Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2005
Вагон дрогнул, заскрипел колесами, и Витька с надеждой открыл глаза. Поезд тяжело двинулся с места, но через две-три секунды застонал и опять замер.
– Чего там? – заворошился дядя Егор, отрывая тяжелую, как свинец, голову от Витькиного плеча. – Приехали, что ли?
– Двадцать раз, – сиплым шепотом сказал Витька. – Часа два уже посреди поля стоим. И ни фига не видно.
– А скока время?
– Целое беремя… Мне-то откуда знать? Котлы у тебя.
– Чего?
Витька потер сильно затекшее левое плечо.
– Часы… японский городовой. Непонятно, что ли?
Дядя Егор зевнул и потер глаза кулаками.
– Ох, Витька, ну и слова у тебя!
– Ты это… – Витька слегка поморщился и проглотил горькую от недосыпа слюну. – Спи давай дальше. Не бухти.
– А я не бухтю. Я, что ли, матери обещал нормальным языком разговаривать? – Дядя Егор помотал косматой со сна головой. – Не я. А раз обещал, так давай переучивайся на человеческую речь обратно. А то всё – котлы да котлы. Какие же они котлы?
– Вы поспать людям дадите, ироды? – прошипела тетка, сидевшая у окна напротив. – И трындят, и трындят!
Витька посмотрел на нее, потом на привалившегося к ней мужичка. Потом на привалившуюся к мужичку старушку – на ее приоткрытый рот, на сумку из черной клеенки, которую она в своем старушечьем сне держала крепче, чем советские матросы оборону Севастополя от фашистов. Витька посмотрел красными глазами на все это и еще на чью-то тяжелую руку, свисавшую прямо перед теткиным лицом, и тихо сказал:
– Ты где здесь, интересно, людей увидела?
– Ах ты… засранец! Он еще хамить будет!
– Тихо, тихо, – сказал дядя Егор. – Всё, тетка, спим. Спим уже. Не ругайся.
И быстро опустил голову на затекшее Витькино плечо.
– Тоже мне, нашел тетку… – пробурчала она, зыркнув на безмятежное, как у младенца, лицо дяди Егора.
Витька хотел сказать дяде Егору, что от его большой головы у него сильно болит плечо, но не успел. Тот уже сладко посапывал, досматривая прерванный сон. Или притворялся.
Витька вздохнул, облизал пересохшие губы, уставился в темноту за окном и начал думать о том, что сказал ему дома отец Георгий.
По отцу Георгию выходило, что всё в его, Витькиной, жизни было не зря. И в жизни дяди Егора, наверное, тоже. С этой его тяжеленной, как аккумулятор от ЗИЛа, башкой. В которой притворные сны, чтобы спрятаться от злой тетки.
И в жизни тетки, наверное, тоже. И в жизни привалившегося к ней мужичка. И так далее – по всему вагону. До самого тамбура. И на боковых местах. С открытыми ртами и помятыми лицами. Хорошо еще, поезд стоит и голова об окно не бьется.
Выходило, что все эти незряшные жизни, и на верхних, и на нижних полках, волей непонятного случая собрались тут, как на подбор, в забитом до отказа плацкартном вагоне и застряли глухой ночью где-то посреди черного, никому не известного поля. И этой своей незряшностью, и тем, что собраны оказались все в одном месте, они должны были явно осчастливить и самих себя, и друг друга. “Пролить свет” – как сказал отец Георгий.
Но как-то у них не получалось.
От такой прорвы незряшных людей, если верить отцу Георгию, свет должен был хлестать из вагона по всему полю, как от мартеновской печи. Но он не хлестал, а только еле сочился. Витька мог разглядеть в нем лишь какой-то бесцветный от темноты куст и грязные шпалы.
“Да-а… – думал он, глядя на этот куст. – Вот так живешь, живешь… да и застрянешь”.
Более того, если верить отцу Георгию, выходило, что сам Витька не зря всю жизнь воровал, а судья потом не зря впаял ему срок, и сторожевые псы на “малолетке” совершенно не зря, а очень даже со смыслом, однажды чуть не отгрызли ему левую ногу. И мамка не зря надрывалась всю жизнь.
А теперь вот не зря умерла в сорок три года.
Витька всхлипнул по-детски и загородил ладонью глаза. Никто в этом спящем вагоне на него не смотрел, но плакать ему все равно почему-то было западло.
Видимо, еще не привык. На “малолетке” за слезы можно было запросто огрести по полной.
– Ну куда ты, блин, прешь? – закричал дядя Егор на выходе из вокзала. – Чего ты против шерсти? Туда вон давай! Куда все!
Но Витька упрямо двигался поперек людского потока, увертываясь от чемоданов, коробок, запахов, от мягких женских грудей, от тележек носильщиков и твердых, как камень, быстрых, злых мужиков.
– Доволен? – сказал дядя Егор, выбираясь следом за ним из толпы и одергивая свою сильно помятую железнодорожную тужурку. – Смотри, чуть форму мне всю не изодрали!
– Да кому она нужна! – отмахнулся Витька. – Ты ведь на пенсии уже целый год. Зачем ты ее вообще нацепил? Удивить кого-то решил в городе?
– А ты поговори мне еще! Заработаешь себе такую, тогда поймешь.
– Да нет, спасибо. Я уж того… как-нибудь… Без курточки перебьюсь.
– Ну и дурак… Ты лучше скажи, зачем сюда пробирался? Чего тебе тут, на хрен, приспичило?
Уже под самое утро, когда в вагоне все стало серым, а счастливые по понятиям отца Георгия, но не ведавшие о своем счастье люди зашевелились, закашляли и застонали, пытаясь хоть как-то вытянуть сведенные судорогой ноги, Витька решил, что обратно в деревню он не вернется. Город есть город, и тут всегда будет чего украсть.
– Письмо Вальке хотел написать, – сказал Витька, хмуро глядя на запертую дверь почтового отделения.
