Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
УТРО АНТРОПОИДОВ
Солнце немного приподнялось над горизонтом, и наступило утро. Антропоиды тоже слегка приподнялись и стали беседовать о наскальной живописи.
П е р в ы й а н т р о п о и д. Так вы утверждаете, что после супрематизма неизбежно возвращение к архаике?
В т о р о й а н т р о п о и д. Я боюсь, что некоторые жанры исчезнут совсем, а те, которые останутся, будут изображать лишь экзистенциальные кошмары подсознания.
П е р в ы й а н т р о п о и д. Признаться, у меня тоже возникли подобные опасения.
В т о р о й а н т р о п о и д. Я бы не отказался чем-нибудь отзавтракать. Как вы полагаете?
П е р в ы й а н т р о п о и д. Почему бы и нет.
В т о р о й а н т р о п о и д (не глядя, через плечо). Эй, женщина, принеси нам еды!
П е р в ы й а н т р о п о и д. И вы думаете, что наскальная живопись умрет с развитием технических средств?
В т о р о й а н т р о п о и д. Не знаю, отомрет ли она вовсе, но, когда я вижу пять геометрических пятен, а мне говорят, что это “Охота гепардов”… Это, знаете ли…
Приходит женщина, швыряет им кусок сырого мяса, молча разворачивается и начинает заниматься собирательством. Первый и второй антропоид с недоумением и жалостью смотрят на нее, потом друг на друга, пока В т о р о й а н т р о п о и д не реагирует:
– Женщина до сих пор считает огонь даром богов и боится его…
П е р в ы й а н т р о п о и д. Как огня.
Скаламбурив, антропоиды забились в сухом кашле. Так они смеялись.
В т о р о й а н т р о п о и д (катаясь по траве со спазмом дыхательных путей). Не говоря уже о различных завоеваниях Неолитической революции.
В это время из зарослей кустарника выходит Вождь антропоидов – 1-й доминантный самец. Он видит двух антропоидов, сидящих возле дерева, и женщину, занимающуюся собирательством в некотором отдалении от них. Антропоиды прекращают беседу и, пытаясь выказать Вождю уважение, хотят поискать у него блох. Тот недовольно отстраняется от этих попыток, берет женщину и затаскивает ее на дерево.
Антропоиды снова садятся и начинают питаться, подобрав с земли сырое мясо. Обычно женщина кидала им только один кусок, чтобы посмотреть на потасовку, однако этим утром ничего подобного не случилось: кусок оказался слишком большим. Если бы они не были так поглощены питанием, то наверняка заметили бы группу подростков, с любопытством разглядывающих, как одна ветка на дереве раскачивается все больше и больше.
Наконец ветка не выдерживает, и 1-й доминантный самец с женщиной падают рядом с антропоидами. Те долго думают, надо ли в подобной ситуации предлагать Вождю поискать у него блох, продолжая при этом питаться.
Эти размышления благополучно прерываются появлением 2-го доминантного самца. Видя положение своего Вождя, он строит гримасу злорадства. 1-й огрызается, но, пробуя встать, понимает, что сломал заднюю ногу.
С женщиной ничего не случилось. Она лишь кокетливо отряхивается и идет заниматься собирательством.
Чувствуя назревание конфликтной ситуации, группа подростков осторожно выходит из кустарника.
Тогда 2-й самец начинает угрожающе рычать, бить кулаком себе в грудь и махать сломанной веткой над головой. Вождь антропоидов со сломанной конечностью не пытается сопротивляться и на трех ногах уползает в саванну. Группа подростков с улюлюканьем швыряет ему вслед камни и ветки.
Изгнав 1-го самца, 2-й совершает акты дефекации под деревом, где он стал новым Вождем антропоидов, и около других значимых объектов, таких, как термитник, известковый останец и лужа с грязью. Разметив границы владений, он берет женщину, и уводит ее. На сей раз – в заросли кустарника, памятуя о недавнем историческом эпизоде.
Все происходит так быстро, что антропоиды не успевают понять, следует ли им выказать должное уважение доминантному самцу и поискать у него блох.
В т о р о й а н т р о п о и д (дожевывая мясо). Ну так вот… Как я уже говорил, если пять геометрических пятен – это “Охота гепардов”…
П е р в ы й а н т р о п о и д смотрит на него с набитым ртом.
В т о р о й а н т р о п о и д (глотая). …то я не знаю…
ФИЛОСОФСКИЙ ПОДТЕКСТ В ЖИЗНИ МАРТИНА К.
Мартин Кранкл сидел на Карловой площади и пытался накормить местную орнитофауну пятью хлебами, но сеял лишь раздор и склоки за куски пищи между голодными птицами. Тогда пан Кранкл купил еще семь батонов, и птицы начали питаться как-то более организованно. Тут мимо прошла лошадь и наложила огромную кучу дерьма, и все эти голуби и воробьи моментально улетели от М. Кранкла и принялись его жрать.
Пан Кранкл долго искал философский подтекст этой истории, доедая купленный хлеб, однако тот упорно не обнаруживался. Он хотел было покончить с собой, да по обыкновению своему смалодушничал и решил крепко выпить. Четыре батона, оставленные ему пернатыми тварями, пробудили в нем немалую жажду, и Мартин, как обычно, направился на улицу Кременкова, в заведение, куда он ходил уже более пятисот лет, с того самого момента, как это заведение обнаружили в городе. В тот год Колумб открыл Америку, а в Праге открыли “U Fleku”. Надо ли говорить, что первое событие прошло для Мартина незамеченным (к тому же о существовании этой части света уже несколько десятков тысяч лет подозревали многочисленные племена монголоидов), а второе затмило собой почти все остальные.
Самые замечательные события в истории человечества,
по мнению М. Кранкла:
…4 – Открытие пивной “U Fleku” (1492 г.).
…6 – Первое появление в ней М. Кранкла (?).
…7 – Золотые медали сборной Чехословакии по футболу на чемпионате Европы (1976 г.).
…9 – Поражение Германии во Второй мировой войне (1945 г.).
…11 – Золотые медали чешской хоккейной сборной на олимпиаде в Нагано (1998 г.).
…30 – Предположение Дж. Бруно о множественности обитаемых миров (вторая половина XVI века).
…85 – Первый полет русских собак на околоземную орбиту (1959 г.).
…1246 – Исследовательские экспедиции Х. Колумба (1492 – 1504 г.г.).
Произвести точную датировку шестого пункта “самых замечательных событий” не представлялось возможным, потому как дедушка Мартина приволок его к “Флекам”, когда тот не мог толком ходить, членораздельно говорить и нормально пить из кружки. В общем, несмотря на свой юный возраст (один год и несколько месяцев), он уже обладал всеми необходимыми качествами завсегдатая пивных.
