалуйста, не приходите, не тревожьте себя.
– Как? – спросила актриса. – Я вас понимаю. О если бы вы знали, как я вас понимаю!
– Джан! – воскликнул г-н Пирумов. – Да в том-то и дело, что вы все на свете можете понять и все на свете разделить со всеми можете. Я вам не нужен, я только лишу вас сущности вашего труда. Смысл вы потеряете всех своих умений, а что обретете?
– Истину, – вдохновенно сказала актриса.
– Истина не прокормит, – сказал г-н Пирумов. – Пожалуйста, больше не приходите.
И, предоставив актрису заботам старушки, обратился к Феликсу:
– Почему вы жену не взяли? Вы бы уверенней себя чувствовали.
– Но вы сами сказали…
– А вы меня что, во всем слушать собираетесь? Я вам такого наговорю!
– Ладно, – сказал он. – Что-то мне сегодня ни себя, ни вас слушать не хочется. Слова одни. А то еще при первой же встрече поссоримся! А вы зачем пришли? – воскликнул он, обращаясь к молодому еврею. – Вы же знаете, что я – христианин, я вам говорил, и все, что знаю, знаю от Христа. Вы разве от своей веры отказываться собираетесь?
– Если это единственное условие работы с вами, – сказал, волнуясь, еврей, – то я ухожу и не приду больше, мне показалось – вы занимаетесь людьми…
– Правильно показалось, – сказал г-н Пирумов. – В следующий раз я хотел бы видеть вас и вот этого великана с женой, – сказал он, кивнув на Феликса. – С остальными я прощаюсь навсегда.
После этих слов г-н Пирумов вышел из комнаты.
Глава 6. А НЕ СЪЕЗДИТЬ ЛИ НАМ В ЭКВАДОР?
О, как ты сейчас похож на своего отца! – воскликнула Ольга. – Вы, фон Вики, – страшные эгоисты! Я начинаю понимать твою маму. Ну почему, почему я должна туда идти?
– Я прошу тебя, – сказал Феликс. – Пойдем. Так велено.
– Кем велено? Каким-то авантюристом? Шарлатаном? Откуда он меня знает? Зачем я ему нужна? Знаешь, зачем? Он просто хочет заграбастать тебя всего, чтобы уж совсем для нас ничего не осталось, были бы дети, велел бы привести детей!
Ольга заплакала.
Феликс фон Вик понимал, что своим идиотским предложением унижает жену, но ничего не мог с собой поделать. Все дрожало в нем, когда он представлял, что она не пойдет и г-н Пирумов от него откажется.
Что он будет делать, так ничего и не узнав, не использовав единственную возможность узнать что-либо?
– Мне это очень нужно, – сказал он. – Пожалуйста.
– Хорошо, – неожиданно согласилась Ольга. Она пошла куда-то, а он покорно за ней, не оставляя одну, боясь, что передумает.
Ольга не передумала, но, вместо того чтобы сразу пойти в спальню и переодеться, отправилась в чулан, оставив Феликса у закрытой двери, долго там копалась, а затем вышла оттуда с черным со стеклярусом платьем, принадлежавшим ее бабушке.
Она прошла с этим платьем в спальню, распространяя вокруг себя сладковатый запах дурман-травы или другой подобной гадости, – покойная бабушка никогда не пересыпала вещи нафталином, – и от этого запаха у Феликса моментально заболела голова и захотелось спать.
Глядя, как она переодевается в этот допотопный стеклярус, Феликс присел на диван, всплеснул руками и тут же уснул.
Разбудила его Ольга, уже совершенно готовая: поверх платья она напялила на себя какой-то жуткий зипун, уже вообще неизвестно кому принадлежавший, и старый шерстяной, с большой дырой посередине платок, в котором, согласно преданию, Феликса фон Вика принесли из роддома, – он родился зимой.
– Пойдем, – сказала Ольга. – Ты этого хотел.
Сердце фон Вика так забилось при виде ее нелепого вдовье-монашеского облика, что он подхватил жену на руки и понес.
– Тебе не стыдно нести такую уродину? – шепнула она.
– Я тебя люблю, – сказал Феликс.
На улице Ольга отказалась от извозчика, и они долго под накрапывающим дождем шли, прижавшись друг к другу. За всю дорогу Ольга не произнесла ни одного слова. Феликс тоже молчал, боясь предложить сменить гнев на милость и взять извозчика.
Дорога оказалась очень долгой, пришли они поздно.
Безо всякого интереса, не поднимая глаз, Ольга разрешала Феликсу вести себя по лестнице, поддерживаемая под локоток. Зипун и платок на ней были совершенно мокрые.
“Господи, – неожиданно подумал Феликс. – А вдруг она заболеет и умрет? Что со мной будет?”
– Ты не простудилась? – спросил он жену. – Бог с ним, этим визитом! Если ты разрешишь, я сбегу вниз, возьму извозчика, и мы вернемся, никуда не заходя.
Ольга, прикусив нижнюю губку, отрицательно замотала головой, продолжая подниматься по лестнице, как на Голгофу.
Последний раз виновато оглядев жену, Феликс позвонил в дверь, потом еще и еще. Ему не открывали. Феликсу показалось, что это неспроста, ему не открывают неспроста, они припозднились, и г-н Пирумов решил не иметь с ним никакого дела, не верит больше в него, да, да, не верит, и Феликс стал бить в дверь сначала плечом, потом всем своим огромным телом. Он звонил и стучал, звонил и стучал.
– Что ты делаешь? – с ужасом спросила Ольга.
Она смотрела на мужа, опешив, и не узнавала.
В этом желании войти, быть принятым, добиться своего, она увидела свекра, старого фон Вика, которого при жизни не знала, она увидела отчаянье на грани безумия, стоявшее за каждой строчкой его только на первый взгляд скучных книг.
Бум! Бум! Бум! – так он стучал к Богу, как его сын сейчас – в дверь г-на Пирумова.
– Ушел! – простонал Феликс. – Не захотел увидеть меня!
– Успокойся, успокойся, – растерянно говорила Ольга, пытаясь обнять мужа. – Хочешь, возьмем извозчика?
Но Феликс уже ничего не хотел, он как-то сразу обмяк, прислонясь к двери, – облезлый, старый, будто отдал все силы этому вламыванию в чужую дверь.
– Я не могу вам ничем помочь?
На пороге соседней квартиры стоял человек, маленький, плотный, в роговых очках, одетый в великолепный белый смокинг и белую же бабочку.
– Я не могу вам ничем помочь? Видите ли, вы стучите давно, но я, увидев в глазок даму, не мог позволить появиться перед вами в халате и несколько замешкался, переодеваясь.
– Где… – Феликс хотел продолжить вопрос, но не сумел.
– Вы интересуетесь господином, который иногда живет в этой квартире, или тем, кто ее для него арендует?
– И тем, и другим, – быстро сказала Ольга. – Будьте любезны.
– А не хотите ли зайти? – предложил человек в белом смокинге. – Меня навещают не так часто, как вашего знакомого, а между тем, я тоже могу быть вам интересен.
– Видите ли, моему мужу нужен именно г-н Пирумов, – сказала Ольга. – Вряд ли он способен сейчас говорить о чем-нибудь другом.
– Ах, вот как его зовут! – воскликнул человек в белом смокинге. – Подумать только, г-н Пирумов! А мне он казался обыкновенным проходимцем! Ну что ж, таким интеллигентным людям, как вы, приходится верить. Хорошо, господин так господин. Все сведения о нем вам сообщит Евгений Александрович Лошкарь. Кстати, по моим наблюдениям, тоже не без пиетета относящийся к этому, как вы говорите, господину. Он живет в соседнем подъезде нашего же дома. Если не ошибаюсь, в сорок третьей квартире, очень, очень приличный молодой человек. Жаль, что вы отказываетесь посетить меня, вы уже слышали о Косиловском прорыве? Надо бы помянуть убиенных.
– Надо, надо помянуть, – сказала Ольга. – Ну сами видите. Вы уж простите нас, пожалуйста.
И, взяв Феликса за руку, повела его вниз по лестнице.
Человек в белом смокинге с верхней площадки следил за ними, пока они сходили, потом оглянулся, недоуменно посмотрел на дверь г-на Пирумова, зачем-то позвонил, прислушиваясь, и, не дождавшись ответа, ушел к себе.
– Проходите, проходите, – говорил Лошкарь, придерживая дверь. – Только не споткнитесь, ради Бога, у меня тут некоторая рекогносцировка. Г-н Пирумов внезапно уехал, квартиру пришлось срочно сдавать, и вот, как изволите видеть, у меня теперь не дом, а склад ковров – семейству деться некуда.
Действительно, прихожая была завалена коврами. Вид тех самых ковров, даже свернутых, произвел на Феликса фон Вика необыкновенно благотворное впечатление.
– Видишь, Ольга, все хорошо, – сказал он. – Все распуталось, во всем разобрались. Хотите, я вам помогу их растащить? Я в некотором роде специалист.
– Что вы, не надо, пусть лежат, как лежат. Дети на них играют. Давайте в комнаты.
– Анна Николаевна! – крикнул он как-то сконфуженно, разводя руками. – Анна Николаевна, пертурбация закончена, к нам гости.
– Новенькие? – неожиданным басом спросила изящная молодая женщина в легком халатике с огромным бантом в волосах. – Пирумовцы? – спросила она. – Ученики, последователи?
– Ну ладно тебе, Анечка. Это моя жена, она так шутит, она с огромным уважением относится к г-ну Пирумову.
– Обожаю, – все тем же басом произнесла Анечка. – Одна беда – сладкого много ест, не напасешься.
В комнате Ольга и Феликс застали двух играющих на полу детей лет шести-семи.
– Дети, раскланяйтесь и быстренько к себе, – сказал Евгений Александрович. – Чай я вам сам потом принесу. А вы, пожалуйста, присаживайтесь, присаживайтесь.
К своему удивлению, Феликс фон Вик только сейчас узнал в этом милом, приветливом человеке того самого штабного, что открыл ему дверь в тот первый приход и потом, присев к столику рядом с Феликсом, говорил какие-то очень важные вещи.
Легкая косина делала его лицо лукавым, стоило ей исчезнуть, лицо становилось чуть-чуть растерянным.
– А почему вы не на фронте? – неожиданно для самого себя спросил Феликс. – Вы непременно должны быть на фронте.
– Должен? – переспросил Лошкарь и задумался. – Пожалуй, должен. Но у меня пол-легкого отнято.
– Только стараниями г-на Пирумова и спасаемся, – сказала Анечка со слезами в голосе. – За это я ему все прощу.
– Что ему прощать? – воскликнул Лошкарь. – Что?
Анечка только махнула рукой.
Феликс так разволновался, узнав Лошкаря, что даже неловкости собственного вопроса не заметил. Теперь он был абсолютно уверен в своей удаче.
– Г-н Пирумов просил, чтобы я обязательно пришел с женой, – сказал он. – Вот мы и пришли, а его нет.
– Да, внезапно уехал, внезапно, – сказал Евгений Александрович. – Он вообще удивительный человек, появится – исчезнет. У нас правило: человек живет, как хочет, сам по себе, ничего не объясняя.
– Да уж, этому вы все здорово обучены, – сказала Анна Николаевна, доставая из серванта вазу с мелким шоколадным печеньем и бутылку початого вина с лихо сбитой набекрень пробкой. – Мой вам совет, – обратилась она к Ольге, – если хотите сберечь мужа, держитесь от этой компании подальше, а то и вас, как меня, втянут в путешествия. Жизни будете не рады.
– В какие путешествия? – тихо спросила Ольга.
– О, это целая история! – сказал, разливая вино, Евгений Александрович. – Я и до г-на Пирумова дома сидеть не любил, а уж с ним за компанию и подавно. Может быть вы голодны? Анечка, мы способны что-нибудь быстренько приготовить?
– А куда вы отправляетесь с г-ном Пирумовым? – волнуясь, спросил Феликс. – Разве в Петербурге есть достойные места?
– Сказали – в Петербурге! – пробасила Анна Николаевна. – Они в Персию отправляются. На Тибет отправляются. Вот в Эквадор собрались.
– Зачем? – спросила Ольга и, не дожидаясь других, машинально выпила. – Зачем в Эквадор?
– Там шаманы, – весело сказал Евгений Александрович. – Школа шаманов. А что они умеют, неизвестно.
– Зачем вам это знать? – спросила Ольга.
– А вот это, Ольга Вадимовна, я вам в двух словах объяснить не могу. Только нам обязательно надо побывать в Эквадоре. Я даже, грешным делом, думаю – не поехал ли сейчас г-н Пирумов прямо туда?
– Как же он мог вас бросить? – воскликнул Феликс. – Это непорядочно, вы же договорились!
– Порядочно, очень порядочно: ученик всегда должен знать меньше учителя. Наверняка поехал.
– А как вы познакомились? – спросил Феликс. – Расскажите, пожалуйста.
– Охотно расскажу. Только выпьем сначала стоя за этих ребят под Барановичами. Хорошо. Теперь снова наполним и снова выпьем. За неизбежное. Это наш главный тост с г-ном Пирумовым, да, да, за неизбежное! Вы спрашиваете, как мы встретились?
– Да.
– Шел я один раз по Невскому, вижу, впереди человек идет вразвалочку в черном полушубке, папахе, а на плечах ковер…
Феликс фон Вик вытаращил на Евгения Александровича глаза, а потом стал хохотать так, что из соседней комнаты выскочили перепуганные дети.
Глава 7. РАЗБУДИТЕ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА
И потянулись сладкие дни в ожидании г-на Пирумова. Сладкие, потому что рядом был Лошкарь.
Фон Вики жили, ушибленные новыми знаниями. Что бы там ни происходило на фронтах, не вызывало в них никакого интереса. Гораздо важнее было то, что происходило с ними самими.
Лошкарь открывал им некоторые понятия, которыми можно было пользоваться. Правда, они еще не очень знали – как и зачем, но вот вернется г-н Пирумов…
Это было хоть что-то, какая-то душевная гимнастика, что-то расчищающее путь к самому себе или запутывавшее, но, безусловно, новое и ставящее исполнителей в тупик.
– Самонаблюдение, – говорил Лошкарь. – Г-н Пирумов настаивает, что этот пункт – самый главный. И выполнять его надо буквально. Двигаться, думать, ходить, чувствовать – одним словом, продолжать жить, не переставая наблюдать за самим собой. Одновременно, понимаете? Как бы со стороны, не пропуская ни одного своего поступка. Очень трудно. Это возможно, когда ты только учишься жить, а когда давно живешь… Вы как бы раздваиваетесь. Вам уже и действовать не хочется. Вам хочется остановиться перед зеркалом и вглядываться в себя. Но это другое. Вам покажется, что вы сходите с ума, но это мнимое. Вы как бы живете дважды, один раз – по инерции, другой – сознательно. Вы читаете самих себя, как книгу, вы не разбрасываетесь по мелочам, вы погружены, сосредоточены и почти счастливы, когда вам это удается.
– Но зачем? – спрашивала Ольга. – Зачем?
– Я не знаю, – отвечал Лошкарь. – Я никогда не спрашиваю. Это условие. Но вам скажу. Здесь есть какой-то простой и мудрый смысл. Вы перестаете действовать машинально. Каким-то образом начинаете понимать, что жили, как марионетки, кто-то внутри вас же самих дергал вас за ниточки, вы не принадлежали самим себе, – вы начинаете непроизвольно, не мудрствуя лукаво, отличать истинное от ложного. Вы начинаете жить сознательно, иначе вы просто не успеете увидеть самих себя. Но это мои догадки. На самом же деле здесь какой-то легкий риск: меняется взгляд, меняется дыхание, возникают препятствия почти непреодолимые, является другая жизнь – а не ее ли мы ищем, чтобы обрести себя?
– Но это очень-очень наивно, – сказала Ольга.
– Начните, – ответил Лошкарь.
Ольгу все это почему-то ужасно смешило.
– Какая веселая ерунда! – говорила она фон Вику. – Мне твой г-н Пирумов, безусловно, начинает нравиться. Будто меня готовят к выступлению на сцене.
Феликс фон Вик только вытирал пот со лба. Ему было очень трудно.
“Что я делаю?” – с ужасом думал он, разучивая в одной из консерваторских аудиторий прелюдию Баха со своим учеником и не понимая, что правильней – отказаться от этого занятия вообще или продолжать наблюдать здоровенного верзилу, склоненного над маленьким, ни в чем не повинным человечком, над своими пальцами, еще вчера легко бегавшими по клавиатуре, но теперь, по воле самонаблюдения, не принадлежащими самим себе.
“Это безумие!” – говорил себе фон Вик, и тут же, представив, что где-то сейчас в другом месте за другим занятием то же самое проделывает Ольга, сбивался, терял нить самонаблюдения и вынужден был начинать все сначала.
Пытка самонаблюдением продолжалась, и, главное, ее нельзя было прекратить без разрешения наставника. В данный момент таким наставником являлся Лошкарь.
– Войдет в привычку, – говорил он. – Каждое действие будет совершаться сознательно, вы сами поймете, хотите или нет его совершить, и дальше сумеете прервать его тоже сами. К вам вернется сознание, вы проснетесь, потому что все люди спят.
Так фон Вики узнали, что спят уже много лет, может быть, с самого рождения, и встречаются и разговаривают с такими же, как они, спящими.
Ольга продолжала веселиться:
– Безусловно, твой г-н Пирумов – остроумный человек. Только вот куда он клонит, хотелось бы мне знать?
“Я не сплю”, – хотел сказать фон Вик, как вдруг понял, что не надо обманывать самого себя: он спит, именно спит, давно и буквально, все его движения обусловлены сном, все члены скованы, и где-то там, глубоко-глубоко слабенький родничок сознания еще пошумливал, напоминая о внутренней жизни.
Не хватало сил проснуться, он умирал во сне. Нужны были чужие руки, чтобы растрясли, пока он не умер, как в детстве, когда ты, скованный сном, цепляешься за жизнь, пытаясь крикнуть: “Разбудите меня!” – но не можешь, утопая в постели, и, самое страшное, видя, что все это происходит именно с тобой: вот они – корни самонаблюдения! – но даже не шевелишься, чтобы дать знать о себе, у тебя не хватает на это сил, одно желание порыва, но самого порыва нет, тебя никто не услышит и не растрясет.
– Феликс Петрович, дорогой, вы рассеянны, – говорил на совещании ректор консерватории.
– Я вижу, – отвечал Феликс и, действительно, видел какого-то дылду, раскачивающегося на стуле всем телом, что-то сконфужено бормоча.
Они действовали, как в бреду. Продолжая жить, старались не терять из вида самих себя, не успевая сделать это и очень умствуя по этому поводу, объясняя друг другу – почему им это в очередной раз не удалось.
В конце концов, они оказались способны только изобразить то, что от них требовал Лошкарь.
Можно было обмануть Лошкаря, но обманывать они не умели, все равно их выдали бы глаза, они начинали все сначала, но не совпадали, не совпадали, а когда удавалось – кружилась голова, подступала тошнота, они уже и сами были не рады своей удаче, но фон Вик упорствовал, хотя и ему начинало надоедать, что даже в самые интимные минуты под натиском самонаблюдения объятия размыкались прежде, чем успевали сомкнуться.
Жизнь превратилась в идею-фикс, жить, как прежде, стало невозможно. Г-н Пирумов уверенно вторгся в их жизнь, пробив оболочку изнутри. Он действовал хитро, через Лошкаря, не присутствуя, всем аппаратом своих идей и заданий, он держал их за горло и вертел фон Виками, как хотел. Они были в его руках.
– Мне надоело смотреть на себя, я хочу видеть мир! – взмолилась Ольга.
– Это неправда! – возмутился Лошкарь. – Если вы не способны увидеть себя – о каком мире может идти речь? И что такое для вас мир? Так ли уж он важен, если говорить правду? Не отвлекайтесь. Продолжайте самонаблюдение.
А потом они увидели ясно-ясно себя, стоящих на краю пропасти, готовых сделать шаг в пустоту.
И вот – уже летят!
Глава 8. ЧЕРТ БЫ ПОБРАЛ ЭТОТ БАЛЕТ!
Чудеса начались раньше, чем их ожидали фон Вики.
Во-первых, в Петербурге проездом побывал г-н Пирумов и увез с собой ковры и Лошкаря, во-вторых, потеряв наставника, фон Вики пришли в себя и обнаружили, что выражение лиц у прохожих стало совершенно другим – многозначительным и веселым одновременно, все объяснялись знаками, значение которых оставалось для фон Виков непонятным, и, в-третьих, все это странным образом было связано с положением на фронтах: Россия все больше и больше увязала в войне.
На всякий случай возобновив столоверчение, попытались вызвать самого г-на Пирумова, это почти удалось, но, появившись, он только матерно выругался и тут же исчез.
И сразу отлегло от души… Больше никому и ничего они не были должны.
Потеряв Лошкаря, фон Вики почувствовали осиротелость и одновременно огромный прилив энергии – то ли в результате проведенного над ними эксперимента, то ли потому, что он наконец завершился.
Им казалось, что теперь у них сил хватит на все. Фон Вик решил вернуться в действующую армию, и Ольга вместе с Неонилой Федоровной с трудом удержали его от этого опрометчивого поступка.
– Ты пойми, – говорил фон Вик, – чем мы занимались в то время, когда гибли люди и разваливалась держава! Взрослые цивилизованные люди подчиняются инструкциям неизвестного г-на Пирумова – полумага, полушамана! Да еще через посредника! В Эквадор он, видите ли, направился, инородец! Что ему до наших российских дел? И вообще, неизвестно – кто он такой. Не шпион ли?
Перекрестившись, Ольга сказала шепотом, что эта мысль тоже приходила ей в голову: как-то уж больно охотно согласились открыть эти люди фон Викам свои тайны, из всех претендентов выбрав почему-то именно их. Несомненно, они были заинтересованы в Феликсе. Как же, офицер, музыкант, сын одного из выдающихся философов столетия.
– Что им до моей музыки? – морщился фон Вик. – И какое уж там известное имя?
– Вот увидишь! Пришло твое время. Просто они догадались первыми.
И не ошиблась. В консерватории вокруг фон Вика началась настоящая возня. Откуда-то проникла информация, что он в знак протеста против неправильного ведения войны отказался возобновлять свой балет в Мариинке и забрал партитуру у дирекции главного императорского театра. Все знали, что балет был плохим, но сама версия настолько прекрасна, что в нее хотелось верить.
Феликса заобожали студенты, все хотели заниматься только у него. Сам Глазунов, неплохо относившийся к Феликсу и раньше, сознавая все неправдоподобие толков о балете, тем не менее сочувственно пожимал ему руку при встрече и осведомлялся, как пишется. Со свойственной ему честностью Феликс признавался, что никак, и Глазунов смущенно удалялся, успевая еще раз сочувственно пожать ему руку.
Надо было что-то немедленно делать: в душе Феликса неожиданно проснулась нота тщеславия, не имевшая, правда, перспективы, но очень-очень щемящая. И когда на одном из консерваторских митингов после многозначительного вопроса члена попечительского совета: “С кем вы, господин фон Вик?” – он замешкался, Ольга ответила за него: “Конечно, с народом”.
А тут еще безнадежно заболел один очень перспективный политик, кадет, и, поразмыслив, кем его заменить, музыкальная общественность не нашла ничего интересней, как сунуть именно его, Феликса фон Вика, в большую политику, наделив огромными полномочиями, чтобы он, производя огромное впечатление внушительной фигурой и чистотой души, представлял в Государственной Думе все надежды и чаянья музыкального мира Санкт-Петербурга.
– Чудеса начались! – ликовала Ольга. – Мы им еще покажем, как издеваться над нами.
Ее слова можно было трактовать как угодно, и один только Феликс понимал, что адресованы они отнюдь не монархии.
В феврале Николай Второй отрекся, к власти пришло Временное правительство, стали прочить Феликса на одно из мест в это правительство, и сразу же явились представители Мариинки, какой-то вновь образованный комитет, с просьбой вернуть партитуру, чтобы в самый короткий срок поставить на ее основе первый народный балет обновленной России.
“Мой балет плохой, очень плохой, – хотел сказать Феликс, – и заказан он был по желанию великого князя, и народного в нем ровно ничего нет”.
Но сказать не сумел и, просидев в унынии всю ночь в кабинете, к утру достал партитуру из-под ножки шкафа.
– Уныние – грех! – кричала Ольга. – Уныние – самый страшный грех. Не унывай!
– А ты не подумала, что все наши удачи начались после той встречи?
– Какой встречи? – раздражилась Ольга. – Где именье – где вода. Не связывай. Ты нужен людям!
И он не связывал, он работал в подправительственных комитетах, выбивал для искусства всяческие свободы и льготы, и только иногда, в минуты затишья, когда он вспоминал, что в Мариинке снова репетируют тот самый балет, его начинало знобить.
– Либретто пришлось переделать, – сообщал ему Боренька Ларионов, волной революции вознесенный на пост директора Мариинки. – Либретто, вы сами помните, не ахти, а музычку всю оставили, кое-где перекомпоновали, даже досочинили немного, на основе вашей, разумеется, чтобы по пустякам не тревожить, и, знаете, чем черт не шутит, получается, есть даже очень симпатичные куски! Вдруг мы с вами тогда ошибались, а?
И тут же быстренько расходились, боясь затянуть время и признаться друг другу, что никакой ошибки не было, – плохая музыка, плохой балет.
На репетиции забегала Ольга и дома рассказывала:
– Хореография многообещающая, кордебалет роскошный, массовые сцены великолепны, просто феерия народная, Николай Александрович (она имела в виду дирижера) сетует, что ты не приходишь, но с партитурой разобрался очень умно, правда, солисты чуть-чуть артачатся. Бог им судья, но все равно твое имя творит чудеса!
“Замолчи!” – хотелось крикнуть Феликсу, но он не кричал почему-то, предоставляя событиям идти своим ходом.
Не в силах понять, что происходит с сыном, Неонила Федоровна почти переселилась к Братиславским, где целыми днями жаловалась на невестку.
– Она его угробит, эта язва, – говорила Неонила Федоровна. – Вот увидите! “Ты – трибун! Трибун!”, – а какой он трибун? Он кроткий, милый, а она с ним репетирует с утра до вечера – как стоять, как говорить! Покойного мужа заставляет цитировать, а что его цитировать, он людей не любил, писал что-то для самого себя – зачем они покойника беспокоят?
Так шли дни. Россия бурлила, балет репетировался, до премьеры оставался месяц, Феликс не хотел об этом думать, он начал выезжать на фронт с концертными бригадами, иногда выступал со страстными речами, иногда аккомпанировал популярным исполнителям, если разбушевавшиеся солдаты соглашались слушать. Солнце пекло, отношение солдат к приезжим становилось совершенно фамильярным, вообще люди изменились, всякие отношения изменились, ты все больше и больше становился предоставлен сам себе.
Конечно, он, безусловно, исцелился от прежних страданий, масштаб события спас его, и все, что уцелело от тех путаных дней, стало казаться таким ничтожным, что он сжег конспекты бесед с Лошкарем и начатые между делом записки о встречах с г-ном Пирумовым. Даже пепла не осталось.
Но однажды, когда он особенно страстно ораторствовал, был в ударе, а солдатские толпы, заслушиваясь, смыкались вокруг него, что-то произошло в нем, и вместо перелеска на выкошенном поле сверкающей грязи, вместо незнакомых распахнутых лиц, глядящих на него с восторгом, он вдруг увидел здоровенного детину, наполовину седого, стоящего на платформе из двух грузовиков и с помощью неловких, неуклюжих движений плетущего этим несчастным людям такую чушь, что уши у самого верзилы начинают вянуть. Перед Феликсом на самом деле предстало это страшное зрелище – собственные медленно вянущие уши и распухающий от болтовни, с трудом проворачивающийся во рту язык.
Тут он почувствовал, что кто-то дергает его снизу за штанину, и сразу пришел в себя.
Какой-то незнакомый тип дернул его еще раз и сделал знак пальцем, чтобы Феликс нагнулся.
Феликс нагнулся.
– Ай-яй-яй, – сказал тип. – Ай-яй-яй, Феликс Петрович! Зачем вы здесь? Слезайте, слезайте!
И снова потянул Феликса за штанину.
Но, прежде чем Феликс успел слезть, повернулся и исчез в толпе. Это был г-н Пирумов.
Глава 9. ПОПРОШУ ЗА МНОЙ
Временное правительство пало, балет не доставили, к власти пришли большевики. Партитуру курьер принес фон Викам домой, обернутую в колючие листы солдатских “Ведомостей”.
К бандероли прилагалась записка.
“Дорогой Феликс Петрович! Партитуру возвращаю. Из Мариинки я ушел. В Петербурге тоже долго не заживусь. Если что, ищите меня у Дягилева в Париже. Сердечно ваш Боренька Ларионов. P.S. Насчет собственной музыки вы все сами понимаете, так что не обессудьте”.
На этот раз Ольга не дала мужу любоваться своим творением, ободрала газету и отнесла партитуру в потайное место, точнее, в сундук, где уже хранились рукописи старика фон Вика.
– Мы заслужили, – сказал Феликс. – Мы предали друзей и получили по заслугам.
Ольга молчала. Она боялась ярости мужа.
И тогда он ушел наверх крушить рояль. Сначала ей показалось, что к Феликсу вернулось вдохновение; но стоило донестись из кабинета целому вороху звуков, неупорядоченных, не стремящихся к гармонии, одна неразбериха внутри и раздражение, без намека не только на размышление, но и на чувство, Ольга с Неонилой Федоровной поняли, что он решил уничтожить инструмент.
И в то время, когда кто-то определенно и грубо распорядился их судьбой, в считанные часы, предназначенные для решения, как жить дальше, Феликс Петрович там, наверху, в кабинете, выяснял свои отношения с инструментом.
Вакханалия длилась около суток, на утро другого дня он предстал перед ними в полной военной амуниции и проклял обеих, заявив, что это они, две никчемные женщины, не отпустили его защищать отечество, что и привело к нынешнему положению дел.
– Ты говоришь невероятные вещи! – не выдержала Ольга. – Что может изменить один человек, лишенный прав, лишенный силы, ты кормил бы сейчас собой ворон где-нибудь на румынском фронте!
– Возможность приобрести силу нам предлагала сама судьба, – сказал Феликс. – Мы не выдержали, мы не взяли, предпочли политику. Где она теперь, твоя политика, и где друзья, способные нам помочь? Я ухожу.
И он действительно ушел, оставив Ольгу и Неонилу Федоровну рыдать на кухне. Ясно было, что он не вернется: человек в офицерской форме, в состоянии полной экзальтации появившийся сегодня на улицах Петрограда, был обречен.
У них не хватало даже сил начать обвинять друг друга в его состоянии. Две вдовы, не сговариваясь, решили уморить себя голодом или покончить с собой, если он не вернется. Они разошлись по комнатам и там, каждая по-своему, стали молиться о сыне и муже и о скорейшем разрешении своей участи.
Но молиться им помешали. Обе ринулись на стук в дверь, поскуливая, мешая друг другу, открыли в конце концов, и в комнату со своей лукавой улыбочкой вошел Лошкарь, распространяя беззаботность, совершенно не соответствующую моменту.
– Не уехали? – спросил он. – Я так и думал. Значит, судьба. Где Феликс Петрович?
И обе дамы, сбиваясь, одновременно, как могли в эту минуту, стали рассказывать Лошкарю о своем общем горе.
– Его, наверное, уже арестовали, – сказал Лошкарь. – Да вы не волнуйтесь, это дело поправимое.
– Как это поправимое? – поразилась Неонила Федоровна. – Ольга, вы хоть слово понимаете из того, что этот человек говорит?
– Не понимаю, – сказала Ольга. – Но я ему верю.
– Вот и хорошо, – сказал Лошкарь. – Я пойду, семья беспокоится, а вы, если мы с Феликсом Петровичем разминемся, сообщите, пожалуйста, что г-н Пирумов, если вы еще не передумали учиться, ждет вас вдвоем в Москве, адрес я уточню.
– Что значит – в Москве? – спросила Неонила Федоровна. – А я?
– Насчет вас никаких инструкций не оставлено, – сказал Лошкарь, и лицо его стало слегка растерянным. – Но, даже если бы они и были, вам рисковать собой не стоит.
Неонила Федоровна как стояла, так и заскользила вниз по стене. Феликс вошел в ту самую минуту, когда она без сознания оказалась на полу в прихожей.
– Да жив я, жив! – прижимая мать к груди, успокаивал Феликс. – Господи, до чего же беспомощные дамы, ни на минуту оставить нельзя!
И только тут заметил Лошкаря.
– Вы? – крикнул Феликс. – Вы, Евгений Александрович?
– Феликс Петрович! – засветился своей улыбочкой Лошкарь. – Как вам идет военная форма! Какой вы в ней бравый! Наверное, всю революцию на улице распугали?
– Я на улицу не выходил, – шмыгнув, как мальчишка, носом, неожиданно признался Феликс. – Я во дворе за домом сидел.
– Что же ты делаешь с нами? – застонала Ольга. – За что, за что?
– Как г-н Пирумов? – спросил Феликс, отстраняя жену.
– Ждет вас в Москве, я уже говорил вашим, так что, если желание не пропало, собирайтесь, уважаемый Феликс Петрович, тридцатого вы должны быть там.
– А дальше? – спросил Феликс. – Дальше – что?
Лошкарь промолчал.
– Что я могу оставить здесь? – спросил Феликс.
– Все, что не дорого вашему сердцу, – сказал Лошкарь.
– Меня, – произнесла Неонила Федоровна. – Я никому не нужна, я остаюсь.
– Разбирайтесь сами, – сказал Лошкарь. – Дома волнуются, я только вчера приехал, застал эти беспорядки. Так что, если надумаете, счастливого пути, Феликс Петрович!
– А вы? Разве вы не с нами?
– Я-то? Меня не приглашали! – засмеялся Лошкарь. – Да вы не волнуйтесь, если понадоблюсь, нагоню.
Что там дальше происходило в доме фон Виков, остается только предполагать.
Глава 10. ВЫ ТОЖЕ ЕГО УЧЕНИК?
Тридцатого ноября, как сейчас помню, фон Вики выехали в Москву. Стараниями все того же Лошкаря довольно быстро были приобретены железнодорожные билеты, Анечка взяла на себя ответственность за Неонилу Федоровну, Братиславские куда-то сразу после событий исчезли, не простившись.
Лошкарю даже удалось пристроить большой багаж фон Виков в грузовой вагон, и они поехали.
С великой неприязнью провожал их Петербург, сильный ветер срывал с платформы снег и бросал в стекло вагона.
Ольга Вадимовна сидела, сжавшись в комочек. Никогда еще никто не распоряжался ее судьбой, как г-н Пирумов.
– Едем, – сказал Феликс. – У меня чудное настроение, непонятно.
В поезде они много разговаривали. На Феликса напала охота философствовать, что часто случается с людьми между бедой и несчастьем, и он болтал, болтал без умолку.
– Есть две категории людей, – говорил Феликс. – Одни – просто несчастные, другие – совсем несчастные. Так вот, совсем несчастные – это уже счастливые, ни о чем не спрашиваем, едем куда-то – куда, зачем? Доверились почти незнакомому человеку – это уже поступок, ты чувствуешь? Это уже очертя голову, и мы оказались способны на это! Недаром Лошкарь говорил, что человеку только кажется, будто он что-то сам решает, так пусть за нас решает г-н Пирумов! События тоже пришли, нас не спрашивая, – чего же требовать от развития событий? Едем, Оленька, едем! Я необыкновенно тебя люблю и чувствую, что все будет хорошо.
Ольга, радуясь оптимизму мужа, не знала, что ответить: она выбралась едва живая из сложившихся обстоятельств.