– А чего вдруг писать? – усмехнулся дядя Егор. – Лев Толстой, что ли? Завтра вернемся – сам все расскажешь. Или соскучился уже?
– Да иди ты! – вспылил Витька. – Ну чего ты все лыбишься? Соскучился – не соскучился… Тебе-то какое дело? Я просто хотел, чтоб все по понятиям было… Как у людей…
Но дядя Егор тоже вдруг взвился:
– А чего ты мне цыкаешь? Расцыкался тут! Я тебе пацан уголовный, что ли? Чтоб ты на меня цыкал… Или я кто?! Я, между прочим, дядя тебе родной! И ты, между прочим, мамке своей перед смертью обещал, что не будешь больше этих слов говорить!
– А чего я такого сказал? – опешил Витька.
– “По понятиям”! “По понятиям” – вот ты чего сказал! А это, между прочим, натуральная уголовная феня!
Витька несколько секунд растерянно смотрел в лицо дяде Егору, а потом засмеялся.
– Ну ты даешь, дядя Егор…
– Чего? – Тот с подозрением смотрел на Витьку, явно ожидая подвоха. – Чего еще?
– Да так… ничего… – продолжал смеяться Витька.
– Ржет еще тут, как лошадь, – ворчал дядя Егор, хлопая себя руками по карманам тужурки в поисках папирос. – И чего у них в голове? То воруют, на хрен, то ржут… То по тюрьмам сидят.
Витька засмеялся еще сильней.
Наконец, дядя Егор нашел растрепанную пачку “Беломора” в нагрудном кармане, сдул с кривой папиросы облепивший ее табак и закурил.
– Ну что, перебесился? – спросил он Витьку, напуская на себя важный вид. – Чего ржал-то?
– Да над тобой.
– Понятно, что не над папой римским… А чего?
Витька щербато улыбнулся.
– Да у тебя через слово то “на хрен”, то “ёкарный бабай”, а ты меня “понятиями” попрекнул. А еще ты “хуюм-буюм” говоришь. И “тыр-пыр – восемь дыр”.
Витька опять прыснул.
Дядя Егор приосанился.
– Ну и что? Сравнил, называется, тоже… “Ёкарный бабай” – это тебе не “по понятиям”. Ты сам подумай – кто “по понятиям” говорит… А “ёкарный бабай” говорят совсем другие люди. – Дядя Егор с достоинством разгладил на животе тужурку. – Понимаешь – нет?
Но Витька его уже не слушал.
В глубине арки, которая вела на привокзальную площадь, стоял чемодан. Большой импортный чемодан, перетянутый широкими кожаными ремнями. Таких ремней Витька еще никогда не видел. Разве что на портупее у замполита всей малолетней зоны. Но к замполиту было не подобраться, а чемодан стоял прямо тут. Как родной.
И тихо скулил – так сильно просился в Витькины руки.
За ремнями такой ширины должно было скрываться что-то особое. То, что слегка хрустит и приятно на ощупь. Как белье после стирки, повисевшее на морозе. Витьке непреодолимо захотелось это потрогать. То, что внутри.
Немедленно прикоснуться.
От внезапного напряжения у него так сильно свело скулы, что под языком выделилась слюна. Кислая, как от лимона.
Так иногда бывает после первой рюмки. Мир вдруг накатывает волной, и в нем оказывается миллион запахов, ощущений и звуков, о которых до этого ты даже не подозревал. Стоило только сделать большой глоток, а потом сильно втянуть носом воздух.
В одно мгновение Витька ощутил сразу всё, весь вокзал целиком: и горький дым дядькиного “Беломора”, и неуютный холодок у себя на шее под распахнутым воротником, и шесть пятнадцать на ржавых часах у входа в зал ожидания, и черную лужу с отражением поезда, а по ней красные туфли – “цок-цок”, и запах кофе из окошка буфета, и пьяный голос оттуда же – “не буду, не буду”, и скрип коляски, в которой молодая мамаша укатывает ребенка взад и вперед, и тяжесть у себя в голове от бессонной ночи, и двое по пустому перрону прошли, и один обернулся, и у него шрам на верхней губе, и шумно взлетели голуби, и этот со шрамом – он улыбается, но самое главное, самое главное – вовсе не это.
А то, что обратно в деревню Витька уже не ездок. Не тот лег расклад. Другая карта.
– Знаешь что… – хрипловато сказал он дяде Егору. – Ты подожди меня в скверике у вокзала. Мне тут надо кое-чего…
– В туалет, что ли, захотел?
– Ага… Просто сил нет терпеть… Щас обделаюсь.
Потому что чемодан был один-одинешенек. Практически сирота. Как и Витька теперь. Только у Витьки все-таки оставался еще дядя Егор. Где-то в скверике на скамейке. А у чемодана точно никого не было.
Беспризорник вокзальный.
Толстяк в синем пальто, который взасос целовал обесцвеченную дуреху, в расчет не входил.
“Не считово, – думал Витька. – Целуется и целуется. Мало ли у кого какие дела! Кому дурехи, а кому – чемоданы. Это по интересам”.
К тому же, если верить отцу Георгию, выходило, что этот жиртрест тоже не просто так сейчас расстанется со своим шмотьем. Должен быть в этом какой-то скрытый смысл. Промысел Божий.
“А может, у него жизнь переменится, – думал Витька, приближаясь к арке. – Может, ему откровение будет… Хорошо ведь, когда откровение. У тебя чемодан сперли, а взамен – бац! – и на тебе – истина вдруг открылась. А так бы и тискал по вокзалам девок всю жизнь. Без всякого смысла…”
И Витька представил себе его переменившуюся жизнь.
Толстяк отдает синее пальто вокзальным бомжам, бросает свой бизнес и обесцвеченных девок, а потом отправляется на богомолье к отцу Георгию.
“Спасибо, отец Георгий, что надоумили Витьку свистнуть мой чемодан. К чему мне, толстому, такая жизнь, а также все эти грязные деньги? Стану теперь трактористом у вас в деревне и заработаю их честным трудом за семьсот лет. Может, хоть похудею”.