В памяти Мартина достаточно четко отложились только последние тридцать лет посещений этого места, остальные четыреста восемьдесят, очевидно, происходили в его прошлых жизнях. Он как-то вычитал в одной брошюре, посвященной методикам лечения сексуальных расстройств, о переселении душ; о том, что все люди когда-то могли быть животными, грибами, цианобактериями, женщинами или растениями, да еще и произрастать на другом конце земной оси. Только вот про себя он точно знал, что по крайней мере последние пятьсот десять лет безвылазно существовал в Праге в виде М. Кранкла, и не представлял себе иного.
Подгоняемый мыслью, что “из всех своих прошлых жизней и эманаций он не помнит ни одной и так же легко забудет эту”, Мартин довольно быстро добрался до пункта назначения. Как всегда в последние годы, большинство мест в пивной оккупировали немцы, которые громко лаяли на своем собачьем языке и так же по-собачьи лакали волшебный, восхитительный, неопровержимо-прекрасный “Флековский лежак”. Он уже почти свыкся с их присутствием, однако эта история с голубями выбила его из колеи, и Мартин, остановившись на трех кружках, пошел домой.
Первое, что бросилось ему в глаза, когда после долгой возни с ключами он, наконец, вошел в квартиру, – это мужчина в трусах, выпрыгивающий из окна. Какая глупая смерть, подумал Мартин и представил, как нелепо выглядит сейчас этот мужчина там, внизу, наверняка уже окруженный толпой зевак.
Самая гениальная смерть, с точки зрения М. Кранкла
Один греческий философ, уже и не вспомнить, как его звали, однажды решил, что выполнил свое предназначение, перестал дышать и тихо отошел в Элизиум. Просто перестал дышать! Мне бы так, позавидовал Мартин. Но нет, ему было далеко даже до Фалеса. Он точно бы упал куда надо, но остался бы жив, дабы ползать со сломанным позвоночником по дну колодца и глядеть на звезды. И потом, если бы его и вытащили оттуда добрые люди, он не смог бы упасть даже с кровати.
Размышления пана Кранкла прервались появлением из туалетной комнаты женщины в халате. Это была его жена.
– Бачок в унитазе опять протекает! – обреченно произнесла жена. – А почему ты сегодня так рано? Что-нибудь случилось?
– Да нет. Это все из-за голубей…
– Из-за голубей? Как странно…
– И кому только в голову пришло избрать этих тупых созданий символами мира?
– Должно быть, Пабло Пикассо.
– Я не сомневался. А дети дома?
– Нет еще. У них занятия с репетитором. Да что же ты стоишь, раздевайся. Сними хотя бы ботинки.
Вечно у них были дополнительные занятия. Их постоянно к чему-то готовили и учили преодолевать препятствия, которые сами же им расставляли. И никто не заботился о развитии у детей философского типа мышления, морального стоицизма и здорового скептицизма – словом, тех вещей, благодаря которым человек хоть как-то способен противостоять внешним воздействиям. Буквально в прошлое воскресенье Мартин вознамерился научить всему этому своего старшего сына, а заодно и вспомнить роль хорошего семьянина. Однако сын отказался идти с ним на футбол, заявив, что у него английский. Этот идиотский международный язык! В воскресенье! Еще можно было бы понять, если бы он просто уехал с друзьями за город…
В дверь позвонили.
– Наверно, это они.
– Я открою, – сказал Мартин.
Перед ним стоял мужчина в трусах, который выпрыгивал из окна.
– Прошу прощения за неудобства, – виновато замялся мужчина. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Вы, по всей видимости, забыли кое-что из своих вещей? – забеспокоилась жена Мартина из-за его спины. – Вот ваши брюки, рубашка – позволь, дорогой – куртка.
– Большое спасибо, пани.
– Не забудьте обуться, – напомнил Мартин.
– Да, да. Благодарю вас. До свидания.
Мужчина поспешно взял одежду и выбежал на лестничную площадку. Наверняка это был очередной сантехник или телевизионный мастер. Мартина уже давно раздражала их забывчивость и некомпетентность. А у этого ко всему прочему даже инструментов не было. Неудивительно, что после их визитов по телевизору постоянно показывали черно-белые немые фильмы, а бачки в унитазе постоянно протекали.
– Мартин, знаю, ты будешь недоволен.
– Ну что еще?
– Тетка жены моего брата приглашает нас к себе в Пршибрам.
– А что нам делать в Пршибраме?
– Будет свадьба ее внучки.
– Черт это обязательно откуда у тебя столько родственников зачем мне ехать я их ни разу не видел причем здесь мы?!!
– Ты же знаешь моего брата… все эти семейные торжества, он очень серьезно к ним относится. Пожалуйста, милый, ради него…
Перед самым отправлением поезда Мартин Кранкл, человек, обладающий здоровым скептицизмом и некоторой симпатией к школе киников, вышел купить газету, так что в Пршибрам жена и дети уехали без него. Философский подтекст на сей раз был столь очевиден, что у Мартина, как у мыслителя, склонного во многом соглашаться с Эпикуром, появилось невыносимое по своей легкости желание это отметить.
Направляясь знакомым маршрутом на улицу Кременкова, Мартин заметил в толпе мужчину в трусах. Сегодня на нем почему-то был костюм, но все равно он не выглядел человеком, чувствующим себя в своей тарелке. Рядом с ним вертелся мальчишка лет десяти, вполне могший быть его сыном. Проходя мимо пивных, мужчина в трусах непреодолимо склонялся войти внутрь, однако паренек упрямо тащил его дальше. Тогда мужчина достал бумажник, отсчитал мальчишке несколько купюр, и тот быстро убежал за угол. Выполнив отцовский долг, довольный глава семьи зашел в близлежащий бар, и Мартин последовал за ним.
Для начала пан Кранкл (известный натурфилософ) заказал себе две кружки пива – темного и светлого, – в которых воплощался весь концептуально-космологический антагонизм элементов Метагалактики; корпускулярно-волновой дуализм и диалектический материализм, противоборство “Инь” и “Янь”, добра и зла, “да” и “нет”… – вот что символизировали эти сосуды.
Употребление пива по М. Кранклу:
1. Выпить полкружки темного.
2. Выпить полкружки светлого.
3. Темное перелить в светлое.
4. Предаться рассуждениям о бренности сущего и выпить полученную смесь.
5. Повторить еще несколько раз, до достижения состояния атараксии и автаркии.
В промежутках между сакральными актами перемешивания и поглощения метафизических элементов Вселенной Мартин изредка поглядывал на мужчину в трусах, который сидел за два столика от него. По всему его виду можно было заключить, что тот чувствовал себя все лучше и лучше. Мартин же, напротив, никак не мог добиться необходимой атараксии, поэтому решил задействовать дополнительные резервы и заказал сливовицу. В ожидании неминуемого подъема душевных сил он развернул купленную на вокзале газету и натолкнулся на строчки такого содержания: “… не стоит забывать, что Прага – это, без преувеличения, музей под открытым небом, и птичьи экскременты вредят, прежде всего, памятникам архитектуры”. Далее автор статьи развивал мысль о том, что людям следует перестать подкармливать птиц и относиться к ним с сочувствием, и тогда они улетят в другие европейские города, загадят их, а в чистую и сияющую Прагу станут приезжать еще больше туристов, отчего городской бюджет и экономика страны в целом только выиграют.