Что хорошо – они не дождались унижений, указующий перст большевиков торчал отовсюду, они погоняли, не разрешая вдуматься в происходящее, запрягали в свою телегу сразу, а тут удалось выскочить.
И почему-то именно теперь выяснилось, что дорого по-настоящему, что – выдумки. О бумагах старого фон Вика Ольга и не вспомнила, Феликсову же партитуру тайно взяла, припрятала деньги, драгоценности, персидские миниатюры – часть ее приданого, весь свой гардероб – только то, во что хотелось бы переодеться, когда вернется, оставила, – кое-какие книги. Феликс сказал, что при нынешней панике книги будут обнаруживаться повсюду, без внимания и присмотра, подобрать их не будет воровством. И еще она взяла свадебную фотографию, где Феликс смотрит на нее виновато, а она пытается скрыть счастливую улыбку.
Прощай, Петербург! Как удивительно, не успели отъехать, а она уже почти все забыла.
Поезд несся в Москву, как в последний раз, будто ему и на самом деле было интересно: а что там, в Москве такого, неужели ничего не изменилось, и нужно было всего лишь переждать?
Но и в Москве оказалось то же самое.
Не успели они прибыть к перрону, как Феликс увидел среди встречающих молодого еврея из петербургской квартиры г-на Пирумова.
– Мы сами, сами, не беспокойтесь! – говорил Феликс, отбиваясь от поползновений еврея помочь им вынести чемоданы. – У нас очень тяжелые вещи, надорветесь.
– У нас меньше часа, – сказал еврей. – Все ждут на Савеловском вокзале, это не близкий свет, я нанял носильщика, надо торопиться.
Фон Вики поверить не могли, что после двух суток пути им не удастся отдохнуть в Москве, побродить.
– Куда мы так торопимся? – спросил Феликс молодого еврея.
– Не знаю, – ответил тот. – Но готовится что-то интересное. Все страшно оживлены.
На двух извозчиках, разместив багаж и самих себя, они поехали на Савеловский.
По дороге Феликс увидел Москву, в которой не был уже много лет и которая, в отличие от Петербурга, удивила его какими-то праздничными передвижениями, суматохой, немного тревожной, но пестрой и милой, как в кукольном театре.
Неправдоподобно одетые солдаты носились по улицам, вещи на них часто оказывались дамскими, вроде меховой шапки или муфты, и это было очень смешно – вооруженный бородач с муфтой в руках, и с каждой улицей, приближающей их к вокзалу, начинало казаться, что революция эта ряженая, разбитая на квадраты и пьяная в лоскуты. Вот шестилетнему мальчику дает прикурить какой-то почтенный старик, вот бьет в дверь прикладом морячок со злой физиономией, а из двери, не дожидаясь, пока она разлетится в щепу, выходят, подняв руки, весьма почтенные люди – мужчина в шинели сотрудника министерства юстиции и дородная интересная дама, не успевшая зашнуровать высокие ботинки, шнурки болтались при каждом ее шаге.
А над всем этим – колокольный белый звон, придающий еще больше недостоверности происходящему, птицы в небе, и только несколько нелепо лежащих на снегу фигур напоминали о случившемся в Петербурге и возвращали к действительности.
На вокзале по-прежнему необычайно оживленный молодой еврей, не упуская ничего из виду, при кажущейся полной неприспособленности к жизни, распорядился и багажом, и самими фон Виками, сопроводив их, наконец, в зал ожидания, где их приветствовала группа людей, примерно человек тридцать. Г-на Пирумова, как всегда, не было.
– Познакомить я вас со всеми не сумею, – сказал молодой еврей. – Я тоже далеко не всех знаю, так что ориентируйтесь сами. Билет вы получите у того человека с длинным лицом, у него нервный тик, видите? Он вам расскажет, как его заработал, он любит об этом рассказывать. Доверьтесь пока ему.
– Эта толпа с г-ном Пирумовым? – спросила Ольга.
– Конечно, и это еще далеко не все: г-н Пирумов говорит, что большая часть присоединится к нам по дороге. А вот и г-н Пирумов!
К ним, действительно, подходил г-н Пирумов, он очень картинно приветствовал Феликса, приложив руку к сердцу, потом поцеловал у Ольги руку, приговаривая:
– Что-то нам все время мешало познакомиться, но вот, слава Богу, случилось.
И взглянул исподлобья. Глаза грустные-грустные, не от слабости – от глубины силы.
– Ах, г-н Пирумов, – сказала Ольга, – нам так вас не хватало!
– Потом, дорогая, потом, – сказал г-н Пирумов. – Времени мало. Рассаживайтесь.
И крикнул толпе, покорно следовавшей за ним:
– Все в пятый вагон! И не теряться. Присматривать за вами никто не будет.
Все так же покорно, стараясь не терять его из вида, малознакомая друг с другом труппа г-на Пирумова стала втискиваться в пятый вагон.
Настала очередь и фон Виков. Поезд тронулся, все бросились к окнам – не на Москву в последний раз взглянуть, а убедиться: не отстал ли от поезда г-н Пирумов? Но на платформе никого не было.
Глава 11. СПАТЬ, СПАТЬ
– Чыгодаев, – представился фон Викам грузный человек с редеющей каштановой шевелюрой. – Вы что-нибудь понимаете? Я – ничего. Вдруг – телеграмма в Тамбов, я сорвался с места, приехал, у меня мануфактура в Тамбове, я человек известный.
– Да, история удивительная, – расточая легчайшие улыбки, все лицо в ямочках, подкатил к ним еще один пассажир. – У меня, изволите ли видеть, ребеночек родился, жена меня на двадцать лет младше, а тут сообщение – бросить все и приезжать, я и бросил – и благоверную, и ребеночка. А что мне оставалось делать?
– Все правильно, все правильно, – заскрипел зубами старик у окна, будто адресовал сказанное не всем присутствующим, а метели за окном. – Не упускай своего везения, сказано в Писании, не пропусти своего часа.
– В каком Писании он это вычитал? – удивился молодой отец и засмеялся. – О, я думаю, нам еще и не такое придется услышать!
– А куда направляется поезд? – спросила Ольга. – Мы не успели рассмотреть.
– А это и не обязательно, – ответил мануфактурщик. – Кажется, в Самару. И зачем мне через Москву было ехать? Я пароходом мог добраться.
– Чайку, чайку! – предлагал проводник, переходя от купе к купе. – Пряничков не желаете?
– Желаю, – сказал костлявый старик, перестав перешептываться с ветром. – Я с самого Вильно ничего не ел.
– А ресторана у вас нет? – спросил Чыгодаев.
– Какие сейчас рестораны!
Все разошлись по своим купе, фон Вики задержались в коридоре.
– Ты что-нибудь понимаешь, милый? – спросила Ольга.
– Абсолютно ничего, – сказал Феликс, целуя жену. – Но я счастлив.
Этой ночью почти всем в вагоне приснился одинокий месяц: он бежал за поездом, падал в сугробы, взлетал в небо и очень жалобно верещал при этом, будто кого-то звал. Все, как потом выяснилось, были беспокойны, но при этом бодрились, рассчитывая на разъяснения г-на Пирумова.
Но он не появлялся.
Просочились слухи, что он в другом вагоне с женой и многочисленными родственниками. Но в каком именно, не уточнялось.
Феликсу удалось перекинуться в тамбуре несколькими словами с молодым евреем.
– Что вам известно? – спросил он почему-то шепотом. – Это все страшно интересно, конечно, но когда ты не один, а с женой…
– Вы не волнуйтесь, – сказал молодой еврей. – Как я понимаю, он взял всю ответственность на себя, а значит, все в порядке.
– Вы так думаете?
– Я не думаю, я знаю, – сказал молодой еврей и улыбнулся, чем расположил к себе Феликса навеки и окончательно успокоил.
В одиннадцатом часу проводник даже пряников уже предложить не мог; все ворчали, состав шел не останавливаясь, становилось голодно.
– Я тебе сказку расскажу, – сказал Феликс Ольге. – Однажды на спинку маленького бурундучка присела птичка. “Покатай меня, бурундучок”, – попросила она.
“Хорошо, – ответил чем-то озабоченный бурундучок. – Только до норы и обратно”.
Птичка так обрадовалась, что поблагодарить забыла, но, не успели они отъехать, бурундучок говорит: “Слезай”.
“Почему?!”
“Потому что мы находимся у моей норки. Приехали”.
“Какой ты хитрый! – рассердилась птичка. – Вот какой, оказывается, у тебя характер. Хорошо. Садись на меня, я с тобой полетаю, до гнезда и обратно”.
“Хорошо, – согласился бурундучок. – Только ты побыстрей, у меня дома дел много”.
“Слезай”, – сказала птичка.
“Но почему?!”
“Я летать не умею, я еще птенчик, оттого я даже гнезда не знаю, из которого выпала”.
“Какая ты! – закричал бурундучок. – Только раздразнила! Ну садись мне на спину, полетим искать твое гнездо”.
И они взлетели. Оказалось, что птичкино гнездо на том самом дереве, под которым бурундучок вырыл себе норку.
“Как хорошо, что далеко летать не пришлось, – сказал бурундучок, – я ведь летать не умею”.
“Да, хорошо”, – согласилась птичка, и оба остались сидеть на траве в ожидании, что кто-нибудь за ними прилетит и отнесет в гнездо.
Но никто не прилетал.
“А ты не пробовала жить в норке? – спросил бурундучок. – Там очень уютно”.
“Я не могу, – сказала птичка. – Я не имею права, хотя с удовольствием бы пожила. Ты можешь идти”.
“Чего уж там, – сказал бурундучок. – Мне рядом, я никуда не спешу”.
Сколько они там ждали, никто не знает, но, наверное, долго, потому что у птички успели вырасти крылья, она вспорхнула и улетела.
А бурундучок остался и заплакал. Он плакал так долго, что выплакал все глаза, и, когда захотел вернуться домой, не сумел, хотя норка была совсем рядом. Вот какая грустная история.
– Зачем ты мне об этом рассказал? – спросила Ольга. – Ты измучил мне сердце. Бедный бурундучок!
– Совсем не бедный, – сказал Феликс. – Ведь он дождался.
– Чего – дождался?
– Когда она взлетит, дурочка! Это сказка не про себя, а про другого. Вот что важно.
Они снова стали дремать, прислушиваясь сквозь дрему к жизни в вагоне, и, наверное, окончательно бы уснули, не разбуди их выстрелы и резкий толчок.
Феликс выглянул в окно. Поезд стоял посреди огромного снежного поля, какие-то всадники, казавшиеся великанами при свете луны, носились по насыпи с криками и стреляли в воздух.
– Начинается, – сказала Ольга. – Я боюсь.
– Ничего страшного, – сказал Феликс. – Проверят документы и уйдут.
– А кто они? – спросила Ольга. – Ты не знаешь?
– А вот и бандиты, – сказал появившийся в дверях мануфактурщик. – Вы куда деньги припрятали? Надо надежней! Ведь для них ничего святого нет, в самых укромных местах найдут, вы уж простите, милая дамочка!
– Что же делать? – спросила Ольга.
– Спать, – ответил голос, и все поняли, кому он принадлежит. – Бояться нечего. Это один из моих учеников с сопровождающими. Ну пошумел немного! Человек молодой, горячий. Спать, спать.
И они уснули так покорно, так сладко, как никогда им не приходилось спать раньше в жизни.
Глава 12. ВЫ ЧТО ТУТ, ВСЕ С УМА ПОСХОДИЛИ?
Ольга будила Феликса.
– Что, храплю? – подскочил он напуганно.
Она молча показала пальцем в окно.
Солдатская спина застила рассвет. Феликс прильнул к стеклу лицом, попытался вглядеться. Цепь стояла вдоль состава. В каждом окне по солдатской спине, и невнятные крики в коридоре.
“Оцепление”, – подумал Феликс. Он знал, что это означает, не понимал только – откуда угроза и какое имеет к ним отношение.
– Неужели и это ученики г-на Пирумова? – шепнула Ольга.
– Сомневаюсь, – сказал Феликс. – Просто нас не пускают дальше.
– Дальше – куда? – спросила она.
Феликсу показалось, что в предутренней тишине оцепления, в этой немоте, когда солдатам запрещено переговариваться, он услышал выстрел… Выстрел родился сам по себе, ниоткуда: ему не предшествовали борьба, побег, насилие, что-то неприятное и горькое, отвратившее Феликса фон Вика от военной службы. Нет, полная тишина, рассвет и – выстрел.
“Это убили г-на Пирумова, – подумал Феликс. – Боже мой, что мы теперь будем делать?”
Он начал судорожно одеваться в надежде, что все наладится, выстрел предупредительный, еще не прозвучала та самая последняя команда, и он успеет, надо только найти в себе силы выйти в коридор.
Где они все-таки находятся? Не могли же они достичь линии фронта, или он накликал ту самую войну, на которую так стремился? В каком направлении шел поезд?
– Надо расспросить, мне не откажут, – говорил Феликс, одеваясь. – В конце концов, я имею право знать, я офицер.
– Не выходи, – попросила Ольга. – Г-н Пирумов разберется.
“Если он жив”, – хотел уточнить Феликс, но не стал ее пугать.
Так они сидели и рассматривали утро сквозь бритый солдатский затылок.
– Господин капитан, что вы хотите услышать?
По слезливым интонациям Феликс понял, что добрались до мануфактурщика Чыгодаева.
– Не могу я вам назвать цель путешествия, я ее сам не знаю.
– Вы считаете, что такой ответ может удовлетворить нормального человека? – спросил тот, кого называли капитаном.
– Но я не знаю никакого другого! – завопил мануфактурщик. – Богом клянусь, меня в это предприятие втянули, как и всех остальных в нашем вагоне! Кого угодно спросите – едем и едем!
– Хорошо, – сказал капитан. – Разбудите по своему усмотрению любого и вызовите в коридор. Но если вы лжете…
– Что я, сам себе враг? Кто лжет при таких обстоятельствах?
– Погоди, – Феликс отодвинул жену, открыл дверь и вышел.
– Объяснит мне кто-нибудь толково, что здесь происходит? – спросил капитан, неприязненно глядя на Феликса.
– Господин капитан, – сказал Феликс, – этот человек говорит правду, мы действительно пока не знаем цели нашего путешествия. Все способен разъяснить только один человек.
– Я уже слышал, – сказал капитан. – Некто г-н Пирумов. Но где он? Ни в одном вагоне нет пассажира с такой фамилией. Зачем мне морочат голову? Вы понимаете, что находитесь в зоне военных действий, и, если в течение ближайшего получаса вышеупомянутый г-н не обнаружится, я вынужден буду вас арестовать и снять с поезда? Если только не предположить, что этим составом эвакуируют сумасшедший дом.
– В какой-то степени это так и есть, – сказал Феликс. – Вы недалеки от истины.
– Тогда пусть кто-нибудь предъявит хоть какую-нибудь бумагу, в конце концов, мы гуманисты, черт возьми!
– Не следует понимать мои слова буквально. Скажите, кто вы сами?
– Мы? – разозлился офицер. – Я еще должен вам отчет давать! А дислокацию вам сообщать не надо? Сколько штыков, знать не надобно? Сколько орудий? Где и как расположены?
– Если мы находимся на линии фронта, – сказал Феликс, – то в этом я и сам как-нибудь разберусь. Мне только нужно знать – кому вы подчиняетесь? Я офицер, вот мои документы.
– Да? – капитан стал просматривать бумаги Феликса. – И в самом деле… Хорошо. О вас я доложу особо. Вы можете нам пригодиться.
Феликсу вдруг показалось, что он стал участником какого-то гигантского розыгрыша, в который втянуты и облака, и армии, и расстояния, а возможно, и все имеющиеся у человечества внутренние и внешние силы.
– Государь изволил освободить меня от военной службы.
– Нет больше государя. Вся царская семья расстреляна. Это вам, надеюсь, известно?
– Но почему?
– Да, вагончик! – сказал офицер и пошел к выходу. – Оставайтесь на местах, никуда не дергаться до особого распоряжения, никому из вагонов не выходить, я уже приказал в каждого, кто покинет вагон, стрелять на поражение.
– Пожалуйста, разыщите г-на Пирумова, – услышал Феликс рядом с собой голос Ольги. – Он разъяснит, он разберется.
– Слушаюсь, мадам! – огрызнулся офицер и вышел из вагона.
– Как вы думаете, какая участь нас ждет? – жалобно спросил мануфактурщик.
– Расстреляют в чистом поле, – сказал появившийся в коридоре человек, которого раньше фон Вики не заметили. – Нас втянули в довольно неприятную историю. Не удивлюсь, если г-н Пирумов, наш общий учитель и вождь, окажется провокатором.
– Что вы говорите? – возмутился Феликс. – Г-н Пирумов вполне порядочный человек!
– Хотел бы я так думать, – сказал новоявленный. – Мне и самому не хочется в нем разочаровываться. В противном случае я его на куски разорву!
– Вовочка, – вдруг услышал фон Вик из купе, откуда новое действующее лицо вышло, – поди-ка сюда.
– Да, дорогая, – человек повернулся к двери в сторону говорящей.
– Вовочка, – повторил женский голос, позевывая, – если через полчаса мы не выйдем из этого поезда целыми и невредимыми, я с тобой разведусь.
– Но, Вера…
– Ты меня слышал, Вовочка? Пока я буду приводить свои руки в порядок, ты все устроишь. Хорошо?
– Вера, это солдаты, у них приказ!
– Вовочка, если через полчаса…
– Хорошо, хорошо.
Новоявленный закрыл дверь купе.
– Вот положение, – сказал он Феликсу растерянно. – И ведь сдержит слово! К вам уйдет, к первому попавшемуся уйдет. Она красавица.
– Мой муж женат! – возмущенно сказала Ольга. – Я никогда не ставлю ему никаких условий.
– Вашему мужу повезло, – хмуро сказал Вовочка. – Ладно, попитка не питка, как, вероятно, сказал бы отсутствующий здесь г-н Пирумов.
– Я с вами, – сказал Феликс.
– Тут лишнего шума не надо, – сказал Вовочка. – Сам разберусь.
– Как думаете, у него получится? – спросил мануфактурщик.
– Я все равно отсюда сбегу, – как всегда улыбаясь, сказал человек в ямочках. – У меня жена на двадцать лет моложе, ребенок…
– Слышали! – разозлился вдруг мануфактурщик. – Не слишком ли поздно вспомнили вы о своей семье?
– Прекратите! – подал голос высокий старик, настроенный возвышенно. – Драпать надо. Верочка права.
– Но как вы себе это представляете? – задохнулся от возмущения мануфактурщик. – Русский солдат неподкупен!
– Так, – Вовочка вернулся в вагон, – небольшое совещание, господа. По двести рублей скинемся? Способны?
– Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, они и сами не знают, что с нами делать, не нужны мы им совершенно, так что, если удастся собрать деньги, солдатики отвернутся и мы с вами уйдем незаметно.
– Ура! – воскликнул человек с ямочками.
– Только одно условие, господа, – сказал Вовочка. – У них лимит шесть человек, желательно, семейные пары, им доверия больше, они-то первыми и пролезут под вагонами на ту сторону.
– Но вы же сами знаете, – заволновался человек с ямочками, – у меня жена на двадцать лет…
– Еще по сто, – сказал Вовочка. – Думаю, договоримся.
– Господи! Господи! – воскликнул старик и вернулся в свое купе.
– И с такими людьми мы хотим выиграть войну! – попытался впасть в патетику мануфактурщик, но его остановила Ольга.
– Быстренько наберите триста рублей и отдайте вот этому господину. Вы слышали? Быстренько! В нашем распоряжении полчаса. Я обойду все остальные купе.
Через десять минут стараниями Ольги деньги со всех находящихся в купе были собраны.
Глава 13. ПЛИ!
Не успели они проползти под вагонами, как нервы у Ольги фон Вик не выдержали и с криком “Бежим!” она рванулась в сторону леса. Все бросились за ней.
Теперь из-за этого внезапного приступа паники, они сидели в единственно безопасном месте – огромной мерзлой воронке, взрытой нацеленным на эту точку земли давно разорвавшимся снарядом. Здесь проходили бои, может, год назад, может, неделю.
Двадцать вполне респектабельных людей сидели, сбившись, на дне воронки и представляли, обмирая от ужаса, как совсем недавно – год, неделю назад – санитары извлекали отсюда тела убитых и тяжело раненных. Кого-то могли просто не откопать: его забросало землей. Так что они сидели в братской могиле и ждали чуда.
Багаж большинства из них остался в грузовом вагоне, его невозможно было взять с собой.
Им, этим взрослым людям, оставалось совсем немного, чтобы задуматься, как они позволили довести себя до такого положения – сорваться с места и устремиться вслед за г-ном Пирумовым, которого, в сущности, не знали, но были наслышаны о его необыкновенных умениях, сверхъестественной силе и очень рассчитывали, что он поделится этими умениями с ними. Зачем им это было нужно?
Поле было открыто для стрельбищ со всех сторон, и полю этому досталось.
Сколько раз люди угловато и скованно, в длинных шинелях, с палящими палками в руках бежали по этому полю в разных направлениях – сколько не добежало! Поле не было страничкой в клеточку, на которой можно черкать, черкать, ни о чем не жалея. Люди не буквы, плохо написанные, не кляксы, случайно возникшие, люди вообще черт знает что такое, но так с ними нельзя.
Они бегут по белому полю, по майскому лугу – все равно, с уверенностью, что добегут; все разговоры о том, что пуля настигает колеблющихся, – ложь, ни один не сомневается, все бегут, но не все добегают, вопреки своей собственной уверенности.
Дальше – неважно. Когда расчеты души не оправдываются, уже неважно – сколько их и кого убили. Их можно смело назвать выбывшими в неизвестном направлении. И только это будет соответствовать истине.
Разговаривать не хотелось, даже повернуть голову навстречу друг другу, каждый окопался в воронке, как мог. Тут приходилось рассчитывать на понимание без слов. И если оно возникало в этих обстоятельствах, то, значит, выбор друга или подруги там, на воле, был сделан тобою правильно.
В какую же пропасть швырнул их этот малознакомый г-н Пирумов! Чего они ждали от него? Каких волшебных умений? Чем он их прельстил?
Ведь бежали не от революции: многие даже не успели понять, что это такое, или придать этому особое значение. Просто сорвались с места и побежали. Им показалось, что возможно чудо, они доверились, и вот вечереет в чистом поле, а они сидят то ли в воронке, то ли в яме, не зная, что им делать дальше. Такое положение можно выдержать минуту, полчаса, но провести здесь ночь?
Сквозь вялость и безнадежность было слышно, как снова Вера угрожает Вовочке разводом, если он что-нибудь не придумает. Но он молчал, вероятно, уставившись в стену воронки. В нем проснулся пока еще не убитый солдат, его не пугали женские угрозы.
Разобщение было таково, будто между ними, лежащими темной кучей, пролегали версты.
Если Господу было угодно, чтобы они поняли свою глупость, ему это удалось. Надо было сидеть дома. Раз уж все равно погибать, дома сподручней, чем в открытом поле, мерзлой воронке, неизвестной местности.
– Надо выбираться, – сказала Ольга. – До ночи сидеть так нельзя, мы все погибнем.
И в этот момент они услышали голос над ямой.
– Они здесь, г-н Пирумов! Я как увидел – бегут через поле, с чемоданами, спотыкаются, сразу понял – ваши! И смех, и грех!
Они не были способны сейчас ни радоваться, ни разглядеть, кто говорит. Какой-то мужик тыкал в них палкой сверху, кому-то что-то объясняя, потом над ними на краю ямы возникла плотно сбитая фигура г-на Пирумова в неизменных полушубке и папахе. Он стоял, как на цоколе, живым укором и смотрел грозно.
– Кто разрешил вам бежать из поезда? Я давал вам такие указания? Прошу объясниться.
И тут все в яме зашевелились радостно: стало ясно, что для них не все еще кончено, г-н Пирумов вернулся, кто-то даже пискнул: “Но у нас не было другого выхода, нас могли расстрелять”.
– Бездоказательно, – сказал г-н Пирумов, покачивая головой в смушковой папахе. – И почему это люди всегда ждут от жизни только плохого? Откуда вы знаете, что вас расстреляли бы? Вас что, каждый день расстреливают? Вы рождены для этого?
Тут все засмеялись, кое-кто даже попытался выползти, но тела никак не могли избавиться от скрюченных, неловких положений, ноги и руки затекли, оставалось только чуть-чуть их расправить и посмеяться над собой.
– Смейтесь, смейтесь, – сказал г-н Пирумов. – Неплохо! Если вы еще поможете друг другу выбраться, совсем хорошо. Дам поддержите прежде всего! За один вечер забыли все, чему так долго учились! И ради чего? Чтобы снова мучиться, снова учиться! Что вы нашли такого хорошего в этой жизни? Филипп, помоги мне! Руку давайте, руку!
И он стал выхватывать их из ямы одного за другим, заиндевевших, скованных морозом, смущенных.
– Идти-то могут? – спросил Филипп. – Может, телегу подогнать?
– За тем лесом – деревня, – сказал г-н Пирумов. – Кто не способен идти, оставайтесь.
Г-н Пирумов смотрел на них неодобрительно, он явно что-то хотел сказать, когда они наконец выбрались, но, взглянув на лица, только махнул рукой: “Ладно, в тепле поговорим”.
И пошел по снегу первым. Суетясь виновато, как бы догоняя, чтобы извиниться, все двинулись за ним.
Всё оказалось, как обещал г-н Пирумов: деревушка за лесом с маленькой чернеющей в темноте часовенкой, теплое место, лай собак, присутствие живых существ в овинах, чай с сахаром вприкуску, пироги с курятиной.
– Переночуем у Филиппа, – сказал г-н Пирумов. – Завтра тех, кто подумывает о возвращении, отведут на станцию и отправят в обратном направлении. Остальные останутся со мной.
– Да, – сказала Ольга. – Мы, конечно же, останемся с вами. Но объясните, пожалуйста, куда мы все-таки направляемся?
– Ваше нетерпение понятно, – сказал г-н Пирумов. – Странно только, что никто в Москве не задал мне этого вопроса. В Персию.
– А зачем? – спросил кто-то из отогревшихся. – Зачем нам Персия?
– Там живет мой Учитель, – сказал г-н Пирумов. – Когда я оставил его, он был уже очень стар. Но я надеюсь, что застану его в живых. Он обещал мне жить вечно. Этот человек умеет держать слово.
– В Персию есть более короткий путь, – волнуясь, сказал Феликс. – Мы могли сразу встретиться в Минеральных Водах, а там и Кавказ.
– Так какого же черта вы с поезда сошли? – рассвирепел г-н Пирумов. – Куда мы направлялись, по-вашему?
И всем стало неловко перед г-ном Пирумовым, когда они узнали, куда едут, всем стало неловко, что он возится с ними, как с малыми детьми. Сами, что ли, не могли сообразить? И никуда не нужно было возвращаться – ни в Петербург, ни в Москву, где они оставили революцию, и расспрашивать г-на Пирумова, чем там все кончилось, тоже не хотелось – какая разница?
Все успокоились, все затихли. До полной ясности на лицах был написан ответ – кто едет дальше, кто возвращается.
Глава 14. ПОДУМАЕШЬ, РЕВОЛЮЦИЯ!
– Вот, сторожу ваши вещи, – сказал молодой еврей. – А это, – он кивнул в сторону рядом сидящего солдата, – меня самого сторожат. Чтобы не сбежал. “Ты, говорят, всю эту бучу в Петрограде заварил, а теперь еще и поезда грабишь?” Хорошо, что все ваши багажные квитанции остались у меня.
– Можете идти, – сказал г-н Пирумов солдату. – Вас Брондуков поставил?
– Он.
– Привет Брондукову.
И они остались на перроне города, как выяснилось, Тамбова, через который воинские эшелоны на Москву-то идут, а вот в обратном направлении только в случае отступления. Торопить их не стоило.
– Ну что ж, – сказал г-н Пирумов. – Те, кто подумывал о возвращении в Москву, останутся ждать эшелона, договоритесь как-нибудь, остальные пойдут пешком.
– Неужели пешком? – спросил Феликс. – В Персию?
Г-н Пирумов прищурился.
– Что – далеко? А если бы я сказал – дойти? Не дошли бы?
– Пожалуйста, пожалуйста! – торопливо сказал Феликс. – Но с нами дамы.
– Одна дама, – уточнил г-н Пирумов. – Одна. Ваша жена. Она, как я полагаю, последует за вами куда угодно.
– Да, – ответила Ольга.
– Ну не смущайтесь, – сказал г-н Пирумов, обращаясь к кучке неловко чувствующих себя отказников. – Хорошо, что в самом начале. Окажись мы подальше, меньше было бы шансов вернуться. Кто знает, что произойдет в ближайшее время?
– Г-н Пирумов! – почти рыдая, сказал мануфактурщик Чыгодаев. – Поверьте, мы навсегда запомним ваши уроки, те, что в Москве, несколько месяцев назад, мудрый учитель, вы научили нас…
– Без соплей, – брезгливо оборвал его г-н Пирумов. – Уходя, уходи. Прощайте. А вы идите за мной, – обратился он к оставшимся. – Поищем подводу какую-нибудь. У вас деньги есть?
– А надо? – спросила Ольга.
– А вы что, хотели святым духом? – засмеялся г-н Пирумов. – По тысяче с каждого. Это Христос ничего за свои подвиги не брал, а я беру. Раскошеливайтесь.
Решившие остаться собрали десять тысяч рублей. Судя по сумме, с г-ном Пирумовым согласились идти десять человек.
– Хорошо, – сказал он, внимательно пересчитав деньги. – Ждите.
После чего исчез.
– Унести отсюда ноги – почти что чудо, – сказал молодой еврей. – Вы не пугайтесь, он вернется.
– Как вы думаете, чудеса начались? – спросил зачем-то фон Вик оказавшегося рядом хмурого человека с дергающимся лицом.
– Угу, – ответил тот.
– Нет, вы в самом деле так думаете? – восторженно спросил фон Вик.
Хмурый человек только дернул щекой.
– У г-на Пирумова, – сказал молодой еврей, – есть несколько размышлений о негативных эмоциях. Он считает, что наше поведение опирается только на отрицательные эмоции: мы их сами ищем, люди верят только в плохое.
– Но что же делать, если обстоятельства таковы? – спросила Ольга.
– Несколько упражнений по технике дыхания, – сказал молодой еврей, – и вы ни на что постороннее отвлекаться не будете. Подумаешь, революция! А у вас куска хлеба нет, вот и идите вперед, держа в воображении этот белый пористый с прожаренной корочкой кусок.
– Нас в эти упражнения посвятят? – осторожно спросил Феликс.
– Боюсь, мне придется с вами заниматься, – сказал молодой еврей. – Г-н Пирумов терпеть не может повторять каждый раз одно и то же.
– Пожалуйста, – сказала Ольга. – Позанимайтесь с нами. Мы вам будем очень благодарны.
Через час приехала большая телега, на которую г-н Пирумов велел погрузить багаж, сам же разлегся наверху, никому не предлагая сесть рядом. А они гуськом, гуськом пошли за ним, растягиваясь в длинную цепь. Это становилось привычным – идти за г-ном Пирумовым в неизвестном направлении.
– Хорошо, что хоть вещи забрал, – не выдержала Ольга.
– Оля, Оля, – сказал Феликс фон Вик, – не торопись. Мы ведь ничего толком не знаем.
– А что тут знать? Может быть, он и великий человек, но воспитан отвратительно.
Трудно было возразить. Они шли почти за самой подводой, и Феликсу казалось, что г-н Пирумов только делает вид, что дремлет, а на самом деле посмеивается, догадываясь, о чем они говорят, что думают.
Неужели он делает это нарочно? Если так, то зачем? Попутчиков и так осталось немного. Из тех, кто шел с ними, знакомыми можно было считать молодого еврея, хмурого типа с нервным тиком, старика, перевирающего Евангелие, остальные пятеро были ему неизвестны. Люди почему-то не решались представиться друг другу, даже отводили в сторону глаза, стоило встретиться взглядом, будто занимались чем-то постыдным, стыдились самих себя, и одухотворенности великой идеей в их облике не чувствовалось. Покорно бредущие за подводой люди.
Феликс и сам не торопился узнать ничьи имена, все было так интересно, будто читаешь книгу и боишься заглянуть на следующую страницу: вдруг – последняя?
“И не сочиняется ничего, – подумал Феликс. – Я ведь сочинял только при ходьбе, а тут столько пространства, мы уже вечность идем, а я совсем забыл о музыке”.
“Поганец ваш Бах!” – вспомнил он слова г-на Пирумова и засмеялся. Хотелось так идти и идти, знать, что ты способен так идти, совершая ошибку за ошибкой, наверстывая то, что не сумел сделать при жизни, – сбиться в сторону, сплющивая себя с каждым шагом, стирая почти до исчезновения, до неузнаваемости. Может быть, и на самом деле постепенно исчезая из этой земной жизни, потому что совсем другой представлялась она ему теперь – надуманной, полной условных приключений, с загодя розданными ролями, ложными представлениями о своих возможностях.
Казалось бы, постоянная борьба, а на самом деле – равнодушие и апатия к самому себе.
В теперешней его жизни при всем внешнем сходстве с марш-броском при полной выкладке он существовал безрассудно, и это наполняло его невыразимым счастьем.
Так они шли до тех пор, пока все слова в мозгу Феликса фон Вика не закончились и после небольшого затишья во всем влекущемся куда-то вслед за ним его собственном теле возник один протяжный звук, ему не было конца, один протяжный зимний звук; Феликс не понимал, чем он его поет, он не посмел бы воспроизвести его связками, здесь глотка должна быть луженой, и потом, звук возникал не в нем, а в холодном белом, прикрытом острой коркой льда пространстве и протискивался в горло, как клинок.
Феликс попытался проглотить его, но не смог: звук застрял где-то в груди, идти дальше стало невозможно тяжело. Он взглянул на прихрамывающую рядом жену. Она шла, вцепившись в его локоть, вслед за телегой. Ему показалось, что и она слышит этот звук, и она, маленькая, слабая, сопротивляется ему, стараясь вытеснить скрежетом задних колес телеги, на которой возлежал божественный, недосягаемый г-н Пирумова.
Феликс не знал, сколько они прошли, понимал только, что если сейчас г-н Пирумов не придумает что-нибудь, то приведет за собой в Персию одних мертвецов.
– Стой! – крикнул г-н Пирумов вознице и, когда телега остановилась, пересел на козлы.
И пока они сидели на козлах и шептались, доковылявшие стояли на полусогнутых ногах, уцепившись за борт телеги, как приговоренные.
Им все равно было, чем кончится, лишь бы кончилось.
– Вы останетесь здесь, – сказал г-н Пирумов, спрыгнув с козел. – Я должен проверить, какая власть впереди, вы очень милые люди, я не могу подвергнуть вас опасности.
– Господин офицер, – он указал на фон Вика, – останется за старшего. Вернусь часа через два. Так что ждите.
И он уехал. А вместе с ним багаж, деньги и та самая свобода, о которой позволил себе думать Феликс фон Вик.
Глава 15. С ПРАЗДНИЧКОМ!
Стоять посреди дороги – все равно что стоять посреди мира.
– Господа, – сказал фон Вик, возвышаясь над остальными. – Я не знаю, что с вами делать. Ни одной разумной команды я вам дать не способен. Единственно правильной была бы – разойтись, но куда вы пойдете? Так что, не начав еще руководить вами, я расписываюсь в собственном бессилии.
– Неплохо бы вначале познакомиться, – сказал востроносый молодой человек с густой челкой до самых глаз. – Все как-то легче.