– Ты что ж это, ёкарный бабай, со мной делаешь?! – сказал дядя Егор, глядя на чемодан. – Ты где, засранец, чужую котомку урвал?
– Не шуми, – сказал Витька, опускаясь на скамейку. – И сядь. Чего ты вскочил? Крыльями размахался.
– Я тебе щас покажу – крылья!
Дядя Егор подскочил к Витьке и неожиданно треснул его по затылку. Как в детстве.
Витьке это было до такой степени уже непривычно, что он не успел нырнуть головой вперед, как раньше, и кепка нахлобучилась ему на глаза.
– Ты чего? – обиженно спросил он, поправляя кепку.
– Я тебе дам щас, “чего”! Взял чемодан – и отнес туда, где лежало!
Витька откинулся на спинку скамьи и показал дяде Егору кукиш:
– Разбежался.
– Щас пальцы-то пообломаю, – сказал дядя Егор.
– Ну попробуй.
Витька спокойно смотрел ему прямо в лицо и поглаживал левой рукой чемодан.
– Совсем оборзели, – наконец выдохнул дядя Егор, усаживаясь на скамейку.
Полминуты сидели молча.
– Ты это… – тихим голосом заговорил дядя Егор. – Ты же матери обещал…
– Чего я ей обещал? – с вызовом сказал Витька.
– Не воровать.
– Я обещал на фене больше не говорить.
– И не воровать тоже.
– Да иди ты! – Витька махнул рукой.
– Я сам слышал… Когда врач последний раз уходил. Она тебя за рукав потянула, и ты у кровати на табуретку присел.
– Ну? – Витька насторожился.
– А чо “ну”? Ты сам все знаешь. Она тебе сказала: “Не воруй больше, Витя. Пообещай мне”. И ты пообещал. Чо, скажешь, не так было?
– Да ты-то откуда знаешь?
– А я у двери стоял. Врача на двор проводил и вернулся. И ты, между прочим, заплакал еще. Хотя говорил, что на зоне не плачут.
– Да иди ты! – Витька вскочил на ноги и пнул ствол березы.
– Дерево-то здесь при чем? Чего ты всё виноватых ищешь? Тебя за язык никто не тянул. Ты сам ей пообещал.
– Да знаю я! – заорал Витька. – Знаю!
Он действительно знал. Обещание, данное в слезах матери, висело на нем, как камень, и не давало ему уснуть в поезде всю эту ночь.
– А еще обещал сережки ее продать и кольцо.
Дядя Егор вынул из внутреннего кармана свернутый носовой платок в синюю клетку и зачем-то развернул его перед Витькой. Как будто тот без него не знал, что в этом платке.
Витька посмотрел на мамкины побрякушки и вспомнил кухонное полотенце, которое висело на спинке кровати прямо над ее головой. Он слушал тогда ее голос, и кивал, и опять слушал, а сам всё никак не мог оторвать взгляд от этого полотенца. Потому что ему странно было, что оно там висит. Вот человек умирает, а рядом висит кухонное полотенце. И оно в жирных пятнах.
А может, он просто боялся посмотреть ей в лицо.
“Сережки мои продай, – сказала ему тогда мамка. – И колечко с рубином. Вам хватит на свадьбу. А то все деньги сейчас на похороны уйдут. Съездишь в город? Продашь?”
“Продам”, – сказал тогда Витька.
“И не воруй больше”.
“Я не буду”.
– Вы меня извините, дорогие друзья, – раздался чей-то голос за спиной Витьки. – Но у меня к вам один небольшой вопрос.
Дядя Егор посмотрел через Витькину голову и убрал платок с мамкиными сережками в карман. Витька нехотя оглянулся.
За скамейкой стоял толстяк в синем пальто.
“Значит, не поехал на богомолье”,– подумал Витька.
Год назад, когда Витьке исполнилось восемнадцать, его перевели с “малолетки” на взрослую зону. Больше всего он тогда удивился порядку. На “малолетке” царил беспредел, и опустить там могли за всякую чепуху, а у взрослых все было по-другому. Там было правильно.
“Понятия, – говорил Витьке один очень серьезный вор, – штука сложная. Но когда их усвоил – у тебя жизнь в шоколаде. И первое, что ты должен запомнить, – потеряй страх. Самое главное – перестать бояться двух вещей. Сначала – смерти, а потом – жизни. Полюби свою смерть – жизнь тебя сама полюбит. Ты только ей не отказывай”.
Эта красивая, но не до конца понятная формула навсегда заворожила Витьку, поэтому даже теперь, глядя через плечо на толстяка в синем пальто, он успел задуматься о том, чего именно он не боится сейчас – жизни или смерти.
– Что хотели? – ровным голосом спросил Витька.
– Хотелось бы узнать насчет вот этого чемодана…
– Что именно?
– Он… Он случайно не ваш?
Дядя Егор вытащил свой “Беломор” и нервно рассыпал папиросы рядом со скамейкой.
– Вот, ёкарный бабай, – растерянно сказал он, глядя на свое рассыпанное сокровище. – Последняя пачка. Где я тут в городе их теперь куплю?
– Ты на нас посмотри, – сказал Витька. – Ты сначала посмотри на нас хорошенько. А потом на этот чемодан. Ну разве он может быть нашим?
Толстяк посмотрел на тужурку дяди Егора, на его кирзовые сапоги, потом перевел взгляд на потертую Витькину кепку и наконец – на его куртку с надписью “Тайга”.
– Ну? – сказал Витька. – Что решил?
Толстяк в сомнении потоптался на месте.
– Так, может быть… я его тогда… заберу?
– Да забирай уж, конечно. Кому он тут нужен!
Витька прищурился и, цыкнув, сплюнул сквозь зубы метра на три. Однажды в детстве он увидел по телевизору плюющуюся где-то в Африке ядом змею. Она стояла почти вертикально и била, как из пистолета, сгустком яда точно в глаза своему противнику. Витьке так понравилась эта идея, что он полгода потом тренировался на дальность. Поражал даже движущиеся цели. На взрослой зоне спорил с мужиками на пайку, что попадет в крысу на полном ходу. И попадал. Тогда его как раз и заметил тот вор, который учил не бояться.