Здравая идея, подумалось Мартину, и он пристыженно вспомнил, как невольно способствовал загрязнению родного города, когда пытался накормить пятью хлебами этих глупых пернатых.
Допив остатки миросущности и засунув в карман газету, Мартин под действием иррациональных психических сил пересел за столик к мужчине в трусах. Надо было как-то начать беседу, ибо спустя пять минут молчаливого созерцания стен, окон и стульев бара мужчина опять почувствовал себя не в своей тарелке.
– Позвольте представиться: Мартин Кранкл, знаменитый естествоиспытатель.
– Никогда о таком не слышал.
– Так, так… Ну а что вы можете мне сказать об античной философии?
– Ничего.
Беседа явно никак не могла начаться. Мартин никогда не любил разговаривать с незнакомыми людьми.
– Вы что, нарочно? Хотите меня этим задеть? – хладнокровно спросил Мартин.
– Нисколько.
– А вы-то кто?
– Я таксист.
– А я думал – слесарь.
– С чего бы это? Мы с вами уже где-то встречались?
– Не думаю, – соврал Мартин. – Зачем это мне нужно было с вами где-то встречаться? С какой стати?
В последующую симфонию тишины мужчина в трусах самозабвенно гипнотизировал какую-то точку на стене с видом человека, сосредоточенно перемножающего в уме трехзначные числа, а его собеседник выбирал дальнейшую стратегию ведения диспута. Он долго не мог решиться, опутать ли противника сетью силлогизмов, завлечь ли того в ловушку из запрещенных софизмов и апорий или же воспользоваться старой доброй майевтикой.
– А на футбол ходите? – внезапно поинтересовался Мартин после двадцатиминутной паузы, отчего мужчина вздрогнул и перестал смотреть на стену.
– Нет, смотрю по телевизору.
– И за кого болеете?
– За “Спарту”, – безразлично ответил мужчина.
– Вот! А я – за “Славию”! – возликовал Мартин, обнаружив прекрасную тему для разговора. – И что теперь?
– Не знаю.
– Может, вы мне сейчас скажете, что “Спарта” – чемпион?!
– Ну, судя по результатам последнего сезона, исходя лишь из итоговой турнирной таблицы…
– Что?! Мне плевать! Вы хам и дурно воспитаны. И почему вы ходите в трусах?
– Вы пьяны.
– А вы свинья. Может, ты еще думаешь, что Франц Кафка – великий чешский писатель? Получай!
Не дикая ярость гиппопотама с реки Луалаба, защищающего свой гарем от чужаков, и не иррациональные подсознательные страхи, а только любовь к Истине и стремление воссоздать объективную картину мира двигали М. Кранклом, когда, размахнувшись для удара, он вскочил со стула, подался вперед, потерял равновесие и вместе со своим оппонентом оказался на полу. Нижеследующий диалог происходит именно там.
К р а н к л. Почему вы забыли свою одежду у меня дома?
М у ж ч и н а в т р у с а х. Разрешите, я вам все объясню. Не давите на меня… вот так-то лучше. Как я уже говорил, я работаю таксистом, и в тот день я довез вашу жену до дома и вышел помочь разгрузить покупки. В этот момент все и произошло. Откуда ни возьмись, надо мной пролетели какие-то птицы, целая стая, скорей всего голуби, и обделали меня с головы до ног.
К р а н к л. Что – куртку и брюки? И рубашку?..
М у ж ч и н а в т р у с а х. В том-то и дело – обделали всего. Ну ваша жена и предложила все как-нибудь очистить.
К р а н к л. Похоже на бред.
М у ж ч и н а в т р у с а х. Вы находите?
К р а н к л. Несомненно. Продолжайте. Нет, я все понял. Но зачем вы прыгали из окна? Вы могли разбиться.
М у ж ч и н а в т р у с а х. Видите ли, я застеснялся.
К р а н к л. Тогда это многое проясняет.
Б а р м е н (проходя мимо). С вами все в порядке? Могу ли я чем-нибудь помочь?
К р а н к л. Большое спасибо, нет. (Бармен, не дослушав, проходит дальше.) Мне доставит огромное удовольствие угостить вас лучшим в мире пивом. Приглашаю к “Флекам”. Полагаю, теперь мы можем встать.
М у ж ч и н а в т р у с а х. Да, конечно. Только там одни англичане и немцы, мне становится как-то не по себе. Кстати, меня зовут Вахоушек. Павел Вахоушек.
К р а н к л. Тогда набьем им морду, Вахоушек. Да, чуть не забыл… я вас обманул. Я тоже болею за “Спарту”. С детства. С этой секунды между нами нет и не может быть никаких разногласий. Идем!
Уходят. Поют:
Когда в поход мы собирались,
Слезами девки обливались.
На улице их остановил человек в мундире жандарма Австро-Венгерской империи. На нем, как и положено, внушительных размеров каска с петушиными перьями.
Ж а н д а р м. Я сидел в том же баре и все подслушал. Сейчас, когда идет война, а монархии угрожают анархические вольнодумства, сепаратизм и венерические заболевания, именно такие люди, как вы, способствуют подрыву морали у здорового сегмента общества. Поэтому мой долг перед императором заключить вас в тюрьму.
В а х о у ш е к. В тюрьму?! Так сразу, без суда и следственных экспериментов?
Ж а н д а р м. Будь моя воля, я бы расстрелял вас на месте.
В а х о у ш е к. Но мне утром идти на работу. Я таксист.
К р а н к л. А моя супруга завтра возвращается со свадьбы внучки тетки жены ее брата. Как я объясню ей, почему оказался за решеткой? Она будет волноваться.
Ж а н д а р м. Не беспокойтесь, во всем положитесь на меня. А сейчас следуйте за мной!
Жандарм, Кранкл и Вахоушек сели на трамвай и поехали в тюрьму.
К р а н к л. Послушайте, пан Вахоушек, когда я немного переберу с выпивкой, мне начинают мерещиться австрийские жандармы и тайные агенты.
В а х о у ш е к. Знаете, пан Кранкл, признаюсь честно, когда я возьму совсем через край, то вижу советские танки.
Ж а н д а р м. Молчать!!!
Немногочисленные пассажиры с недоумением посмотрели на эту троицу и снова принялись читать газеты, смотреть в окна и спать.
К р а н к л (выйдя из трамвая и подходя к большому зданию). Это что, и есть тюрьма?
В а х о у ш е к. Похоже на больницу.