Подпрыгивая на снегу, они знакомились друг с другом, манерно, почти кокетливо, будто давно мечтали о такой встрече, и вот она состоялась в рождественское утро на катке в парке, где каждое новое лицо сразу вписывается в круг родных лиц и запоминается навеки. Потому что легко, потому что абсолютно счастливо, и так до самозабвения.
И хотелось, чтобы тебя любили и ревновать немножечко, иначе все теряет смысл, берется на веру, а важно не знать, именно не знать, как в игре, как в лотерее, как в шараде: неужели, неужели это возможно, чтобы повезло именно тебе?
– Я так и думал, что вы – студент! – возбужденно говорил фон Вик, тряся руку студенту Семенову и безумно, безумно ревнуя к нему Ольгу. – Я только не понимал, как это вы сорвались с места и в такой путь!
– Студентов в Москве не жалуют, – сказал Семенов. – Университет закрыт. А тут сам г-н Пирумов предлагает: “Бросай все, иди за мной”.
– Что же, он вас из общей массы выделил? – кокетливо спросила Ольга.
– Да, он меня давно заметил, даже в ассистенты прочил со временем. Я на его занятия уже два года хожу.
– Ну хорошо, – сказал старик, искажающий Евангелие. – Я вижу, вы предпочитаете своему университету г-на Пирумова. И чему вы за все это время научились?
– Не удивляться, – сказал студент.
– Вот как! – удивился фон Вик. – Но это же скучно – не удивляться.
– Нас учат понимать, – сказал студент. – Прежде всего – понимать. В нас все разбалансировано, понимаете? Чувство тянет в одну сторону, сознание – в другую, убеждения – в третью. Г-н Пирумов как бы собрал меня воедино.
– Ну и как в этих обстоятельствах должен вести себя сбалансированный человек? – спросил старик.
– Ждать г-на Пирумова, – сказал студент и произнес еще тверже и отчетливей: – Ждать, ждать.
– Но мы же все пропадем! – воскликнула Ольга.
– Ждать, – еще раз повторил он.
– Я пока многого не знаю, – сказал молодой еврей. – Я почему-то предполагал споры, обсуждения, а там их не оказалось. Мы только слушали и пытались исполнить, а что мы слушали? Чью-то правду о себе? И соглашались? Почему мы безропотно соглашались? Нам что, нечего было защищать? А вдруг это шарлатанство? И при том так безапелляционно! Но тогда каждое учение – шарлатанство, его не проверишь сразу, его надо принять на веру. Непонятно, непонятно! Я только одно понял, что человек ничего о себе не знает, надо только согласиться в этом добровольно.
– Да, да, – удовлетворенно сказал Феликс фон Вик, вглядываясь в горизонт. – Бесспорно, мы не ошиблись, отправляясь в путешествие, бесспорно.
– И вовсе не бесспорно, – сказал Семенов. – Только спорить с г-ном Пирумовым не надо.
– Хитрец, – сказал некто Шубин, фамилию которого они узнали позже.
– Я скажу вам так, – сказал грустный человек, пытаясь справиться с прыгающим лицом: – к г-ну Пирумову приходят, когда терять уже нечего. Мне, как видите, нечего терять. Я потерял сына, а сам все никак не решусь – жить мне, не жить? Но вот живу, собака, и нуждаюсь в объяснении этого факта!
– Давно это случилось? – тихо спросила Ольга. – Вы, конечно, можете не говорить.
– А где же еще говорить, как не здесь? Г-н Пирумов в который раз не оставляет мне шансов на жизнь, а я выживу, можете быть уверены, всех вас уморят, расстреляют, перевешают, а я выживу, а почему это так, знает лишь г-н Пирумов. Так он угадал все пружинки этой жизни, такой механик блестящий!
История с моим мальчиком простая. Он с детства обожал велосипеды. Я его баловал, у нас было множество этих дивных машин – ослепительно-желтых с черными педалями, красных в полоску, просто белых, как бы эмалированных. Он всегда волочил велосипед за собой, помощи не принимал, а это немалый труд для ребенка, это возможно, если любишь. Он родился спортсменом, а это странно в развинченной нашей, безалаберной, богемной семье. Он любил велосипеды почти так, как я его самого любил. Он мечтал вырасти и купить велосипед, тот самый, на котором побеждал Уточкин, велосипед-победитель. Один такой экземпляр стоял в витрине очень дорогого магазина как раз напротив нашего дома и постоянно напоминал о себе. Мы ходили его смотреть, как в синема.
Ножки еще с трудом доставали до педалей трехколесного, а он все мечтал об этом, с витрины, и страшно переживал, что его купят прежде, чем он успеет вырасти.
Несколько раз в месяц я заходил в магазин и просил хозяина не торопиться с продажей этого экземпляра: пусть он останется выставочным. Я не сообразил, что мог бы давно его купить, вероятно, боялся, что он поспешит сесть, упадет и разобьется. Я перестарался. Хозяин сдержал свое слово. Он был одним из тех чудаков, кто не спешит продавать, ему нравилось, что мы останавливаемся у его витрины, любуясь велосипедом, а он спокойно читает газету на стульчике у входа в магазин. Тупой швейцарец! Что он там выискивал в газетах, когда рядом такие страсти трепетали в душе моего мальчика? Но мы ладили. Вероятно, мы оба хотели увидеть, каково оно, детское счастье, каждый по-своему, конечно.
Когда моему мальчику исполнилось тринадцать лет, в тот самый день…
Продолжать рассказывать ему стало очень трудно, он делал страшные рожи в попытке остановить дрожание лица, собрать тик в ладонь, над его странными манипуляциями хотелось смеяться, но еще больше смотреть, не отрываясь, потому что это было единственное, что позволяло забыть о морозе и полной беспомощности их теперешнего существования.
– В тот самый день, вместо того чтобы взять его за руку и торжественно перейти дорогу к магазину вместе с ним, я, торжествующий осел, дал ему денег, а сам остался на противоположной стороне, чтобы оттуда полюбоваться всей благородной красотой своего поступка. Я никогда не забуду, как он, не доходя до тротуара, зажав деньги в ладонь, обернулся и с обожанием взглянул на меня…
– Не плачьте, не плачьте! – попросила Ольга. – Я не должна была заставлять вас рассказывать.
– Его сбил автомобиль, – сказал человек, овладев лицом. – За несколько шагов от этого монстра, этой сверкающей паскуды, которую я не раз мог истоптать, разбив витрину. Сбил и умчался. Я потратил потом много собственных сбережений, чтобы разорить швейцарца, мне удалось в конце концов сделать так, чтобы велосипед навсегда исчез из моей жизни. И вот – я живу. Зачем? Это может объяснить только г-н Пирумов.
– Смотрите! – крикнул молодой еврей. – Это могут быть только люди г-на Пирумова, он сдержал слово, мы спасены!
От леса прямо к ним медленно, как бы принюхиваясь, направлялась машина. Издалека она могла показаться чем угодно, даже грузовиком, который, вздымая зад, плюхался все время носом в землю, как пьяный, но, когда машина оказалась в пределах обозримого, Феликс понял, что на них движется не обыкновенный автомобиль, а маленький броневичок с немецкими опознавательными знаками на бортах, а за машиной бегут с винтовками наперевес люди.
Феликс вскинул руку, будто хотел дать приказ отступать, но отступать было некуда. Броневичок еще раз клюнул носом землю и остановился.
Долго возились внутри, пытаясь открыть, стуча железом о железо, потом люк открылся, и оттуда вылез совсем не похожий на водителя бронетанка человек. Он был одет в обыкновенную солдатскую шинель, как и те, кто целился в них под прикрытием броневичка. У него была замызганная физиономия и выпученные от восторга глаза. Зубы блестели в блаженной улыбке.
– Серега, схоронись! – крикнул один из целящихся. – Убьют!
– Это недоразумение, – сказал фон Вик. – Мы – свои.
– Свои? – переспросил самозванный водитель, продолжая ухмыляться. – А если – свои, то как меня зовут?
– Скажите – Серегой, – сказал молодой еврей. – Не ошибетесь.
– Вас Сергеем зовут, – сказала Ольга.
– И верно, барышня! – изумился Серега. – Неужели в самом деле знакомая?
Лицо его пошло пятнами, он приходил в эйфорию только от упоминания своего имени, ему нужно было это имя повторять, повторять. Тщеславие тайно жило в нем, он только не понимал, что оно такое и от этого тайного разлада в душе и этой постоянной тоски о признании казался каким-то неприкаянным.
– Невеста, – сказал солдат с глубоким шрамом во всю щеку. – Богатая у тебя, Серега, невеста, гляди, шубка какая!
– Его подарок, – сказал, глядя исподлобья, щербатый солдат. – Он всех своих невест балует, у него добра много!
– Прекратите немедленно! – крикнул Феликс. – Как вам не стыдно издеваться над мирными людьми? Кто вы такие? Какой части? Кто командир?
Поначалу солдаты опешили. Наверное, на них давно не кричали, что-то шевельнулось в их памяти, показалось, что они смешались: одни отступили, другие попытались снять шапки, третьи – вытянуться во фрунт. Показалось, они даже удовольствие получили от его морозного рыка.
Первым пришел в себя Серега.
– Офицер! – удовлетворенно сказал он. – Вот это, действительно, старый знакомый! Ах ты, милый! Что ты на меня орешь?
– Я на вас не кричу, – сказал Феликс. – Вы ерничаете с оружием в руках перед усталыми людьми, оскорбляете мою жену. А между тем даже не представились.
– Я Сережка Баринов, – сказал Серега. – Фамилия у меня такая, а сам я не из бар, из холуев. Мы потому Бариновы, что когда-то один из ваших нашу бабку или прабабку чести лишить изволил, так вот в его честь мы с той поры Бариновыми зовемся. А ты кто?
– Я Феликс фон Вик, в прошлом офицер русской армии, музыкант.
– Балалаечник! – крикнул щербатый. – Я тебе сейчас такую музыку на зубах исполню! Скидывай портки!
– Господа, – сказал старик, искажающий Евангелие, – а если попытаться договориться? Всегда есть выход!
– Вот он выход, дедушка! – сказал человек со шрамом и поднял в воздух винтовку. – Вот пальну – и будет тебе выход! А ты кто? – обратился он к молодому еврею, подозрительно вглядываясь. – Не иерусалимской ли веры?
Молодой еврей молчал.
– Серега! Да они все жиды! Жидов поймали!
– Ответьте ему что-нибудь, – шепнул некто Шубин, фамилию которого они узнали позже.
– Да, странная компания, – сказал Серега, не сводя глаз с фон Вика. – Вы-то сами православный?
– Православный, – ответил фон Вик.
– Я что-то ваше имя не расслышал…Фоняков?
– Меня зовут Феликс Петрович фон Вик.
– Понял, Серега? – заорал щербатый. – Фон барон! А врет, что православный!
– Мои предки немецкого происхождения, – сказал Феликс.
– Серега, гляди, они немцы!
– Да нет, жиды, – зашевелились в толпе.
– И немцы, и жиды! Оборотни! Кол осиновый им в сердце! Что они здесь толкуют с нами?
Переждав, пока они успокоятся, Серега еще некоторое время молчал, а потом обратился к молодому еврею:
– Подойди сюда!
Тот подошел.
– Объясни мне, нехристь, кто вы такие, что делаете посередь русской земли?
– Мы путешественники, – тихо сказал еврей. – Наш руководитель отлучился на несколько часов узнать обстановку в городе. Если вы его дождетесь, он все объяснит.
– А он в каком звании? – спросил Серега.
– Ни в каком. Он – маг.
– Это еще что такое?
– Ну вроде волшебника.
– Ты кому врешь, скотина? – крикнул Серега, наклонился, вынул из люка винтовку и ударил прикладом несколько раз молодого еврея прямо по переносице…Тот упал на колени, держась пальцами за переносицу, пытаясь остановить снегом кровь и удрученно качая головой, бормотал только: “Если вы его дождетесь, он вам все объяснит”.
– Секта! – крикнул обвязанный бабьим платком солдат. – Серега, я понял, это секта! Баптисты они, колдуны и антихристы! Главного дожидаться предлагает!
– Сверхъестественное, – жиденьким голосом произнес еще один. – Что ж, бывает, бывает…
– Если только за границей, – сказал щербатый, – а в наших краях – нет.
– Черт его знает, может, Ленин откуда из-за границы завез?
– Пугают, – угрюмо сказал человек со шрамом.
– А может, актеры? – предположил кто-то из толпы.
– Вы в театрах не представляете? – с надеждой спросил Серега.
– Мы не актеры, – сказал фон Вик. – Мы понимаем, что это странно, встретить столько прилично одетых людей где-то в степи, зимой, далеко от города, но если мы начнем вам объяснять, откуда мы, все равно ничего не разъяснится. Это слишком непростая история.
– Не давай ему говорить! – крикнул щербатый. – Морочит он тебя, Серега, надо с ним кончать!
– А еврей вам зачем? – спросил Серега.
– А вам? – спросила Ольга. – Как же без евреев?
Тут все рассмеялись – и палачи, и приговоренные.
– Ну и невеста у тебя, Серега, надо ее с собой взять, а остальных раздеть и здесь же кончить.
– Всех с собой возьмем, – сказал Серега и повернулся к своим. – Гоните их всех перед машиной в усадьбу, там разберемся.
– И еврея? – почти плача, спросил щербатый.
– Всех, всех. Тут какая-то тайна есть, я до тайны охоч, бабка Серафима много тайн рассказывала, всех с собой возьмем, они нам клады открывать будут.
И затосковал, глядя на арестованных: не сомневаются ли они в его власти?
Глава 16. КТО ИЗ ВАС МАГ?
Место, куда их привели, подталкивая в спину броневичком, называлось Алексеевка, и непреложным это название сделала следующая байка, чуть ли не в день пленения услышанная.
– Давно это было, в боярские времена. Ехали люди, видят – поле, лес, река, угодья богатые, можно строиться, а в поле домишко стоит скособоченный, а рядом с домишком дед ладонь козырьком держит, вглядывается, да такой дед слабый, дурной, качается от ветра, а под носом у него вот такая сопля! Тут и порешили назвать деревню – Соплевка.
– Вы же говорили – Алексеевка…
– Я и говорю, Алексеевка. Деда того Алексеем звали.
История была абсолютно занимательна присутствием второго сознания, как бы скрытого от посторонних глаз ума. Его принято презрительно считать идиотизмом, но, если собрать все, что мы о нем знаем, он ни в чем не уступает первому общепризнанному уму.
Разместили всю компанию в бывшем господском доме. Да больше и негде было их всех разместить. В том-то и состоял план Сереги, в том-то и замысел – загнать всех в помещичью усадьбу и там схорониться.
Его убивало отсутствие масштаба. Если уж он не удостоился родиться императором, то родиться дворецким просто был обязан. Ему не хватало просторных комнат, высоких окон, зеркал, гобеленов, каминных часов, бьющих с разницей в несколько секунд в разных комнатах, ему не хватало Искусства. Он верил, что искусство от всего защитит.
Все, кто остался после войны и двух революций жив, были переведены Серегой из деревни в этот староприимный помещичий дом, находящийся на холме. Его не успели сжечь: два раза подступались, но он не дался, хотя и относился к разряду шедевров деревянного зодчества и горел, как все шедевры, хорошо и быстро.
Господские гробы из церковного притвора извлекли, останки выгребли, и дети полюбили зимой кататься на этих гробах с горок.
Эти-то гробы и напугали наших путешественников более всего, им показалось, что г-н Пирумов может не успеть. Гробы стояли вертикально, прислоненные прямо к крыльцу веранды, и выглядели внушительней Феликса фон Вика.
Но вот что удивительно: солдаты были враждебны только до тех пор, пока вся компания не прибыла в их убежище. Оказавшись на своей территории и загнав броневичок в сарай, они как-то помягчели и даже пытались вести себя, как радушные хозяева, важнее истины для них было впечатление, произведенное на пленников усадьбой.
– Так всегда у нас, – говорил студент Семенов. – Не добили, берем под покровительство.
Большой просторный вестибюль с двумя выходами, один на косогор перед домом, другой в стеклянную галерею со стороны реки и леса, расположенных за домом. Из середины вестибюля витая парадная лестница шла наверх, где, собственно, и находились сами комнаты – просторная гостиная, кабинет, спальня, еще одна спальня, библиотека, большая детская и два-три чуланчика для прислуги.
Так что главная жизнь проходила как бы за домом на фоне реки и леса. Еще у реки располагалась небольшая стеклянная купальня, но в ней давно уже стоял пулемет.
Все службы, включая кухню, – в пристройках по обе стороны усадьбы, а внизу, в лощине, сама Соплевка-Алексеевка – семнадцать изб со скотными двориками, натуральным хозяйством, огороженные плетнями.
Идиллическая картина эта создавала впечатление окраины мира. Дальше идти было незачем и некуда
– Красиво, – не выдержал фон Вик.
– Полюбуйся, полюбуйся, – засмеялся щербатый.
– Не трогай его, – сказал Серега, ободренный этим непосредственным порывом восторга. – Летом еще красивее. Сами увидите.
Так Феликс фон Вик понял, что им продлили жизнь.
– Я так решил, – сказал Серега, – кто усадьбу займет, тот и хозяин. До ужасти любопытно было, что там внутри, можно ли там жить? Ну и что? Обжились! Смена власти без единого выстрела!
Оказалось, что солдаты эти – земляки, все из Соплевки-Алексеевки, и никакому войску они не принадлежат. Вернее, они были, как полагается, мобилизованы в четырнадцатом, а в семнадцатом, воспользовавшись общим хаосом, бежали и собрались здесь, хорошо вооруженные, готовые защитить себя и своих близких.
Это была армия дезертиров, не сомневающихся в том, что на войну ушли они, как на заработки, и заплатили им не деньгами, а оружием, которое они беспардонно, как и все остальное, унесли с собой.
Им принадлежал целый арсенал.
Кроме броневичка, было еще несколько пулеметов, много единиц стрелкового оружия – по несколько винтовок на брата, пистолеты, наганы и целый ящик с динамитом. Его хранили особенно бережно, в одном из подвалов дома, а чтобы никто не позарился, поставили прямо над ним кровать девяностолетнего дяди Никиты и дали ему для охраны винчестер.
Теперь усадьба возвышалась над заброшенной деревней вроде крепости на осадном положении. Палатками врагов можно было считать добровольно оставленные защитниками крепости избы.
Если бабам удавалось сбежать на часок из усадьбы в лощину, они забирались в хаты и выли.
Постельное белье Серега велел донашивать барское. Ему нравились вензеля в углу простынь и наволочек. Ему нравилось все, что было продумано, будто специально для него, менять ничего не хотелось. Он вообще изживал в своих людях крестьянство. Правда, действовал, с окриком. Никакого препятствия своим планам он не признавал, ссылаясь на то, что тратит собственное сердце, обустраивая их жизнь. То, что они теснились в барских комнатах и начинали роптать, его тоже не интересовало. В нем был форс, связанный с тайной происхождения: он хотел одновременно и нарушить, и сохранить. Компания Феликса фон Вика появилась вовремя, ему нужно было с кем-то делиться своими планами. Так что с этой стороны все вроде бы уладилось.
Другое беспокоило Феликса: оказалось, что не все благополучно в самой компании г-на Пирумова. Вызывали подозрение новые лица, к которым еще не успел как следует приглядеться Феликс фон Вик, а именно Дитятковский Григорий Павлович, юрист по образованию, кроткий и милый человек, некто Шубин, по догадке Ольги, не столько претендующий на роль апостола, сколько рассчитывающий за спиной г-на Пирумова пробраться к своим. А кто там были свои – меньшевики, анархисты, эсеры, казаки, немцы – непонятно. Как непонятно и другое – был ли посвящен в его планы сам г-н Пирумов. Вел он себя с момента исчезновения г-на Пирумова заносчиво, почти ни с кем не разговаривал и возбуждал в местных нехорошие чувства тем, что останавливался взглядом только на бабах, а так больше смотрел в никуда.
Был еще один абсолютно растерянный человек, сбежавший из поезда случайно, так сказать, за компанию. Имя г-на Пирумова ему абсолютно ничего не говорило.
В их ситуации следовало держаться вместе, но что делать с людьми, о которых у Феликса фон Вика не было никакого представления?
– Они нас могут подвести в любую минуту, – говорил он Ольге. – Нас расстреляют по их вине за милую душу. Как объяснить – почему они с нами? Так мы для Сереги слепцы, потерявшие поводыря, а с ними – просто попутчики.
– А о себе что ты им объяснишь? – спросила Ольга. – Этот Серега все выспрашивает: ему кажется, я что-то знаю, а что я знаю, что я знаю?
– Да, ужасно, – сказал Феликс. – И главное – бежать некуда. Куда мы побежим – в Москву? в Персию? Остается надеяться, что г-н Пирумов чудом узнает, где мы, и появится.
Хуже всех пришлось молодому еврею. На него приходили смотреть, как на плененное животное, досаждавшее крестьянам по ночам и наконец пойманное. Дети даже поначалу плевали ему в лицо, когда он сидел покорно, сложив ладони горкой на коленях, позволяя себя разглядывать.
Иногда со стороны города слышалась канонада, и сердце сжималось при мысли – не случилось ли чего с г-ном Пирумовым, жив ли он? Пуля не отличает человека выдающегося от ничем не примечательного.
Так что им, можно сказать, повезло, а его могли пленить и даже, упаси Господи, расстрелять неизвестные силы, находящиеся в городе. На это верный ученик Семенов говорил:
– Феликс Петрович, не думайте о г-не Пирумове, думайте лучше, как нам выбраться отсюда.
И Феликс думал. Прежде всего он думал: что они станут делать, если побег удастся, – куда бежать?
Персия далеко, даже в город опасно было заглядывать. С другой стороны, он прекрасно понимал, что ничем хорошим эта история с автономно живущей республикой дезертиров не кончится. Рано или поздно вернутся хозяева вместе с теми, кто поможет им вернуться, и все будут наказаны, и наказаны жестоко. В лучшем случае их возвратят на прежнее место, туда, вниз, в деревню, где они будут работать, бедствовать и предаваться по ночам воспоминаниям о том времени, когда им разрешено было барствовать в помещичьем доме.
В то, что вся эта компания отобьется, Феликс фон Вик абсолютно не верил. Он вообще не верил в победу вооруженных людей, не любящих воевать.
Война – это призвание, а наворованное оружие бойцами эту крестьянскую команду, как бы они ни старались, не сделает. Оружие либо вернется к своим и будет использовано по назначению, либо погибнет. Вероятно, что-то такое понимал и Серега. Он часто отпирал сарай и смотрел на собранное оружие, тяжело вздыхая.
– Ты потихонечку мне объясни, – говорил Серега. – Только не торопись. Я, когда голова заболит, сам остановлю, у меня, если чего не понимаю, всегда голова болит.
И фон Вик пытался объяснить.
Так он из несостоявшегося ученика г-на Пирумова превратился в невежественного учителя.
“Так вот каким образом передаются знания! – думал Феликс. – Перевирают учения, и вот в каком ужасном виде доходят они до нас”.
– Хорошо, – сказал Серега. – Он вас всех обольстил – понимаю, мои тоже за мной хоть в воду. Но как он мог всех вас бросить, вот что непонятно.
– Я не знаю, – ответил фон Вик. – Он часто поступает бесцеремонно, как ему вздумается. Возможно, боится, что мы привыкнем и обойтись без него не сумеем?
– Балуется! – сказал Серега. – Сердце чувствует, дурит ваш маг, балуется. Людей оставил погибать на морозе! Ну попадись он мне, добалуется!
– Он человек не злой, – сказал фон Вик.
– Ты ничего не бойся, – сказал Серега. – Теперь ты со мной, он в усадьбу не сунется. А сунется – ответит, зачем таких тронутых, как вы, собрал и крутит? Жаль, я ему в морду взглянуть не могу, мне только раз взглянуть, и все про все ясно.
– Сергей Аполлинарьевич, – попросил фон Вик, – вы Наума больше не бейте, вы меня ударьте, коли такая необходимость есть. И дети пусть в него не плюют.
– А зачем он Христа распял? – огрызнулся Серега. – Ладно, не буду.
И действительно, стал внимателен к молодому еврею, а обнаружив, что за всей его вялостью и апатичностью кроется натура деятельная и предприимчивая, сделал его кем-то вроде советника по экономическим вопросам и советовался не стыдясь: чего его стыдиться – нехристя?
А экономика в Соплевке была путаная и трагическая. Припасы кончались, ехать в город меняться было опасно, важней не высовываться: авось пронесет всю эту неразбериху мимо, развиднеется к лету?
Вся мировая революция представлялась Сереге кружением на одном месте, где-то вокруг Соплевки, не приближаясь и не отдаляясь. Как тараканы – пошуршат и перебегут на более хлебное место.
А пока, до новых времен, в доме разгорались нешуточные страсти. Перевезенные из разных изб в одну общую, пусть даже красоты неимоверной, люди постепенно раздружились и дошли до того, что перестали признавать родство друг с другом. Даже побывавшие на фронте, знавшие, что, окопавшись, надо сидеть тихо, ничем себя не выдавая, постепенно попривыкнув натягивать на себя куртку замшевую из барского гардероба или стеганый халат, начинали проникаться какой-то незнакомой Сереге спесью и смотреть на мир как бы чужими глазами.
Как-то вечером в гостиной, когда Феликс фон Вик играл для них Шопена или Баха, мстительный щербатый шепнул Сереге:
– Ты посмотри, как он на прежнего барина похож.
– Не мешай, – велел Серега, продолжая слушать музыку и задремывая.
– А ты приглядись! Ты все думаешь – куда маг пропал? А никуда он не пропал, здесь он, над нами посмеивается.
– Ты о чем? – спросил, просыпаясь, Серега.
– Подстроено! – сказал Щербатый. – Свита бесовская. Все подстроено. И еврей, и барон этот, и барынька шустрая. Все тебя учит книжки читать, а он над нами смеется!
– Кто?
– Да маг твой!
– Да где ты его видишь?
– Да ты глаза разуй! Всюду он, везде. Вот сейчас эту, с позволения сказать, музыку на своих педалях играет. Кончать надо. Вернуть, откуда взяли, и всех кончить.
Сергей посмотрел на фон Вика мутновато, и ему показалось, что он начал догадываться, о чем говорил Щербатый. Задумчиво, с полуоткрытым ртом, под музыку, он стал приглядываться по вечерам к Феликсу Петровичу и внезапно обнаружил в нем некоторое сходство с прежним барином – такие же степенные манеры, осанистая фигура, умение пропускать мимо ушей грубости и, главное, все забывать, когда садится за фортепьяно: и то, что он пленник, и то, что Серега может сделать с ним что угодно. И Серегины люди при встрече с ним угодливо и уважительно кланялись.
Серега открыл сарай и долго вглядывался в темноту, мерцающую оружием, возвращая себе уверенность.
Все началось с Ольги фон Вик. На следующее же утро он схватил ее за руку повыше кисти и сжал больно.
– Ты что, думаешь меня своими книжками классового чутья лишить? – прошипел он. – Думаешь, я темный, не вижу, куда клонишь? Ты зачем мне вчера опять про царей подсунула, стерва?
– Сергей Аполлинарьевич…
– Серега я, Серега, какой я тебе Сергей Аполлинарьевич! А ты – кикимора болотная, только притворяешься интеллигенткой, а сама скоро скажешься, ты посмотри, что с усадьбой сделалось, как только вы появились!
– В усадьбе – порядок, – сказала Ольга.
– То-то, что порядок! Ваш порядок – не мой! Церемонии развели, по имени-отчеству величаете, бабам лекции читаешь, сдались нашим бабам твои лекции. Передай Феликсу, если до вечера сегодняшнего дня не откроется, всех расстреляем.
– Что значит – “откроется”? – с ужасом спросила Ольга.
– Пусть мага признает, мага, кто из вас – он, а если сам – пусть признает!
– Но это же абсурд! – сказала Ольга. – Вы сами знаете, г-н Пирумов в городе…
– До вечера – скажи, слышишь? – до вечера, больше ждать не буду.
Но вечера ждать не пришлось. За два часа до истечения ультиматума Серега пропал.
Раньше он никогда не исчезал один или хотя бы не предупредив, а тут как в воду канул.
Первой забеспокоилась старшая его сестра Валентина.
– Забежал сегодня в светелку, в руках – кнут, в лице ни кровинки, картуз на ухо съехал. Все, говорит, нашел он меня, теперь, пока всю душу не выпьет, не отвяжется. Эх, зачем я всю эту революцию затеял, что вы без меня делать будете, бедные? И ушел, и нет его.
– В подвале искали? – спросил солдат со шрамом.
– Искали.
– А в сарае?
– И в сарае.
– И в лесу?
– И в лесу. Нету его.
– К ответу! – крикнул щербатый.
И они пошли.
Феликса фон Вика их приход не застал врасплох, он как раз помогал Ольге варить на кухне клей, чтобы наконец переплести разрозненные за много лет ценные номера журналов из барской библиотеки.
– Серега где? – сразу приступил к делу щербатый, на всякий случай не подходя к Феликсу ближе, чем на шаг.
– Сегодня не заходил, – ответила Ольга.
– Куда Серегу дели? – гаркнул щербатый. – Живого или мертвого сюда! А то силой возьмем!
– Сергей Аполлинарьевич, действительно, чего-то от меня добивался, даже с Ольгой Вадимовной беседовал, он хотел о чем-то со мной вечером поговорить.
– Знаю я, о чем он хотел с тобой поговорить! – крикнул щербатый. – Знаю, нечистая сила, и почему не успел, мы оба с тобой знаем. Рви их, ребята!
Толпа пошла на фон Виков, но Ольга успела их остановить.
– Вы, вероятно, имеете в виду нечистую силу, с которой якобы знается мой муж и мы все? Это вы имеете в виду?
– Ну, – ответил за всех щербатый.
– Хорошо. Тогда я прошу вас подождать до вечера и получить ответ от самого Сергея Аполлинарьевича, где именно он находится, и кто виноват в его исчезновении.
– Ольга! – попытался вразумить жену фон Вик.
– Эти люди, Феликс Петрович, – сказала Ольга, – верят в чудеса. Это хорошие, чистые люди. Если чудо не произойдет, и они сами не убедятся, что мы не виноваты, прольется невинная кровь. Я предлагаю всем собраться ближе к полуночи в гостиной. Мы все приготовим для сеанса.
– И вы нам вернете Сереженьку? – спросил умоляющий девичий голос.
– Это уж вы с ним сами решать будете, – сухо сказала Ольга. – Как он захочет.
Глава 17. НА ВСЕ ВОПРОСЫ ОТВЕТЯТ ДУХИ (2)
Когда луна твердо взошла над Алексеевкой-Соплевкой и воцарилась, Феликс фон Вик, ассистируемый Ольгой, начал спиритический сеанс.
До полуночи оставалось еще полчаса, но Феликс не воспользовался им для последних распоряжений перед тем, как уйти туда, откуда не возвращаются. С помощью жены и трясущихся единомышленников он тщательно готовился к встрече с канувшим невесть куда Сергеем Аполлинарьевичем Бариновым.
Он поклялся себе и своим друзьям вернуть Серегу Баринова хоть с того света, а там будь, что будет.
Между разведенными вроде двух половинок занавеса портьерами, на возвышении помещался маленький столик. На столике этом бубен с горящими по всей окружности свечками и серебряный колокольчик.
Для пущей убедительности там же лежал шестизарядный кольт – на случай, если явившийся с того света Сергей захочет разрядить его в кого-нибудь.
Сам Феликс фон Вик восседал за большим круглым столом, поставленным ниже и впереди этой импровизированной сцены. Сцены за ним не было видно, и предметы находились прямо у него над головой.
Вокруг большого стола рядом с Феликсом фон Виком сидела вся ближайшая родня Сергея Баринова, Ольга фон Вик и молодой еврей. Для щербатого места не нашлось, и он, скрежеща зубами, устроился среди находящихся на почтительном отдалении зрителей, поклявшись отомстить.
– Предупреждаю, – сказал Феликс, – сеанс проходит в полной темноте. Если кто-то во время сеанса произнесет хоть одно слово, издаст хоть один звук, Сергей не появится, а если успеет появиться – исчезнет раз и навсегда. Придется ждать следующей оказии, а ее, если верить угрозам некоторых ваших товарищей, для нас может и не быть.
– Чтоб было тихо! – потребовал Феликс. – Вам понятно?
Присутствующие так перепугались, что даже не решились ответить, сидели, тряся в знак согласия головами.
– Ну-с, тогда начнем! – сказал Феликс фон Вик. – Медиумом буду я. Все, что произойдет, произойдет во мне и посредством меня. В конце концов Сергей именно мне назначил свидание. Сейчас я погашу свет, зажгу свечи, и, если дух явится, пламя свечей начнет отклоняться в сторону, противоположную той, откуда он явился, колокольчик непременно зазвонит, и каждый из вас, сидящих за моим столом, почувствует его присутствие – кто прикосновением к своему лицу, кто услышит дыхание у своего уха, кто еще каким-нибудь непредвиденным образом. Да, совсем забыл: у кого в кармане припрятаны деньги, отдайте их тем, кому вы доверяете. Деньги на спиритических сеансах имеют тенденцию пропадать почему-то.
– Все деньги Сергей при себе держал, – сказала толстая перепуганная баба. – Мы их отроду не видели.
– Тогда все в порядке, – сказал фон Вик, погасил свет и вдруг страшно взвыл в темноте, отчего кто-то сидящий за большим столом потерял равновесие и рухнул на пол.
По аудитории прошел то ли озноб, то ли стон ужаса.
– Ерунда какая-то, – сказал фон Вик. – Положите руки на край стола, буквально, вцепитесь в стол. Придется начинать все сначала.
Все вцепились, и в полной темноте горели только крошечные свечки, готовые затрепетать. Он еще раз вздохнул и так скорбно взвыл, что где-то глубоко в лесу ему ответил филин.
Присутствующие хотели перекреститься, но боялись пошевельнуться.
– Дух Сергея Аполлинарьевича Баринова, ты здесь? – спросил Феликс. – Среди нас?
Все боялись отвести глаза от пламени свечей. Они горели ровно.
– Твои односельчане вызывают тебя, – сказал голос, который уже трудно было считать голосом фон Вика, так странно и утробно он звучал. – Хочешь ли ты поговорить со своей семьей, односельчанами, однополчанами? Если хочешь, возьми колокольчик и позвони. Я постучу о стол семь раз. Если на протяжении этого времени колокольчик не зазвонит, значит, ты жив и не собираешься к нам являться.
– Раз, два, три, – начал стучать Феликс, слегка подвывая при счете, и на цифре “пять” пламя свечей резко потянулось в одну и ту же сторону, и колокольчик зазвонил, потом замолк и снова зазвонил, поднявшись в воздух.
– Он пришел, – сказал Феликс скорбно. – Он с нами.
И тут все поняли, что Сереги Баринова больше нет на свете, он умер. Хотелось выть, кричать в голос, но так они боялись нарушить наставления фон Вика, что сидели оцепеневшие, забыв, что это происходит с ними на самом деле.
– Дайте нам знать, что вы здесь, Сергей Аполлинарьевич, – попросил фон Вик. – Пусть бедные люди убедятся в вашем присутствии.
И тут за большим круглым столом рядом с фон Виком послышалось какое-то бульканье. Стало слышно, как журчит в животе у человека со шрамом, а по жалобному, подавленному усилием воли движению всех остальных стало понятно, что Серега здесь и что-то такое с ними проделывает.
– Он здесь, – повторил фон Вик. – Мы в этом убедились. Теперь, если ты в состоянии говорить, шепни мне правду: отчего ты погиб – от пули, ножа, петли? Три удара означают пулю, следующие два – нож, последние – петлю.