– Ну ты берешь или нет? – спросил Витька все еще колеблющегося почему-то толстяка. – Бери, а то поздно будет.
– Я беру, беру! – спохватился толстяк и начал обходить скамейку.
Проходя мимо дяди Егора, он неожиданно споткнулся и, чтобы удержаться на ногах, вцепился обеими руками в его тужурку.
– Простите, – забормотал толстяк, но дядя Егор уже сам был готов начать извиняться.
– Ты папиросы лучше свои собери, – сказал Витька, чтобы удержать его от ненужного унижения.
“В жизни, как в картах, – говорил Витьке на зоне тот вор. – Проиграл – заплати. Если нечем платить – убей. Но никогда не суетись. Ни в том, ни в другом случае”.
Витька смотрел, как дядя Егор торопливо подбирает с земли свои подмокшие “беломорины”, и презрительно улыбался.
“Стоило, блин, ишачить на долбаной железке всю жизнь, чтобы потом ползать вот так на карачках перед богатым жиртрестом”.
– Да всё уже, – наконец сказал он. – Поднимайся. Хватит прикидываться, что не все собрал. Ушел он уже. Никого нет.
Но дядя Егор не унимался.
– Кажется, вон туда, под скамейку, одна закатилась.
– Хорош, я тебе сказал! Ну куда ты полез?
Из-под скамьи торчали уже одни только ноги дяди Егора.
– А ты думал – они мне легко достаются? – глухо сказал он оттуда. – Я их, поди, не ворую.
– Цирк, что ли, решил мне тут устроить?
Витька нагнулся над скамейкой и легко, как подростка, вытащил из-под нее дядю Егора.
– Руки убрал! – с достоинством потребовал тот, оказавшись в вертикальном положении.
– Что-то ты похудел, – сказал Витька. – Легкий какой-то. Не жрешь, что ли, совсем?
– Ага, растолстеешь тут с вами…
Витька смотрел на щуплую растрепанную фигуру своего постаревшего дядьки, на его всклокоченные от долгого ползанья под скамейкой седые волосы. Ветер смешно теребил их и косматил еще больше.
– Чего уставился? – сказал дядя Егор, отряхивая тужурку.
– А ты мамки моей… на сколько лет старше?.. – Витька запнулся. – То есть был старше…
Дядя Егор насторожился и перестал отряхивать с себя пыль.
– А чо, думаешь, теперь разница по-другому пойдет?
– Да нет, я не про то…
– А про что?
Витька секунду помолчал.
– Тебе сколько лет было, когда она родилась?
– Восемнадцать. Я тогда в армии служил по первому году. А что?
– Да так… Просто разница у вас сильно большая.
– Так нас много детей у отца-то было. Я первый, а твоя мамка – последняя. Вот и разница.
– Н-да… – сказал Витька. – Но все-таки восемнадцать лет…
– Подумаешь – восемнадцать! Дед твой тогда овдовел, вот и решил жениться еще раз. Хозяйка в доме была нужна. А на следующий год родилась твоя мамка. Любовь, ёкарный бабай! От нее дети. Чего непонятного?
Витька вздохнул:
– Да так-то понятно… Только вот теперь умерла.
Дядя Егор помолчал и опустился на скамейку. Витька сел рядом с ним.
– А чо сделаешь-то? – после молчания сказал дядя Егор. – Ничего сделать нельзя.
– Я знаю, – сказал Витька.
И они помолчали еще минуту. Или, может быть, две.
– А еще у нас забор такой был, – оживился, наконец, дядя Егор. – Из штакетника. Мимо него парни на танцы как раз ходили по вечерам. И так, знаешь, мимо все время шли. А потом мамка твоя подросла, и они стали у забора немного задерживаться. Постоят, постоят – да и подерутся. И крепко так дрались. Мне с отцом постоянно штакетник приходились чинить. Реечки-то удобные. Оторвал ее – и по башке.
Дядя Егор закурил и улыбнулся. Витька внимательно слушал его, но глаз от земли почему-то не поднимал.
– А отцу это дело не нравилось, – продолжал дядя Егор. – Сильно ругался. Раз двадцать, наверно, мы с ним забор чинили. Решил потом досок сосновых наколотить. Так они и доски ведь оторвали. Представляешь? Досками друг дружку мутузили. Любовь, ёкарный бабай…
Дядя Егор усмехнулся, покачал головой и вытер свободной рукой слезы.
– Ты погляди, дым какой едкий… Махорки они, что ли, насыпали туда?
Витька сосредоточенно тер большим пальцем татуировку со змеей у себя на левой руке.
– Вот… – продолжал дядя Егор. – А потом появился твой папка. И он у забора не дрался. Он сразу кольцо и сережки вот эти вот подарил…
Дядя Егор шмыгнул носом, запуская руку в карман. Пошарил там, притих и вдруг весь как-то сжался.
– Слышь, Витька… А чо это? – тихо сказал он.
– Чо? – Витька поднял, наконец, голову и посмотрел на него блестящими глазами.
– Как “чо”? Пропали куда-то сережки… Нету их, Витька, ёкарный бабай! Спиздили!
В следующие пять минут Витька успел несколько раз пробежать по всем перронам и даже вокруг вокзала, но толстяка в синем пальто нигде не нашел. Он бегал от одного киоска к другому, спрыгивал на рельсы, нырял под вагоны, хватал каких-то людей за рукав, а сам все это время странным образом видел себя как будто со стороны. Как в кино.
Вот он запинается и чуть не падает. Вот он бежит. Вот стоит под часами и смотрит по сторонам. Вот начал кусать губы. Вот посмотрел на милиционера, но сразу же отвернулся. Вот заглянул в окно. А вот он бежит снова.
– Ну как же ты своего-то не угадал? – горько упрекнул его дядя Егор, когда он, тяжело дыша, опустился рядом с ним на скамейку.