Ч е л о в е к н а в х о д е. А, добрый вечер, пан Клима. Опять привели заключенных, в чем же они провинились? Понимаю, могу себе представить. Ну, вы проходите, не переживайте, а мы с ними разберемся. Они ответят по всей строгости закона. (Человек на входе и жандарм отдают друг другу честь, жандарм уходит.) Спасибо, что довезли пана Климу, мы уже забеспокоились и хотели объявить его в розыск. Ну, всего хорошего, паны.
М. Кранкл и П. Вахоушек в нелепых позах остались стоять на месте, недоверчиво глядя перед собой.
– Мы можем идти? – спросил Мартин.
– Конечно.
– Мы свободны? И вы уверены, что не должны задержать нас? – нервно засмеялся Вахоушек.
– Абсолютно.
– Да что вам известно о свободе воли? – Спокойствие человека на входе начало раздражать Мартина. – У меня, например, – мания величия, которая…
– А у меня – легкая форма аутизма, – не дав развиться мысли Мартина, признался Вахоушек. – Я слышал, недавно изобрели новый мощный электрошок, забирайте меня и лечите, мне надоело тихо сидеть в углу! Можете сделать мне лоботомию.
– Это может решить только главный врач, я лишь исполняю его волю. Если вас еще не поместили сюда, значит, на то есть причины. Главный врач компетентен во всем, что касается истории ваших болезней, от него ничего не укроешь. Кстати, у него тоже мания величия и легкая форма аутизма, а ко всему прочему еще и временные расслоения личности – качества, совершенно необходимые для работы на такой должности. И не надо беспокоить его по пустякам, в случае необходимости он сам пришлет за вами. Всего доброго.
– Но у меня склонность к суицидальному поведению! – разозлился Мартин. – Если я буду умирать, вы и пальцем не пошевельнете? Я сейчас перестану дышать!
– Как вам не стыдно! Я вызову полицию. Что вы делаете? Прекратите! – заволновался человек на входе, видя, как М. Кранкл со слезящимися глазами и с побагровевшим лицом скорчился под дверью. И, обращаясь к Вахоушеку, призвал того что-нибудь сделать. Павел Вахоушек снова оказался в неловком положении и разглядывал свой ботинок.
Очнувшись от цветных бестолковых сновидений, Мартин Кранкл обнаружил себя в чьей-то постели. Тактильные ощущения сообщили ему, что это его постель. Мартин разомкнул веки, и комната приняла очертания его спальни; и он увидел себя, лежащего на кровати в верхней одежде, опухшего и небритого, с помойкой вместо желудочно-кишечного тракта. И в этом состоянии ему вдруг показалось, что жизнь прекрасна и все его безумные планы претворятся в эту самую жизнь… надо было только сходить в туалет и выпить чего-нибудь освежающего.
На пути к унитазу Мартин постепенно восстанавливал и заново монтировал в мозгу утерянные было обрывки вчерашней кинохроники. Ему вспомнилось, что, так и не сумев постичь технику добровольной остановки дыхания, он начал ломиться в психушку, требуя полной диагностики и необходимой медицинской помощи. В кармане брюк Мартин нашел написанное от руки заключение о его прекрасном психическом здоровье. Насколько он помнил, одна сердобольная медсестра, прибежавшая на шум, выдала ему вчера эту справку, после чего он несколько успокоился. Приехавшие полицейские любезно согласились подвезти пана Кранкла и его друга до дома, когда он представился им знаменитым естествоиспытателем. Правда, Вахоушек так отчаянно порывался сесть за руль (как знаменитый таксист), что полицейские из вежливости предложили ему переночевать у них в участке. М. Кранкл заявил, что поедет с ними, но его требование вновь отклонили без тщательного рассмотрения. Он пытался втолковать, будто “самообусловленное ограничение свободы есть высшая ее форма”, но его доводы никто не слушал. Такая вот диалектика…
Зайдя в туалет и увидев неисправный бачок, Мартин проворчал: “Все течет. Все изменяется…”. Как всегда, он произвел на свет нечто несуразное, смыл за собой и со спущенными штанами начал читать вчерашнюю газету (обычно в туалете штудировался философский словарь). От подзаголовков “Международного калейдоскопа” Мартин чуть было не опорожнился по второму разу, жаль, было нечем.
Племя каннибалов из Папуа – Новой Гвинеи отстаивает в Международном суде свое право питаться людьми
Преступник-психопат захватил в Кливленде хоспис для неизлечимо больных и пообещал убить всех пациентов в случае невыполнения его требований
Разоблачена банда копрофилов, орудовавшая в общественных туалетах Лондона
Взорван поезд в Испании. Все террористы погибли. Жертв нет
“Помни о смерти”, – вслух процитировал любимый афоризм Мартин с глубокомысленным выражением бровей. Это высказывание никогда не покидало его головы, он постоянно повторял про себя “memento mori”, даже в первую ночь со своей будущей женой или ожидая новых порций прохладительных напитков. Потому что у него был философский склад ума.
На следующей странице в рубрике “Передовые рубежи науки” священник из Тршебича объяснял известное определение Бога как “умопостигаемой сферы, радиус которой – нигде, а центр – повсюду”. Он утверждал, что Бог сингулярен и обитает внутри черных дыр (поэтому, кстати, Его до сих пор и не обнаружили ни обычным, ни радиотелескопом). Структура этих удивительных образований такова, что у них не существует поверхности в общепринятом понимании, а есть лишь так называемый “горизонт событий”. Объект, захваченный гравитационным полем черной дыры, будет неуклонно приближаться к этому горизонту, но из-за релятивистских эффектов замедления времени и искривления пространства вблизи компактных сгустков вещества с огромными массами приближение к центру черной дыры (равно – к Богу) станет бесконечно долгим. Далее автор (бывший физик-теоретик) подробно иллюстрировал идею стремления к Абсолюту с помощью квантовой механики, отчего у Мартина усугубились головные боли.
С точки зрения Аристиппа из Кирены (V в. до н. э.), отождествлявшего счастье с чувственными удовольствиями, М. Кранкл в данную минуту был глубоко несчастен. Нужно было как можно быстрее выбраться отсюда, короткими марш-бросками достичь ул. Кременкова и продержаться там до вечера. Сегодня его жена и дети вернутся с какого-то праздника, он очень соскучился по ним. Надо сказать Вахоушеку, чтобы встретил их на вокзале.
Беспорядочно размышляя, Мартин вывалился из квартиры и первую остановку запланировал в маленьком магазинчике на первом этаже соседнего дома. Он старался заходить туда регулярно, потому что дочь хозяина – прелестный белокурый ангелочек лет семнадцати – часто помогала тому за прилавком, тем более сегодня, когда опять наступило воскресенье.
– Все дни очень похожи на воскресенье, не правда ли, Милена? – М. Кранкл парадоксально любил задавать риторические вопросы вместо “здравствуйте”.
– Мои дни скорее напоминают сплошные понедельники, пан Мартин. Помимо учебы, я должна помогать отцу. Вам – как всегда?
