Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2005
* * *
теснил простор из татарвы
в Европу, и простор к полудню
ему сказал “Иду на вы”
за люберецким перегоном
и, оземь грянув, стал перроном.
Здесь перспектива положила
себе предел, сошла на нет,
и, словно лопнувшая жила,
торчит из каменных тенет
грозящий туче рваной раной
из рельса шпиль четырехгранный.
Здесь кочевой какой-то, южный,
среди кубов и пирамид,
расставлен был особой службой,
расплющен, стиснут, перевит,
привит, как злак вверху на звездах,
а местный вывезен был воздух.
И статью новой знаменита
архитектура в рост пошла:
донжоны склизкого гранита
и зиккураты из стекла –
но мертвенность их главный признак
самих и зодчих их капризных.
Чем лучше пуговицы китель?
Зачем для нимба херувим?
Шедеврам зодчества ценитель
предпочитает вид руин –
как в результате канонады:
портала, арки, колоннады.
Чтоб было зябко и просторно
в саду нескучном и пустом…
Но индустрия распростерла
вдоль набережных свой бетон,
свинцово-мерзостны и грубы
цеха расставила и трубы.
Но прямо из-под ног, из лужи,
глядит пейзаж наоборот:
нет башни Сухаревой лучше,
и краше Красных нет ворот,
и на периферии где-то
развалин университета.
Москва! Как звука в этом много!
Пусть взор не застит пелена –
хоть зуб неймет, но видит око:
чья пламенем опалена
щека лепниной золотится,
дика, сармат, твоя столица.
* * *
точно “Роллс-Ройс” в третьяковском пассаже,
одновременно – районных газет
кегль мелкозернистый в пейзаже.
То, что гранитной коросты поверх
набрано им, – не для прочтенья,
для расширенья в сознаньи прорех,
для помутненья его, помраченья!
Света дневного смешения с тьмой,
архитектуры с дремучей чащей!
С целью слияния переводной
Музыки с живописью звучащей.
* * *
наверно, то же ощущает, что в метро
любой из нас, когда вагонный скрежет
вдруг сотрясает станции нутро.
Когда железный солитер гремя
выпрастывает тело из тоннеля,
таращится в испуге на меня,
стахановца топорная камея.
Когда толпа меня, как медь с прилавка,
берет своей мозолистой рукой,
вцепившись в скользкий никель, как пиявка,
слипаясь с этой массою сплошной,
я, быть самим собою перестав,
в окне вагонном — отражение кривое.
И чертит синусоиду состав,
в тоннельном мраке лязгая и воя.
In memory of Benjamin
нашей жизни тщета, если брать целиком,
где прибой дебаркадера ржавые десны
осторожно ощупывает языком?
Где смыкается дряблое зеркало с гладью
нидерландского берега, так ли глуха
пелена, что не всплыть ни мольбе, ни проклятью
из обители донного краба, рапанов и мха?
Одинокой душе, напитавшись составом соленым,
под рябым одеялом лежится покойней стократ,
чем в постелях своих по столицам и спальным районам
тем, кому ты ровесник еще, собеседник, любовник и брат.
Проза рабочих районов
вчера явился заполночь старухе,
он был расхристан, подшофе, не в духе
и в комнату прошел, не сняв штиблет.
Она показывает снимки мне – на них
Районный загс, торжественный и мрачный,
в нем подписью союз скрепляют брачный
щеголеватый с баками жених
и щуплая невеста под фатой.
Вот-вот перо оставит в книге росчерк,
и государство их союз упрочит
своей тяжеловесною пятой.
Была счастливой – вероятно, да –
их жизнь в супружестве, но долгою – не вышла:
молниеносна аневризмы вспышка,
и вечной тьмы за ней белиберда.
Давно жених под гробовой доской.
Вся высохла и сморщилась невеста.
Оболтус их в тюрьме. Лишь гений места
коптит по-прежнему на Автозаводской.
* * *
Тауэр, в скорби знак погаси огни!
Глотку надсаживал все эти дни,
города и графства Англии, я за вас;
вскидывал руки победно и падал ниц,
каждый гол отмечая и каждый пас
вместе с вами, Йорк, Ливерпуль и Лидс.
И, когда свою пинту, как сулему,
я цедил в кельтском пабе под их тру-ля-ля,
белые скалы Сассекса и чеширские поля
улыбались мне, как своему,
и кивали огнями лондонские мосты –
я держал твое стремя, Англия, как в старину,
и Сент-Джордж глядел на меня с высоты.
* * *
просто ухоженный сад.
Челядь разносит закуски-напитки.
Звезды в небе одна крупней другой.
Жизнь то берет тебя под микитки,
то с размаху бьет в пах ногой.
Вязы разлаписты, ряд куртин.
Подле них мы кутим.
Как внезапно фортуна смягчилась:
солод Антверпена шлет и виноград Анжу!
В голосах и лицах – неразличимость,
аппликация света дрожит в глазу.
* * *
в кинозале погасят свет.
Ты как память сама, что сошло на нет –
на свету, в темноте продлишь:
пенки узор кофейной и дыбом шерсть
на кошачьем загривке, пожар в зрачках,
запах приблудный, случайный жест –
все, без чего бы мой дар зачах.