– Я тебе мент, что ли? – вздохнул Витька, повесив голову.
– Эх! – бессильно махнул рукой дядя Егор. – Чего теперь делать-то? Как будем свадьбу играть?
– Никак, – сказал Витька и сплюнул тягучей слюной себе под ноги.
– Чего сказал? – Дядя Егор даже привстал со скамейки. – Как это – не будем играть свадьбу? А матери кто обещал на Вальке жениться? Она тебя три года из тюрьмы, на хрен, ждала!
– Значит, не того ждала… – Витька пожал плечами. – Не поеду я обратно в деревню. Еще у почты хотел тебе про это сказать, да ты меня перебил… Так и так ведь нет теперь денег на свадьбу. Нечего продавать.
– Но ты же матери обещал! Она лишний год из-за Вальки только из-за одной прожила. Та за нее в доме все по хозяйству делала!
– Ну и молодец, – сказал Витька. – На том свете зачтется.
– Ах ты!.. – Дядя Егор от возмущения задохнулся и не смог подобрать точного слова, которым он от всего сердца хотел назвать своего племянника. – Но ты же ведь обещал!
Витька встал со скамейки.
– Я много чего обещал, дядя Егор… Пошли лучше за билетом в кассу, а то прямо сейчас уйду. И провожать тебя будет некому.
Авторитетный вор, который на зоне учил Витьку ничего не бояться, говорил ему и про обещания. Он говорил, что обещает слабый. Сильный сразу дает.
Или отнимает. Это по ситуации.
Себя Витька, разумеется, относил к сильным, поэтому, допустив слабость и надавав обещаний, исполнять их теперь он не хотел. Ему казалось, что, если он их не выполнит, его минутная слабость у мамкиной кровати как бы перечеркнется и он опять будет сильным. Тем более что мать, по воровским понятиям, – человек абсолютно святой, и за такую слабость блатного никто не осудит.
А Витька хотел стать настоящим блатным.
Поэтому насчет обещаний ему, наверное, легче было бы сделать наоборот. То есть взять и выполнить что-нибудь такое, чего он никому не обещал. Но Витька, сколько он ни старался, не мог придумать ничего в этом роде.
Он смутно чувствовал, что запутался во всем этом сложном переплетении воровских и не воровских ценностей; что эти два мира тянут его в разные стороны, как два пацана – кусок старой резины, когда хотят заклеить проколотое велосипедное колесо. Витька по очереди ощущал себя то блатным, то сиротой, то этой самой заплаткой, и вся эта внутренняя карусель, смута и неразбериха сильно угнетали его.
Так было с ним на “малолетке”, когда он случайно узнал, что его скорее всего убьют, и весь его выбор состоял тогда в том, чтобы опередить события и убить самому либо дать себя зарезать заточкой после отбоя прямо в кровати. Но он сумел найти третий вариант. Набрал в пустой стержень свою слюну и налет с зубов, а потом, пришпандорив к стержню иглу от шприца, ввел эту байду себе в ногу и грамотно ушел с быстро загнившей “мастыркой” на больничку. Там кантовались взрослые воры, и Витька, как и рассчитывал, нашел у них защиту от малолетнего беспредела. Блатные рассудили Витькино дело по понятиям, и быстро наказали всех беспредельщиков.
Однако теперь никакая “мастырка” Витьке помочь не могла. Не было на свете такой больнички, где разруливались бы проблемы данных матерям обещаний.
– Так чо, может, два билета? – с надеждой спросил дядя Егор, когда до окошка кассы оставалось всего несколько человек. – Хрен с ними, с сережками. Возьмем у Потапихи самогонки и отпразднуем свадьбу уж как-нибудь… А, Витька?
– Ну ты что, русский язык, что ли, не понимаешь?
Витька сощурился и раздраженно мотнул головой. Ему сильно не нравилось, что дядя Егор говорит так громко. Мужичок с цветной газетенкой перед ними явно навострил уши.
Впрочем, стоять в очереди действительно было скучно. Витька не раз пожалел, что остался провожать дядю Егора. Сейчас бы уже летал на свободе, как птица.
– А чего? – упрямо продолжал дядя Егор. – Ну чего бы тебе не вернуться? Устроишься на работу. Жить будешь, как человек…
– Как человек?
Вообще-то Витька не хотел отвечать на дядькины подначки, потому что отчетливо понимал, к чему они клонят, но тут он не удержался.
– Ну да, – немного растерялся дядя Егор. – А как кто?
– Вот именно! – зло усмехнулся Витька. – Как кто? Ты башкой своей иногда думаешь или нет?
Мужик с газетой заинтересованно обернулся.
– А ты читай дальше свою порнуху, – сказал ему Витька и грубо развернул его за плечи.
– Виктор… – попытался урезонить его дядя Егор, но Витьку теперь было не остановить.
– Двадцать лет уже Виктор! Ты что, серьезно, свою жизнь за человеческую считаешь? Полвека горбатился на железной дороге, а сам ездишь в общем вагоне! Спишь, блин, сидя! Ты сам понимаешь, куда ты меня зовешь?!
– Так это… – пытался защититься дядя Егор. – Кризис ведь в стране, на хрен… Я-то при чем? Всем плохо.
– Вот именно, что всем! И вы всей кучей молчите, как бараны! Вас кинули, а вы утерлись… Я тебе сказал – отвернись! – рявкнул Витька на мужичка с газетой, который опять начал коситься назад.
– У меня пенсия… – пробормотал дядя Егор.
– Да брось ты! – Витька засмеялся. – Мыла себе купи и веревку на эту пенсию. И то – если вовремя принесут. Тоже мне – “жить будешь, как человек”! Ну насмешил – точно. Ты где человека-то здесь увидел? Он, что ли, человек?
Витька ткнул в спину мужичка с газетой, и тот опять обернулся.
– Стой смирно, я тебе сказал!
– Послушайте… – начал мужичок.