– Нет, я хотел бы минеральной воды. Очень холодной, пожалуйста.
– Пан Мартин, у вас уставший вид. С вами все в порядке?
– Спасибо, Милена, не стоит беспокоиться. А вот у таких прекрасных девушек каждый день должен быть похож на праздник. Или молодые люди ныне не в состоянии ежедневно творить чудеса?
– Как вы? – добродушно улыбнулась девушка.
– Как я, – подыграл ей Мартин.
Всякий раз при виде Милены у Мартина возникало острое желание претерпеть кораблекрушение и оказаться с ней вдвоем на каком-нибудь забытом картографами и мореплавателями островке в южной части Тихого океана. И сейчас желание это подсказывало ему иное развитие событий, нежели планировалось ранее. К тому же статус единственного в мире человека, у которого на руках имелась справка, без лишних слов заверяющая, что он сверхнормален, позволял оправдывать все его дальнейшие поступки.
Выйдя из магазинчика и тремя глотками употребив минеральную воду, Мартин пошел в банк и снял со счета деньги, которые откладывал на основание философской школы своего имени. Сначала он хотел взять два билета до Паго-Паго (о. Тутуола, Вост. Самоа), но эта восхитительная затея казалась Мартину тем более неосуществимой, чем дольше он думал о ней. В итоге Мартин Кранкл приобрел один билет до Рима, и его самолет улетал через четыре часа. В конце концов Италия – неплохая страна, там жили М. Буонарроти (121-е место в списке самых замечательных людей), Д. Верди (240-е место) и Р. Баджо (915-е), да ко всему прочему пиво делали из чешского хмеля. Мартин вспомнил одну превосходную тратторию неподалеку от площади Венеции, куда он частенько захаживал во время чемпионата мира по футболу в девяностом году и где подавали отменное красное вино. Прохладное, молодое, рубинохромное…
Предвкушая новую встречу с прекрасным, краем глаза он заметил, как его сбивает машина.
– Пан Кранкл, Боже мой, мне так жаль! Вы ничего себе не сломали? Я отвлекся…
– Черт, Вахоушек, дай мне руку. Хорошо, что я тебя встретил. Я ведь даже не знал, где тебя искать. А что с твоим глазом, тебя избили полицейские? – спросил Мартин, вползая в такси.
– Не совсем, совсем нет… неважно. Моя супруга пришла в участок… короче, мне тоже перепало. Но о чем это я? Давайте я отвезу вас в больницу!
– В какую еще больницу?! Мне наверняка сразу скажут, что я здоров, как гренландский кит, и не пустят на порог. Вези меня в аэропорт, не то я опоздаю на самолет в Италию. Да, Павел, будь другом, встреть на вокзале мою жену, ее поезд прибывает в 22.10. Скажи ей, я позвоню завтра.
– Конечно, о чем речь, товарищ! – заверил Вахоушек и мечтательно добавил: – А я никогда не был в Италии. Я слышал, там очень красиво.
– Если захочешь увидеть настоящую красоту, посети мини-маркет рядом с моим домом. Такое божественное творение не встретишь ни в одном музее мира, ни в одной картинной галерее. По большому счету, лицезрея подобное создание, необходимо немедленно браться за резец и увековечивать его в мраморе или же воспевать в стихах, масляными красками, на кинопленке. Иногда мне даже обидно, что я не Б. Челлини, Р. Санти, Д. Алигьери, М. Антониони и т. п., а всего лишь обыкновенный мыслитель.
– Но вы – необыкновенный мыслитель! – убежденно воскликнул Павел Вахоушек.
– Вы находите?
– Несомненно, – ответил таксист, и они оба засмеялись.
П. Вахоушек проводил М. Кранкла до регистрации, встретил его жену и детей и, уже возвращаясь домой, услышал по радио, что в небе над Австрией захвачен самолет, выполнявший рейс Прага – Рим. Он понял, что сейчас будет охвачен смятением, и тут же остановил машину, чтобы пешеходы и водители смогли беспрепятственно добраться до своих жилищ.
Все последующие дни Павел со всей мировой общественностью следил за ходом действий, используя все доступные средства массовой информации.
Из газетных публикаций: ТРЕБОВАНИЯ УГОНЩИКОВ НЕЯСНЫ.
САМОЛЕТ СДЕЛАЛ ДОЗАПРАВКУ В СТАМБУЛЕ.
ТЕРРОРИСТЫ НЕ ВСТУПАЮТ В ПЕРЕГОВОРЫ.
Сообщение по радио: УГНАННЫЙ В ВОСКРЕСЕНЬЕ АЭРОБУС А-310 СОВЕРШИЛ ПОСАДКУ В АПИА (О. УПОЛУ, ЗАП. САМОА).
Газетные публикации: ВСЕ ПАССАЖИРЫ САМОЛЕТА БЛАГОПОЛУЧНО СОШЛИ С ТРАПА. ПОСТРАДАВШИХ НЕТ.
ЛИЧНОСТИ ПРЕСТУПНИКОВ НЕ УСТАНОВЛЕНЫ.
Радиосообщение: ЧЛЕНЫ ЭКИПАЖА И ПАССАЖИРЫ ЗАХВАЧЕННОГО АЭРОБУСА НИЧЕГО НЕ ГОВОРЯТ О ПРОИСШЕДШЕМ.
Из телеинтервью, рассказывает пассажирка рейса Прага – Рим: КОГДА ОН ВСТАЛ И СКАЗАЛ, ЧТО МЫ ЛЕТИМ, ВОТ КУДА МЫ ПРИЛЕТЕЛИ, БОЛЬШИНСТВО ИЗ НАС СОГЛАСИЛИСЬ. ТОЧНЕЕ – МЫ НЕ ВОЗРАЖАЛИ. ОТКУДА Я ЗНАЮ, КАК ЕГО ЗОВУТ?!
Говорит второй пилот: ДАЖЕ ЕСЛИ БЫ МЫ И ХОТЕЛИ, ТО НИЧЕГО НЕ СМОГЛИ БЫ СДЕЛАТЬ…
Из выступления полковника спецслужб: ЕСЛИ ОНИ ОТКАЗЫВАЮТСЯ СОТРУДНИЧАТЬ С ВЛАСТЯМИ И ВЫДАТЬ ПРЕСТУПНИКА В РУКИ ЗАКОНА, ТО ИХ ВСЕХ НАДО ЗАСАДИТЬ В КОЛОНИИ. ВСЕ 250 ЧЕЛОВЕК!!!
Газетный заголовок: БУДЕТ ЛИ ПОСТАВЛЕНА ТОЧКА В ДЕЛЕ ОБ УГОНЕ САМОЛЕТА?
Фотография довольных людей в Пражском аэропорту. Подпись: СЧАСТЛИВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ЛАП СМЕРТИ.