Серега не заставил себя ждать и сразу после второго стука счет прервался.
– Убит, – торжественно сообщил фон Вик. – Ты можешь сообщить нам своим собственным голосом – кто сделал это? Свои? Чужие? Старожилы? Новоприбывшие? Стучу семь раз.
На пятом разе Серега ответил голосом фон Вика: “Никто”.
Потом, при повторе стука еще раз: “Никто”.
– Как это никто? – удивился фон Вик. – Когда твоя душа здесь с нами, а оболочки телесной нет?
– Я тебе сейчас покажу – нет! – сказал Серега. – Стоило на день из дома уйти, чтобы сразу в какую-то ересь впали и свет погасили! Что вы об этом скажете, уважаемый г-н Пирумов?
С этими словами свет в комнате вспыхнул, и все увидели стоящего, покачиваясь, в дверях Серегу Баринова и какого-то неизвестного господина, в котором путешественники сразу признали своего Учителя.
– Г-н Пирумов! – радостно закричали одни.
– Серега! – вопили другие.
– Тихо! – крикнул Серега. – Немедленно объясните мне эту тьму кромешную в усадьбе, я перед гостем опозориться мог, едва дорогу нашел.
– Дядя Сережа! – крикнул семилетний Пашка Трофимов. – Они сказали, что ты помер!
– Я?!
– Ты. И даже с духом твоим разговаривать собирались.
– Интересно, о чем они хотели со мной поговорить? – спросил Серега у г-на Пирумова. – Вы не знаете, сердечный друг?
Но тот, не обращая на него никакого внимания, держал за плечи молодого еврея и разглядывал рубец ближе к виску.
– Знатно ударили! – сказал г-н Пирумов, поглаживая рубец кончиками пальцев. – Наверное, это специалисты были?
Серега смущенно молчал. Толпа затихла, наблюдая за манипуляциями г-на Пирумова.
– Это мы вылечим, – сказал г-н Пирумов молодому еврею. – Поверьте мне, это в программу не входило.
– Все слава Богу, слава Богу, – всхлипнул тот.
– Серега, ты куда подевался? – встрял в разговор щербатый. – И распоряжений насчет этих никаких не оставил.
– Я тебе покажу – распоряжений! – цыкнул на него все еще сконфуженный Серега. – Я к вам такого господина привез из города, мы им не верили, а ведь он на самом деле есть на свете – г-н Пирумов, маг то есть!
– Что, и по небу летать умеет? – спросил человек со шрамом.
– Что – по небу? Видели бы вы, как он пьет, я в окошко глядел, зайти в харчевню боялся – вдруг признают. Вижу – сидят офицеры за столом, совершенно пьяные, и спорят, кто из них больше выпьет, а с ними один только штатский, важно сидит и пьет на равных. Они под стол валятся, а ему хоть бы что! Я так больше часа в окошко подглядывал, околел совсем, а когда они уже совсем беспомощные лежали, а он за их здоровье стакан вина выпил, понял: верю! Верю! Прав Феликс и ты, Ольга, права, есть у кого учиться! Вошел в харчевню и сразу в ноги ему, чтобы повиниться. Выслушал он, налил мне и себе, выпили, а потом говорит: “Пойдем!” Вот мы и пришли.
Тишина в гостиной стояла такая, какой не мог добиться фон Вик перед началом сеанса. Все знали характер Сереги и понимали, что встреча эта без последствий не останется.
– А с ними что делать? – спросил щербатый.
– Г-н Пирумов скажет, что делать. Я теперь тут не главный. Меня г-н Пирумов в подмастерья берет.
– А с нами что будет?
– Вольную даю, вольную! – крикнул Серега. – Гуляй, ребята!
Глава 18. ИДИТЕ ВЫ ВСЕ К ЧЕРТУ!
– Бежим! – страшно закричал г-н Пирумов, и они побежали – Ольга, Серега, студент Семенов и он сам, Феликс фон Вик, легкий серьезный человек.
Они мчались по улицам сонного приволжского города, рискуя обратить на себя внимание. В исступлении бега огромный город начинал казаться парусиновым.
А ведь была предутренняя тишь, силы покинули всех давно, но г-н Пирумов бежал так, что трещал воздух, и тайное течение его бега подхватило их и несло.
Деревья разрывались над самым ухом, как снаряды, смотрели вслед дома. Но тот, кто бежал впереди, так ясно знал маршрут, что бежал, не останавливаясь. Спасал он их, губил, просто бежал, ведомый страхом, или хотел уморить их всех сразу, этого Феликс фон Вик не знал. Ему просто не давали думать.
Никто их не преследовал, никто не угрожал, они бежали по собственной воле, то есть по воле г-на Пирумова, что одно и то же, одно и то же.
Внезапно они остановились. С обрыва была видна река, странно оживленная для этого времени суток, она шевелилась, как космос. В ней отражалась еще не проснувшаяся жизнь. Она мерцала, или готовилась перестать мерцать в темноте, или начать светиться при встрече с солнцем, неизвестно. Известно только, что они добежали до реки, и г-н Пирумов заговорил, не давая им прийти в себя и восстановить утерянное дыхание.
– Надо идти до конца, то есть до реки, до самой воды, – сказал г-н Пирумов. – Вот этот семижды потревоженный мир – что ему до нас? Какие мысли мы в нем вызываем? Какие эмоции приписываем ему? Он глухо занят собой, предоставляя нам возможность возиться на берегу. Кто мы? Откуда пришли? Я видел мир, поверьте, это разлитая лужа равнодушия, все, что он знает, что чувствует, – в нем самом.
Так чего мы хотим? Слиться с миром, в котором нет для нас места? Утвердить свое превосходство? Чего хотим? Мы, как белки, машем лапами на берегу, у нас маленькие напуганные глаза.
Мир проворачивается во мне, как кинжал. Вы можете смотреть, вы можете думать, вы можете действовать. Что предпочтительней? Вы можете даже уклониться от всех трех возможностей и начать играть. Надо только помнить, что ваша игра неинтересна никому, кроме вас самих. Но честнее наиграться, чем понять, что вы в тупике. В наши времена, когда люди перестали бояться смерти, надо играть, чтобы не потерять связи с жизнью.
Бог дает нам возможность что-то понять, не вникая, – говорил он. – Мы не картинки разглядываем, пока живем, мы болеем и выздоравливаем вместе с миром, потому что мы и есть мир, а не содержание сосуда. Мы неотличимы от мира и родились не позже, а одновременно с ним – из лавы и хаоса, из Катастрофы. Все появилось одновременно и не успело ничего понять в момент создания.
Нельзя выделять себя из мира, нельзя членить мир, он явился сразу весь, и, говоря о себе, ты говоришь о космосе.
С той минуты, как ты возник, в тебе и Луна, и Солнце, и звезды, и вот эта река, ты сделан из того же материала – теперь, чем бы ни болел мир, ты болен вместе с ним. Поэтому смерти нет, как нет и твоей отдельной жизни. Есть только соответствие или несоответствие правде и цельности мира. Но сознание – страшная ловушка, и человек бросился осознавать себя, не ведая, как это делается, без поддержки Бога. Бог ничего не объясняет, просто дает жизнь. И долгое время человек жил на свете, не догадываясь, что нужны объяснения. А потом появились люди, возомнившие о себе, они стали измерять мир поведением человека, они стали давать оценки друг другу, забыв, что ведомы потоком, они придали непомерное значение своим поступкам и непомерно разбухли. Во всех своих деяниях они ссылались на Бога. А он давно был занят другими, более важными вещами.
А потом появился Христос. Он спешил что-то объяснить, ему приснилось объяснение, приснилось осознание мира, но люди восприняли его появление как только разминку, они подумали, что его приход – только начало, а это было завершение, и беспокоиться не стоило, оставалось только принять. Ему можно верить, он создал кодекс чести. Но было поздно – слишком велик соблазн жить без правил.
Нужно было понять мир в себе, нужно было понять, что больше ничего не будет, но люди – дети того первого толчка Катастрофы, в них живет сила удара, она не дает успокоиться, они живут в ожидании нового толчка, им кажется, что теперь-то они не пропустят, сумеют что-то сразу понять в момент удара. И вот еще удар, еще катастрофа, мир сотрясен снова, но только не люди. Они осыпаются, как штукатурка, и остаются при своем. Им не дано понять, что в этой страшной космогонии человеку не уготовано отдельной судьбы, все вместе, они не хотят меняться вместе с миром.
Конечно, все как-то само собой устроится понемножку здесь, на земле. У каждого на своем уровне, конечно. Сейчас все начинается сначала. Есть возможность снова испытать все, что было. Бог дает такую возможность, но я не уверен, что люди сумеют этим воспользоваться.
– Чего вы хотите от нас? – не выдержал Феликс фон Вик. – Неужели вы над нами просто издеваетесь?
– Вам плохо? – спросил г-н Пирумов. – Вам где-нибудь было лучше, чем со мной?
Феликс фон Вик не знал, что ответить. Давно уже не мыслил он категориями “хорошо”, “плохо”, иногда он, озадаченный происходящим, вообще не успевал понять, что живет.
– Бог дает вам возможность что-то понять, не вникая, – сказал г-н Пирумов. – Вам повезло – ангелы передают вас из рук в руки. Тут черт знает что происходит, а вы – в теплых ангельских ладонях.
– Эх! – только и вздохнул Серега.
– Вот несчастье, – сказал некто Шубин, – я думал, вы деловой человек, а вы Христа из себя корчите. Довольно нам одной Нагорной проповеди, лучше ответьте мне, кто в городе. Наши?
Все притихли, пытаясь понять, кого г-н Пирумов считает своими.
– Вам нужен полный отчет? – сказал г-н Пирумов. – Всякие есть.
– Не болтайте, – сказал некто Шубин. – Или вы в самом деле не отдаете себе отчета, что хотите отсюда выбраться и все путешествие задумано с этой целью? Вот только маршрутик слишком замысловатый. Или вы ошиблись в расчетах? Или вы так в себе уверены, что решили, как вы говорите, с нами в пути наиграться? С этими умалишенными играйтесь, но не со мной. Устроили здесь, понимаете, Гефсиманский сад! Если у вас есть реальные связи, я должен сегодня же быть у белых. Если нет, я пристрелю вас на виду у мироздания, так мне вся эта возня надоела.
И он выхватил из заднего кармана револьвер.
– Вот это разговор! – сказал г-н Пирумов. – Простой, мужской, без обиняков.
И, резко повернувшись, столкнул некто Шубина с обрыва.
Видно было, как первым, кувыркаясь в воздухе, летит револьвер, а за ним, стремясь уцепиться за склон обрыва, его хозяин. Ученики, как завороженные, следили, кто свалится раньше.
– Жив будет, – сказал г-н Пирумов. – Мстить будет. Он думал, я – святой. Наверное, хотел проверить, бессмертен ли я. Это не его дело, где и когда я умру. Его рядом не будет, это я вам обещаю… Идите вы все к черту! – крикнул он. – Что вам нужно от меня? Забирайте ваши вещи, деньги – и на все четыре стороны. Мне никто не нужен. Обратный проезд по железной дороге я вам гарантирую.
– Мы с вами, г-н Пирумов, – ответила за всех Ольга. – Мы остаемся с вами.
Глава 19. ЗАЧЕМ ИМ ВСЕ ЭТО НУЖНО?
Реки, когда в них опускают руки, становятся родными. А почему это так, Феликс фон Вик не знал.
Эта огромная река тоже не отличалась от других, она плыла себе и плыла, увлекая за собой баржи и пароходы.
Паром стоял на воде, как светлое виденье. Он колыхался в струях света. Американцы выскакивали из притемненных углов парома и тут же исчезали. Они были какие-то ненастоящие. Так казалось с обрыва, откуда наблюдал Феликс: они были словно созданы фантазией г-на Пирумова, пославшего Феликса на берег узнать, что за паром и с какой целью появился в городе почти одновременно с канонадой. Настоящие ли это американцы, как о них говорят? И что тогда будет дальше?
Американцы делали гимнастику под канонаду. Возможно, там, на палубе, и звучала музыка, но канонада слышалась сильней, она перекрывала любые звуки. Американцы делали гимнастику на палубе, казалось бы, ну и что? – размахивают люди руками. А Феликс стоял, разинув рот, очарованный чьей-то безмятежностью.
– Наблюдаете?
Феликс вздрогнул, увидев рядом с собой молодого человека в рясе, плешивого, с кастрюлькой в руках, заботливо обернутой полотенцем.
– А вы подойдите, подойдите. Они сердечные молодые люди. Я им супчик несу. Попадья сварила. Очень им хотелось домашнего супчика попробовать.
Голос у священника был слабый, беспомощный, будто он говорил, постанывая. Его можно было спутать с голосом сосны или орешника, и оттого у Феликса защемило сердце. Ему захотелось спросить, почему лицо духовного звания должно носить американцам супчик, неужели мальчишки не нашлось, но батюшка опередил его:
– Видите часовенку? Прямо на палубе соорудили. Там я и служу.
– А паства? – спросил Феликс.
– Набегает! И знаете, даже те, кто в церковь редко заглядывают, сюда приходят! Любопытно людям в заутрене на воде поучаствовать, это у них что-то вроде чуда. Вы не думайте, что я грешу, у них разрешение от самого владыки есть – во всем им способствовать.
– Да кто же они сами? – спросил Феликс.
– Ангелы, – сказал батюшка. – Как есть ангелы. Ишь, крыльями размахались. Это есть ассоциация молодых христиан из самой Америки.
– Ну а что дальше будет? – с каким-то неожиданно тяжелым вздохом спросил Феликс. – Что будет, когда они уедут? И зачем вообще они приехали?
– С самой войны здесь, – сказал батюшка. – Раненым помогают, военнопленным, семена привезли, советы дают, как на земле жить, учат трудиться. Они не первый раз приезжают. Когда по воде, когда по железной дороге, у них и вагон свой собственный был, большевики отобрали. Но они все добираются и добираются. Милосердие, дорогой человек, настоящее милосердие! Бескорыстно!
– А не притворяются ли они? – спросил Феликс фон Вик, глядя, что выделывают американцы, кувыркаясь на палубе. – Нет ли здесь забавы от скуки?
– Под пулями-то? – засмеялся батюшка. – Вы об острых ощущениях говорите? Или о том, что гордыню свою тешат? Они на фронтах уход за тяжело раненными организовали, бесплатные столовые в городах. Ну что, идете? – крикнул он, сбегая вниз по тропинке. – Супчиком угощу!
Тропинка подхватила грузное неловкое тело Феликса и понесла. Летя вслед за батюшкой к парому, на котором кувыркались под канонаду молодые американцы, он неожиданно подумал, что все неприятности мира когда-нибудь завершатся вот таким одним цирковым представлением на воде под открытым небом.
– Никакого порядка, – шепнул один из сопровождавших эту горестную ораву филантропов. – Разнесут паром к чертовой матери, а нам в Москве отвечай.
– Да, – ответил другой. – Так мы и ко второму пришествию не доберемся.
И боязливо взглянул на первого – не заметил ли тот, что, сопровождая эту христианнейшую компанию от самой Москвы, он успел поднабраться каких-то евангелических выражений? Но тому было не до товарища. Он озабоченно смотрел на Ральфа Голингера, одного из американцев, который, обтираясь полотенцем, бесцеремонно хлопал по плечу отца Николая, а потом, ловко подхватив какого-то типа, чуть не свалившегося с трапа, пришел в восторг, обнаружив, что тип этот не нуждается в корявых русских фразах, с таким трудом воспроизводимых Голингером, а сам говорит по-английски.
– Великолепно! – хлопая гостя по спине, орал Ральф. – Вы крестьянин? Образованный крестьянин? Самоучка? Удивительная страна!
Феликс фон Вик только смущенно улыбался. Он был рад и тому, что его приняли за крестьянина. Объяснить свое появление в этом городе, на этом пароме он все равно не сумел бы.
Его окружила целая толпа христиан. Они свистели, ободряюще пожимали руку, заглядывали в глаза, они были совсем не похожи на проповедников, разгоряченная гимнастикой ватага, а возможно, просто одичали после двухлетнего пребывания в России.
– Нам не надоело, – говорил один из них Феликсу. – Нам совсем не страшно, просто началась вся эта неразбериха с выяснением отношений между своими, и мы немножечко растерялись – как тут понять, кто больше нуждается в помощи? У нас не так много денег, больше идей, еще больше сердца и, конечно, разных полезных советов. Мы должны помогать людям беречь землю и выращивать хлеб, пока все это не кончится. Не надо отчаиваться! Мы – союзники, мы приехали помогать больным и раненым, среди нас есть врачи, эта война очень страшная и тупая, но сейчас русские вышли из войны, нам больше нечего делать, надо возвращаться домой, но тут началась еще одна война, уже между вами, и мы немножечко растерялись.
– Куда вы направляетесь? – спросил фон Вик.
– Мы предложили Советам план, как нам добраться до Владивостока, а оттуда домой в Сиэттл. Но мы не знали, что линия фронта уже здесь. Все развивается слишком стремительно. Белые, красные, а теперь вот – чехи. Говорят, их разоружают, вы не знаете? Почему бы им не дать тоже вернуться домой? Они хороший народ. А что делать нам? Мы обязаны помогать всем, но у нас больше нет консервов и осталось совсем мало семян для тех, кто еще собирается возделывать землю. У нас есть схемы, видите, сколько их развешано на палубе, очень полезные схемы, но над нами смеются, думают – мы совсем дураки.
– Что этому товарищу надо? – раздвинув толпу плечом, хмуро спросил один из сопровождающих у Ральфа Голингера. – Шпион какой-нибудь? Офицер?
– Вы не беспокойтесь, – улыбнулся Феликс. – Я, действительно, бывший военный, но это в прошлом. Сейчас я обыкновенный человек и вместе с друзьями пробираюсь в Персию.
– Куда? – выпучил глаза сопровождающий.
– В Персию. Я понимаю, что вас удивляет наш маршрут, я и сам изумлен, но что поделать, если наш наставник выбрал такой немного замысловатый путь?
– Какой еще наставник? – подошел второй сопровождающий. – Вы что, тоже из таких, как они, вот эти?
И он кивнул в сторону американцев.
– Почти, – сказал Феликс. – Только мы не можем никому помочь, кроме самих себя, и потому продвигаемся в Персию.
– В Персию? – переспросил другой американец по имени Джемс Сомервил. – А какой смысл? Это очень темная мусульманская страна, там тоже идет война, страшная война, очень страшная, вы могли бы ехать с нами в Америку. Вас много?
Американцы одобрительно загалдели.
– В какую еще Америку? – возмутился сопровождающий. – Вот мандат на двенадцать человек, и никого больше на борт я не возьму, а вас, гражданин, попрошу объяснить: что вы делаете в прифронтовой полосе, откуда взялись и много ли вас здесь таких?
– Нас осталось совсем немного, – сказал Феликс. – А вскоре, по всей вероятности, будет еще меньше. Конечно, если г-ну Пирумову не встретятся на пути еще новые ученики.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил один из сопровождающих другого.
– Зубы заговаривает. Отведи его в местный ревком, а я пока этим богословам объясню, что нельзя без нашего разрешения общаться с подозрительными людьми. Вот доберутся до своей Америки, если доберутся, и там пусть позволяют себе, что хотят.
– Пошли, – сказал сопровождающий, толкнув фон Вика в спину, и достал наган. – Там разберемся.
– Это наш гость! – возмутился Голингер. – Мы будем жаловаться товарищу Литвинову…
– Где товарищ Литвинов, – сказал сопровождающий, – а где мы? Сами как-нибудь.
– Но вы обещали не мешать нашей работе!
– Вы что, хотите, чтобы мы и контрреволюционной работе вашей не мешали? Он сам признался, что подосланный.
– Я только сказал, что бывший военный, – начал Феликс. – Но сейчас я очень далек от армии.
– Зато армия от вас близко! – крикнул сопровождающий. – Бои идут возле самого города, чехи бузят. А вдруг вы – подосланный и хотите этих чудиков похитить, а вдруг обнаружится, что чудики эти не те, за кого себя выдают?
– Как вы смеете так говорить? – возмутились американцы. – Даже ваша власть не нашла в нашей деятельности ничего контрреволюционного, мы приехали в Россию служить Богу и людям.
– Какому Богу? Каким людям? – Сопровождающий совсем вышел из себя. – Где вы у нас людей видели? Контра одна! Сволочь белая! Да они от Бога вашего давно отреклись! И вы вашим не очень-то прикрывайтесь! Нет никакого Бога, политика одна! Если бы не политика и ваше правительство не обратилось к Советам вас отпустить – стоять вам у стенки вместе с вашим Богом! Как товарищ Троцкий советовал.
– Какие вы странные вещи говорите, – сказал Феликс. – Вы же видите этих молодых людей, разве они способны на дурное?
– А супчику? – раздался постанывающий голос батюшки Николая. – Что ж вы, ему и супчику отведать не дадите?
Но сопровождающему было не до супчика.
– Учитель! – продолжал орать он. – Супчику! Веди его, Петр, на берег, а если на берегу еще рассуждать будет, кончай сразу, на глазах у всех, пусть видят, я разрешаю!
– Что значит – “кончай”? – спокойно спросил один из американцев на проникновенно русском языке, появившись, вероятно, на палубе совсем недавно. – И кто вам дал такое право – вот так сразу и кончать? Веселенькое дело!
И он подмигнул Феликсу. Феликс фон Вик, вглядываясь в лукаво улыбавшееся лицо, через минуту грозившее стать растерянным, никак не мог взять в толк – откуда здесь, на пароме, появился Лошкарь и почему он тоже американец?
– Это вы? – спросил он тихо. – На самом деле, это вы?
Но Лошкарь, не обращая на него никакого внимания, продолжал:
– Товарищ этот пойдет на берег со мной, я сам разберусь. Вы что, инструкцию забыли – язык распускаете, вам сказано, чтобы никаких инцидентов, конфликта захотели, вам мало своих врагов, интервенция понадобилась?!
– Но, товарищ Лошкарь…
– Вы бы мою фамилию еще громче произнесли! – грозно сказал Лошкарь. – Громче, громче. Ну и язык у вас! Эх, товарищ, какой же вы – товарищ, товарищ? Оставайтесь здесь… Будьте уверены, – обратился Лошкарь к американцам, – что вашему симпатичному гостю ничто не угрожает, просто ему нечего делать у вас на борту, помните, что вы в Москве обещали? Никаких посторонних. Вот и товарищ Яцко волнуется. Ладно, не расстраивайтесь, продолжайте сеять разумное, доброе, вечное, где-нибудь у Самары я вас догоню. Благословите, батюшка.
Отец Николай на глазах у всех неуверенно перекрестил Лошкаря.
– Все в порядке, счастливо! – кричал Лошкарь уже с берега, продолжая очень больно сжимать руку Феликса повыше локтя.
– Евгений Александрович! – выдохнул Феликс, когда паром и люди на пароме превратились в черточку на воде. – Откуда вы, мой дорогой? Я не понимаю.
– Из Москвы, – ответил Лошкарь. – С особыми полномочиями. У вас все в порядке? Г-н Пирумов с вами?
– Он здесь! Он и попросил меня узнать, что это за американцы приехали!
– Смешные американцы, – сказал Лошкарь. – Божьи дети! Совсем ничего не понимают, ну и влипли же они! Им тоже никто ничего не объяснил. У них – Бог, у нас с вами – г-н Пирумов. Ладно, ведите меня к нему, я соскучился.
Глава 20. Я ЗАПРЕЩАЮ ВАМ ГОВОРИТЬ
Во дворе, где жили пирумовцы, царило безмолвие. Первый же встречный, а им оказался студент Семенов, обрадовался Лошкарю, изумился, но почему-то на приветствие ничего не ответил, сделав несколько неопределенных движений, но так скованно и неловко, что угадать в них пластическую азбуку, которой вот уже несколько дней обучал их г-н Пирумов, было очень трудно.
– Наверное, это приказ молчать, – горестно сказал Феликс фон Вик. – Я не знаю, я не предупрежден, меня послали с этим заданием к реке, а они остались заниматься. Как вы думаете, мне тоже перестать говорить?
– Вы боитесь, что вас накажут? – спросил Лошкарь. – Ну и что? Труднее наказания этим вот молчанием не изобрести. Мы это проходили. Они и дома не имеют права раскрывать рта. Скоро им захочется стонать, но и на стон они не имеют права.
– Одна надежда, что это принесет пользу, – сказал Феликс фон Вик. – Каждый день что-то прибавляет и приближает нас к Персии.
– Так вы в Персию идете? – изумился Лошкарь. – Какой, однако, затейливый путь вы выбрали! Но у вас получится, я уверен.
– Но уцелеем ли мы – вот вопрос? – сказал Феликс фон Вик.
– А это уже как карта ляжет! – засмеялся Лошкарь. – Уцелеете, уцелеете, куда вам деться?
Из дома вышел еще один семинарист с жестяным ведром в руках. Взмахнув приветственно ведром, он с мученической улыбкой исчез в сарае.
– Хозяйством успели обзавестись? – удивился Лошкарь. – Вот молодцы!
– У нас все есть, – сказал Феликс фон Вик шепотом. – И лошади, и повозка. И корова. У нас даже куры есть.
– Непременно к вам американцев приведу. Пусть видят, как разумно развивается русское крестьянство, какой здесь фаланстер развел г-н Пирумов. Утопия в действии! Только с ними говорить надо, неизвестно, сколько продлится ваше молчание.
Феликс молча толкнул Лошкаря в бок и, когда тот обернулся, показал куда-то наверх взглядом.
В окне второго этажа стоял г-н Пирумов и ласково смотрел на Лошкаря.
– Приветствую вас! – закричал Лошкарь и спохватился: – Говорить можно? Может, окажете снисхождение новоприбывшему?
– Да черт его знает – чего они вдруг замолчали, – хитро улыбаясь, сказал г-н Пирумов. – Что ни сболтни, всё принимают на веру. А вы почему замолчали? – напустился он на фон Вика. – Вам-то кто велел? Как вы с женой объясняться будете? Тоже знаками? Вот компания! – обратился он к Лошкарю. – Мы вчера балетом занимались, вот они и решили навсегда перейти на язык жестов.
– Ой ли, – сказал Лошкарь. – Так уж и сами решили?
– Сами, сами. Им молчать понравилось. Ну поднимайтесь, я все знать хочу.
Феликс проводил Лошкаря наверх, в комнату г-на Пирумова, и уже собирался уйти, как г-н Пирумов остановил его.
– Вы к жене? Напрасно. Я ее в Тамбов отправил. Вы там чемодан на станции забыли.
– Как в Тамбов? – опешил Феликс. – Одну? Но ведь это безумно далеко!
– География человека – это он сам, – сказал г-н Пирумов. – Умницей будет – жива останется. Жаль, что вы не успели попрощаться.
Лицо Феликса внезапно прояснилось, будто он сбросил с души все наваждение прошедших дней, он сделал какое-то неловкое, но страшное движение в сторону г-на Пирумова. Но тот, будто ожидая чего-то подобного, сказал:
– Молчите! С этой минуты я запрещаю вам говорить. Пользуйтесь азбукой. Вы обрюзгли и поглупели. Вам полезна физическая нагрузка. Сведите лошадей на реку и хорошенько вымойте. Ольга Вадимовна вернется, не волнуйтесь. Постарайтесь лучше, чтобы вас самого не убили.
– Он хороший, – сказал Лошкарь, когда Феликс ушел. – Зачем вы с ним так?
– Все они – хорошие, – сказал г-н Пирумов. Он был явно недоволен собой. – Ну рассказывайте, рассказывайте.
И все время, пока Феликс тер бока лошадей у реки скребницей, они говорили.
“Вот и все, – думал фон Вик, глядя, как благодарно поигрывают в ответ на его движения освещенные солнцем лошадиные бока, – Ольги нет, я один, и все дальнейшее потеряло смысл. Мы существовали только в объяснении происходящего друг другу. Кто теперь нуждается в моих объяснениях? Да и кому оно теперь нужно, это происходящее? Боже мой, как, оказывается, внезапно начинает хотеться – не жить. Какой Тамбов? При чем тут недостающий чемодан? Постойте, постойте, как это уехала, на чем? Железные дороги охраняются чехами. Неужели по реке? Но тогда я могу успеть нагнать ее прямо на лошади у пристани, другую поведу в поводу рядом, а потом мы вместе, вместе… В конце концов это я ввязал ее в это сумасшедшее предприятие, я и выведу! Прощайте, г-н Пирумов! Считайте, что двумя доверчивыми сердцами у вас стало меньше”.
Но тут же услышал, как прямо над самым ухом заржала лошадь. Она требовала, чтобы ее скребли, она косила злым глазом, переминаясь с ноги на ногу, вторая тоже казалась недовольной.
“Что с ней? – подумал фон Вик. – Не перегрелся ли я на солнце?”
Лошади, поигрывая буграми мышц, переливались янтарным светом от гнева.
“Да они все в сговоре! С ума я, что ли, схожу? Неужели и лошадей он успел околдовать?”
– Успел, успел! – ответила лошадь нетерпеливо. – Ты давай себе три! Распустились, Феликс Петрович, до невозможности – вернется, не вернется! Благодарите судьбу, что вообще встретились с Ольгой когда-то и прожили столько лет. Встречи могло и не быть, дорогой мой, а значит, и сегодняшней разлуки тоже. Что вы таращитесь на меня, стоя по колено в воде? Посмотрите, на кого вы похожи – великан с засученными штанами? Вы даже ответить мне не можете, вам запретили отвечать, а корчите из себя героя. Скребите, скребите! Я красивей вас, человека, а главное, способней. Мне не надо объяснять тысячу раз, только дернуть поводья, и я лечу. Перестаньте думать об Ольге, займитесь делом, слышите, это я вам говорю, создатель балетов!
“Это нечестно, – сказал Феликс про себя. – Сколько можно? Я балетов больше не пишу!”
– А зачем партитуру с собой возите? – спросила лошадь. – Ольга почему с такой охотой в Тамбов рванула – партитура в том чемодане осталась!
“Вот черт! – застонал Феликс фон Вик. – Пропади оно пропадом! Неужели всю жизнь мне будут напоминать об этой ошибке? Разве люди не ошибаются больше и могучей, чем я? За что же меня карать?”
– За вдохновение, – выдохнула в ухо лошадь. – Все ошибаются, это верно, но мало кто использует для этого вдохновение.
Феликс так опешил от поворота лошадиной мысли, от убедительности аргументов, что уронил скребницу в воду, а потом, присев на корточки, мокрый, шарил в воде, натыкаясь на черные с серебром раковины, и, близоруко вглядываясь, жмурясь от солнца, доставал их со дна и с отвращением расшвыривал в разные стороны.
– Ах, вы хитрец, г-н Пирумов, ну и хитрец же вы!
Глава 21. МУ-У-У…
Обливаясь слезами, стрекоча спицами, вторя биению сердца флажком, бьющимся на ветру, Ольга фон Вик мчалась по проселочной дороге, огибающей реку в направлении станции, ведущей на Тамбов, где, как утверждал г-н Пирумов, поджидал ее тот самый, несколько месяцев назад забытый чемодан, о котором она имела несчастье вспомнить при г-не Пирумове, чем вызвала неожиданный приступ ярости и требование вернуться за чемоданом.
В действительности же чемодан не был забыт, а оставлен на хранение тому самому тамбовскому мануфактурщику Чыгодаеву, и в чемодане этом хранились особо ценные для фон Виков вещи, в частности, персидские старинные миниатюры.
– Поразительно! – кричал г-н Пирумов. – Вы могли забыть лишнюю пару подштанников для вашего бесценного мужа, но вы их взяли, а персидские миниатюры, созданные Господом Богом, оставили мануфактурщику!
– Я боялась, что они пропадут! – расплакалась Ольга.
– И потому отдали их совершенно незнакомому человеку? Женская логика! Обещаю, мы не тронемся с места, пока вы не вернетесь и не привезете чемодан обратно.
– Но как же Феликс…
– Вашего мужа я постараюсь отвлечь от страданий настоящим делом. А вы ступайте.
– Но это же очень неблизкий путь.
– Как и любой путь, когда нет цели. У вас же цель есть. Больше я ничего не могу вам предложить.
Ольге захотелось огрызнуться, но для этого требовалась поддержка мужа, а его, как назло, не было с самого утра, и все, что она могла, это уехать, не прощаясь, не успев сказать, что любит Феликса, что добрей его нет никого на свете, а г-н Пирумов – жестокий, своевольный человек. Ей захотелось высказать все это, но она знала, что не сумеет, не позволит расстроить мужа такими крамольными мыслями, потому что и сама где-то в глубине души, получив выговор за оставленный чемодан, начала чувствовать вину пред всеми этими старинными безделушками, принадлежавшими не только ее покойным родителям, но и самому старшему фон Вику, о котором она ни разу не вспомнила за все время этого безалаберного трудного путешествия.
Где-то в чемодане лежала завернутая в обрывки “Солдатских ведомостей” партитура злосчастного балета, тайно от Феликса взятая в путь, ее тоже следовало вернуть, фамильное серебро, кое-какая посуда и главное – персидские миниатюры, самое дорогое, что у них оставалось.
– Часть пути можете ехать на хозяйском велосипеде, я договорился, – сказал г-н Пирумов. – Дальше, как сами решите, но велосипед верните обязательно, у вас привычка расшвыривать чужие вещи.
Ольга хотела обидеться, но вместо этого сунула в карман юбки кошелек, села на мужской велосипед и поехала. И не успела она отъехать, как ей уже начало казаться, что именно этот оставленный мануфактурщику чемодан не давал ей покоя все это время, что без этого чемодана спокойной жизни ее душе не будет и предназначение ее, Ольги фон Вик, и есть возвращение этого самого чемодана. Как же она раньше не догадалась! Как же она раньше не догадалась, что томило ее по ночам! О, великомудрый г-н Пирумов!
Вертя педали, Ольга с необыкновенной силой вспомнила, что она – женщина, красивая, молодая женщина в белой юбке, почти институтка, и ей предстоит ехать сквозь войну, стоящую на пути или хоронящуюся где-то рядом, она не знала – в какой стороне бои, что ее ждет, но представление о себе как о богине в полотняной юбке, амазонке на велосипеде и о том, что жизнь только начинается, не покидало ее всю дорогу.
Флажок международного Красного Креста г-н Пирумов собственноручно прикрепил к рулевой оси, и теперь тот трепыхался перед ней на ветру, почему-то ужасно веселя ее.
Пыль вилась под колесами велосипеда и оседала на спицах.
“Господи! – ужаснулась Ольга. – Я же никогда не умела ездить на велосипеде, каким же образом я все-таки еду?”
Это реальное размышление ничего не изменило, она не стала вилять рулем, даже когда легкая проселочная дорога кончилась и перешла в натянутую, как барабан, багровую свиную кожу земли, способную напугать, что ты сейчас свалишься и если не погибнешь, то набьешь такую огромную шишку, что она останется единственным твоим украшением до конца дней.
Но Ольга продолжала ехать, втянув голову в плечи, неожиданно представив, как смотрят на нее небеса сверху вниз и видят крошечную перемещающуюся точку посреди багрового барабана земли.
Где-то рядом жила река. По договоренности с землей они делили территорию и были непреодолимы для хрупкого ее велосипеда и уж совсем хрупкого сердца, на которое она рассчитывала больше, чем на что-либо другое.
– Я тебя не подведу, Феликс, – сказала Ольга, потому что от самого города ей было легче думать, что в опасности не она, отчаянно вертящая педали, а муж ее, остававшийся в заложниках у г-на Пирумова.
Она представляла фон Вика не иначе, как заложником, она не знала, что сделает с ним г-н Пирумов, если Ольга не вернется, собственный чемодан казался ей выкупом.