– Ну? – Витька склонился к нему, и глаза его хищно сузились.
Секунду они молчали.
– Чего сказать-то хотел? – зло улыбнулся Витька.
– Ничего, – выдавил мужичок и отвернулся.
– Ну а раз ничего – так помалкивай… – Витька посмотрел на дядю Егора. – Понял? А ты говоришь – человек, человек… Все вы молчать горазды. Лишь бы вам морду никто не набил.
Дядя Егор сильно сгорбился и смотрел в пол куда-то себе под ноги.
– Чего молчишь? – сказал Витька.
Но дядя Егор ему не ответил…
– Ну чего ты? – протянул Витька, подходя к надоевшей уже до чертиков скамейке. – Два человека до кассы всего оставалось… Теперь заново, что ли, стоять?
Дядя Егор молчал и смотрел себе под ноги.
– Язык проглотил?
Витька поднял голову и посмотрел в небо. Высоко, под самыми облаками, крутилась большая стая голубей.
– Смотри-ка, здесь тоже гоняют, – сказал Витька и уселся на скамейку рядом с дядей Егором.
Тот вор на зоне говорил ему: “Если по ошибке обидел кого-то, не делай вторую ошибку – не извиняйся. Пусть тот, кого ты обидел, решит, что он действительно виноват. А начнешь извиняться – виноватыми станете оба. Ты математику в школе изучал? Ну так сам мне скажи, сколько лучше виноватых чтоб было – два или один?”
Теперь Витька сидел рядом с дядей Егором и маялся, снова не в силах ответить на этот вопрос.
– Слышь, ну ты это… Чего так обиделся? Я же не про тебя говорил… Тоже мне…
Он замолчал, пытаясь подыскать для обидевшегося дяди Егора сравнение с кем-нибудь или с чем-нибудь посмешней, чтобы тот усмехнулся, закурил свой “Беломор”, и потом бы они еще немного посидели на этой скамейке, и обида сама собой бы прошла, но в голову ему ничего не приходило, и пауза становилась все дольше, и какие-то дети неподалеку кричали все громче, поэтому он в конце концов неловко махнул рукой и снова уставился в небо.
Там в небе должно было находиться то, о чем говорил отец Георгий. Витька посмотрел на облака, на птиц и представил себе встречу отца Георгия и того авторитета, который его учил.
Вот Витькин вор приезжает к отцу Георгию, они смотрят друг на друга, потом садятся за стол. Вот матушка подает им борщ и по рюмке водки. Они выпивают, закусывают и выходят на крыльцо. Вор курит, а отец Георгий смотрит на него и молчит.
Витька, затаив дыхание, ждал, что они скажут друг другу, но ни вор, ни отец Георгий как будто даже и не собирались ни о чем говорить. Они просто сидели на крыльце и молчали.
Витька вздохнул и опустил голову. От долгого взгляда на солнце перед глазами у него плыли радужные круги.
– Да пойми ты, – сказал он. – Не хотел я ничего такого тебе говорить… Просто на зоне, понимаешь, порядок. А на воле у вас – беспредел. Рвут все друг друга на части без понятий, без правил…
– Брось, – глухо отозвался дядя Егор. – Какой у вас там порядок? Воровские времена давно прошли. Бандиты всем заправляют и отморозки…
– Ты-то откуда знаешь? – удивился Витька.
Дядя Егор пожал плечами:
– Сериалы смотрю… А вообще знаешь что?
– Что?
– Я вот посидел тут, подумал… Похоже, Витька, ты прав…
Витька в недоумении приподнял кепку и почесал лоб.
– В смысле?
– Что в деревню возвращаться не хочешь… И знаешь еще чего?
– Ну? – Витька уже очень сильно насторожился.
– Я тоже с тобой остаюсь. Чего мы там, правда, все как бараны?.. Вкалываем, вкалываем – и всё без толку, а жизнь-то, она мимо проходит. Жизнь-то она, на хрен, одна.
Витька, разинув рот и как будто не узнавая, смотрел на своего дядю.
– Ты чего это, дядя Егор? Голову, что ли, с утра напекло? Так вроде еще не лето…
– А чего? Будем воровать вместе. Научишь меня – и вперед. Я, между прочим, способный. Поработали на государство! Хватит! Пора маленько его пощипать. Или чо, думаешь, не сумею?
Перед самым отъездом в город отец Георгий сказал Витьке, что человек живет верой в чудеса. Более того, он имеет полное право на чудо. Витька вспомнил тогда бесконечные лагерные разговоры о невероятных, но удачных побегах, о безумном воровском фарте и согласился с отцом Георгием. Ему тоже временами казалось, что чудо возможно.
Но не до такой степени.
Через полчаса ругани, уговоров и крика ему удалось убедить дядю Егора ограничиться двумя-тремя кражами, а карьеру серьезного вора отложить на потом. Он согласился научить его воровать лишь в обмен на обещание вернуться в деревню.
– Ладно, уеду, – сказал дядя Егор. – Но только после того, как вернем полную стоимость кольца и сережек.
– Да зачем тебе это? Я же сказал – свадьбы не будет.
– Из принципа, – твердо ответил дядя Егор и встал со скамейки. – На хрен такую жизнь.
Вот так, из принципа, они пошли воровать.
По дороге к месту преступления дядя Егор сообщил Витьке, что он вообще больше не намерен терпеть ударов судьбы и с настоящего момента берет управление в свои руки.
– Как электровоз, – пояснил он. – Понимаешь? То есть залазишь в кабину, даешь гудок – и ты рулевой.
– Понятно, – сказал Витька.