Из телеинтервью. Загорелая стюардесса авиакомпании “Чешские авиалинии”: МЫ ПРЕКРАСНО ПРОВЕЛИ ВРЕМЯ. К ТОМУ ЖЕ Я НИКОГДА НЕ БЫЛА В ОКЕАНИИ.
Улыбающийся пассажир с бутылкой пива: ЭТО БЫЛ НЕПЛОХОЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ОПЫТ.
П. Вахоушек выключил телевизор и, поборов надвигающееся смятение, помчался на ул. Кременкова.
ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЕ СТРАНСТВИЯ
Мой отец был известным в городе адвокатом и прочил мне такую же блестящую судьбу, поэтому в 17 лет я ушел из дома, оставив письмо матери, в котором, как мог, утешил ее и пообещал вернуться с сундуками, набитыми золотом.
В скитаниях своих я дошел до побережья, где, чтобы не умереть от голода и скуки, ублажал хозяек постоялых дворов песнопениями и всевозможными выростами тела. Но коварные вдовы выставляли меня вон, лишь только петухов заслышав крики. И я брел, скучающий и голодный, в сторону доков – смотреть под палящим солнцем, как корабли отбывали в Нукуалофу и Вальпараисо, где можно было бы так же скучать, слушая шум прибоя и женщин вздохи.
“Доколе?!” – думал я и, нанявшись на один из этих кораблей, устроил на нем бунт. Но заговорщики – двое пьяных матросов – предали меня, и капитан (образованнейший и гуманнейший человек) дал мне запас воды на три дня и посадил в шлюпку, как он, очевидно, вычитал в приключенческой литературе.
Именно этого я и ждал. Я вылил за борт воду и лег на спину, уставясь в небо. Первый раз в жизни мне не было скучно. Вскоре зажглись созвездия – кресты и телескопы, – и я совсем повеселел.
Через два дня меня выловили туземцы и отволокли в деревню. Я сказал, чтобы меня кинули в костер, однако вместо этого они избрали меня своим вождем и обожествили при жизни. Тогда я заявил им: “Называйте меня Кетцалькоатлем, и будь, что будет”.
Я ничему их не учил, только питался и пользовался их женщинами. А местные жители так и не знали письменности, не умели возводить большие и прочные каменные строения и по-прежнему расплачивались друг с другом свиньями и ракушками. Скоро я весил уже 150 кг и перестал передвигаться. Но меня почему-то все так же чтили и уважали.
Однажды наш остров открыли испанские мореплаватели, привезя с собой ром и сифилис. Для начала они свергли всех идолов. Потом их привели ко мне, указав на мое божественное происхождение. Увидев подобное божественное создание, они лишь сплюнули и сказали, что таким порождениям сатаны место в преисподней и что в следующий раз они возьмут с собой специальных людей из святого ордена, которые не будут столь толерантными. Но после долгого пребывания в метафизическом трансе я уже почти не понимал их языка, а выучить туземный даже не пытался. Из этого состояния я вышел только после отплытия испанских моряков. Мужчины больше не выходили в море и забыли своих жен. Теперь ночи они проводили, валяясь на берегу, в обнимку с бутылками. Женщины все чаще приходили ко мне, дабы излечиться от невнимания мужей, но в итоге заразили меня сифилисом.
Я снова стал голодать и заскучал. До сей поры меня сковывали ужас перед Абсолютным Ничто, доступность женщин и божественное происхождение. Однако судьбе вновь было угодно испытать мою стойкость, бросив меня в горнило бессмысленных обстоятельств, чтобы я снова заполнял пустоты своей бессмертной сущности.
Когда мой вес начал приходить в норму, я дополз до лагуны и незаметно отчалил в открытый океан на пироге аборигенов. Несколько дней я пил кокосовое молоко и ловил летучих рыб, пока не был подобран русским судном под либерийским флагом. На его борту, главным образом с помощью водки, я быстро вылечился от скуки и венерических заболеваний. Через неделю я спросил: “Куда мы направляемся, товарищи?”. “В Мурманск”. Я не знал, где это, но, когда оказалось, что за Полярным кругом, я попросил высадить меня в ближайшем порту.
Как обычно, я попал в скучнейшее место, окруженное болотами и кишащее паразитами, где от эпидемий ежедневно умирали десятки людей. На мое счастье, недалеко в горах засели восемьдесят бородатых мужчин с винтовками, которые собирались восстановить справедливость в мире. На тот момент это стремление полностью совпадало с моими целями, и я примкнул к повстанцам.
Революция добавила к моим порокам еще одну вредную привычку: я пристрастился к табаку. Целыми днями я стрелял из винтовки и курил сигары. Когда с кровавой диктатурой было покончено, мы отдали сахарные и банановые плантации крестьянам, закрыли казино и публичные дома, в которых работала половина женщин страны. Теперь они опять могли становиться медсестрами и учительницами! Педерастов и наркоманов, а также жестокого тирана мы выслали в соседнюю капиталистическую страну, чтобы она быстрее сгнила изнутри и бородатые люди с винтовками без помех могли бы восстанавливать справедливость.
После всего сделанного я загрустил и вспомнил о доме. Отобранные у эксплуататоров ценности я раздал школам и больницам, тепло попрощался с товарищами по борьбе и, взяв с собой лишь винтовку и сигары, отбыл на родину.
Вернувшись после долгих лет странствий, я обнаружил плачущую мать, сидящую на пороге нашего разрушенного дома.
– О, душу раздирающая встреча!
В слезах она рассказала, что дикие кочевники сожгли город, изнасиловали всех девушек, а мужчин увели в рабство. И моего отца тоже. Я сказал матери, что тотчас же должен выйти по их следу и настичь, пока не началась песчаная буря.
“Благослови тебя Господь, сынок!”
На следующее утро я, как и предполагал, увидел шатры кочевников. Они были заняты тем, что вырубали пальмы в оазисе и засыпали песком колодец. Когда я подошел к ним поближе, дикие кочевники пригласили меня зайти в шатер и предложили воды. Я вежливо отказался, затем достал портрет отца и спросил, нет ли его у них, потому как, по всей видимости, произошло досадное недоразумение, ведь мой отец никогда не любил путешествий. Кочевники согласились, что недоразумение может быть улажено, и я выменял отца на порох, соль и два одеяла. Меня тут же проводили к нему. Отец пас верблюдов и не собирался уходить со мной. Он упорно твердил, будто ему здесь очень хорошо и жизнь кочевника его вполне устраивает. Я говорил, что тоже жил среди примитивных сообществ и чуть не деградировал как личность, стыдил слезами матери и даже грозил увести силой – все было бесполезно. Тогда я дал ему одеяло и газету с моей фотографией и повернул назад.
– Наверно, у меня каменное сердце, если сейчас оно не разорвалось от горя.
Лишь на секунду я остановился, а затем зашагал еще быстрее, потому что очень спешил. Я торопился построить новый дом для матери, чтобы уплыть отсюда куда подальше.