“Какой же он жадный! – подумала она о г-не Пирумове. – И как же все это уживается в одном человеке? “Вы подумали, кто вас будет содержать, когда деньги кончатся, я не намерен, я предупреждал вас, что все расходы на путешествие каждый берет на себя. Да и мои занятия с вами тоже чего-то стоят!””.
Да, занятия стоили, ими стоило заниматься, иногда казалось, г-н Пирумов просто манипулирует тобой, заставляя дышать особым образом, вернее, не дышать, продолжая при этом жить и даже совершать простые действия. Да, он мог поместить в твой мозг какую-то очень определенную цель, и ты, не теряя этой цели ни на секунду из вида, начинал мчаться к ней, не замечая препятствий, встречных людей, даже близких не замечая.
В такие минуты она и о Феликсе забывала, и, хотя они оставались в редкие промежутки между занятиями вдвоем, ей и в голову не приходило спросить – не так ли и он забыл о ней, не выпуская из виду основной цели? Их учили существовать заново, когда уже было бесполезно пытаться и на душе за прожитые годы наросло несколько пудов жира, их учили вспоминать самих себя. Из нереальной жизни, которой они жили до встречи с г-ном Пирумовым, их переводили в реальную, которая, оказывается, тлела в недрах их очарованного безвольного существа и требовала быть извлеченной и заново прожитой.
И не г-н Пирумов, вечно раздраженный их неготовностью жить, был виноват в том, что они проспали первые тридцать пять лет своей жизни, а они сами, добровольно от нее отказавшиеся, вернее, принявшие жизнь на общих условиях.
Иногда от усталости, бессонницы, постоянных неудобств хотелось умереть, но мысль, что, умерев, ты только удостоишься презрения г-на Пирумова, была сильнее, и они продолжали бороться с собственным бессилием начать жизнь заново.
Ольга фон Вик оказалась не бездарной ученицей, г-н Пирумов, не прекращая ворчать, все же отличал ее от остальных.
То, что она могла ему просто нравиться, ей и в голову не приходило, настолько подобное отношение не могло бы способствовать ее раскрепощению и не соответствовало всей системе г-на Пирумова.
В ней, этой системе, не было ничего личного, так могли бы управлять тобой ветер, тайфун, пустыня, просто дыша в твою сторону. А уж ты сам должен был находить в себе силы удержаться на ногах, быть не снесенным и не поджаренным на солнце.
Жизнь превратилась в существование, в кромешное неудобство, но при этом тебя не покидала уверенность, что ты идешь правильно, что тебя действительно выводят из египетского плена, блуждая по пустыне, испытывая на прочность.
Феликс соглашался, и ей пришлось согласиться. Правда, она была не уверена, что решилась бы на все это, будь у них с Феликсом дети.
Да и сам г-н Пирумов давал понять, что детям эти занятия до поры до времени ни к чему, у них есть шансы выбраться самим. Если повезет, конечно.
Вертя педали, прислушиваясь к тишине, Ольга стала понимать, что уже давно боится природы, от природы можно ожидать всяких неудобств. Природа в этих местах была неубедительная – степи, травы, выжженные солнцем, но, несмотря на это – все-таки природа, чужая, не принадлежащая ей.
И наглухо забитые хаты, и какая-то расхристанная, с открытыми воротами, церквушка на бугре – все это имело вид судьбы. Где собаки, рвущие воздух за велосипедом, готовые схватить ее за икры, где дети, опережающие собак, чей крик оставался звенеть в ушах уже далеко за хутором, где бабы, неодобрительно смотрящие вслед, и мужики, не меняющие положения тел при разговоре, чтобы удостоить тебя хотя бы взглядом?
Земля распорядилась сама, она крепко и надолго сдвинула все живое на Ольгином пути в сторону. И Ольга знала: стоит ей свалиться с велосипеда, как всему телу передастся мощный и убийственный гул земли.
Она поехала медленно вдоль сельского кладбища, чтобы вглядеться в надгробные таблички и понять, наконец, куда подевались люди. Она ехала между могилами, то опираясь рукой на оградку, то опустив одну ногу на землю, притормаживая, оставляя на педали другую, держа велосипед под наклоном и не давая ему упасть. Она читала имена умерших почти вслух, на дыхании, надо же было в конце концов ей с кем-то поговорить. Она искала эпитафии, признания в любви и не находила. Там, в Петербурге, где она жила с Феликсом, кладбищенские плиты казались разрозненными листами любовного романа без начала и конца, читать их было интересно, ты никогда не понимала, чем вся эта история кончится и какое отношение имеют герои друг к другу, а здесь все эти бесконечные Чернышовы и Никитины свидетельствовали об однообразии семейных уз, о когда-то данном честном слове не расставаться даже за пределами жизни.
Однофамильцам не было конца. Будто одна непомерно разросшаяся семья, не найдя в избах места, переселилась сюда, в землю, ближе к церкви. Она представила себе такое же кладбище, полное фон Виков, и ужаснулась.
Необыкновенная тишина сопутствовала ей всю дорогу. Показалось даже, что здесь не обошлось без г-на Пирумова, – вот она едет, не встречая никого на своем пути. Какая-то бархатная поездка, прямо в рай, канонада осталась далеко позади, а людям совсем ни к чему было двигаться ей навстречу, людям, оказывается, не нужна прямая дорога.
Оставалось предполагать, что они пробираются где-то внизу оврагами и кустарниками, ближе к реке, чтобы не мешать Ольге беспрепятственно двигаться за своим чемоданом.
Она подумала, что за время пребывания рядом с г-ном Пирумовым так и не видела людей по-настоящему. А если и видела, то воспринимала их скорее как некое явление природы, способствующее или мешающее им идти дальше. Может быть, это не они, а сама Ольга хоронилась от этих встреч, приглядываясь к этим любопытным существам, так напоминающим тебя саму и в то же время абсолютно других.
И чем больше г-н Пирумов предоставлял учеников самим себе, тем меньше они оказывались заинтересованы в этих встречах. Люди стали им ни к чему.
Г-н Пирумов оставлял учеников наедине с огромной пустотой собственной души. Оставалось падать и падать. И Ольга, действительно, сверзилась с велосипеда на повороте в небольшой лесок, едва не врезавшись в стадо коров, перегородивших дорогу.
Самому же стаду тоже что-то мешало идти, коровы, недовольно мыча, ждали, чем кончится перебранка пастуха с кем-то, остававшимся для Ольги фон Вик пока невидимым. Возможно, другим пастухом, гнавшим стадо в обратном направлении. Тот, другой, настроен был вполне благодушно, на крики пастуха, сдобренные солеными словцами, он отвечал почти смущенно, даже подыскивая слова, чтобы не обидеть ни коров, ни собеседника. И речь его показалась Ольге какой-то чудной и неуместно любезной рядом с простой и грубой речью пастуха.
Отступать было некуда, хотелось знать, что там произошло. Ведя велосипед рядом, Ольга бесстрашно двинулась по направлению к стаду, но, приблизившись, поняла, что влипла, и так крепко, что прощай, чемодан, прощайте, Феликс и все наставления г-на Пирумова. Она влипла в самом начале пути, бежать было некуда. И не коровы тому виной, а то, что она увидела за этим переминающимся с ноги на ногу стадом.
Большая группа мужчин разного возраста, около ста, не меньше, стояла посреди дороги, и маленький коренастый человек в странной форме, смутно напомнившей Ольге о только что прошедшей войне, что-то очень знакомое и принадлежавшее именно ей, Ольге фон Вик, и делавшее этого человека удивительно близким ее сердцу. На нем была та самая офицерская форма Феликса фон Вика, которую Ольга после отставки мужа собственноручно отнесла в чулан, и, пока несла, прижимала ее к лицу, обжигаясь сукном и вдыхая, вбирая тот самый запах внезапно оборвавшегося прошлого, в котором высокий, немного нескладный офицер, обмирая от страха, что ему откажут, грохнулся на колени прямо в вестибюле консерватории и попросил ее, Ольгу фон Вик, тогда еще Ольгу Красницкую, стать его женой.
“Свои, – подумала Ольга, скрытая от непонятных людей стадом. – Непременно свои”.
Но что такое “свои”, она, принадлежавшая теперь только г-ну Пирумову, объяснить не могла.
– Мы просим всего лишь одну корову, – с невозможным акцентом говорил человек в форме Феликса фон Вика, – мы не собираемся ее убивать, после войны мы вернем вам ее еще лучше.
Пастух убеждал военного, что стадо не его, что он нанят деревней и не имеет права распоряжаться, но военный упорствовал.
И тут коровы, почувствовав, что сзади появился еще кто-то, стали напирать друг на друга уже вполне самостоятельно, стадо раздвинулось, и перед глазами большой группы мужчин и пастуха с кнутом в руке предстала Ольга, стоящая рядом с велосипедом.
Мужчины заволновались.
– Это ваша дочь? – спросил военный пастуха. – Что же вы раньше не предупредили, что здесь дама?
– А уй ее знает, откуда она взялась, – сказал ошарашенный пастух. – Может, и не дама она вовсе?
– А кто же тогда? – произнес военный и, не обращая внимания на коров, пошел прямо к Ольге.
– Кто вас прислал, дорогая моя госпожа? – все с тем же невообразимым акцентом воскликнул он, увидев флажок с эмблемой международного Красного Креста. – Неужели сам Бог? Мы идем уже три недели, врач должен присоединиться к нам позже, два моих человека заболели, я пребываю в растерянности, что делать, не оставлять же их у кого-нибудь на постой, здесь очень странная деревня, каждый себе на уме, как вдруг появляетесь вы, как deus ex machina!
– Это не мой велосипед, – нервничая, сказала Ольга. – Я должна его обязательно вернуть.
– Да, да, я вижу, это мужской велосипед, но все равно он великолепен. Куда вы направляетесь?
– В Тамбов и обратно, – быстро сказала Ольга.
Тут мужчины захохотали, но военный, пока еще на непонятном, но очень близком Ольгиному слуху языке приказал им прекратить веселье.
– Мы тоже в Тамбов, – сказал он. – Там Добровольческая армия, мы идем к Деникину.
– Вы иностранцы? – спросила Ольга.
– Почти, – улыбнулся военный. – Мы – славяне, сербы. Как по-вашему, нас можно считать иностранцами?
– Нет, – сказала Ольга чистосердечно. – Вы свои.
Мужчины снова загоготали, но уже одобрительно.
– И вы идете в Тамбов оттуда? – спросила Ольга. – Из самой Сербии?
– Нет. Наш принц Александр хотел прислать полк на помощь добровольцам, но союзники запротестовали, им показалось, что мы хотим отхватить кусок России, и тогда наш принц призвал тех сербов, кто живет в России, объединиться и помочь нам.
– Это замечательно, – сказала Ольга. – И я могу рассчитывать на вас до самого Тамбова?
И тут же, почувствовав всю нелепость своего вопроса, все несоответствие факту, только что сообщенному этим человеком, замахала руками, словно пытаясь объяснить, что только переполнившая ее радость могла подсказать такой глупый вопрос, но военный перехватил ее руку, поцеловал и кивнул в сторону присмиревшего стада.
– Говорю вам при свидетелях, что встреча с вами – славное предзнаменование. Попрощайтесь с пастухом, – сказал коренастый своим товарищам. – Он крепко бился, он настоящий полководец. Мы оставляем вам ваших коров, – обратился он к пастуху. – Теперь нам больше нечего бояться: госпожа с нами. До Тамбова несколько переходов, мы посвящаем наш марш-бросок госпоже… Как ваше имя?
– Ольга.
– Мы переходим под покровительство святой Ольги. Теперь у нас есть своя святая. Прощай, пастух.
И они посторонились, давая застоявшемуся стаду идти дальше в поисках луга, а сами двинулись вслед, время от времени приближаясь к Ольге и командиру, желая быть ей представленными.
Идти было весело. В историю с чемоданом она стыдилась их посвятить.
– Зачем я еду? – спросила Ольга. – Кто объяснит мне толком – зачем я еду? За чемоданом.
– За чемоданом?
– Да, я оставила одному человеку на хранение чемодан, и теперь мне зачем-то его надо вернуть.
Командир озабоченно посмотрел на Ольгу и перевел ее слова остальным.
– Тут какая-то тайна, – хмуро сказал молодой человек с большими пушистыми усами. – И вы не хотите нам говорить. Разве можно так рисковать собственной жизнью?
– А у меня нет собственной жизни, – сказала Ольга. – И я почему-то думаю, что и у остальных ее тоже нет.
– Вы голодны? – прервал командир неловко повисшую паузу. – Мы могли бы вам предложить…
– С удовольствием, – сказала Ольга. – Понимаете, я рассчитывала покупать продукты у местных, а тут никого нет.
Теперь ее переселили на подводу. Велосипед забросили куда-то поверх вещевых мешков, и она ехала, ну прямо как барыня, под присмотром небритых сербов, приободрившихся, заполучив в свою среду молодую, по-видимому, смелую, интеллигентную женщину, дающую как бы гарантию удачи всему походу своим чудесным появлением.
По дороге к Тамбову не пропускали ни одной церкви, заходили, ставили свечи во здравие, за упокой, долго и сосредоточенно молчали, кто-то обязательно всхлипывал, на него старались внимания не обращать.
– Священники воевали вместе с нами, мы им верим.
С каких небес были спущены эти люди? Теперь они принадлежали земле, но раньше непременно Богу. И там, на небесах, так же крепко занимались каждый своим ремеслом. Слесаря, кондитеры, вагоновожатые, студенты, даже один артист попался. Всего тридцать семь человек. По пути к ним присоединились еще двое. Командир что-то чиркнул в своей книжке и за весь путь больше туда не заглядывал. Отряд был сформирован.
Им показалось, да, им показалось, что есть на земле племя, связанное древней порукой являться по первому зову, первому свисту и совершать самые простые вещи, как святые деяния.
Они даже не замечали трещину исторического цинизма, прошедшую по народу, частью которого они себя считали, они-то сами остались прежними, все эти Милорадовичи, Вуичи, Друбичи, все эти дети славных фамилий, со времен Екатерины Великой веривших, что им помочь могут только русские, в старшего брата веривших. И вообще в Бога.
Представить, что эта страна лишится веры, а будет жить только низменными инстинктами, они не могли. Им всегда было нужно знать, что они сами живут немного большим, чем только собой. Они как бы приподнимались в своем порыве на цыпочки и так стояли, смешно и зыбко.
Они соглашались на мир только в песне, а когда пели, песня становилась их мыслью, размышлением, разговором.
Все оказывается проще и надежней, когда любишь. А они любили землю, по которой шли.
– Мы не можем потерять русских, – говорил командир. – Что у нас останется?
Они помнили лица тех, кто убивал их предков на берегах Дуная. Мир делился для них на своих и чужих. Как это было просто и понятно!
Чужие говорили на чужом гортанном языке, они были как бы лишены слуха и песни пели другие. Они отводили твою голову назад и резали горло. Они протыкали тебя, смеясь, и сбрасывали тело в реку, в твою реку, где ты впервые вошел в воду и понял, что это значит – плыть вдоль родного берега. Теперь ты плыл, незрячий, туманя воду собственной кровью.
– Все будет хорошо, – говорили они. – Мы, несомненно, придем вовремя и, несомненно, поможем. Мы успеем.
Есть порядок в одежде, есть порядок в душе, есть порядок в государстве. Это одно и то же. Надо соблюдать правила. Вовремя молиться и брать в руки оружие, только когда тебя зовет друг.
Они что-то важно говорили о своих великих предках, много сделавших для России, и туманно намекали, посмеиваясь, на участие в некоторых государственных решениях, когда один из них был допущен в постель великой Екатерины, то есть совсем уж был приобщен к российской государственности.
Они вообще шутили грубо и добродушно.
– Недоношенный! – кричали они кузнецу Бранко Коваличу. Он все перепутал двадцать семь лет назад и вышел на свет не вовремя. Их ужасно смешило, что огромный кузнец весил когда-то немногим больше полутора килограммов.
– Недоношенный! – кричали они. – Ты весил меньше собственного члена!
Кузнец огрызался и просил прощения у Ольги.
– Ума не хватает, – объяснял он. – Просто не хватает ума.
Им нравилось, как простым и понятным созданиям, шпынять шуточками друг друга. Комплексами Феликса и всей компании г-на Пирумова они не были награждены. Им все было ясно.
Ольге надо было починить туфлю, и Живко Брагович брал туфельку любовно, колдовал и чинил, нужно было построить переправу через небольшую речку, и они строили. А иногда занимались и вовсе беспечным делом – затачивали концы веток, превращая их в стрелы, и из самодельных луков пускали эти стрелы в луга по обе стороны дороги. Они искали возможность пройти этот путь беззаботно.
– Вы мальчишки, – говорила Ольга. – Все так непросто, запутанно.
– Что – запутанно? – смеялся командир. – Надо жить на раз-два. Все просто. Есть свои, есть чужие. Есть мы, есть они. Есть белое, есть черное. Вера грязная магометанская и наша вера. Что запутанно, что непросто? Что с вами, русскими, сделалось? Есть любовь, наконец!
И он хохотал.
– Нужно, Ольга, понимать все на раз-два, – говорил он. – Вас испортили немецкие философы, все эти умники, размышляющие о жизни и смерти под боком у своих Гретхен на крыльце собственного дома. А мы ноги сбили, пока нас гоняли в разные концы земли, пока возвращались к самим себе, а нас не пускали. Так, со сбитыми ногами, и идем. Революцию придумали тоже немцы, с ними надо быть построже, ох, построже с ними надо быть!
И он ударял себя ладонью по заднице, смешно показывая, как летит после удара немец вперед и падает на землю.
Нет ничего любимей военного рожка, нет ничего любимей сигнала к сбору и слова “бравый”. Оружия у них не было, а рожок они прихватили и гудели в него от случая к случаю, им было весело идти, они знали, что нужно, деды научили их умирать за Россию.
– Вы знаете, почему мы безоружны? – спрашивал командир. – Этим дуракам союзникам показалось, что мы тоже хотим отхватить кусок вашей страны, вот так, безоружными, и идем!
Всю дорогу они болтали что-то про огромный насос, который следовало изобрести и протащить за собой по всей России, чтобы вобрать в него всякую нечисть. И всего-то – изобрести гигантскую помпу, мощные рычаги, кое-какую механику, похлюпаться некоторое время в грязи, чтобы эта нечисть исчезла.
Они много говорили об этом мифическом насосе, представляющем собой то ли некоего металлического дикобраза, то ли тянущуюся за ними длинную кишку, способную всосать всю грязь. Всю дорогу они изобретали этот насос. О всякой ерунде они могли говорить часами, как люди простые, воспитанные на сказках. А что еще делать в маленьком дунайском княжестве, когда за стенами крепости воет ветер и подкрадывается враг, а над Дунаем, серым от дождя, дождь?
Это были люди с картин, которых не могли испортить ни щетина, ни грязь, осевшая на лицах, это были дети очень красивых матерей, и хотя с годами они начинали стыдиться говорить о матерях, больше о подвигах отцов, видно было, что матери их прекрасны, как русалки.
Ольга никак не могла понять, чем эти люди отличаются от всех ранее встреченных ею мужчин. А потом поняла. Они никому ничего не доказывали. И если что-то утверждали своим существованием, то это происходило как-то само собой, естественно. Почему же встретившись с этими симпатичными людьми, очень похожими на героев, она предпочитает барахтаться в постоянной рефлексии Феликса и всех оставшихся там, рядом с г-ном Пирумовым? Не есть ли это то самое заблуждение, то самое ложное, что следовало в себе искоренить, а она не могла?
И запах этих новых мужчин, их героическая небритость не вызывали в ней никакого желания прикоснуться, узнать, о чем они думают.
Да, они избежали унижения революцией, да, им льстило, что большая страна нуждается в их помощи, они готовы были жертвовать собой, но это ничуть не прельщало Ольгу, их самих не за что было жалеть, даже если они и нуждались в жалости, их не за что было жалеть, потому что они поступали правильно.
Вот! вот что особенно мучило ее, они следовали убеждениям, может быть, даже убеждениям сердца, они не совершали ошибок, пошли сразу, по первому зову, но что было бы, не пойди они, кто заметил бы их отсутствие, кто осудил?
Им обязательно нужно было стать героями, они хотели уважать самих себя, чтобы было, что помнить, когда уцелеют. Тщеславие, тщеславие, заполняющее душевную пустоту, усилие праздности преодолеть самое себя и обмануться.
Мужчины ее романа предпочитали плыть по течению, и течением часто соглашалась быть она сама, Ольга фон Вик.
И что удивительно, сербы эти не вырвались из дому под благовидным предлогом, чтобы изменить жене, отдохнуть от детей, они совершали героические поступки машинально, они бежали от самих себя.
– У меня очень хорошая семья там, в Сербии, – говорил командир Ольге. – Вот я иду сейчас, а они идут где-то рядом со мной, и, поверьте, если я останавливаюсь отдохнуть, то только потому, что они устали.
Они любили поговорить, измучивали Ольгу разговорами, разговоры носили чисто философский характер, то ли из-за невозможности чисто говорить по-русски, то ли просто так, по дурости, они могли говорить обо всем, и самым страшным было спровоцировать беседу, и тогда они срывались, закатывая глаза, а она слушала почти что в обмороке, боясь, что не выдержит, крикнет и выдаст себя.
А еще они любили танцевать. Останавливались у любой хаты, где играла гармоника, и начинали танцевать, так же закатывая глаза, то с детворой, то с местными бабами, если те соглашались, и уж обязательно с Ольгой, ведя ее особенно галантно по кругу, желая и боясь прижать к себе.
Славным оказался этот тамбовский поход и совсем не трудным – каково будет возвращение?
– Хорошо! – сказал Милко, так звали командира, когда они вошли в городские предместья. – Хорошо, тихо. Кажется, что и мы здесь ни к чему. В телеграмме указано, чтобы мы сразу обратились в комендатуру к генералу Май-Маевскому. Комендатура обычно располагается на центральной площади. Господа, попрошу построиться в колонну, мы должны произвести благоприятное впечатление. Вы же, мадам, – обратился он к Ольге, внезапно став церемонным, – можете идти по той стороне улицы, но, пожалуйста, постарайтесь не терять нас из вида, не дай Бог, разминемся.
Ольга, ведя рядом с собой велосипед, шла по другой стороне улицы, не сводя глаз с этих безоружных людей, усталых, пыльных, особенно беспомощных после того, как они сбились в колонну, желая представлять собой некую силу, она старалась не плакать, глядя на них, и непреодолимым ее желанием было свернуть в первый же переулок и бежать, бежать, куда глаза глядят, не дожидаясь, пока они исчезнут в воротах комендатуры и появятся оттуда преображенными, экипированными, похожими на настоящих солдат, которыми они не были на самом деле и не обязаны были быть.
Она боялась увидеть перед собой отряд патриотов, больше патриотов, чем те, кому они явились помогать, больше патриотов, чем те, с кем они собирались бороться.
Она боялась увидеть изнанку пафоса, изнанку игры, глупости, ей так не хотелось разочаровываться.
А потом, когда она действительно свернула в переулок и побежала, раздались выстрелы. Она остановилась и начала их считать. Почему-то она решила, что выстрелов этих должно быть ровно 89, остальным, кроме Милко, нечем было ответить, но и он мог не успеть выхватить оружие.
И только когда выстрелы эти отзвучали, она поняла, что штаб Деникина из-за халатности или паники не успел предупредить сербов, что вчера вечером Тамбов был сдан Красной Армии.
Глава 22. БОДРСТВУЙТЕ СО МНОЙ
Двор в неровных огоньках свечей поразил Ольгу, когда она вернулась домой ночью. Людей, по-видимому, во дворе было много, и они не разговаривали, а гудели, будто пели. Пламя свечей колыхалось сквозь щели в заборе, и над гудением этим – голос г-на Пирумова, какой-то нарочито громкий и неприятный. Чем он мог быть так недоволен ночью? Кто из учеников провинился? Она испугалась за Феликса.
Ей показалось, что он рвется ее встречать, а г-н Пирумов не пускает.
Пламя свечей сквозь щели в заборе пыталось вытянуться до размеров досок, если пристально вглядываться, гул, напоминающий пение, рос вместе с ним, а г-н Пирумов неистоствовал, он сокрушал не верящих в него, тех, кто посмел ослушаться, поражая Ольгу откровением неприятия – без едкого лукавства, без желания унизить собеседника, просто гневался, просто негодовал. Как же она отвыкла от его голоса!
Она не рискнула войти, а только прислонила к забору велосипед, переставила чемодан с багажника на землю и прислушалась.
Кто-то осмеливался г-ну Пирумову отвечать, почему-то от волнения сбиваясь иногда на английский, но он грубо прерывал собеседника.
Наверное, так продолжалось всю ночь, двор был перегрет от огней, голосов, а когда замолкали люди, просыпались животные в хлеву и тоже кричали. Прислушиваясь к их жалостливому крику, Ольга догадалась, что сюжет разворачивается библейский.
А хотелось спать, просто спать в объятиях Феликса, хотелось вспомнить мужа, лечь на его плечо и только тогда уже соглашаться на любую участь.
“Был ли у меня дом? – подумала Ольга. – У меня есть муж, но дома у меня нет. Мы не как все люди, мы не люди вообще, кто мы? Почему так кричит г-н Пирумов, кто дал ему право так разоряться в ночи?”
Она поняла, что за эти две недели отвыкла от подчинения. Решения надо было принимать самой, и она неплохо справлялась. Нашла Чыгодаева, вернее, его невестку, вернула чемодан, правда, неполный, с черепками посуды и без фамильного серебра, но персидские миниатюры на месте, г-н Пирумов может быть доволен. Что же так разоряться, когда она устала и хочет спать?
Ольга открыла калитку. Ее поразило, что то, что казалось ей пламенем свечей, на самом деле было догорающим, уходящим в небо костром посреди двора, люди сидели на земле, а между людьми слонялся г-н Пирумов то с искаженным от света костра лицом, то грозной тенью.
Люди, как скот, были прибиты к земле его гневом, и как они сумели его так раздразнить?
“Уйдите, – хотелось сказать Ольге. – Оставьте г-на Пирумова в покое, дался он вам! Я спать хочу”.
Но она не посмела открыть рот, стояла и слушала. И все ей казалось, что он видит ее и обращается к ней, делая вид, что не видит, ему безразличны все эти лежащие у его ног люди и важна только она, Ольга фон Вик, растерявшая веру в него на пути в Тамбов и обратно.
Но она не была уверена, что все остальные не испытывают того же. Это было свойство г-на Пирумова – обращаясь ко всем, говорить с каждым.
Ольга подняла глаза к небу. Звезды булькали в ночи, лопались, исчезали, будто хотели возразить ему, но не успевали, он предупреждал возмущение звезд. Небо было неприятно беспокойно. Беседа, должно быть, затянулась, костер догорал, незнакомые люди, сидящие вперемежку с учениками г-на Пирумова, устали сопротивляться, слушали молча. Ах, жизнь, жизнь.
– Да, да, они видели что-то, но что они видели, что? Воскрешение Лазаря? Я в него ни на йоту не верю, хотите, сейчас возьму и кого-нибудь воскрешу? Но это не значит, что стану тут же для вас Мессией! Вот, смотрите!
Он напрягся, стал смотреть куда-то в темноту, знакомая ей жилка вздулась на лбу, и заржали кони, и застонало, и рухнуло всей тяжестью что-то живое в сарае.
– Черт возьми, это я убил ненароком! Но, если убил, могу и воскресить. Не веришь?
Он взглянул на одного из новеньких, и тот, взмахнув руками, повалился спиной на землю.
– Проклятый дар! – сказал г-н Пирумов. – Как я себя ненавижу! Я могу внушить вам все, что угодно, поверьте, ничего в мире не изменится оттого, что вы решите, будто я иду по воде, оттого, что вам покажется, будто я иду по воде. Феликс фон Вик! – крикнул он, обнаружив Феликса по другую сторону костра. И Ольге показалось, что он делает это специально для нее. Феликс фон Вик, верите ли вы, что я могу накормить пятью хлебами сорок тысяч человек?
– Верю, – тихо сказал Феликс.
Даже г-н Пирумов опешил.
– Вот видите, американцы? – сказал он. – Верит! А между тем напрасно: я не могу накормить сорок тысяч человек пятью хлебами, но я могу заставить их поверить, что они сыты.
“Гипноз, – подумала Ольга, – неужели всего лишь гипноз?”
Тут только г-н Пирумов заметил ее.
– Приехали? – спросил он, пьяно щурясь. – А между тем вы никуда не уезжали.
– Вот чемодан, – сказала Ольга. – Чыгодаев оказался человеком слова, почти ничего не пропало.
– А персидские миниатюры?
– Они все целы.
– А между тем вы никуда не уезжали, – упрямо повторил он. И Ольге вспомнился маленький коренастый серб в форме фон Вика, 89 выстрелов на улицах Тамбова, песня, что пели сербы специально для нее однажды вечером, язык песни вкрадчивый и мягкий.
Тамо далеко, далеко от мора,
Тамо е село мое, тамо Србия,
Тамо далеко, де цвета лимун жут,
Тамо срйско восун едини био мут…
– Вы ошибаетесь, г-н Пирумов, – сказала Ольга. – Я уезжала в Тамбов по вашему приказу и могу смело утверждать, что еще несколько дней назад красные взяли город.
Но г-н Пирумов уже не слушал ее. Он налил в стакан какое-то серое пойло, долго разглядывал Ольгу через стакан, потом выпил и прошептал что-то вроде:
– Безнадежно, безнадежно и мучительно. Я спать пойду.
– Я была с ними, – угрюмо сказала Ольга. – Они все умерли. Их не удалось спасти.
– Что вы плетете? – спросил г-н Пирумов, выпив, и налил себе еще. – Кого это может не удасться спасти? Вы что, не верите в спасение, вам же обещали всем жизнь вечную?
– А вы верите, г-н Пирумов? – спросил один из гостей.
– Я верю только в самого себя, – сказал он и выпил стакан полностью, до дна. – Я верю, что нам никто не поможет, кроме самих себя. Он верил в это тоже, как вы не понимаете, что Он справился сам, а каким усилием, знаете? Что делал Христос от двенадцати до тридцати лет? – закричал он. – Овец пас? На дудочке играл? Он учился, он обошел весь Восток, все, кто хоть что-нибудь знал, передали ему свои знания, он не брезговал учиться, он собирал по крохам, но они его все равно распяли, дураки! – взревел г-н Пирумов. – Помнить могут только равные, а где их взять? Одиночество Бога, знали бы вы, что такое одиночество Бога! Что там происходило в его душе, что крутилось, разве могут передать все эти стишки мощь происходящего, на что способен человек, когда он один посреди мира и никто не может его спасти? Гвозди знают, крест, веревка, копье, а люди… “Я там был, я там был!” Что из того, что ты там был? Ты же его не спас, даже не попытался спасти, ты всего лишь следил за угасанием. А может быть, не за угасанием следил, а просто наблюдал закат, и вовсе не он умер, а ночь наступила?
Разве можно верить людям? – спрашивал г-н Пирумов. – Разве есть что-то из свидетельств людских, что можно было бы считать бесспорным? На что можно было бы опереться и жить дальше? Нет ничего. Кроме самого себя. Но и этого вполне достаточно.
Он выпил еще один стакан серой пакости и покачнулся, и Феликсу показалось, что г-н Пирумов сейчас рухнет и его придется нести наверх, раздевать украдкой, стараясь не смотреть в его сторону, видеть беспомощного и слабого, а потом объяснять утром, Боже мой, что сказать ему утром, если он спросит?
Но г-н Пирумов загреб лицо в ладонь правой руки, постоял так немного, а потом стал медленно-медленно вести ладонью по лицу сверху вниз, так медленно, что, казалось, остановилось время. Вначале обнаружился лоб, потом переносица, нос, зубы, подбородок, все подробности человеческого лица, а потом открылись глаза, и в них все увидели незабываемый насмешливый и абсолютно трезвый взгляд своего Учителя.
– Отпустите меня спать, американцы, – попросил он и неожиданно по-мальчишески улыбнулся.
Трепет прошел по двору. Всем стало немного легче.
Он повернулся и пошел.
– Мы не во всем согласны с вами, г-н Пирумов, – сказал ему вслед Ральф Голингер. – Но было очень интересно.
Г-н Пирумов только махнул рукой. Вдруг он остановился и повернулся к ним с выражением ужаса на лице.
– Велосипед! – крикнул он. – Велосипед-то цел?!
– Цел. У забора стоит, – сказала Ольга.
– Верни хозяину, – твердым голосом произнес г-н Пирумов.
И рухнул.
Глава 23. КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?
На другой день г-н Пирумов пропал. Не то чтобы сбежал, не то чтобы стало стыдно, просто пропал, не забыв оставить некоторые распоряжения. В подлинности его распоряжений удостовериться было трудно, он передал их через Григория Павловича Дитятковского. Но так как именно Дитятковскому выпало самое сложное – устроиться в одно из правовых советских учреждений и за короткий срок получить для всей компании паспорта и пропуска на продолжение экспедиции, ему приходилось верить.
Студенту Семенову поручалось распорядиться натуральным хозяйством по собственному усмотрению, правда, с приложением сумм, какая коза чего стоит, Сереге – найти опытного проводника, фон Викам же распутать большой запас шелковых ниток в комнате г-на Пирумова, перемотать на картонки и распродать на рынке повыгодней – все по той же причине грозящего всем безденежья.
– Г-н Пирумов сказал, что опыт у вас, Феликс Петрович, в таких делах есть.
– Что он имел в виду? – спросила Ольга.
– Этого я не знаю, важно, чтобы все было продано. Деньги нужны.
Расстроены были все. И Дитятковский, в прошлом первоклассный юрист, давший ранее слово никогда не служить советской власти, и Серега, который орал, что его обидели, зачем проводник, он в этой стране каждый кустик знает, и студент Семенов, честно заявивший, что ему все это надоело.
После чего все разошлись исполнять поручения.
Дитятковский – маленький, быстрый, моложавый, со смоляной бородкой, глаза умные, слегка навыкате. Он страшно примаргивал, говоря о важном, и потому старался на собеседника не смотреть. Его было жалко.
Жалко было и молодого еврея, подошедшего к Дитятковскому пошептаться, он сильно оплешивел за это время и стал еще больше похож на еврея.
Оставшиеся без поручений только спросили:
– Что нам делать?
– Ну я не знаю, – ответил Дитятковский. – Наверное, собираться.
Сколько времени отпущено на эти сборы, он не уточнил.
Вообще люди выглядели невесело. Самосовершенствование давалось трудно. Работать приходилось много, особых изменений к лучшему они в себе не обнаруживали, время шло, от дома все дальше и дальше.
И, хотя они шли путем жизни вместе, никто не знал друг друга толком, не принято было в группе г-на Пирумова сближаться, да и не стоило этого делать, каждый мог быть отчислен в любой момент, держаться следовало только г-на Пирумова, он был смыслом и опорой для всех.
Они общались вяло, разговаривали индифферентно, и хотя терлись друг о друга на занятиях, буквально, физически, не придавали этому никакого значения, каждый был погружен в себя.
Они напоминали барельеф на памятнике какому-нибудь великому полководцу, историю его деяний: все вроде вместе, на одном цоколе, а приглядишься, каждая фигура сама по себе.
Да и вообще о чем могут говорить замороченные люди, у которых в голове туман? О чем могут говорить зрители, не способные трезво оценить своего кумира и, просмотрев спектакль в тысячный раз, снова вымаливающие у него контрамарку?