Начать решили с урока мелкой карманной тяги. Витька поместил дядю Егора перед витриной салона мобильной связи, а сам вошел внутрь. Подойдя к очереди из трех человек, он удостоверился, что дяде Егору с улицы все хорошо видно, и запустил руку в сумочку прилично одетой мадам, которая, нахмурив лоб, задумчиво разглядывала чехольчики для телефонов Nokia. Ничуть ее не побеспокоив, Витька вынул из сумочки кошелек, раскрыл его и показал крайне сосредоточенному за стеклом дяде Егору его содержимое. Там было несколько пятисотрублевых купюр и одна американская двадцатка. Вздохнув, Витька вернул кошелек на место, поскольку дядя Егор заранее настоял на том, что по-настоящему воровать будет пока он один. В качестве бонуса от себя лично Витька стянул со стеклянной витрины телефон Siemens, походил с ним по всему салону, поговорил с продавцом о преимуществах этой модели, а потом аккуратно водворил его на пустующее место. Ни пропажи, ни возвращения телефона никто, кроме дяди Егора, не заметил.
– Ну? Все понятно? – спросил Витька, выйдя на улицу.
– А то! – бодро ответил дядя Егор. – Тоже мне, хитрость. Ты вон попробуй груженый товарняк провести хотя бы один перегон. А я на тебя посмотрю. Короче, пошел я.
Через десять секунд он выскочил из магазина и быстрым шагом припустил прочь. Витька еле догнал его.
– Слышь, ты куда так чухнул? – спросил он, приноравливаясь к мелкой рысце дяди Егора.
– Тихо! – ответил тот. – Обернись незаметно. За нами никто не идет?
– Да кто, блин, пойдет? Ты даже не попробовал ничего…
– Попробовал – не попробовал… – ворчливо отозвался дядя Егор. – Много ты понимаешь! Мне, может, моральная подготовка нужна. Посмотри, точно никого нет?
После этого Витька еще полчаса носился за ним по окрестным улицам и по парку, а дядя Егор, оживленный как никогда, рассказывал о своих любовных победах во времена армейской молодости, лихо сплевывал на асфальт, бранился новым для Витькиного уха ругательством “блядкин корень” и вообще вел себя не как дядя Егор. Во всяком случае, Витька таким веселым его до сих пор никогда не видел.
Наконец, он внезапно остановился у входа в ювелирный магазин, пробормотал себе под нос: “Не могу чо-то, стыдно”, потом хохотнул и резко потянул дверь на себя. Витька едва успел схватить его за руку.
– Слушай, может, лучше все-таки я?
– Отвянь! – сказал дядя Егор и шагнул внутрь…
В милиции Витька думал о мамке. Он сидел у окна, вспоминал ее лицо, ее платье, бесконечные письма с фиолетовыми разводами, сквозь которые все равно можно прочитать: “У нас все в порядке, не беспокойся”, и от всех этих мыслей сильно прижимался спиной к холодной белой стене.
Больше всего на свете мамка любила актрису Инну Чурикову. Когда улыбалась, сама становилась похожа на нее. Такая же полоска верхней десны над зубами. В кино Витька не очень-то разбирался, но Инна Чурикова ему нравилась. Ее было жалко.
Как будто кто-то обидел и надо идти защищать.
– Так я не понял – из вас кто сидел? – спросил Витьку пожилой старшина.
– Я, – сказал Витька. – У тебя же справка моя об освобождении.
– Справку-то я вижу…
– Ну? А чего тогда?
Старшина ответил не сразу. Сначала потер рукой лоб, потом немного покашлял и только после этого заговорил.
– Непонятная выходит петрушка…
– В смысле, начальник?
– Ты вот когда откинулся?
– У тебя же там все написано. Неграмотный, что ли?
– Поговори у меня!
Витька хмыкнул, а старшина, задумчиво закусив нижнюю губу, уставился в окно. Они молчали так, наверное, целую минуту.
– Ну с чего ему было вдруг воровать? – со вздохом сказал старшина. – Старый ведь уже человек. Всю жизнь трудился…
– Люди разные бывают, – сказал Витька.
– Ты это о чем?
Витька откинул голову назад, прижимаясь затылком к холодной белой стене, в которой прятались мысли о мамке, и устало закрыл глаза.
– Короче, отпускай нас, начальник. Дела тут все равно никакого нет. Случайно все вышло. Мы не хотели.
К вокзалу Витька старался идти быстрым шагом, чтобы хоть немного опережать сержанта, которого отпустивший их старшина отрядил сопровождать дядю Егора. Витька пытался убедить старшину, что он сам посадит задурившего дядю Егора на поезд, но тот отказал наотрез.
– Я и так из-за вас рискую. Радуйтесь, что начальство в отъезде. Майор бы вас точно закатал мурцовку хлебать.
Поэтому теперь Витька прибавлял шагу. Идти бок о бок с ментом ему было нельзя ни при каких обстоятельствах.
– Ты погоди, куда так летишь? – говорил этот молоденький сержант, но Витька, напряженно опустив голову, шел вперед, как рыба на нерест.
Молчаливый дядя Егор с потерянным видом плелся позади мента, и все вместе они представляли собой довольно странную, сильно вытянувшуюся вдоль тротуара группу.
– Слышь, а вы из какой деревни? – спросил Витьку сержант, отчаянно прибавляя шагу.
– Из Волокуши, – буркнул Витька в ответ.
– Да ты чо! А я из Ипатьевки. Это же совсем рядом! Возле церкви мой дом. Был там?
– Нет, – соврал Витька.
– Да как же ты не был? – засмеялся сержант. – Ипатьевка в трех километрах от твоей Волокуши. Там еще такая гора… А может, ты не из Волокуши совсем? А? Чего врешь-то?
Витька резко остановился, сержант с разбегу пролетел мимо него, а дядя Егор стукнулся в Витькину спину и замер, безучастно глядя себе под ноги.
– Слушай, сержант, – глухо сказал Витька, предварительно обернувшись по сторонам. – Ты что, не знаешь – кто я?
– Нет. А кто ты? – удивился милиционер.
– Я – вор.
У Витьки у самого по спине побежали мурашки от того, как он это произнес.
– А-а, это я знаю, – кивнул милиционер. – Ну и что?
– Да то! Мне с тобой рядом идти не положено. Тем более – разговаривать. Западло это.
– Почему? – Сержант удивленно хлопал глазами.