Когда я отстроил для матери новый дом, то поначалу возрадовался и даже попытался жить в нем некоторое время. В конце концов у меня закончились сигары и терпение и мне снова было необходимо пересекать океан, дабы излечиться от тоски по неизведанному.
На всех кораблях я тотчас же закрывался в каюте и беспробудно пил до благополучного сошествия в порт прибытия. Так я заглушал свой первобытный страх перед морем.
В первую же ночь на меня нахлынули воспоминания и штормовой ветер за бортом. Я вспомнил Фиореллу и такой же прекрасный мятеж на одном восхитительном острове. Фиорелла была моим любимым антропоморфным созданием, в своей жизни я больше так и не встретил подобного сочетания внешних признаков. С первого же взгляда она бросила якорь в моем сердце, о чем я и поспешил сообщить ей: “Мне очень нравится ваш фенотип!”. Скорее всего ей понравилась прямота выражения моих мыслей, и она сразу же воскликнула: “Да!”. Мы виделись что-то около одного раза и в нашу последнюю встречу поклялись друг другу в вечной любви. А потом повторили клятву еще четырежды. Я так и не запомнил ее настоящее имя. Я звал ее Фиорелла. Как называли ее остальные, мне было наплевать. Помню, тогда я только и делал, что носился с винтовкой и курил сигары. Однажды мы с товарищами освобождали от власти кровавого диктатора публичный дом. Там я и встретился с ней. Она хотела стать учительницей, но работала в притоне для иностранных туристов, чтобы прокормить восемь младших братьев и сестер и престарелого отца. Она плакала от радости, когда мы, наконец, восстановили справедливость.
Именно этой девушке я и стал писать письма, дабы не умереть от пресловутой тоски и первобытного страха.
“Милая Фиорелла, я написал уже несколько сот писем, но никак не мог их отправить. Ты же знаешь, маршруты моих странствий часто проходят вдали от центров древних цивилизаций. Сейчас мы подплываем к Азорским островам… или это моя станция метро?.. В любом случае, на корабле и под землей нет почты.
Спешу рассказать тебе, что я почти ничего не видел и за все время путешествия общался только с тремя людьми – это были три алжирских араба, которым я подарил свои наличные деньги в одном из предместий Марселя. А как тебе известно, наличные я храню в валюте стран третьего мира. Хочу заметить, что это очень остроумно с моей стороны. Вот и эти симпатичные алжирские парни посмеялись и чуть было не взорвали меня со стоящим рядом школьным автобусом.
Зато из книг я успел многое узнать о тех местах, мимо которых проплывал, сидя в каюте с недостаточным освещением и без иллюминатора. Удивительно, в каком же замкнутом мирке я жил до этого! Представляешь, оказывается, в Мезоамерике есть люди с собачьими головами, а на Мадагаскаре живет птица рух величиной со слона…
Ты скажешь, что литература, которой я пользуюсь, давно устарела, но когда в один из редких погожих дней я рискнул вылезти на палубу, то сам убедился, – легенды имеют под собой реальную основу. В частности, то создание, которое я увидел в море неподалеку от судна, было во сто крат ужасней Левиафана, о коем я читал в Библии. Мне ничего не оставалось делать, как убежать в свою каюту без иллюминатора и безропотно ожидать, когда чудовище протаранит днище корабля и потопит нас всех.
Однако Господь сколь мудр, столь и милосерден, ибо, как я прочитал позднее в одном научном трактате, эти гиганты питаются исключительно мелкими рачками и моллюсками, а потому совершенно безобидны, и я воздал хвалу Создателю за столь чудесное спасение и за то, что опасность, грозившую всем пассажирам судна, была отведена Им еще задолго до появления рода человеческого, ведь эти невероятные исполины существуют по крайней мере уже двадцать миллионов лет… Однако не утомил ли я тебя, милая Фиорелла, рассказами о своих злоключениях? Быть может, тебя позабавят некоторые обычаи полинезийских народов, о которых я написал в следующем письме”.
Так тянулись долгие дни моего плавания, во время которого я лишь изредка покидал каюту, чтобы пополнить запасы спиртного. Где-то в корабельных коридорах я познакомился со своей соседкой по трюму – вдовой сахарного плантатора, которая, очевидно, прониклась ко мне христианским сочувствием и постоянно спрашивала, не болен ли я. Я отвечал что-то вроде “спасибо, не надо” и снова запирался у себя в командном пункте.
По всей видимости, я продолжал писать письма, потому что однажды утром в кармане брюк я опять обнаружил скомканные листы бумаги со своим почерком.
“Дорогая Фиорелла, ненадолго мне пришлось выпустить штурвал из рук, и я не знаю, в каком полушарии нахожусь, в правом или в левом. Там, за бортом, полярная ночь… или день?.. Знаешь, человеку, путешествующему в каюте без иллюминатора, это очень сложно определить. Однако освещение хоть и недостаточное, но постоянное, а посему я могу читать и писать круглые сутки.
Такой холод, что я практически не выхожу на палубу, сплю по 14 часов и жду, когда мы наконец выйдем в более низкие широты.
А помнишь, как мы случайно встретились в одном прекрасном городе одного восхитительного острова? Скольким мелочным и нелепым обстоятельствам нужно было произойти, чтобы наши пространственно-временные координаты совпали, и я выдавил из себя “ты бросила якорь в моем сердце” и придумал еще две абсурднейшие фразы, а потом еще несколько минут так же ошарашенно обретал дар речи, ибо в тот момент, когда мы с товарищами ворвались освобождать бордель от тирании и я увидел тебя без подготовки, в моем организме произошел мощнейший выброс тестостерона, который прилил к голове и бродил там вместе с ромом. Эта жуткая смесь циркулирует во мне до сих пор. Когда-нибудь я перестану пить, чтобы быть влюбленным в тебя без всяких примесей. Может быть, потому я спросил у тебя, как по-испански “я тебя люблю”, что на родном языке сказать эти слова у меня не было сил; и эти письма я не отправляю, а то и вовсе не пишу, не из-за того, что на корабле нет почты, а в каюте – иллюминатора. Просто мое сердце только перегоняет кровь по сосудам. Ничего более”.
“… у этих островов было и другое название – по фамилиям русских мореплавателей. Представляешь, до прихода белых людей туземцы не знали поцелуев и совокуплялись, как звери.
Фиорелла – все цветы мира слышатся мне в этом имени!
Знаешь, есть вещь, которая существует только во времени. Это музыка. Музыка может структурировать время особым образом, и под оратории Генделя коровы дают больше молока, куры – яиц, у людей повышаются работоспособность и восприимчивость, а симфонии Моцарта излечивают души убийц в мексиканских тюрьмах.