Феликсу было жалко всех. Он понимал, что жалость в их обстоятельствах – нечто противоестественное, нельзя жалеть себя, нельзя жалеть другого. Жалость к другому – это момент самолюбования, вот я, мол, какой жалостливый! Феликс никак не решался спросить у г-на Пирумова – куда же ее девать, если она накапливается в одном из узелков сердца и беспокоит?
И он постарался бы ее изжить, позволь ему обстоятельства, сесть к роялю, но нельзя играть, поминутно оглядываясь на дверь, – вдруг войдет г-н Пирумов…
– Ни на какой рынок я не пойду, – сказала Ольга. – Я не торговка. Шелк перемотаем, если ему так нужно, а на рынок не пойду.
– Мы могли бы купить шелк сами, а деньги отдать г-ну Пирумову, – предложил Феликс. – У нас должно хватить.
– Да? Ты думаешь, он не догадается? А что потом делать с этим шелком? Всю жизнь таскать за собой?
Ей хотелось добавить – как и твою партитуру, но она пожалела мужа.
В комнате г-на Пирумова было неуютно. Нечто среднее между кельей и альковом. Находиться здесь предстояло долго – нитками он запасся на славу.
Узкое монашеское ложе, но покрытое дорогим восточным ковром, и рядом на полу финифтиевое блюдо, а на нем большая сочная груша, еще хранящая след надкуса самого г-на Пирумова. Да и свет из окна падал почти отвесно, специально, как на картине. Под окном птицы свили гнездо.
Они старались работать, не разговаривая. Им приходилось сюда заходить и раньше, но на минуту, не больше. Г-н Пирумов раздражался, когда кто-то мешал его одиночеству. Он очень не любил, когда его заставали за переодеванием, становился стыдлив, позже мстителен.
Однажды он взял Ольгину руку, подержал в своей, потом отпустил. Феликсу она об этом не говорила. Она боялась, что Феликс промолчит.
“Он возвращает меня в допотопные времена, – думал Феликс, – где я себя не помню, а помню каких-то людей, гораздо важней и значительней, чем я. Они обходят меня стороной. Что это? Испытание? Почему через унижение и боль? Убедиться в моей зависимости, покорности? Какой она могла быть? Я хотел музыки, музыки и смысла. Был ли магом Бах? Не знаю. Спросить его о Бахе тоже боюсь. Вдруг не сумею простить?”
Они сидели близко, голова к голове, и мотали нитки на картонки, вырезанные в форме бабочек или ушей, если смотреть человеку в затылок. Работа требовала педантичности. Г-н Пирумов вообще предпочитал, чтобы дело приобретало строгий, монотонный характер. Он никого не пытался развлечь, он совершенно не собирался разбавлять жизнь весельем. Его тоже было жалко.
На базар фон Вик шел один. Под мышкой он нес коробку с самодельными катушками и размышлял, как следует приступить к делу. Если г-н Пирумов называл опытом ту историю с ковром, он зло шутил. Тот случай окончательно убедил Феликса, что подлинной цены вещам он не знает и разговаривать об этом с людьми не способен. Как тут быть? Если г-н Пирумов запасся таким количеством ниток, значит, на них есть спрос. Что делать?
Это был первый выход Феликса в люди. Последнее время г-н Пирумов старался учениками не рисковать и держал их около себя. История с американцами была исключением.
Феликс фон Вик был счастлив этой минутой свободы, хотелось пройти к центру города открыто, как любой нормальный человек, но вдруг он почувствовал, что не готов к этому, будто испугался быть в чем-то изобличенным, знал за собой какие-то прегрешения, хотя единственным его прегрешением было желание не иметь никаких прегрешений.
Он совершенно разучился действовать самостоятельно, без поводыря. Доходя до угла, он пугался своей смелости и все хотел повернуть назад, но задание продать катушки с нитками ему мешало.
Наверное, на него было страшно смотреть: ноги цеплялись за любую выбоину в земле, он все время спотыкался. Подходя к мостовой, заносил ногу, чтобы поставить ее и перейти мостовую, и тут же, мотая головой, как лошадь, убирал обратно и еще долго стоял, размышляя, прежде чем все-таки решиться.
Рынок находился в центре, Феликс это знал, но в таком самочувствии достичь рынка можно только к вечеру, когда торговля закончится, и после очередного размышления он решил идти закоулками. В том, что они приведут его к центру, Феликс тоже не был уверен, но куда-нибудь они его все-таки приведут.
К счастью, он убедился, что люди смотрят на него равнодушно или почти не смотрят, они уже всего насмотрелись за эти годы, и великан с коробкой под мышкой, смущенно улыбающийся, не мог вызвать у них ничего, кроме недоумения.
Этого Феликсу фон Вику было и надо. Откуда-то появилась почти заискивающая привычка здороваться с каждым. Так ему было легче, так он снимал напряжение, а если еще и отвечали, снимал напряжение вдвойне.
Он даже рискнул спросить одного старика, можно ли так дойти до центра, и почти дошел, если бы в одной из подворотен, облупленной, как пасхальное яйцо, с выходом на улицу, освещенную солнцем, не получил удар по голове чем-то невыразимо тяжелым и не свалился без сознания.
Били его, вероятно, долго, потому что он то возвращался в сознание, то снова впадал в беспамятство. И все это время единственная мысль посещала его голову: что скажет г-н Пирумов, если коробку с нитками украдут?
Но она оказалась под ним, когда он еще раз очнулся и обнаружил над собой искаженное злорадством лицо некто Шубина.
– Что, придурок? Помог тебе твой Пирумов? Научил защитить себя? Что же ты не защищаешься, погоди, я тебя сейчас научу.
И несколько раз ударил Феликса сапогом в ребра.
– Жив еще? – спрашивал он. – Жив?
Феликс молчал. Его били первый раз в жизни, а так вероломно и больно, наверное, не должны были бить никогда. Но он лежал на коробке с катушками и чувствовал, как струйка крови течет у него изо рта.
– Вставай! – приказал Шубин. – Только смотри, станешь шутить – застрелю.
Феликс попытался подняться, но не сумел, и тогда Шубин опять ударил его.
– Пирумова ждешь? – крикнул Шубин. – Так, думаешь, и прибежит к тебе на помощь? Не дождешься! А ты позови его, позови!
И тут Феликс увидел в руках Шубина наган.
– Ты, дылда, сумасшедший придурок, где твой господин? – крикнул Шубин. – Я сначала его пристрелю, а потом тебя. Его за то, что обманул, тебя – за то, что смотрел, за то, что из-за таких ротозеев, как ты, люди ввязываются во всякие истории. Ах, ты, музыкантишка жалкий! Службу на балет променял, жизнь – на прогулку с этим авантюристом? Ах, ты, фон барон вонючий!
И еще раз пнул Феликса ногой.
Феликс посмотрел на брызжущий светом где-то впереди выход из подворотни, уверился, что жив, собрался с силами и снова попытался подняться, не понимая только, зачем Шубину это нужно, пристрелить можно и на земле.
– Один я со всей вашей бандой не справлюсь, – сказал Шубин. – В городе – чехи. Я сведу тебя сейчас к ним, а к твоему г-ну Пирумову ты поведешь меня уже вместе с конвоем.
И подтолкнул Феликса в спину.
Дальше Феликс шел уже сам. Он шел весь в крови, неся свою боль, как свободу. Ему было совсем не стыдно так идти, он догадался, что для сегодняшних людей его вид, окровавленный и жалкий, и есть единственно нормальный, что только такой униженный, поверженный, недобитый человек не вызовет при своем появлении никаких нареканий. Он соответствовал моменту, он был великолепно обречен и мог так идти хоть на край света.
“Опять не увижу город, – подумал Феликс, – людей. Почему мне так не везет?”
Он был не прав. Люди сами скакали им навстречу, но это были не совсем обычные люди – немного опереточные, в красных штанах, меховых шапочках, тоже слегка растерянные, как ему показалось сквозь слезы.
– Эй, лейтенант! – крикнул Шубин одному из всадников. – Вот, важного преступника взял, у него сообщников много. Где у вас штаб?
– Сами вы кто? – с состраданием глядя на Феликса, спросил лейтенант. – Откуда у вас оружие?
– Я капитан гвардии Измайловского полка Шубин. Дожидаюсь подхода Добровольческой армии.
– А откуда вам известно, что она должна подойти?
– Но вы же выбили красных из города?
– А откуда вам известно, что мы собираемся городом с кем-то делиться?
Тут Шубин опешил.
– Но как же так? – сказал он. – Вы же воевали на нашей стороне?
– Как ваша фамилия? – спросил лейтенант, развернувшись и почти наезжая на Феликса.
– Я фон Вик, Феликс Петрович.
– Как?
– Феликс фон Вик, я тоже капитан, но в отставке, а еще я музыку пишу, – сказал Феликс зачем-то, и ему стало нестерпимо стыдно. Он наклонил голову и уперся прямо в лошадиную сбрую.
– Вы говорите неправду, – сказал лейтенант. – Вы не можете быть фон Виком.
– Почему? – спросил Феликс, глядя на лейтенанта мутным взглядом.
– Потому что фон Вик – это я.
– Ё… твою мать! – выругался Шубин. – Еще этого не хватало!
– Вы не из Праги? – спросил лейтенант.
– Нет. Но в Праге бывал.
– А в Дейвице были? Златскую улицу знаете? Дом барона фон Вика? Это дом моего отца.
– Нет, я жил в Петербурге. Родни в Праге у меня нет.
И тут же он услышал выстрел и только успел подумать о себе: “Убит”, – как увидел, что на земле лежит Шубин, и лошадь наезжает на него, грозя добить копытом.
– Зачем вы его убили? – спросил Феликс. – Поверьте, я не нахожусь с вами ни в каком родстве.
– Он целил в вас, – ответил лейтенант. – А кем люди друг другу приходятся, один Бог знает.
Глава 24. ПОГАНЕЦ ВАШ БАХ!
А потом они сидели рядом с заброшенными неотремонтированными вагонами в старой рессорной карете, которая неисповедимыми путями оказалась в полупустом железнодорожном ангаре, где зияло небо сквозь дыры в стеклянной крыше и туда-сюда сновали птицы.
Они сидели друг против друга – весь в марлевых повязках Феликс фон Вик и лейтенант, поглядывающий на птиц.
Лошадь стояла тут же, недалеко, привязанная к поручню одного из вагонов, боязливо обнюхивая стеклянную крошку на земле.
– Я в этом бедламе пропаду, – сказал лейтенант. – Наши сейчас не знают, что им делать с этим городом – возвращать, не возвращать? Союзники просят сдать белогвардейцам, красные объявили нас врагами. По совести мы и не собирались воевать, нас в это ввязали большевики – отпустили с фронтов домой, а сами загнали сюда, окружили эшелоны и предложили разоружиться. А ты знаешь, что делают с солдатами после того, как разоружат? То-то. Сейчас очень легко умереть, а торопиться с этим не хочется. Теперь нам не дадут остановиться, будут гнать всю дорогу, пока мы не выберемся из России, а как из нее выбраться? Так, ты говоришь, Прага тебе нравится?
– Это мой самый любимый город, – сказал Феликс фон Вик. – После Петербурга, конечно.
– А где ты был, расскажи. Я тебя не проверяю, просто хочу послушать.
И Феликс, морщась от боли, постарался припомнить Прагу, всю, как есть, сделанную так ясно и прямодушно, что она вся сразу умещалась в зрачке.
Им не совсем повезло: начались дожди, они днями ходили с Ольгой под дождем, но и это неправда, дожди начались, когда им полагалось начаться, они никого не пугали, просто шли в свое назначенное время, шли так, будто знакомились с ними, шепча Ольге и Феликсу фон Викам свои трудно различимые имена.
– Эх, – сказал лейтенант. – Эх!
А потом они сидели в парке над Влтавой, из которого не хотелось уходить, там были еще эти огромные белые деревья, Феликс не помнил их названия.
– Буки, – сказал лейтенант. – Летейский парк.
Да, да, буки. И Феликс набрал полный карман семечек этих самых буков, чтобы посадить их дома, но так привык перебирать их пальцами в кармане куртки, что они, наверное, и до сих пор там лежат.
– Да, – сказал лейтенант. – Да, я помню.
А потом какая-то маленькая девочка в Градчанах, смерив его снизу вверх взглядом, попросила показать ей город, и он поднял ее высоко и подержал над городом.
– Ты все понял, – сказал лейтенант. – Я думаю, если хорошо покопаться в архивах, мы обязательно обнаружили бы между нами родство.
– Конечно, – легко согласился Феликс.
– Я не могу тебя отпустить, – сказал лейтенант. – Все понимаю, и Ольга тебя ждет, и этот странный г-н Пирумов расстроится, если ты не вернешься, но мне очень одиноко, а без тебя будет одиноко вдвойне. Я тебя не обременю, я даже не скажу никому, что ты – бывший военный, ты побудешь со мной еще некоторое время, а потом сам решишь.
– А нитки – как? – разволновался Феликс. – Я обещал их продать.
Лейтенант очень смеялся, узнав про нитки, и сказал, что покупает их все, оптом, и обязательно довезет до Праги, если удастся, конечно.
– Я буду представлять тебя нашим: “Еще один из рода фон Виков!” – вот как мы широко распространились, это внушит некий трепет перед нашим именем. У тебя родовой герб есть?
– Что-то такое было… в каких-то книжках, – сказал Феликс. – Ольга должна знать.
– Интересно сравнить. Если еще и гербы похожи…
Когда окончательно смерклось, он повел Феликса не вечеринку в привокзальный ресторан, и на всем пути им попадались солдаты, которые вели себя хлопотно, то сбиваясь в кучки и громко хохоча, то перебегая от одной кучки к другой, будто ждали какого-то известия. Во всяком случае, удовлетворения победой не было. Они старались держаться поближе к вагонам.
Оба фон Вика вошли в ресторан, где офицеры выглядели не лучше солдат, многие сидели в шинелях, не раздеваясь, курили, беспокойно переглядываясь в ожидании первого тоста. Заметно было, что они решили крепко напиться, чтобы снять с себя горечь победы. Музыки тоже не было, никто не пригласил оркестр, и не успел лейтенант представить своего родственника присутствующим, как Феликс фон Вик, не разбирая дороги, виновато улыбаясь, уже шел прямо к роялю и, войдя в темный, не очерченный светом круг эстрадки, уселся перед инструментом один на один, поднял крышку, взглянул на клавиши, но тут же, прежде чем начать играть, по привычке оглянулся и увидел… г-на Пирумова, беседующего с каким-то важным чином, возможно, самим генералом, – Феликс не в состоянии был разглядеть. Г-н Пирумов выглядел, как мог выглядеть разорившийся пароходчик, – в длиннополом сюртуке, рубахе в горошек, широких штанах, заправленных в высокие сапоги, и почему-то вместо обычного галстука под горлом у него болтался галстук-бабочка ярко-желтого цвета.
Не обращая никакого внимания на Феликса, он уважительно разговаривал с генералом, поигрывая бокалом в отведенной руке.
– Вот удивительно, – сказал генерал, обращаясь к окружающим. – Удивительную историю рассказал мне этот господин. Представьте себе, он знаком с одним магом, который отправляется со своими учениками в Персию…
– Не совсем магом, – скромно поправил его г-н Пирумов. – Тот человек – специалист по оккультным наукам.
– Ну специалист. Так вот, эти милые люди хотели бы сопровождать нас до того места, откуда им было бы удобно продолжить свое путешествие в Персию. Этот господин уверен, что в пути маг любезно продемонстрирует нам свое искусство.
– Фокусы будет показывать? – развязно спросил кто-то из зала, вероятно, уже успевший приложиться к бутылке.
– Почти, – сказал г-н Пирумов и показал на Феликса. – А этот человек будет нам аккомпанировать. Вы не против? – обратился он к Феликсу.
– А что играть? – спросил все еще не пришедший в себя Феликс.
– Баха, – ответил г-н Пирумов. – Вы ведь любите Баха?
– Люблю.
– Вот и будете его играть. Всегда лучше играть то, что любишь. – Войдите, господа! – крикнул он, и в зал, наполненный военными, вошла вся колония г-на Пирумова, и среди них Ольга с заплаканным бледным лицом. Она не сразу увидела Феликса, разглядывая зал, а когда увидела – перебинтованного, жалкого, готового броситься к ней, воскликнула что-то, побежала навстречу, но ее остановил г-н Пирумов.
– Это и есть та самая компания, господа чехи, – сказал он. – Только самого главного я почему-то не вижу. Ладно, я думаю, каждый из них сумел чему-то у него научиться. Ну-с, господа, – обратился он к ученикам, – мне говорили, что все последнее время вы репетировали балет из планетарной жизни, что-то вроде борьбы между черным и белым магами за владычество над миром. Готовы ли вы, мои утомленные войной друзья, показать нам хотя бы фрагмент из этого балета, готовы?
– Но нам нужно переодеться, – заикаясь, сказал молодой еврей.
– Это не обязательно. Важна суть, а не форма. Кто будет отдавать команды? Евгений Александрович, вы сумеете?
И тут фон Вик увидел Лошкаря, он не встречал его с того самого дня, как Лошкарь спас его, Феликса, на пароме, а теперь тот стоял, будто и не исчезал никогда, тонко-тонко, немного высокомерно улыбаясь.
– Я попробую, – сказал он.
– Вселенной пытаются завладеть маги, – торжественно начал г-н Пирумов. – Они хотят подчинить себе ход планет. Маг черный и маг белый. Хороший и плохой. Один борется за Богом установленный порядок, другой – проводник Хаоса. Они научились многому, и сейчас они сражаются в космосе, как вы на полях войны. Подчинятся ли им планеты, изменится ли порядок вещей, что победит – добро или зло? Удастся ли черному магу вернуть планеты в первозданное состояние и посмотреть, с чего начинается мир, или белому – защитить гармонию светил? Кто победит, на чьей стороне Создатель, способен ли Он вмешаться в эту войну людей и восстановить порядок? Вот краткое и простое либретто. Прошу отнестись к исполнителям снисходительно, среди них нет ни одного профессионального танцовщика, судьба занесла их в этот город случайно, но чудо заключается в том, что они, почти без репетиций, в невиданных условиях, до встречи с г-ном Пирумовым не способные сделать ни одного путного, даже самого простого житейского движения, под воздействием божественного ритма, предложенного все тем же г-ном Пирумовым, преобразились. И сейчас на ваших глазах произойдет чудо освобождения человека из-под гнета неверия в себя и косности, чудо подчинения человека сверхъестественной силе, чужому замыслу, чужой энергии и воле. Начинайте!
И под командованием Евгения Александровича Лошкаря начались те самые таинственные перестроения, смысл которых был ясен только г-ну Пирумову. Ученики изображали движения планет, они расходились, встречались, двигались по давно вычисленным, известным человечеству реальным траекториям, замирали в неудобных позах по приказу Лошкаря и выходили из этих поз в другие, еще более неожиданные.
Балетом они занимались последние два месяца, работа велась изнурительная физически для неподготовленных, рассредоточенных людей, шла постоянно. Минуя передышки, когда они расходились по комнатам в ожидании новых заданий. Неизвестно, что еще придумает г-н Пирумов.
За этими занятиями им и в голову не приходило, что придет время и они должны будут вернуться к себе домой, – о том, кто они и откуда, все давно забыли.
Но зато им и другое не приходило в голову – что они смертны, как все: нет, они живы, пока жив г-н Пирумов, а он – вечен.
Кружился уже не такой молодой еврей, изображая одну из планет, падал и замирал студент Семенов; ударяя себя кулаком в сердце, чтобы оно не остановилось, полз по земле старик, искажающий Евангелие, подпрыгивал на месте Дитятковский, грозя кому-то пальчиком, ему так и не довелось поработать в советском учреждении, кружилась Ольга, излучая свет.
“Как я их всех люблю! – думал фон Вик. – Как мне жалко, что я прожил столько лет на свете без них, без придирок г-на Пирумова, без его постоянных истязаний. Ведь я живу сейчас, как я хочу, и никто, ничто не мешает мне жить, как я хочу, – ни революция, ни война, ни моя собственная трусливая, мелочная натура, я не знаю, что будет дальше, как это хорошо, я всегда надеялся на чудо, мне отвечали – еще рано, рано, а теперь я сам знаю, что совсем не рано, может быть, даже никогда, но это не их дело. Только бы жить подольше, если даже не заслужу у г-на Пирумова хоть частичку бессмертия”.
– Что это вы играете? – спросил генерал, незаметно подойдя к Феликсу. – Это не Бах. Откуда вам известно, какую музыку здесь следует играть?
– Вероятно, он очень опытный тапер, – сказал г-н Пирумов. – Жаль, что вы не с ними, молодой человек. Вы могли бы быть очень полезны этой компании. Как ваша фамилия?
– Фон Вик. Феликс фон Вик.
– Вы могли бы быть очень полезны, фон Вик, – сказал г-н Пирумов зловеще. – Будь вы более осмотрительны.
А компания танцующих уже распалилась вовсю, выделывая такие невообразимые движения, что совершенно отвлекла чехов от грандиозного плана – напиться и забыть вчерашний и завтрашний дни.
То, что делал сейчас Лошкарь, во время уроков обычно делал сам г-н Пирумов, поведение наставника было убедительней: Лошкарь слишком много двигался, суетился, становясь всего лишь одним из участников представления, г-н Пирумов оставался же как бы в стороне, но исполнители всеми нитями были к нему привязаны. И если бы он вдруг внезапно умер, они продолжали бы прыгать вокруг могилы, удерживаемые теми же самыми нитями.
– А музыки самого г-на Пирумова вы не знаете? – спросил г-н Пирумов. – Неужели? Очень печально. Он не менее знаменит, чем Бах. Хотите, я вам ее напою? Вы способны сыграть на слух?
– Способен.
– Тогда слушайте.
И г-н Пирумов заунывным, почти женским голосом, монотонно и тихо, покачиваясь всем телом, возбуждая себя все больше и больше, а вслед за собой и всех, сидящих в зале, стал воспроизводить какие-то восточные мелодии, очень бедные, аккомпанируя себе пальцами в воздухе, склоняясь все ближе и ближе к уху Феликса, отчего Феликс временами впадал в прострацию. Но тем не менее, следуя приказу г-на Пирумова, начинал играть на совершенно не соответствующем этим мелодиям инструменте, в очень высоком регистре, а когда позволял себе нарушить однообразие живописными модуляциями, г-н Пирумов прикасался к его плечу и недовольно мотал головой.
Чудо превращения человеческого голоса в музыку совершилось на глазах у чехов, и они были потрясены.
– Ты этих людей знаешь? – спросил беспокойно лейтенант. – Ты их когда-нибудь раньше видел? Кто эта ведьма?
– Моя жена, – ответил Феликс, продолжая играть. – Я только прошу тебя ни с кем ни о чем не говорить. Я сам потом объясню.
Лошкарь какими-то странными стихами непривычного размера, сочиненными все тем же г-ном Пирумовым, стал говорить, задыхаясь, о небе, аккомпанируя голосом параду планет, который еще некоторое время продолжался, а потом рассыпался под аплодисменты восхищенного и не очень требовательного зрителя.
– А сейчас, – сказал г-н Пирумов, – я предлагаю разрешить артистам привести себя в порядок, а самим в их отсутствие решить, достойны или не достойны они сопровождать нас в этом славном походе.
Глава 25. К ОРУЖИЮ НЕ ПРИКАСАТЬСЯ!
Ночь началась беспокойно. Всю ночь офицеры стучали в купе г-на Пирумова, требовали признаться, что он и есть тот самый маг, с которым сам же обещал их познакомить.
Г-н Пирумов огрызался и просил не мешать ему спать. Офицеры хихикали и уходили в свои вагоны, потом возвращались снова.
Ольга и Феликс лежали и прислушивались к возне у купе г-на Пирумова. Оно находилось по соседству.
– Может, ты выйдешь и попросишь, чтобы его оставили в покое? – спросила Ольга.
– Но тогда уж они точно не поверят, что он всего лишь один из нас. Не волнуйся, он сам их заинтриговал, ему льстит их любопытство.
Ольга пожимала плечами, замолкала, но заснуть не могла.
Поезд шел уже вторые сутки после того, как чешским командованием было все-таки принято решение по пути следования эшелона домой помогать Добровольческой армии, часть легиона осталась в городе, другая была отправлена на воссоединение с белыми частями, им никак не удавалось прорваться к городу.
Не дожидаясь другой оказии хоть как-то сдвинуться с места, г-н Пирумов уговорил командование взять учеников именно в этот поезд.
Выбрав, наконец, на чьей они стороне, чехи немного успокоились: привычней было воевать, чем колебаться. И хотя первая обида на большевиков улеглась, тем более что те, конечно, уже успели понять, какого серьезного противника приобрели для себя, какую непоправимую совершили глупость, ничего уже нельзя было исправить – и с той, и с другой стороны слишком много убитых.
– Главное, чтобы он никуда не делся, – сказала Ольга. – Я боюсь.
Это были первые признаки страха по дороге к войне, за ним следовало ждать других. Страх, как ребенок, рождается в предродовых схватках. И остается только ждать, пока раздастся крик.
Мгла окружала поезд. Он казался искрой, случайно высеченной в ночи: залетела ввысь и теперь не знает, куда приткнуться. Земля за окном лежала развращенная обильным дождем, вся в испарине совокупления, размокшая, тупая, готовая принять любого. На нее нельзя было рассчитывать. Опорой оставались только пути, по которым мчался поезд, и куда бы эти пути ни привели, их не уничтожит дождь, только люди. Прочное стальное полотно дороги – последняя опора людей.
На душе у солдат было противно. Война никак не кончалась. Приходилось объяснять себе, что все, происходящее с ними, только путь домой. Его надо пройти, чтобы оказаться дома, но сколько лет еще того пути!
Они привыкли воевать в России, как привыкли высаживать деревья там, у себя на родине. Солдат не должен размышлять – вот лежит через стенку от г-на Пирумова Феликс фон Вик, размышляет, а другой фон Вик, лейтенант, лежит в другом вагоне, натянув на голову колючее одеяло без пододеяльника, и спит крепко, без сновидений. Возможно, они родственники, возможно, однофамильцы, но суть разная у человека в шинели и у того, кто отказался ее носить. Суть разная, судьба одна – ехать сквозь мглу по рельсам, проложенным по разбухшей от сырости земле, по увядшим листьям, гнилым корням, по всей этой вывороченной утробе земли, предлагающей себя в ночи.
Поезд не дает каплям дождя попасть на оконное стекло, а заприметив, отряхивает, и они отползают в темноту, оставляя на стекле неровные полосы.
Спит Ольга, дремлет Феликс, прислушиваясь. Вероятно, к проглоченным скоростью верстам еще придется вернуться – разве может г-н Пирумов хоть какое-то пространство оставить неоприходованным, но сейчас они мчатся все ближе и ближе к войне.
Потом им показалось, кто-то скребется в стенку со стороны г-на Пирумова. Поезд трясло на скорости, им могло послышаться, но, когда раздался стук, редкий, но настойчивый, они поняли, что стучит именно г-н Пирумов, вызывая их к себе: возможно, ему стало плохо, возможно, возникло решение поделиться каким-то новым знанием – что иное заставило бы его позвать их в ночи?
Ольга вылетела, как была, в одной сорочке, забыв набросить халат, Феликс за ней.
– Г-н Пирумов! – стучала Ольга. – Г-н Пирумов, откройте, с вами ничего не случилось, г-н Пирумов?
Молчание за дверью было безнадежно полным, они постучали еще несколько раз.
– Это хорошо, что вы услышали меня, – сказал г-н Пирумов, открывая дверь. – Я только подумал, что неплохо бы вас позвать, как вы услышали меня.
–А разве вы… – начал Феликс, но Ольга прервала его:
– Мы здесь, г-н Пирумов.
– Сначала я подумал, что неплохо бы спасти всех, – сказал г-н Пирумов. – Потом остановился только на вас. Черт знает почему! Потому что вы за стенкой? Не знаю. Я недоволен своим решением ехать прямо в пекло, я поторопился. Дьявола перехитрить нельзя.
Он заметил в темноте, как дрожит Ольга, снял с вешалки свой знаменитый полушубок, укутал ее.
– Офицеры, знаете, – ворчал он, укутывая. – Европейцы, европейцы, кто из нас на войне европеец?
На какой-то миг он прикрыл Ольгу от Феликса, и Феликс испугался, что потеряет ее навсегда.
– Надо уходить, – сказал г-н Пирумов. – Но как? Эти люди были столь любезны, что согласились везти нас в самую бойню. Не хочется их разочаровывать, но теперь я понимаю, что этого делать не следовало, надо уходить, но куда? У меня иссякло воображение.
– Что будет с остальными? – спросила Ольга. – Они погибнут без вас.
– Конечно, возьмем с собой! – сказал г-н Пирумов. – Я пошутил. Но куда брать? Куда идти? Не выбрасываться же на ходу из поезда, в самом деле? Вот незадача!
Они сидели, не зажигая света, и, возможно, именно поэтому чувствовали такое тепло между собой, такое доверие г-на Пирумова. Впервые за все время их великого путешествия он размышлял вслух, он был растерян, он советовался с ними и не стыдился, хотелось ничего не отвечать, просто сидеть так в мчащемся поезде до самого конца жизни.
– У вас драгоценности есть? – спросил г-н Пирумов.
– А зачем? – растерялась Ольга.
– У Дитятковского золотые часы есть, – сказал г-н Пирумов. – У старика – амулет. Если убьют, чтобы не пропадало. Отдайте мне.
– У меня кольцо есть, – сказала Ольга.
И сняла кольцо.
– Вот. У вас еще жемчужное ожерелье имеется, – заметил г-н Пирумов.
Ольга, сбросив полушубок, заметалась, выскочила в коридор и принесла ожерелье.
– Хорошо, – сказал г-н Пирумов, прибирая драгоценности в носовой платок. – С ними как-то спокойней. А что это у вас на пальце?
– Обручальное. Не отдам, – быстро сказала Ольга.
– И напрасно, – возразил г-н Пирумов.
– Ольга, Ольга! – сказал Феликс. – Пожалуйста.
У него кружилась голова.
– Видите, – сказал г-н Пирумов, – мужу вашему не жалко. Не нужно мне ваше обручальное кольцо.
И он откинулся к стенке купе. Феликс чувствовал, что, если он их сейчас же не отпустит, Ольга немедленно расплачется, он чувствовал, что она не в состоянии сдержать себя. Но г-н Пирумов молчал, как нарочно, долго. Потом сказал:
– Ладно. Не расслабляйтесь. Идите к себе. Я тут немного подумаю, посоветуюсь кое с кем.
– С кем вы собираетесь советоваться? – спросил Феликс. – Мне пойти разбудить?
Г-н Пирумов рассмеялся.
– Неужели вы думаете, что мне не с кем советоваться, кроме тех, кто едет в этом вагоне? – спросил он.
– С кем он собирается советоваться? – спросил Феликс, когда они вернулись к себе.
– С чертом, – сказала Ольга. – Я хочу спать.
И моментально заснула, а Феликс сидел и прислушивался к происходившему в купе г-на Пирумова, в надежде выяснить, кто на самом деле способен дать ему совет, но ничего не услышал, потому что поезд тряхануло.
Феликс попытался подхватить жену, но она ударила его случайно локтем в то самое ребро, которое с такой настойчивостью ломал в подворотне Шубин.
– Не подходи к окну, – успел простонать Феликс, а сам выскочил в коридор, где был смят бегущими к дверям вагона пирумовцами.
– Где г-н Пирумов? – кричал старик, искажающий Евангелие. – Дверь в купе открыта, г-на Пирумова нет.
“Сбежал! – подумал Феликс. – Вот вам и решение! Неужели сбежал?”
И тут же ему стало легче. Пусть хоть г-н Пирумов спасется, что ему погибать из-за них, тащить за собой всю эту беспомощную никчемную компанию, жертвовать жизнью, он еще пригодится на этой земле. Жаль только, не удалось передать ему Ольгу, Ольгу надо было спасти, ее тоже жаль, но не успел он все это передумать, как рядом уже стояла Ольга, очень спокойная, застегнутая на все пуговицы.
– Вы что здесь паникуете? – брезгливо спросила она. – Г-н Пирумов просил всех немедленно выбираться из вагона, вещи с собой не брать.
Феликс не успел спросить, каким образом Ольга получила приказ Пирумова, как сквозь вагон уже бежал второй фон Вик, натягивая куртку, и с криком: “Выходите, выходите, держаться ближе ко мне, я думал, вас уже не застану!” – стал тянуть упирающуюся Ольгу за собой к выходу. За ними устремились все остальные.
Поезд обстреливали, чехи тащили из товарного вагона лошадей, те сопротивлялись, не узнавая хозяев, сходя с ума от выстрелов.
Феликс видел, как другой фон Вик ловко сдернул молоденького кавалериста с седла своей лошади и тот, не успев соскочить, упал на землю лицом в грязь.
– Раздайте артистам оружие! – крикнул какой-то капитан, пробегая мимо.
– Сейчас, сейчас! – обрадовавшись возможности не сразу участвовать в бою, откликнулись два солдата и бросились почему-то под вагон, на ту сторону путей, – искать оружие.
– К оружию не прикасаться! – раздался сзади спокойный голос г-на Пирумова. Он стоял за спиной учеников в полушубке и лихо заломленной папахе, такой же невозмутимый, как прежде.
– Когда они двинутся вперед строем, мы пойдем прямо за ними, как сопровождающие. Кто боится, пусть прикроет глаза, возьмите друг друга крепко за руки, впереди пойду я, и ни в коем случае не искать укрытие, пуля найдет вас в укрытии, не прятаться, идти вслед за мной. Ольга Вадимовна, вы способны вести за мной этих олухов?
– Да, – ответила Ольга.
Феликс фон Вик видел, как его однофамилец вертел на опушке коня, отчаянно оглядываясь, вероятно, в поисках Феликса, и, не найдя, рубанул саблей по ветке дерева, она не поддалась, и тогда он ударил еще и еще, пока она не повисла на тонких нитях, раскачиваясь, а сам помчался за своими в сторону от поезда.
Солдаты, опустившись на одно колено вдоль всего состава, стали стрелять с плеча из винтовок, потом, пробежав немного вперед, снова опускались на одно колено и снова стреляли.
Из открытых дверей вагона, где раньше были лошади, в сторону леса непрерывно бил пулемет. Казалось, он стреляет в спину своим же. Но свои если и падали, то под очередями другого пулемета, встречного, бившего с той стороны.
Ольга держала Феликса за руку и тащила за г-ном Пирумовым, который продвигался неспешно, держа одну руку по-наполеоновски за бортом полушубка, а второй пощелкивая, будто удерживая их внимание на себе.
Но тут Феликсу показалось, что лейтенант, по всей видимости, мечущийся под пулями где-то в глубине мглы, в глубине леса, зовет его. Он потянулся в сторону крика и потянул за собой всю цепь пирумовцев, но Ольга не отпустила, она шла вперед, не спуская глаз с пощелкивающих пальцев г-на Пирумова.
Ей слышалось, он что-то говорит ей, перешагивая через тела пробивающих им дорогу солдат.
– Что? – спросила она. – Что?
Он что-то продолжал говорить, и тогда она поняла, что это разговоры с самим собой.
– Ах, вы, бояки, башибузуки и коряки! – послышалось ей.
Это было так неожиданно хорошо, что она засмеялась, и веселье ее заставило г-на Пирумова обернуться и увидеть, что Феликс фон Вик, вероятно, вспомнив свое военное прошлое, все-таки вырвался от Ольги и прыжками бросился в сторону леса спасать лейтенанта.
Солдатская цепь к тому времени распалась и стреляла по осаждавшим уже из-за деревьев.