– Ты что, недавно в ментовке? – спросил Витька.
– Неделю. Из армии только что пришел.
Витька с подозрением покосился на его погоны.
– А лычки когда успел получить?
– Армейское звание сохранили.
– Тогда понятно. – Витька махнул рукой. – Ладно, пошли. Потом все узнаешь.
Он зашагал снова.
– Слышь, а почему западло? – спросил сержант, опять догоняя Витьку, который ужасно не хотел ему отвечать.
– Ну почему? – повторил сержант.
– По кочану… Вдруг меня увидит кто-нибудь… А я с тобой разговариваю. Понял?
Сержант помолчал, что-то соображая, а потом спросил:
– У вас что, начальство такое строгое?
– Типа того, – усмехнулся Витька. – Короче, ты это… Немного сзади иди.
Милиционер вздохнул и пожал плечами.
– Ладно. А с дядькой твоим можно идти? А то мне одному скучно.
– С дядькой можно, – сказал Витька и снова прибавил шаг.
На вокзале они дождались поезда, посадили дядю Егора у окна и вышли из вагона ждать отправления.
– Чо-то он странный у тебя какой-то, – сказал сержант, глядя на поникшего за стеклом дядю Егора. – Он вообще разговаривает?
– Еще как, – сказал Витька. – Заговорит – впятером не уймешь.
– Да-а? – недоверчиво протянул сержант. – А по виду не скажешь.
Вообще-то Витьке уже самому сильно не нравился этот непонятный вид дяди Егора. С тех пор как их выпустили из ментовки, он не то что ни разу не сказал “ёкарный бабай” или “на хрен” – он вообще не произнес ни слова. Он не поднимал глаз от земли, послушно шел туда, куда его ведут, ни разу не улыбнулся и постоянно натыкался то на Витьку, то на болтливого милиционера.
Витька такое уже видел однажды лет десять назад, когда их сосед вдруг изменился и перестал узнавать даже свою жену. “Впал в детство”, – сказала тогда Витькина мамка, и Витька очень удивился, потому что, по его понятиям, он сам был еще в детстве и тем не менее легко всех узнавал.
– Слышь, дядя Егор, – сказал он, склоняясь над своим подозрительно молчаливым дядькой. – Ты это… Ты вообще чего?
Дядя Егор оторвал неподвижный взгляд от мутного мира за вагонным стеклом и посмотрел на Витьку, как на пустое место.
– Я говорю: ты как тут?.. Типа – нормально устроился?
Дядя Егор молча смотрел ему прямо в глаза, и от этого пустого и совершенно бессмысленного взгляда на душе у Витьки стало так тяжело, как бывало только на зоне.
Или сразу после мамкиной смерти.
– Ну ты чего, на хрен?.. Ты вообще меня узнаёшь?.. Это же я, Витька… Ты кончай, блин, дурить…
– Вот так вот, Витюха, – наконец, заговорил дядя Егор, и на глаза у него навернулись слезы. – Не вышло у меня ни хрена. Как был бессловесной тварью – так, видимо, и помру. Захомутали они меня, сволочи.
Он горько покачал головой и посмотрел через окно на сержанта, а тот, заметив взгляд дяди Егора, расплылся в улыбке и приветливо помахал рукой в ответ.
Через минуту Витька не бежал, а просто летел обратно с вокзала. Он буквально тащил за руку дядю Егора, а следом за ними едва поспевал совершенно растерянный сержант.
– Меня же старшина, блин, убьет! – задыхаясь, повторял он. – Ну куда ты несешься? Я должен на поезд его посадить…
– Посадишь, посадишь, – отмахивался от него Витька и, не сбавляя шага, тянул запыхавшегося дядю Егора за собой все дальше и дальше.
Не добегая нескольких метров до ювелирного магазина, Витька внезапно остановился. Он сделал это не потому, что передумал, и не потому, что рядом вертелся этот ненужный сержант, а потому, что вдруг вспомнил слова отца Георгия о том, что люди должны обниматься.
“Руки у человека тонкие, а держат-то крепко, – говорил отец Георгий. – Обнимешься – и не страшно. А иначе – как к миру-то привязаться? Веревками, что ли?”
– Давай, обнимемся, дядя Егор, – сказал Витька и порывисто обхватил своего дядьку за щуплые плечи.
– Ну это… Слышите… – забормотал сержант. – Вы это чего?
– Да погоди ты! – шепнул Витька и закрыл глаза.
Они стояли, обнявшись, посреди тротуара, и Витька слушал, как дышит дядя Егор. В этом его прерывистом дыхании он слышал нерассказанные истории про обиды, про счастье, про железную дорогу, про Витькину мамку, про самого Витьку и вообще про жизнь. Он чувствовал, как много там всего очень важного, но времени все это выслушать у него уже не было.
– Слышь, тебя как зовут? – спросил он сержанта, отстраняясь от дяди Егора и вытирая рукавом куртки глаза.
– Серега, – ответил тот.
– Понятно. – Витька ему кивнул. – Ты это… Серега… Мне вот всегда интересно было… Скажи – зачем люди идут в менты?
Сержант открыл рот и уставился на него.
– А куда еще? – наконец сказал он.
– Понятно, – еще раз кивнул Витька. – Больше вопросов нет. Пошли, дядя Егор.
Они вдвоем поднялись на крыльцо магазина, а сержант, уже совершенно ничего не понимая, остался на тротуаре. Минуту он тупо смотрел то на дверь, то себе под ноги, то на прохожих. Потом повернулся, как будто хотел уйти, но все-таки не решился и снова пошел к крыльцу.
В этот момент в магазине раздался грохот бьющегося стекла и сразу следом за ним – вой сигнализации. Дверь распахнулась, и на крыльцо выскочили Витька и дядя Егор. Правая рука у Витька была в крови. Левой он что-то запихивал в карман куртки.
– Вот так вот, Серега! – крикнул Витька сержанту. – А теперь бежим, дядя Егор! Бежим, ёкарный бабай, на хрен!
И они побежали.