– Не отпускайте этого дурака! – крикнул г-н Пирумов. Но Феликс уже бежал, не разбирая дороги, прямо сквозь кусты, путая деревья со всадниками, сражающимися вдали, и тогда г-н Пирумов одним прыжком, который запомнится всем видевшим его участникам сражения больше, чем оно само, настиг Феликса и смял, причиняя невероятную боль, прижимая всей тяжестью тела к земле и шепча ему в ухо: “Ольгу вдовой оставить хочешь? Иди, иди, думаешь, ее никто не возьмет, всю жизнь плакать о тебе будет? Я первый возьму”.
А потом поднялся и снова вернулся к своим, а за ними после некоторого раздумья поплелся и ошарашенный Феликс фон Вик. Затем деревья стали редеть, чехи куда-то делись, пулемет больше не стрелял, несколько кавалеристов скакали назад, лейтенанта среди них не было, серая толпа каких-то волосатых людей угрюмо бежала за ними, и в эту толпу с криком: “Ах, вы, бояки, башибузуки и коряки!” – врезался г-н Пирумов. И больше фон Вик ничего не помнил.
Глава 26. ЗДРАВСТВУЙ, БРАТ!
Когда г-на Пирумова первый раз принесли с допроса и ученики жались вокруг него, не зная, что делать с обезображенным телом своего Учителя, он приоткрыл правый набрякший кровью глаз и сказал по-армянски: “Они с ума сошли”.
Чем подтвердил их догадку, что в его жилах течет армянская кровь.
Больше он ничего не сказал, только велел положить его на койку в самом углу камеры, прикрыть одеялом и оставить в покое.
Он лежал так несколько часов и к вечеру был снова готов для допроса.
Следователей поражало его быстрое исцеление, они нападали на г-на Пирумова и требовали признаться, куда делись следы побоев.
– Никто меня не бил, – отвечал он. – Никаких претензий у меня нет.
И тогда его снова начинали бить, после чего вся история повторялась.
Возникали разные предположения, одно из них – не опытный ли каторжанин г-н Пирумов, научившийся заговаривать на каторге раны, другое – не врач ли он, не прячут ли его сообщники чудодейственную мазь, которая могла бы крепко пригодиться бойцам Красной Армии. Пирумовцев обыскивали несколько раз на дню, но мазь не находили.
– Может, сказать им, кто вы такой? – робко спрашивали ученики.
– А кто я такой? – спрашивал г-н Пирумов.
С классовой ненавистью г-н Пирумов встречался впервые и не был к ней подготовлен. Следователи требовали правды о чешском восстании: кто стоит за ним, представителем чьих сил – англичан или французов – является сам г-н Пирумов или он агент Деникина? Откуда взялась вся остальная братия, и почему они не стреляли?
Вот что особенно поражало красных, с этим действительно ничего нельзя было поделать – не стреляли, и все.
Никто не спрашивал: почему в них самих не попала ни одна пуля, кто они такие, чтобы уцелеть в этой перестрелке? Это относилось к области сверхъестественного и было следователю неинтересно, а вот почему давали себя убить, не оставляло в покое.
– Может, вы баптисты? Кто вас подучил?
Но г-н Пирумов только кротко улыбался, глядя следователю в глаза, и тому ничего другого не оставалось, как ударить его снова.
Они начали врываться в камеру после допросов, чтобы не дать ему отлежаться. И ученикам становилось страшновато за них, когда г-н Пирумов стоял у своей кровати, тяжело покачивая головой, будто старался не отходить далеко от сновидений, возвращающих ему силы.
И действительно, со следователями, ведшими допросы г-на Пирумова, стали происходить удивительные вещи: одного покусала бешеная собака прямо у ворот следственного изолятора, другого случайно ранил коллега, прочищавший пистолет, третий, прибывший на смену, читая протоколы допросов, просто спятил. Солдат, стоявший за дверью, пока эти допросы велись, сопровождая в камеру г-на Пирумова, канючил: “Дяденька, научи сглазу, дяденька, научи сглазу!”
Прорабатывалась версия: не есть ли эта странная группа безоружных людей – тайное оружие Антанты? Не занесена ли в них бацилла безумия, способная перезаражать красноармейцев?
Можно было бить, не бить, они говорили на допросах черт знает что – о каком-то самосовершенствовании, космосе, тибетских ламах, египетских жрецах, индийских йогах, – их хотелось обложить матом погуще, но и это не помогало. Конечно, следовало их расстрелять и поставить точку, однако такое никому не приходило в голову. Все казалось: исчезнут они, а ты всю жизнь будешь теряться в догадках, что это было.
Феликс фон Вик, убедившись на очной ставке, что с Ольгой обращаются деликатно, вел себя на следствии особенно словоохотливо.
Он отвечал на все вопросы с полной откровенностью и, как ему казалось, совершенно ясно, но следователи ничего не понимали.
– Так вы утверждаете, что не революция выбила вас из Петербурга, а вы сами уехали вслед за этим господином?
– Я и не знал, что это была революция, – откровенно признавался Феликс, и у них опускались руки после этого ответа. Мысль, что их дурачат, была отброшена с самого начала, просто каким-то непонятным образом инициатива принадлежала не им.
Белые уже успели пробиться к городу, обойдя их с тыла, а они все еще разбирались в странных приключениях этой команды, которая почти год неизвестно чем занималась, неизвестно с кем путалась и, судя по географии, не двигалась по направлению к Персии, куда намеревалась попасть, а практически оставалась на месте.
– Чего вы ждали? – допытывались у них.
– Г-на Пирумова.
– А где он был?
– С нами.
Без высшего начальства было не разобраться. Пришлось сознаться, что следствие зашло в тупик, потому что подследственные какие-то невменяемые, особенно баба – во время допроса, это утверждали все допрашивавшие, глаза ее из серых становились пронзительно голубыми и горели фосфорическим блеском. А однажды она подошла к следователю и ногтем сотворила на лбу какие-то начертания, после чего он, не воспрепятствовав ей это сделать, долго не мог вспомнить свое собственное имя.
“Меры воздействия были применены всевозможные, – было сказано в следственных протоколах. – И все напрасно. Не то чтобы не говорят, говорят без умолку, но толку никакого”.
Это была какая-то гигантская заморочка. Слухи стали просачиваться наружу. Могло возникнуть неверие в карательные органы, дело затягивалось, но однажды г-на Пирумова внесли в камеру, можно сказать, под локотки, почти на руках, без единой царапины. Оснащенные кое-каким опытом изумленные пирумовцы догадались, что их Учитель навеселе.
– Я знал его еще до семинарии, – сказал г-н Пирумов. – Он мой друг, он мой брат, свояк, соученик, я даже знаю, в каких местах у него подштанники заштопаны. Умница!
Неизвестно, кому он адресовал это слово – себе или другому, но тут же забрался на свое место в углу и мгновенно уснул.
Ночью за ним пришли.
Двое военных приказали встать лицом к стене, к г-ну Пирумову это не относилось, всех обыскали, и уж тогда, деликатно разбудив г-на Пирумова и терпеливо дождавшись, пока он оденется, повели куда-то всех вместе, а когда в коридоре другой конвой присоединил к ним Ольгу фон Вик и она встала рядом с мужем, все поняли, куда их ведут.
– Г-н Пирумов, неужели нас расстреляют? – спросил старик, искажающий Евангелие.
– Обязательно, – ответил г-н Пирумов.
Потом они спускались по лестнице в полуподвальное помещение, вероятно, когда-то служившее складом, там были низкие потолки и еще сохранились места для полок, где когда-то могли стоять банки, ящики, коробки с продовольствием, да и сейчас еще в одном из углов стоял бочонок весь в ржавых обручах, на котором было написано от руки: “Килька – во! Хранить вечно”.
В неожиданно просторной комнате, куда они как бы вынырнули из темноты подземки, за длинным столом сидели военные люди с ромбами на рукавах, которые только что, вероятно, над чем-то с удовольствием смеялись, потому что сейчас им никак не удавалось натянуть на лица серьезное и важное выражение.
Презрительно взглянув на вошедших, они тут же отвернулись к окну, у которого стоял маленький рыжеватый человек. Окно находилось вровень с землей. Получалось, он стоял, уставившись в сырую землю.
Человек стоял так долго, что все внимание сосредоточилось на нем и достигло такой степени, что пирумовцам стало казаться, будто у него подрагивают плечи, а приглядевшись, они поняли, что ему в отличие от остальных военных, находящихся в комнате, по-прежнему весело и никак не удается унять смех.
Прошло еще какое-то время. Затем он все-таки повернулся, посасывая трубку.
– Познакомьтесь, – сказал он военным, показывая на г-на Пирумова. – Это мой друг. Еще по семинарии. Он был самый способный из нас. Я всегда знал, что он выберет самый правильный путь.
Военачальники заулыбались.
– Я не шучу, товарищ Ворошилов, – сказал человек с трубкой. – Что может быть вернее, чем путь в бессмертие? Вот вас убьют в первом же бою, а он в Тифлисе будет кушать барашка и пить вино за мое здоровье.
– Еще как выпью, дорогой друг, – сказал г-н Пирумов.
– Ты прости, что к тебе так серьезно отнеслись, – сказал человек с трубкой. – Революция – дело серьезное. Ты помнишь, как учил меня прямо в глаза смотреть, помнишь? Знаешь, как было страшно?
– Кажется, ты научился, кацо, – сказал г-н Пирумов.
– Не так, как ты, не так, как ты. Времени не хватило.
Человек с трубкой подошел к столу.
– Так что мы с вами решили, товарищи, что эти люди ничем не опасны Советской власти и могут быть свободны?
Военачальники что-то невнятно прогудели.
– Решили или нет?
– Решили, решили.
– А если мы с вами неправильно решили?
Все замерли, когда он вынул из кармана маленький блокнот и стал его листать.
– Кто из вас фон Вик? – спросил он.
– Я, – ответил Феликс.
– Тут товарищи утверждают, что убили тогда в перестрелке с чехами какого-то фон Вика, лейтенанта. Вы его знали?
– Нет, – ненавидя самого себя, почему-то ответил Феликс.
– Нет? – переспросил человек с трубкой.
– Нет.
– Ну если нет, то нам на первое время одного фон Вика достаточно, – сказал человек с трубкой и закрыл книжку.
И все снова засмеялись.
– Хорошие у нас с тобой учителя были, – сказал человек с трубкой, подходя к г-ну Пирумову. – Святые отцы хорошо учат. Они научили нас понимать людей. Ты прости, что мало вчера посидели: война. Ты до дома когда-нибудь доберешься?
– Доберусь.
– А доберешься – поклонись дому. Скажи – от меня.
Глава 27. МНОГО ВАС ПРОШЛО ВОТ ТУТ…
И чем ближе к Кавказу, чем более подозрительные личности окружали их, тем веселей становился г-н Пирумов.
– С жуликами просто, – говорил он. – Жулики создают настроение. А вот авантюристы – это уже совсем роскошь.
А тут еще этот Гоберидзе! Наверное, он был уже совсем авантюристом, потому что г-н Пирумов возился с ним и возился. Никто не знал – откуда выскочил этот хлыщ с его сумасшедшей идеей обогащения. Но только появился он в Ростове и не отходил от г-на Пирумова.
К идеям г-на Пирумова он мог быть причастен только со знаком минус. Его не нужно было спасать. С любой стороны, какой бы ни обернулся, он был тонок, как бритва, и никогда не застегивал пальто. Так и ходил, вытарчиваясь.
Пирумовцы возненавидели его сразу, особенно Феликс. Хлыщ был одним из тех, для кого не существуют люди вообще. Он шел мимо не глядя, Феликс не помнил – здоровался ли он когда-нибудь?
С г-ном Пирумовым вел себя фамильярно, обращался презрительно, чуть ли не прикрикивал: “Компаньон!” – появлялся каждый вечер и уводил в офицерский клуб, откуда г-н Пирумов возвращался хотя и навеселе, но в препохабнейшем настроении.
Ничего не было известно, кроме того, что г-н Пирумов ударился в коммерцию.
Один раз, встретив на своем пути Феликса, г-н Пирумов скорчил рожу и сказал: “Вы ничего не будете иметь против, фон Вик, если я вас в рекруты отдам?”
Настроение у пирумовцев было подавленное, и тем больней им было, что по привычке они старались не делиться этим друг с другом.
В Ростове было тепло, хотя Дон еще принадлежал зиме. Он глядел угрюмо, скатывался и раскатывался, громыхая. Он форсил и елозил на месте. Ему некуда было деться. Он изображал свободу. Он хотел начать грозно, но долго не выдержал и захрипел. Волна, еще квелая после зимы, с трудом достигала берега. Поблескивая чернотой, она отступала, рыча, оставляя на песке лохматые следы. Где-то в глубине реки горел зловещий, невеселый огонек.
Недовольная река, ворчливая, все вокруг мрачнело от ее присутствия, будто она одна пережила невзгоды той поры, будто только в нее сливали кровь и сбрасывали трупы. Взъерошенная, недобрая старинная река.
Занятия были заброшены, ученики предоставлены самим себе. Они ходили по городу, превращенному в бастион, лишние, неприкаянные. Их хотелось огреть нагайкой.
Феликсу всюду мерещились знакомые лица: в город съехались известные люди со всей России, они тоже пробирались на Кавказ, но за время своего путешествия то ли из-за утраты интереса к прошлому, то ли просто от усталости ни одного лица признать он не мог, предпочитая после того, как его окликнут, вежливо улыбнуться и сказать: “Вы, наверное, ошиблись”.
– Как это я ошибся? – рассердился бывший товарищ по военному училищу. – Мишка Дергачев, твой приятель, и вдруг ошибся? Не вздумай мне баки заливать, и так все про тебя знаю, как ты с этим мерзавцем магом связался и он тебя уже год морочит, мне наши рассказывали, они тебя в разных местах видели, и всегда ты с этим магом, одного только понять не могу – чего ты добиваешься и зачем Ольгу за собой тащишь? Прелестная женщина, она еще от тебя не ушла? Как ты докатился до жизни такой, дорогой мой Феликс? Хочешь, я этого мага убью? Честное слово, я его не боюсь. А если не убью, его все равно наши расстреляют. Он с каким-то типом за десять миллионов рублей тридцать тысяч вооруженных грузин предлагает поставить, целую армию с гор спустить! И всего за десять миллионов! Филантроп! Так ему Деникин и поверил, что грузины от спокойной жизни воевать за нас полезут! Расстреляют его, обязательно расстреляют! Оставь ты его, хочешь, оставайся с нами, ты ведь хороший военный был, или уезжай за границу, я тебя к своим родственникам пристрою, ты ведь неплохим музыкантом был, они музыкантов любят, Ольга им понравится, плюнь ты на этого колдуна!
С трудом преодолевая сковывающую все тело неприятную неловкость, Феликсу удалось от него отвязаться, но интрига отношений г-на Пирумова с мсье Гоберидзе была раскрыта
Феликс боялся поделиться хоть с кем-нибудь, даже с Ольгой.
Теперь он стоял и смотрел в сторону гор, будто стремился сквозь облака увидеть тридцатитысячное войско. Как ему хотелось, чтобы это было правдой!
Но когда г-н Пирумов успел договориться, списаться, убедить, провести такую массовую мобилизацию? Неужели все это проделал мсье Гоберидзе ради России, неужели Гоберидзе такой патриот и он не имел права его ненавидеть? И не ему, Феликсу, диктовать – с кем дружить г-ну Пирумову? А если это так, значит он ничего, по-прежнему ничего не понимает. Он не переменился к лучшему, все такой же легковерный, глупый.
“Ну же, ну!” – торопил Феликс кого-то в себе самом, но все безрезультатно.
А потом случилось и вовсе непоправимое.
Однажды молодой еврей пошел к реке и не вернулся. Его нашли через несколько дней с рассеченным шашкой лицом, мертвого.
Г-н Пирумов не стал обращаться к военному коменданту с требованием расследования, молча выслушал сообщение о еврее, ушел куда-то, вернулся через час и сообщил, что Наума разрешили похоронить на местном кладбище. Правда, никаких еврейских обрядов совершать над ним не рекомендовали, ссылаясь на особые нравы местного казачества.
– Без мсье Гоберидзе мне бы и этого добиться не удалось, – сказал г-н Пирумов. – Он здесь уважаемый человек.
“А вы сами? – хотелось спросить у него. – Вы-то какую роль играете при этом подозрительном Гоберидзе и почему так спокойны, когда последних ваших учеников начали убивать?”
– Перестаньте шляться по городу, – сказал г-н Пирумов. – Посмотрите, на кого вы похожи, юродивые какие-то. В городе много известных людей, им и так трудно, они сбежали от большевиков, а вы на них наводите своим видом тоску и уныние.
– Г-н Пирумов, – сказал Лошкарь, – надеюсь, вы не обидитесь, если я уеду? Я очень по детям соскучился.
Лицо г-на Пирумова побагровело. Он встал и вышел, втянув голову в плечи.
– Наума жалко, – сказал старик, искажающий Евангелие. – Он был сам не свой последнее время.
И все вспомнили, что где-то в морге при военном госпитале лежит сорванный г-ном Пирумовым с места человек иудейского вероисповедания, нашедший смерть на берегу реки в чужом городе и не имеющий права быть похороненным по собственной вере.
– Я поеду, – сказал Серега. – Что это, в самом деле?! Я отвезу его к своим в деревню, разыщем в городе какого-нибудь раввина, сделаем все, как он пожелал бы.
– Что вы несете? Какого раввина? Куда – к своим? – возмутился Дитятковский. – Евреев надо хоронить не позже двух дней.
– Тогда я все равно уеду, – сказал Серега. – А то еще в армию загремлю. Ну их!
– Действительно, что-то неладное происходит, – сказал старик, искажающий Евангелие. – Евгений Александрович, возьмите меня с собой, пожалуйста.
– Хорошо, хорошо.
– А может быть, попытаться еще? – сказал студент Семенов. – Вдруг г-н Пирумов одумается и вернется к нам?
– Без меня, без меня, – сказал Дитятковский и тоже ушел. А за ним, не прощаясь, ушли остальные.
Помешкав немного в комнате, Лошкарь сказал фон Викам:
– Наума я похороню, не беспокойтесь. А вы, пожалуйста, потерпите еще какое-то время. Я знаю, вам трудно. Ну он такой. Но кто-то же должен остаться с ним. Может быть, я скоро вернусь.
Видно было, что он сам не слишком верит в свои слова.
– Видите ли, у меня другие причины, при чем здесь дети, более серьезные. Я так давно с ним и столько терплю, что боюсь начать сомневаться. А сомневаться нельзя. Потому что он прав, вы ему верьте, пожалуйста, он действительно знает, как вывести из тупика, а мне нужно уехать и разобраться в себе самом. Это единственная правда. А дело бросать нельзя. Дело хорошее. И человек он могучий.
– Можно вас поцеловать, г-н Лошкарь? – спросила Ольга.
Он неловко наклонился, по-детски подставил щеку для поцелуя и стремительно ушел, они едва-едва успели его чмокнуть в эту щеку.
Спустившись вниз, они обнаружили г-на Пирумова в холле гостиницы, беседующим с очень красивой и очень худой дамой. Она сидела и слушала г-на Пирумова, как показалось Ольге, с каким-то лукавым любопытством.
Они и представить себе раньше не могли г-на Пирумова рядом с дамой, да еще так вольно воркующим. По классической позе, в которой она сидела, опершись локтем о стол, подперев головку кистью руки, обращенная к нему своими полуоткрытыми губками, смеющимися темными глазами, предоставленными в его полное распоряжение и в то же время абсолютно независимыми, видно было, что околдовать ему ее не удается.
Одета она была немного старомодно: шляпка с султаном, длинная темная юбка, длинный жакет, свободного покроя белая блуза с открытым воротом, на шее жемчужное ожерелье.
– Простите, – сказала Ольга, – это мое ожерелье.
– Познакомьтесь, – сказал г-н Пирумов, не отводя от дамы взгляда. – Жанна Беньон. Она учит танцевать по системе Далькроза. Вам известно – кто такой Далькроз?
– Это мое ожерелье, – упрямо повторила Ольга.
Жанна ничуть не смутилась. Она смотрела на них с любопытством. Чужое ожерелье элегантно облегало ее шейку.
– Вот видите, – сказал г-н Пирумов. – Настоящий хореограф с настоящей труппой. Передайте нашим, что с завтрашнего дня мы будем овладевать системой Далькроза.
Феликс хотел сказать, что овладевать уже некому, когда Ольга, не в состоянии владеть собой, подошла к г-ну Пирумову.
– Я попросила бы вас, – выговорила она почти по складам, – я попросила бы вас сейчас же вернуть все мои драгоценности.
– Вы не против, – сказал г-н Пирумов Жанне, – чтобы мы занимались какое-то время вместе?
– Пожалуйста, – сказала Жанна. – Пусть приходят на мои занятия в любой день.
– Я хочу, – попыталась продолжить Ольга, но г-н Пирумов, поморщившись, перебил ее:
– А мне плевать, Ольга Вадимовна, что вы чего-то хотите, мне не плевать, что вы оказались так неблагодарны.
– Я? – задохнулась от возмущения Ольга.
– Зачем вы мне их отдали? – продолжал г-н Пирумов. – Решили откупиться такой ценой, решили спасти свою жизнь? Ну что ж, вам это удалось. Теперь чего вы хотите?
Но тут, не дожидаясь ответа жены, вмешался Феликс.
– Вы сказали, что это на случай, если мы погибнем, – сказал он. – Но мы-то живы.
– И что же? – спросил г-н Пирумов. – Ваша жизнь не стоит какого-то кольца и ожерелья? В какую же цену вы тогда ставите вашу жизнь?
– Я пойду, – сказала Жанна, вставая. – У вас какие-то свои разговоры…
Тут г-н Пирумов придержал ее за руку, вынул из кармана Ольгино кольцо и, ни слова не говоря, надел его Жанне на палец правой руки. Жанна Беньон даже не взглянула на кольцо. Казалось, она ничуть не удивлена его поступком.
– Так я вас жду, – сказала Жанна г-ну Пирумову, поклонилась фон Викам и ушла, унося на себе чужие драгоценности.
Глава 28. БЕ-Е-Е…
С этого дня Феликс фон Вик стал сопровождать г-на Пирумова на занятия Жанны Беньон. Ольга идти туда отказалась.
– Скоро мы будем ему не нужны, – сказала она Феликсу. – Вот увидишь. Он даже не заметил потери остальных.
Это была правда. Г-н Пирумов только неопределенно хмыкнул, когда Феликс рассказал ему о случившемся. Вся эта история его больше не интересовала. Он жил будущим.
– Жанна Беньон, Жанна Беньон, оставьте мне место в вашей иерархии ценностей.
Эту странную фразу г-н Пирумов буквально выковыривал из своей души, держа в руках маленькую белую овечку. Она была приобретена на ростовском рынке у какого-то земляка г-на Пирумова за огромную цену и предназначалась для приношения на алтарь Жанны Беньон. Собственно, это была не овца, а барашек, смахивающий на овцу. Какой-то недоразвитый барашек.
– Бедный, бедный, – повторял г-н Пирумов, прижимая барашка к сердцу. – Ты похож на меня, такой же нелепый.
Феликс фон Вик шел рядом. Барашек смотрел на Феликса безумными глазами.
Студия помещалась в мастерской у одного из страстных почитателей Жанны. У нее их оказалось не меньше, чем у г-на Пирумова. Хозяин отдал эту длинную, немного несуразную комнату со стеклянным потолком под занятия, а сам уходил на пленэр.
– Ну, я пошел на пленэр, – говорил он, каждый раз вызывая бурную реакцию воспитанниц Жанны. “Идти на пленэр” означало для них что-то неприличное. Это были хорошие, милые девочки, нетребовательные, как воробьи. Они радовались всему, что рассыпала перед ними на репетициях Жанна Беньон. Конечно, Жанну трудно было считать настоящим мастером, но училась она где-то за границей у настоящих и оказалась очень восприимчивой.
Г-н Пирумов, раскачиваясь всем телом, наблюдал за ее занятиями, иногда начиная мечтательно насвистывать, но, встречаясь с недоуменным взглядом Жанны, только виновато разводил руками.
– Вы все не способны были так трудиться, – говорил он Феликсу. – Поэтому из вас ничего не вышло.
Но девушек в свое учение не посвящал, просто ходил и смотрел.
Когда Жанна в красном коротком платье, босиком, начинала показывать своим ученицам очередные сложные комбинации движений, как бы нарисованные углем, угловатые, нечто среднее между балетными и спортивными, не сразу становилось ясно, что продуманы они ею давно, может быть, даже заимствованы, – так радостно она это делала, что они выглядели, как ее собственные.
Г-н Пирумов сидел и смотрел. Он учился. Иногда во время занятий он начинал сопеть от удовольствия, сопение это грозило наполнить мастерскую, делало его смешным и некрасивым, и тогда Феликс как бы ненароком задевал г-на Пирумова, отчего тот вздрагивал и смотрел на него гневно.
На некоторых занятиях Жанна просила Феликса подменять ее концертмейстера, милую Лизу Богоявленскую, и поиграть им что-нибудь. Она любила работать под его импровизации, а он – играть, чувствуя, что вокруг него происходит какое-то необыкновенное движение. Как в калейдоскопе – сбегаются стеклышки, разбегаются, и легкий шорох легких ног.
Он играл, горбясь над роялем, почти не поднимая глаз, и почти никогда не расходился с Жанной. Им владело странное чувство, что он несет рояль на руках, как пушинку. Иногда он взглядывал на г-на Пирумова и понимал, что тот дремлет, спешит задремать, чтобы не упустить этой прекрасной возможности – сбросить с себя гнет чудовищного напряжения прожитой жизни под легкие движения Жанны Беньон.
Он постигал гимнастику Далькроза. Какие мысли приходили ему в голову, когда он видел, как грамотно и точно вырисовываются из музыки движения, какие придуманы для них точные и непреложные законы?
Может быть, он сокрушался, что собственные его умения, основанные на интуиции и тайне, неконкретны до такой степени, что он иногда начинает казаться сам себе шарлатаном, что он продолжает блуждать в потемках, как блуждал в самом начале пути. Но тут он находил самую обессилевшую от занятий ученицу, сосредоточенно смотрел в ее сторону, и она, недоуменно озираясь – кто это ей помог удержаться на ногах? – снова начинала летать по залу как ни в чем не бывало.
А может быть, он проклинал себя за то, что труд имеет много форм и ему не дано овладеть всеми формами труда? А может быть…
Он смотрел на Жанну так, что Феликсу становилось за него страшно. Так волк смотрит на луну, недосягаемую, яркую, заставляющую его задирать морду и выть.
– Этим девочкам надо помочь, – говорил он Феликсу. – Надо показать их миру. Здесь не хватает немного содержания, немного воли, я им дам, но в остальном они – самородки, я увезу их в Париж, я куплю им дом за городом, я обеспечу их всем, чтобы Жанна могла работать, скоро у нас будет много денег, я придам их балетам сакральный смысл, гораздо более глубокий, чем тот, к которому мы стремились. Они ничего не понимают, Феликс, они дураки, как все артисты, но они – Божьи дураки, уверяю вас, именно Божьи, я сотворю вместе с ними мистерию.
А пока он стенал и бредил, Жанне приходилось работать в офицерском клубе за гроши и расточать улыбки офицерам, идущим на фронт, стараясь оградить от опасностей своих доверчивых учениц.
Целью ее был не Париж, целью был Тифлис, ей хотелось немного заработать и вернуться в Тифлис, откуда она была родом и где ждали ее друзья.
До Тифлиса было рукой подать, но без денег туда возвращаться не хотелось. Она любила разговаривать с Феликсом о Тифлисе.
Если верить Жанне, Тифлис и был тем самым раем, который искала его душа. Добрые, чистые люди, почти ангелы, дома, которые не запирались, поэты, виночерпии – и никакой войны.
– Вы ошибаетесь, дорогой Феликс, – смеялась Жанна, – это очень грешный город, но кто вам сказал, что рай – место для праведников?
Г-н Пирумов не находил в Жанне недостатков, ему казалось, что она погибнет от отсутствия недостатков, что ей не хватает умения бороться и знать себе цену.
– Почему вы не хотите уехать со мной в Париж? – спрашивал он ее с такой яростью, будто они опаздывали на поезд и билеты лежали у него в кармане. – Неужели я вам так неинтересен?
– Разве такое возможно, мой господин? – кротким голосом спрашивала она, боясь рассмеяться, и г-ну Пирумову оставалось только возмущенно взмахнуть руками и вырваться из ее дома, увлекая Феликса за собой.
– Сумасбродство! – говорил он. – Какая странная болезнь – сумасбродство, и ничего нельзя поделать, фон Вик, я увяз, и теперь у меня один путь – быть рядом с этой женщиной.
А Ольга бродила по городу в поисках клиентов для г-на Пирумова, вызывая насмешки тех, кто знал ее раньше по Петербургу, насмешки тем более оскорбительные, что их пытались скрыть, чтобы не обидеть ее.
– Куда нам, Ольга Вадимовна! Ну сходим в церковь разок, исповедуемся! Вот и все отношения с душой. Спасаться надо, милая, поглядите, на кого вы стали похожи.
И она соглашалась, потому что ненавидела себя все это последнее время. Ненавидела за то, что приходилось смириться во имя Феликса, а он ходил за г-ном Пирумовым и смотрел на него своими воловьими глазами. О Господи, как она ненавидела эти воловьи глаза своего мужа и как злилась, что жизнь превратилась в привычку вечно заботиться о нем. Что о нем заботиться? Пропадает у этой танцовщицы вместе с г-ном Пирумовым, не может ничего объяснить, когда возвращается. Жизнь превратилась в пытку, в сплошной тупик. Теперь они сами ничем не отличались от тех, кого она убеждала познакомиться с учением г-на Пирумова, такие же беженцы, такие же спасающие свою шкуру люди.
– А впрочем, вы правы! – говорила она. – Конечно же, это на любителя, кто во что верит.
И дальше Ольга сидела молча, выслушивая вполне обывательские разговоры – у кого как сложилось, кто погиб на войне, кто разорился, кто с кем живет, кого расстреляли, и сердце ее сжималось от жалости к этим обыкновенным людям, не ставившим перед собой великих целей, кроме цели спасти своих и по возможности уцелеть самим.
Они выплакивались Ольге, а она не находила в своей душе ни одной слезы, чтобы рассказать им о своей жизни.
А ей хотелось сказать – не верьте мне, не верьте! Как мне хотелось бы бежать вместе с вами, ощупывая зашитые в подкладку деньги, боясь, что меня обыщут и отберут, как бы мне хотелось тащить за собой тяжелый чемодан по платформе и страдать, когда он норовит ударить тебя по лодыжке, и все равно эта боль твоя и чемодан твой.
Глава 29. ПОЖАЛЕЙТЕ МЕНЯ
Ночь, в которой они бежали, ничем не отличалась от других подобных ночей – с погоней и непременным спасением. Они привыкли так жить.
Но если раньше они бежали от обстоятельств, созданных самой жизнью, то сейчас по прихоти г-на Пирумова. Он лежал на дне телеги и проклинал себя за то, что доверился самозванцу, а тот удрал вместе с авансом за несуществующую рать, оставив г-на Пирумова наедине с командованием русской армии.
– Масштаб несчастья слишком велик, – повторял г-н Пирумов. – Меня подвела интуиция. Как она смела меня подвести?!
Фон Вики молчали. Они слушали Учителя, сидя на козлах, и думали о своем. Им было легче, они сидели, прижавшись друг к другу, и подзабытое чувство, что ты не один на земле, медленно возвращалось к ним.
Извивается на дне телеги г-н Пирумов, скоро уснет, но и во сне останется наедине с собой, ничьи тени не придут к нему на помощь.
– И в такую ночь они оставили меня! – стенал г-н Пирумов. – А Лошкарь? Ну и хорош, ну и хорош! Все, что я умею, я передал этому человеку, ничего не утаил, а он, как последний мальчишка, бежал, разуверившись во мне. Как он смел разувериться! Пусть так поступят с ним его собственные ученики! А вы почему остались? – набросился он на фон Виков. – Вам мало обид, оскорблений? Я еще могу!
Фон Вики дремали под стенания г-на Пирумова, впервые за долгое время они были защищены друг другом.
Раньше стеной между ними и миром был г-н Пирумов, а сейчас они обходились сами. И вместе с теплом, постепенно разматывающимся в их душах, возникали простые житейские мысли о счастье вдвоем, о горячей ванне, о теплой постели, о чашке чая там, в Петербурге, и разговорах, конечно же, разговорах, где не будет места г-ну Пирумову, а будут восклицания, недомолвки, их восклицания, их недомолвки, вся прелесть простого, несовершенного восприятия бытия, в котором они, конечно же, не разобрались, но жили и вот теперь вспоминают, вспоминают…
– И конечно же… – сказал Феликс.
– Да, – ответила Ольга.
Это они подумали о Неониле Федоровне. Не невзначай подумали, а глубоко: как они могли забыть о ней? Конечно же, она будет с ними, всегда с ними, третьей, кто спорит?
Бедный г-н Пирумов!
Хотелось его пожалеть, посадить между собою, согреть, но кто знает, каким оскорблением он огрызнется на жалость?
Они сидели на козлах рядом, Феликс правил, они спасали г-на Пирумова, не он их, они его.
И каждый раз, как телега вздрагивала, подскакивала, Феликс фон Вик испытывал почти физическое удовольствие.
– Жанна, Жанна! – выкрикивал г-н Пирумов во сне, и выяснялось, что он не одинок, а может быть, все-таки одинок, просто пытается обрести ту женщину и не находит в пустоте сна.
Свежесть ночи на его лице, трудно различить черты, оглянувшись. Боже, какой же он маленький во сне на дне телеги, куда делись эти гигантские знания о мире, которыми он так неохотно делился с ними?
Осколочки катастрофы – звезды стояли над землей, луна освещала путь, выныривали из темноты кусты, ошалевшие от внезапного пробуждения, неясно было, где поджидает опасность, где дорога свернет к обрыву, неясно было – куда править, так небрежно и зло объяснил путь г-н Пирумов, когда вломился в их номер ночью и велел собираться. Ему больше не к кому было прийти.
– Как они могли меня оставить в беде? – повторял он, забираясь в телегу. – Разве я когда-нибудь оставлял вас в несчастье? Они меня подставляли, они ждали моего часа, моей ошибки. Им было важно, чтобы я споткнулся. Не дождутся! Я еще вернусь! Мне ничего не помешает вернуться и взглянуть на их могилы, на что они способны без меня, кто подотрет им задницы и уложит спать, кто объяснит им значение звезд и на какую звезду молиться, они обречены, и вы, фон Вики, тоже обречены, потому что не сумели удержать их от пагубного шага, потому что разрешили себе размышлять о несовершенстве своего Учителя, а то, что Учитель обязан быть несовершенным, чтобы понять своих учеников, – об этом вы подумали? О том, что Учитель не может вознестись в заоблачные выси, чтобы не оставить вас одних на земле?
Что Гоберидзе? – вопрошал г-н Пирумов, скрежеща зубами. – Эпизод! Деньги! Забота о вас же, чтобы можно было продолжить путешествие беззаботно.
Они бы первые разуверились в нем, лишись средств к существованию, они же не платят ему за его уроки, все добывает он сам и кормит их, прожорливых, неблагодарных! Об этом ли они договаривались в самом начале пути? Он им пищу духовную, они же расплачиваются звонкой монетой. Где та монета, куда делись обещания, где они сами, наконец? И зачем это живым укором торчат перед ним фон Вики? Он обойдется, весь Кавказ желает учиться у него, еще достаточно в мире людей, которых хочется наделить силой сопротивляться, они не выдержали испытаний, пусть убираются вслед за теми!
Но фон Вики уже давно не слушали его. Феликс следил за дорогой, Ольга спала, положив голову ему на плечо.
Ночь жила своей жизнью, а телега скрипела, подпрыгивая в ночи, оставаясь пустяковым воспоминанием, о котором забываешь раньше, чем пыль от колес улеглась. Бедный г-н Пирумов!
Неожиданно он перестал метаться, приподнялся и спросил каким-то несвойственным ему жалким тоном:
– Неужели вам, Ольга Вадимовна, так не понравилась Жанна? Как она может не понравиться? Неужели эти мелкие побрякушки могли так затмить вам глаза? Неужели неясно, что только таких женщин, как она, ищут в этом мире и очень редко находят? Что сейчас я, потеряв ее, потерял удачу, счастье? Она отказалась ехать со мной. “С чего вы решили, что я должна ехать с вами? – спросила она. – Зачем вы меня будите посреди ночи? Сами сделали ошибку, сами разбирайтесь, я желаю вам счастья”. Она желает мне счастья! Какое самомнение!
И г-н Пирумов заплакал, обхватив колени руками.
Сквозь дрему Ольга слышала, как рыдает г-н Пирумов, но просыпаться не хотела, ей было приятно, что он страдает.
А Феликс правил, принимая кусты и деревья за людей и удивляясь, что он уже давно ничего не боится, что ничто на свете уже давно не способно его напугать.
К утру кони выдохлись, Феликс остановил их и вместе с Ольгой осторожно, чтобы не разбудить г-на Пирумова, устроился рядом с ним на дне телеги. Так, втроем, проспали они до утра.
Ночь была абсолютно безветренна и распахнулась навстречу утру сразу. Свет шел откуда-то с земли и отражался в небе. Земля хрустела, захлебываясь в изобилии утра, копошилась в траве, трава, слегка сутулясь от утреннего ветерка, сверкала на солнце. Кони спрятали лица в траву.
А повыше бегущая в гору крутая тропа, по которой им не забраться, приводила к белому монастырю, в стенах которого уже шла жизнь, различимая даже здесь, внизу, суетливая монастырская жизнь, когда с первым же звоном люди пугаются, что могут не успеть, и, не разрешая себе полениться немного, разбегаются по своим монастырским делам.
Г-н Пирумов стоял в нескольких шагах от телеги спиной к фон Викам и смотрел на монастырские стены.
– Как вы думаете, – спросил он, – монахи великодушны? Способны они простить мальчишку, который напроказил тридцать лет назад, и много ли их уцелело за эти тридцать лет?
– В монастыре живут долго, – сказала Ольга. – Им нельзя спешить.
– Спешат, еще как спешат! Слышите, как разбегались, дальше ехать или зайти? Я хотел бы повидать одного старичка.
И, не давая себе времени для размышлений, пошел к монастырю.
Фон Вики немного оробели, не зная, идти ли за ним, но он, забираясь в гору, с каждым шагом приобретал уверенность и, уже стоя на фоне солнца, повелительно махал им рукой.
Пристроив телегу ближе к склону, в стороне от дороги, они пошли за ним.
– Что сказать? – неприязненно глядя на них в окошечко, спросил привратник.
И тут впервые, как ни старался г-н Пирумов отвечать негромко, фон Вики услышали его имя и изумились простоте этого имени.
– Скажите, Иван Пирумов просит, Ваня Пирумов, он должен помнить.
Привратник пошел докладывать, а они, пораженные открытием, еще долго стояли, боясь, что г-н Пирумов обернется и угадает, что теперь они знают все.
Но он, вероятно, слишком нервничал в ожидании встречи и стоял, угрюмо уставившись в монастырские ворота.
Когда привратник открыл, уверенность снова вернулась к нему, и он, кивнув в сторону фон Виков, сказал монаху: “Эти со мной”.
Во дворе монастыря под древним раскидистым кленом сидел на скамейке старичок со смеющимися глазами. Но это только издалека казалось, что он смеется: старик вглядывался, щурясь, и оттого лицо сморщивалось и образовывало гримасу веселья.
– А, это ты, злой мальчик! – воскликнул он, когда г-н Пирумов встал на колени и поцеловал ему руку. – А я думал, не доживу тебя увидеть.
Говорил он высоко, тонко, что усиливало веселье, окружавшее старичка. Личико его напоминало румяное печеное яблочко в венчике седых волос.
– А это кто? – спросил он, посмотрев на фон Виков.
– Попутчики, – буркнул г-н Пирумов.
– Вот как! А я думал – друзья. Правда, тебе друзья не требуются, тебе требуются почитатели. Ну что, возвысился ты за это время, окреп духом?
– Что обо мне! – отмахнулся г-н Пирумов. – Вы-то как поживаете?
– Хвала Господу, неплохо, монастырь не разрушили, война обходит стороной, разве какие-нибудь шутники поживиться чем захотят, но у нас на их силу своя найдется. Ты-то как, Ванечка? Удалось пошляться по миру?
– Да, пришлось, – сказал г-н Пирумов.
– Ну и как? Ответы на свои богохульные вопросы получил?
– Кое-что узнал.
– Ну и какая вера лучше?
– Не знаю, – ответил г-н Пирумов. – Мучение одно.
– А тебе и не откроется, Ванечка! – рассмеялся старичок. – Ты – ко всему способный, ты способностями мир понять хочешь, а тебя любой дурачок опередит, мир смирением познается, наедине с собой. Душа-то хоть есть, как ты думаешь?
– Была, – сказал г-н Пирумов.
– Куда же она подевалась? – спросил старичок с такой молодой ехидцей, что стало ясно, проживет еще сто лет.
– А черт его знает! – не выдержал г-н Пирумов. – Я и сам пытаюсь понять. Растворилась в теле, наверное.
– Растворилась, – повторил старичок и загрустил.
Так они молчали некоторое время. Потом старичок спросил:
– Далеко гулял?
– Повсюду. На Тибете был, в Америке, Индии, Китае был.
– Ишь, ты! – изумился старик. – И там не нашел покоя?
– Пожалуй, нет.
– А знания какие приобрел? Поделились с тобой?
– Сам взял.
– Украл, значит? Ты всегда, Ванечка, нечист на руку был и в мыслях неопрятен. Помнишь, ты наших послушников учил, что на Тайной вечере апостолы и в самом деле тело Христово ели и кровь его пили, людоедствовали, значит. Побили они тебя тогда, до смерти могли забить, я спас, жалко.
– Я помню, – сказал г-н Пирумов.
– Ты, Ванечка, только в то, что руками потрогать можно, веришь, только в то, что сам постиг. Неужели ни о чем другом так и не догадываешься?
– Я не о себе говорить пришел, – сказал г-н Пирумов. – Вот эти люди давно со мной, они – другие, им исповедаться хочется, я знаю.
– А тебе? – гневно спросил старик. Видно было, что его терпение истощено. – А тебе?
– Я в стороне подожду, – сказал г-н Пирумов.
– Будь ты, Ваня, проклят! – сказал старик. – Забирай своих дружков и уходи.
– Вы меня уже не первый раз проклинаете, а я все живу и живу.
– Значит, я за тебя молюсь, дурак! Господа Бога прошу, чтобы он на меня внимания не обращал, а ты спасение себе приписываешь? Ах ты, дурак, дурак! Ты пустырь видел? Видел, как дурная трава выше доброй травы подымается, славы ищет? Так и ты, Ваня, первым же сеятелем под корень выкорчеван будешь, гнить тебе под дождем, Ваня, в чистом поле, рядом со всей нечистью, которую ты так почитаешь.
– А вы, значит, под крестом? – спросил г-н Пирумов.
– А мы – под крестом, – сказал старичок.
– А не все ли равно? – спросил г-н Пирумов.
– Скоро узнаю, – ответил старичок. – Иди, Ваня, забирай своих попутчиков и отправляйся… – Вы хорошие люди, – сказал старичок, глядя на фон Виков. – И лица у вас хорошие. А благословить вас не могу. Пока вы с ним, не могу.
Глава 30. ОСТАНОВИТЕ МЕНЯ!
Сначала г-н Пирумов разговаривал с юношей по-грузински, тот огрызался и уходил, г-н Пирумов терпеливо ждал, потом юноша возвращался и начинал снова выслушивать г-на Пирумова, становясь с каждой минутой все грустней, потом шел к лошади совсем уже грустный, не переставая прислушиваться к г-ну Пирумову, продолжавшему говорить, идя с ним рядом, потом юноша садился на коня, выслушивая последние распоряжения г-на Пирумова, и уезжал совсем уже расстроенный.
Так повторялось от деревни к деревне.
– Почему им не хватает бодрости? – спрашивал г-н Пирумов. – Я объясняю им, что Кавказ обесчещен обещаниями Гоберидзе, а они вовсе не горят желанием восстановить честь Кавказа.
Иногда вместо юношей из дома выбегали их родители, и разговор мог принять совсем неприятный характер, если бы не спокойствие г-на Пирумова.
Родители начинали плакать и объяснять, почему-то именно фон Викам, что они непричастны к афере какого-то поганого Гоберидзе, и тогда г-н Пирумов, махнув рукой, уходил от дома по синей тропе, а они бежали за ним, прижимая руку к сердцу и продолжая жалобно причитать, он останавливался, дослушивал их, не возражая, они возвращались назад, а из двора выезжал еще один печальный юноша в архалуке, перепоясанный патронташем, с винтовкой за спиной.
– Мне плевать на эту войну, но тридцать тысяч всадников спустятся с гор, чего бы мне это ни стоило, и присоединятся к Добровольческой армии, я не намерен терять свое имя из-за этого негодяя! Скажи: от г-на Пирумова! – кричал он вслед. – Пусть не думают, что я такой же вор, как Гоберидзе!
Они шли по направлению к Тифлису, где г-н Пирумов рассчитывал найти Жанну Беньон.
Но шли такими окольными тропами, что за это время Жанна могла состариться.
– Не торопите жизнь, – сказал г-н Пирумов. – Чем дольше длится время, тем дольше мы живем.
Это было справедливо, когда он находился рядом с ними и они ориентировались по мелькавшей впереди соломенной шляпе, как по солнцу. Но стоило ему пропасть, оставив их в тени придорожного леса и пригрозив встречей с разбойниками, если не будут сидеть тихо, они начинали обниматься с такой страстью, будто искали друг друга всю жизнь и только что обрели. Их даже не останавливало, что он мог стоять где-то недалеко и наблюдать за ними. Они перестали бояться его гнева. Он стал своим, и гнев его – тоже.
Земля под ними была колкая, опасная и цветная. Любой блик солнца превращал узкий лист в острие кинжала. Желтые поляны, кусты, перепутанные, лежащие вповалку друг на друге, синяя от теней земля, ручьи, теряющиеся в топях, и эвкалипты, как призраки, над ними. Можно радоваться, можно печалиться, но нельзя не участвовать в этой солнечной распре теней и растений.
Солнце растопило облака, и небо стало безупречно синим. Не это ли обещал г-н Пирумов, когда потянул их за собой?
– Может быть, мы уже пришли? – смеялся счастливый Феликс. – И все, что разлито вокруг, и есть учение, вера, возможно, даже Знание? И незачем идти дальше?
– Тише, – говорила Ольга, прислушиваясь. – Тише.
Она действительно боялась разбойников, обещанных г-ном Пирумовым: еще накличет!
И накликал.
Несколько всадников в черных бурках, папахах, очень похожих на г-на Пирумова, о чем раньше даже подумать было кощунственно, спешились и, привязав коней к деревьям, вошли в лес. Окружив Феликса и Ольгу, они смотрели на них утомительно долго, потом заговорили.
– Драгоценности есть? – спросил один из них.
– Нет, – ответила Ольга, мысленно благодаря Жанну Беньон.
– А что есть? – спросил другой разбойник.
– Ничего, – сказал Феликс. – Мы ждем г-на Пирумова.
Услышав это имя, разбойники оторопели, а придя в себя, о чем-то горячо заспорили, гневно сверкая в сторону фон Виков зрачками, потом один из них, постарше, лучше владеющий русским, сказал:
– Но г-н Пирумов умер.
– Как умер? – растерялся Феликс. – Он обещал вернуться.
– Давно умер. В Бухаре. Три года назад. Его укусила змея.
– Но он только что ушел от нас, – сказала Ольга.
– Г-н Пирумов умер. Нам сообщили кочевники. Его укусила змея.
– Не пугай людей, Анзор, – сказал г-н Пирумов. Он стоял неподалеку, собирая с куста в ладонь ягоды, и, свернув ладонь трубочкой, ссыпал их в рот.
Разбойники зашумели, как люди, радостно признавшие свое поражение, и бросились к нему. Г-н Пирумов, продолжая хмуриться, неохотно переходил из объятия в объятие.
Вероятно, разбойники были удивлены, что он не разделяет их восторга, и один из них спросил, вероятно: “Ты не рад встрече?”
– Чему радоваться? – угрюмо спросил г-н Пирумов. – Вы что, не слышали о моем позоре?
– Кто обидел тебя, дорогой? – воскликнул старший из разбойников, и Ольга могла поклясться, что на глаза его навернулись слезы.
– Вы, – ответил г-н Пирумов.
– Мы?
– Вы обидите меня, – повторил он, – если, вместо того чтобы расточать хвалы нашей встрече и благодарить Господа за мое чудесное спасение, немедленно не отрядите от каждого дома по одному из моих племянников и не отправите вниз к генералу Деникину.
– Но во имя чего мы должны отдавать генералу наших сыновей?
– Вот у них спросите, – сказал г-н Пирумов, продолжая обирать куст.
И тут фон Вики неожиданно для себя разразились страстными проклятиями в адрес подлого Гоберидзе, живописуя в невероятных красках позор г-на Пирумова, а он ел ягоды, тяжело покачивая головой.
Когда они закончили голосить, г-н Пирумов сказал:
– А впрочем, как хотите. Если вам собственных сыновей жалко, возьмите у соседей, мне все равно.
Растроганные разбойники поклялись, что они это сделают немедленно, снова обнялись с г-ном Пирумовым и расцеловали, потом стали целовать фон Виков, особенно перепало Ольге.
– Красивая, – подмигнул один из них г-ну Пирумову, когда садились на коней. – Твоя жена?
– У меня есть жена! – сказал г-н Пирумов гневно. – И ты это знаешь.
– Конечно, конечно. А что передать твоей жене, когда мы ее увидим?
– Передайте, что мы обязательно встретимся с ней в другой, лучшей жизни. Если она, конечно, успеет поверить в ту другую жизнь. И пусть хоть немного читать научится!
– А твоим сыновьям что передать?
– Пусть едут к Деникину, – сказал г-н Пирумов, – если им дорога честь отца.
Разбойники-родственники ускакали, а потрясенные фон Вики пошли за г-ном Пирумовым, обдумывая случившееся.
Так бродили они от деревни к деревне, уговаривая, обольщая, убеждая, вербуя, пока г-н Пирумов не свалился в горячке.
Он не подпускал к себе фон Виков, а молча и упорно боролся с болезнью сам. Он лежал на чужих простынях, меняя чужие рубашки, и в эти минуты Ольга без стыда разглядывала его тело, разлинованное венами, как карта. Когда эта карта вскипала кровью, на поверхности проявлялась вся история их путешествия, когда кровь замирала, становилось ясно, чем путешествие может закончиться.
Г-н Пирумов существовал во время болезни значительно, как валун на солнце. Он накалялся, он остывал, он белел во тьме ночи. Он весь ушел в кряжистость, сбился в камень. Странная одинокая жизнь валуна. Случайно слетала на него птица, взбиралась ящерка, в ямках, где накапливалась после дождя влага, гнездились крошечные организмы. Он мог лежать так вечно – живой или мертвый… Трудно было предположить, что в нем бушует болезнь.
Только однажды он открыл глаза и взглянул на Ольгу.
“Остановите меня, – вот о чем просил этот взгляд. – Эту вакханалию остановите, не давайте зайти слишком далеко. При чем здесь эти юноши? Я удержу ни в чем не знаю! Помогите мне умереть, потому что сам я умереть не сумею”.
– Большой человек, – сказал хозяин дома, в котором лежал г-н Пирумов. – Большой позор, если он умрет в моем доме, если выживет – большой почет.
Они должны были его спасти, но он отвергал помощь, он никому не хотел быть обязан своим спасением. Он лежал, как валун после потопа, – не гора, но и не человек тоже. А может быть, то, что остается от человека.
Он лежал один, и только сам знал свою тайну. А она была.
И кто знает, не спускались ли в его снах тридцать тысяч печальных юношей с гор и не возвращались ли назад уже тенями?
В бреду он вел счет мертвым или оставшимся в живых.
– Серго, мальчик мой, – говорил он, – я не могу уже ничего изменить.
Или просил у безутешной матери простить ему смерть сына.
Никто не мог ему рассказать, что в действительности на первом же повороте вниз всадники поворачивали коней назад и возвращались в свои деревни. Он бы в это не сумел поверить и продолжал в бреду винить себя в их гибели.
– Обложите меня горячим хлебом, – приказал он, придя в сознание. И это принято было за шутку только в первое мгновенье. А потом он лежал весь покрытый раскатанным горячим тестом. Они делились жаром.
И хлеб не позволил ему умереть.
Глава 31. ВЕДЬ ВЫ Г-Н ПИРУМОВ?
Они не опоздали. Жанна должна была явиться в Тифлис со дня на день. Конечно, пока они добирались, она возвращалась в город несколько раз, но тут же уезжала. Г-н Пирумов был удивлен, что город по достоинству оценил талант Жанны.
– Наша Жанна уехала в Париж, – сказали ему. – Договариваться. Скоро вернется. О ней прослышали в Париже.
– Мы все-таки опоздали, – сказал г-н Пирумов. – Но я рад за нее. Надо навестить девчонок.
– Это сделали вы, г-н Пирумов? – спросила Ольга.
– Куда мне! Я только собирался. Слава летит впереди этой женщины, я вам говорил.
Театр напоминал трюм. Крутая лестница вела в прохладу. Витраж с изображением всадника, косо мчащегося в сторону гор, приятно пропускал свет в фойе. Бархатные портьеры гардероба скрывали тайну.
– Вы г-н Пирумов? – выскочил откуда-то совершенно лысый молодой человек. – Жанна о вас много говорила, мы вас ждали-ждали, с вами народу должно было быть больше, здравствуйте, где они?
– В турне, – сказал г-н Пирумов. – Они оказались востребованы латиноамериканским континентом.
– Но почему именно там?
– Магия, – сказал г-н Пирумов. – Там еще верят в чудеса.
– Всё чудеса, – сказал лысый. – По мне, так абсолютно всё. Жанна рассказывала, как вы свободно работаете с Далькрозом. У вас совершенно особая техника. Вы учились?
– О, я бесконечно учился, – сказал г-н Пирумов. – Но я вижу, вы вполне доверенное лицо Жанны, кем она вам приходится?
– Подругой, – засмеялся молодой человек. – Нет, правда, то ли дружим, то ли любим, у нас нет секретов друг от друга.
– Ну и что она вам сказала обо мне?
– Не скажу. Это невозможно повторить.
– Но все-таки, по-мужски?
– Нет, нет, пусть она вам сама скажет. Вы и в самом деле живой г-н Пирумов? Погодите-ка.
И он, бесцеремонно оставив их ждать посреди фойе, убежал куда-то.
Черт его знает, почему г-н Пирумов не уходил. Наверное, ему интересно было посмотреть, чем это кончится, или хотелось испить чашу до дна.
Молодые люди, которых притащил за собой лысый, взирали на него с любопытством.
– Вот. Живая легенда, – сказал лысый.
– Да полно, ты уверен, что это он?
– Конечно! Г-н Пирумов, скажите им.
– Черт побери, а кем я еще должен быть? – зло спросил г-н Пирумов.
– Вот видите! А мы все детство слышим: г-н Пирумов, г-н Пирумов, а вот пришлось самим увидеть! Не соврала Жанка!
Непонятно было, хотели они ему сделать приятное или обидеть.
– А вы кто? – стараясь быть как можно грубее, спросил г-н Пирумов.
– О, мы замечательные люди! – сказал лысый. – Это Петр – мой друг, вот брат его, Кирилл. Мы пишем стихи.
– Ага, – сказал г-н Пирумов, как-то неодобрительно взглянув на Феликса. – А музыку вы не сочиняете?
– Музыку сочиняет Григорий, он великий композитор. А мы – стихи.
– Баха знаете? – неожиданно спросил г-н Пирумов.
– То есть? – не понял лысый. – Иоганна Себастьяна?
– Его, его! Знаете? Чтите?
– Ну, конечно, хотя сейчас нас больше интересует фольклор.
– Тогда у меня есть для вас сюрприз. Познакомьтесь, – и он указал на фон Вика. – Феликс Петрович фон Вик, большой специалист по Баху.
– Г-н Пирумов, пожалуйста, не надо, – сказала Ольга.
– А вот и знаю, а вот и знаю! – закричал лысый. – Нам о вас тоже Жанна рассказывала, у вас еще балет в Петербурге провалился.
– И про балет тоже знают, – усмехнулся г-н Пирумов. – Люди искусства, сразу видно! Вот и нашлась общая тема для разговора. Вы его поизучайте, поизучайте, он интересней любого г-на Пирумова будет.
– Зачем вы так? – спросил Феликс и обратился к молодым людям: – Господа, ну его, мой балет! Если хотите, присоединяйтесь к нам, мы идем в Персию.
– Петр уже был, и Кирилл, только я не добрался, – закричал лысый. – А чего вы там не видели? У вас же г-н Пирумов есть!
– Это сложно объяснить, – запальчиво начал Феликс, неожиданно для себя заражаясь их бойким состоянием, когда на любую тему хочется распространяться много и бесстрашно.
– Замолчите, – сказал г-н Пирумов. – Неужели вы не видите, что этим молодцам интересны только они сами?
– Вы это напрасно, – сказал тот, кого звали Кириллом. – Мы много слышали о вас, мы готовы устроить вам лекции с показом разных волшебных чудес. Много денег, конечно, не обещаем…
– Выручить хотите? – сдерживая себя, спросил г-н Пирумов. – А под какой процент выручить?
Юноши переглянулись.
– Честное слово, бескорыстно, – сказал лысый. – Ведь вы сам г-н Пирумов!
– Ну, Пирумов! А что вы знаете обо мне?
– Очень мало. Доходили слухи – то ли шарлатанство, то ли сила, вы – великий путешественник, Жанна рассказывала.
– Говорят, вы побывали в Шамбале, – сказал Петр. – О вас много чего говорят. Не всему веришь, хорошо бы убедиться.
– Я не артист! – закричал г-н Пирумов. – Я не был в Шамбале! Я не играю Баха! Вот он – артист, вы тоже, Жанна. Вот и выступайте!
– Мы не хотели вас обидеть…
– Вы не обидели меня, вы просто подтвердили мое мнение, что все зашло слишком далеко, что все безнадежно. Я дарю вам фон Вика, он тоже давно кокетничает с Жанной, я вижу. Вместе вы можете зарабатывать много денег. А Ольга Вадимовна пусть у вас билеты продает.
И г-н Пирумов вышел, громыхая сапогами по лестнице.
– Ну и ну! – проговорил лысый разочарованно. – Ну и характер, как вы с ним уживаетесь?
– Вы понимаете, с кем сейчас говорили? – спросил Феликс.
– Неужели он обиделся? Чудак! Все теперь так дорого.
– Вы говорили с бездной, – чувствуя, что за время путешествия он разучился нормально говорить и теперь его влечет в какой-то вопиюще лживый пафос, способный сделать ситуацию совсем уже необратимой, сказал Феликс. – Этот человек знает про нас все, для него нет тайны, любую жизнь он может сделать интересной – без всяких революций и войн, он один такой, а вы предлагаете ему заработать!
– Да ну вас! – сказал лысый. – Вот уж, действительно, Левий Матфей какой-то. Да кто спорит, мы о нем много слышали, но кушать-то надо, не святым же духом он живет.
“В трудных обстоятельствах молчите, – говорил г-н Пирумов. – Решение придет само”.
И оно действительно приходило.
Феликс не умел рыть колодцы – научился и знал, в каком месте их рыть, научился столярничать, правда, он подглядел, как это делает г-н Пирумов, но подглядел молча. Никто не принуждал его строить, рыть, подстригать деревья, кормить скот, но он боялся удостоиться презрения г-на Пирумова и научился.
Почему-то сейчас, под ничтожную болтовню юношей, он вспомнил об этом.
– Это вы все и до меня умели, – презрительно говорил г-н Пирумов. – Просто не знали об этом. Но вот что вам с самим собой делать, вы можете так никогда и не понять.
Хотелось спросить его: “Но я изменился? Не кажется ли вам, что я все-таки изменился, я чувствую в себе эти изменения?”
Однако спросить никто не решался. Чтобы не быть высмеянным, следовало продолжать идти и, кто знает, может быть, так никогда и не услышать слова одобрения.
Молчание длилось недолго. Феликс фон Вик посмотрел на лысого так, будто хотел вырвать из него душу, и побежал за г-ном Пирумовым.
– Придурки! – сказал лысый. – Все, как Жанна рассказывала! А вы-то с ними что делаете? – спросил он Ольгу. – Вам-то это зачем?
– Но это же весело, – сказала Ольга. – Разве это не весело?
Тем же вечером г-н Пирумов вызвал к себе фон Виков и сообщил, что если они хотят продолжать общение с ним, то должны перестать жить вместе, как муж и жена, он готов снять им отдельные комнаты.
Он запрещает им любое физическое общение, даже видеться друг с другом они не должны, занятия с ними он будет проводить индивидуально.
Сколько это продлится, сказать он не может. Если их не устраивает его решение, они могут уходить.
– Зачем вы так? – спросила Ольга. – У вас же никого не осталось.
– Я все сказал. Решайте.
Они остались вдвоем.
– Еще шаг, – сказала Ольга, – и мы окончательно потеряем друг друга.
– Но это просто задание, – сказал Феликс. – Мало ли у нас было заданий?
– Нет, – сказала Ольга, – он просто испытывает наше терпение, просто издевается, мы ему надоели. Что ты собираешься делать?
– Подчиниться, – ответил Феликс.
– Хорошо, – сказала Ольга. – Прощай.
И, пока он сидел, ошеломленный, она тут же, при нем, быстро переоделась, да так, чтобы он увидел ее всю в последний раз, долго сидела у зеркала, разглядывая свое лицо, и никаких изменений к худшему в своем лице не нашла. Потом открыла тот самый чемодан, тамбовский, извлекла большой кирпич, обмотанный желтой ободранной бумагой, и положила на стол перед Феликсом.
– Это вам на память, Феликс Петрович. Может, Жанна Беньон поставить захочет.
Феликс зарыдал и бросился к ней, но она уперлась в него руками и не подпустила.
– Нельзя быть таким верным учеником, – сказала она. – Нельзя быть таким верным мужем. Вы никогда ничего не узнаете и ничего не добьетесь.
С этими словами Ольга ушла, а Феликс еще долго сидел, тупо глядя на партитуру, и думал, что теперь он абсолютно один, у него никого не осталось – ни мамы, ни друзей, ни Ольги.
– Как же? – вспомнил он. – Как же это никого? А г-н Пирумов?
И побежал искать Учителя.
Глава 32. ЛЮБОВЬ
– Что я для них – игрушка? – спросил г-н Пирумов. – Аттракцион? Им нужно хлеба и зрелищ, они ничего не понимают! А Ольга ушла?
Феликс промолчал.
– Да-а-а, – сказал г-н Пирумов. – Не выдержала, значит. Она давно хотела. И знаете, Феликс Петрович, это на самом деле серьезно, она не вернется.
– Ну и пусть, – сказал Феликс. – Ну и хорошо.
– Да вы в самом деле юродивый какой-то! Что я теперь могу вам дать? Меня тоже Жанна бросила ради этого мальчишки, я раздавлен, понимаете? Слушайте, – сказал он, – вы мои мелодии помните?
– Да.
– Что вы можете сказать, только честно?
– Они скучны и бездарны, – сказал Феликс.
– А ваши талантливы? – не выдержал г-н Пирумов. – А ваш Бах – талант?
– Бах – талант, – твердо ответил Феликс.
– Да знаю я, знаю, не обижайтесь. Вы долго всей этой чепухе учились?
– Музыке?
– Ну да, да.
– Долго.
– Но я способней вас, я быстрее схватываю. Слушайте, научите меня играть.
– Когда?
– Сейчас же, сейчас, я еще вчера арендовал инструмент у одного чудака, и вы будете меня учить своему Баху, вы поразитесь, как я быстро схватываю.
Им открыла дверь высокая старуха с бледным, будто напудренным лицом – ни до, ни после Феликс так и не узнал, откуда взялась эта старуха и кем она приходится г-ну Пирумову, – безропотно провела в большую комнату, где стоял рояль, вручила г-ну Пирумову ключ от рояля и удалилась.
– Расстроен? – торопил г-н Пирумов Феликса, пока тот открывал инструмент. – Да что вы так возитесь! Играть можно, можно?
Феликс подтянул табурет к роялю, мучительно глядя на г-на Пирумова, надеясь, что тот одумается.
– Давайте, давайте!
Г-н Пирумов сел рядом, жадно глядя на клавиши, Феликс чувствовал, как напряглось его тело.
– Но так нельзя, – сказал он. – Разучите хотя бы гаммы. Вам знакомы гаммы?
– К черту гаммы! – закричал г-н Пирумов. – Вы мне Баха подавайте, Баха! Вы играйте, я буду повторять, вот у вас сколько здесь места!
И он провел кулаком по клавишам.
Феликс начал играть. Играл он робко, осторожно, боясь, что резкие звуки убьют рядом сидящего человека, но тот следил за его пальцами, что-то шепча, и, не давая отзвучать фразе, нетерпеливо отталкивал Феликса и повторял услышанное абсолютно точно, но с такой яростью, что Феликс с трудом узнавал музыку.
– Так нельзя играть Баха, – сказал он наконец.
– Не морочьте голову! Учите, учите! Давайте еще раз! О нет, в прошлый раз вы иначе показывали, вы сами ничего не умеете!
И, по-хозяйски расположившись за роялем, так, что Феликсу ничего не оставалось, как стоять за его спиной и показывать, склоняясь, начал играть безупречно точно.
– Да вы, наверное, учились раньше, – сказал Феликс. – Вы обманываете меня.
– Да я люблю ее! – крикнул г-н Пирумов, с отвращением ударяя по клавишам. – Просто я так сильно люблю ее.
Высокая бледная старуха пожала плечами, отошла от дверей, за которыми слишком громко играли Баха, уселась в кресло, презрительно поджав губы, и уставилась в потолок.
Глава 33. СМЕРТЬ
В тот день, когда стало известно, что Жанна Беньон вернулась из Парижа, г-н Пирумов сидел на вершине горы Давида, спрятав лицо в ладони. Феликс стоял рядом, стараясь не смотреть на раскинувшийся под ними город. Всю жизнь он страшно боялся высоты.
Он так ее боялся, что часто представлял, как после смерти Бог превратит его в птицу и заставит летать над миром.
– Нет, не могу, – сказал г-н Пирумов, открывая лицо. – Она неуязвима.
– Кто? – спросил Феликс.
Г-н Пирумов не ответил, отвернулся и стал смотреть на только ему видимую точку внизу. Плечи его набрякли, шея побагровела. Феликс испугался, что с ним случится апоплексический удар. Так продолжалось вечность.
– Всё, – наконец произнес г-н Пирумов, откинувшись на спинку скамьи. – У меня, кажется, получилось. Дорогой фон Вик, вам понадобится около часа, чтобы съехать вниз на фуникулере, добраться до театра и расспросить о здоровье Жанны Беньон. Только не задерживайтесь. Я остаюсь ждать вас здесь.
Феликсу и в голову не пришло спросить, что могло случиться с Жанной, он боялся только одного – свалиться вниз, пока он пробирается к фуникулеру, и не найти в себе мужества вернуться. Из всех испытаний, которым подвергал его г-н Пирумов, это было самое невыносимое.
Не выполнить приказа он не мог, и не потому, что привык подчиняться, просто теперь он знал, что творится на сердце у г-на Пирумова.
– С Жанной все хорошо, – сказал он, вернувшись. – Правда, я спешил и потому видел ее на сцене всего несколько минут. Она такая же красивая.
– Вы ошиблись, – сказал г-н Пирумов. – Вы не могли ее видеть. Она мертва.
– Честное слово, у вас нет никаких поводов для волнений, – сказал Феликс растерянно. – С ней все в порядке, в этом нет никаких сомнений.
– Вы ошиблись, – повторил г-н Пирумов. – Куда вы ходили? В какой стороне эта улица, вы можете мне показать?
– Боюсь, что не сумею, – сказал Феликс. – Мне трудно смотреть вниз.
– Я приказываю вам смотреть! – сказал г-н Пирумов. – Вы – мой последний ученик и самый лучший. Держитесь за меня, так вы не упадете. В какой стороне? В этой?
– Кажется, – пробормотал Феликс, чувствуя, что летит вниз.
Г-н Пирумов оторвал его от себя, подошел к самому краю и стал смотреть в сторону театра. Прошла еще одна вечность.
– Получилось, – наконец сказал он. – Теперь я уверен. Прогуляйтесь туда же, фон Вик, я даю вам еще час.
В этот раз Феликс со своей задачей справился легче.
Возвращался он, когда город уже готовился ко сну и сумерки скрыли бездну. Взгляд цеплялся за огонечки в домах на склонах горы, любые доносящиеся голоса казались взрывами смеха. Это самое веселое время. Его ждут без опаски, охотно наслаждаясь последними минутами дня, завершившегося благополучно, – все, слава Богу, живы.
А впереди – ночь, а в ночи – сны, чего от них ждать, кроме чудес?
Он видел, как Жанна Беньон и вся компания лысого торопились на очередную вечеринку после спектакля, как развевались волосы Жанны колечками по ветру, будто она и не устала вовсе. Ему хотелось попроситься с ними, но иссякал час, отпущенный г-ном Пирумовым.
– Ничего не говорите, – сказал он Феликсу. – Я знаю, она мертва. Я хотел купить пистолет и застрелить ее, но у меня не хватило смелости видеть, как ей больно, теперь она умерла, так и не узнав, кто причина ее смерти. Это я убил ее, фон Вик, да, да, не удивляйтесь, меня научили этому в одной очень далекой стране. Это очень непросто, фон Вик, я ни разу не пользовался этим своим умением, но сейчас мне пришлось выбирать между своей и ее смертью. Вы знаете, – сказал он, улыбнувшись в темноте, – теперь я могу признаться вам в этом, я совершенно не умею умирать, так и не научился.
– А этому стоит учиться? – спросил Феликс.
– А чем же я с вами занимался все это время, олух вы эдакий, неужели вы думаете, мне не было страшно?
Феликсу почему-то захотелось протянуть руку и прикоснуться к плечу этого человека, да так, чтобы тот не заметил, просто прикоснуться, на всякий случай.
Вместо главы 34. А КАК ЖЕ ПЕРСИЯ?
Мой свет не горит в это лето. И девушка не ходит внутри моего дома, освещая свечой пространство.
Найти меня нетрудно по тихому жалобному вою из окон. Иногда вой сменяется музыкой. Это я слушаю Баха.
Бах – великий музыкант. Он сочинил лучшие произведения для органа. Но в это лето мой слух так устал, что вместо “органист” я услышал по радио – “поганец”. Поганец Бах.
Я оскорбился за Баха. Но его не оскорблял никто. Просто устал мой слух, я ослышался. Игра с оговорками не входит в мои планы. Бах – органист, а не поганец…
Жизнь, извлеченная из оговорки, разве может быть правдой?