Фиорелла, mio Fiore, цветочек мой, вряд ли я когда-нибудь снова попытаюсь сорвать тебя и вплести в свой вакхический венок. Когда я вернусь из своих странствий, тебе будет уже 120 лет. Если хочешь, послушай менуэт из второй оркестровой сюиты И.-С. Баха, и твое время структурируется таким образом, что за короткий его промежуток ты переживешь несколько очаровательных моментов, пока я буду дрейфовать среди коралловых атоллов и видеть все цветы мира, произнося твое имя”.
Одним ничем не примечательным днем я обнаружил себя в каюте без иллюминатора и с плохим освещением, где я сидел в одном из ее углов с прилившим к голове тестостероном и бродил по темным лабиринтам своей памяти, пробираясь к освещенным местам.
Хотя я и не знал, в каком полушарии находился, невероятным волевым усилием мне удалось проанализировать сложившуюся ситуацию и взять ее под контроль. Перво-наперво я собрал свои скомканные сентиментальные послания, запечатал их в только что допитую бутылку, такую же опустошенную, как и ее владелец, и со всей силы выбросил в сторону острова, где, по моему убеждению, должна была находиться Фиорелла. Во время этого мощнейшего броска я слегка покачнулся и чуть было не выпал за борт. На мое счастье, в последний момент кто-то успел схватить меня за нижнюю конечность. Это было весьма кстати: должен признаться, я никогда не испытывал никаких иллюзий относительно того, кто плавает быстрее – я или пароход. Я нисколько не удивился, когда, вися вниз головой на одной ноге, услышал сверху голос вдовы сахарного плантатора: “С вами все в порядке?”. Исключая мое неопределенное местоположение, все было просто отлично. Однако факт моего чудесного спасения отошел на второй план, когда, едва забравшись на палубу, я только и выдавил из себя: “Как называется этот мираж?!”.
Передо мной возникли великолепная большая бухта и огромный город, построенный на пляжах, пестрящий всеми цветами радуги. Как объяснила мне вдова, это был Салвадор, столица штата Баия, Черный Рим, где церквей (большинство из которых строили рабы в свободное время, то есть по ночам) было столько же, сколько и дней в году. Я спросил, растет ли здесь поблизости табак, она улыбнулась и ответила: “Самый лучший в Бразилии”.
Сойдя на берег, я ощутил прилив бодрости, хотя и планировал очутиться несколько севернее. Несмотря ни на что, тут было тепло, бутылку с моими письмами успешно доставляли морские течения, и, похоже, здесь не было проблем с высококачественными табачными изделиями.
– Цель вашего приезда?
– Я приехал за сигарами.
– За сигарами? – недоверчиво уставился на меня усатый мулат-таможенник. В его глазах я прочитал желание немедленно депортировать меня из страны.
– Да, – подтвердил я, – за сигарами.
– Добро пожаловать в Баию!!! – рассмеялся таможенник. – Следующий.
Такой прием приободрил меня еще больше. Правда, меня немного поразило поведение таксиста, который в довольно жаркую погоду попросил закрыть в машине все окна и старался не останавливаться на красный свет. А в целом, это был очень милый и приветливый таксист.
– Я отвезу вас в уютную и комфортную гостиницу на холме. В колониальном стиле, все удобства.
– Наверно, оттуда лучший вид на город? – предположил я.
– О да! Вам у нас понравится! – пообещал мне таксист, не глядя на дорогу. И вдруг как-то слишком нервно увеличил скорость, сбросив ее лишь при подъезде к гостинице.
На минуту я поднялся в номер, чтобы оставить вещи. С моего четвертого этажа было видно полгорода – прекрасные образцы латиноамериканского барочного искусства, и детей с огромными мешками за спиной, собирающих мусор. Я сразу же вспомнил, зачем оказался здесь.
Я спустился в ресторан, где мне предложили какую-то мешанину из креветок, рыбы, пальмового масла и кокосового молока. Не стоит считать, будто я испытывал отвращение к местной кухне или морское путешествие отняло у меня много сил. Просто я никак не мог выкинуть из головы этих детей у мусоросборников. Подошедший официант с профессиональной обеспокоенностью осведомился о причинах моей гастрономической отчужденности, и я со всей врожденной вежливостью ответил: “Нет аппетита”. К моему удивлению, официант отреагировал на мою отговорку очень непосредственно и поспешил мне сообщить, что он “пойдет обрадует Вандерлея”. “Простите, а кто этот Вандерлей?” – полюбопытствовал я. И вот что мне удалось узнать о нем.
Вандерлей жил на улице в большой картонной коробке, целыми днями бесцельно шлялся по городу, купался в море, рисовал карикатуры на прилично одетых людей, а затем отдавал их почти задаром. Все, что ему удавалось собрать, он тратил на пиво и благотворительные цели, жертвуя на церковные нужды, реконструкцию музеев, охрану диких животных и обыкновенным уличным попрошайкам. Надо признать, благотворительностью занимался он предельно искренне и делал это с неизменным достоинством. Когда Вандерлей в очередной раз переводил свои мизерные суммы школам для бедняков, глядя на него, можно было бы подумать, что этот филантроп только что искоренил в мире неграмотность. Однажды двое нищих чуть не побили его прямо у собора, подумав, что тот насмехается над ними, с важным видом подавая им несколько мелких монет.
Питался он объедками из фешенебельных ресторанов. Их выносили ему знакомые повара и официанты – добрейшей души люди. Иногда Вандерлей делился пищей со стаей бродячих собак, чем полностью завоевал их расположение. Поэтому иногда они делились с ним. По утрам и ближе к вечеру, когда становилось не так жарко, он проводил свободное время на пляже, играя в футбол и волейбол. А свободным у него было – все время.
Это было как раз то, что мне нужно, – юноша из низов, человек из народа. Я выразил немедленное желание встретиться с ним.
Он стоял у дверей черного хода на кухню, отнюдь не юноша, а высокий, улыбающийся и перемигивающийся с официантками молодой мужчина лет двадцати семи со светло-коричневой кожей.
– Вандерлей, этот сеньор приехал издалека и хочет с тобой познакомиться.
Он слегка пожал плечами, затем добродушно рассмеялся и сказал:
– Пойдем, я угощу тебя пивом. Подожди, я только доем твой обед.
Пока мы шли до бара, Вандерлей непрерывно рассказывал о Салвадоре, травил анекдоты, постоянно оборачиваясь вслед женским силуэтам, подпевал уличным музыкантам и быстро рисовал прохожих. У какого-то здания несколько парней танцевали под ритмичную музыку, Вандерлей громко поздоровался с ними.
– Это мои знакомые из академии мэтра Бимбо, – пояснил он.
– Этот мэтр, наверное, большой ученый.
– Не знаю, но в капоэйре кое-что смыслит. Кстати, не думай, что это просто танец.
– А я и не думаю, – сказал я, когда Вандерлей в шутку слегка коснулся пяткой моего лба.
В баре мы выпили по три кружки пива. После этого я уже и не знал, как начать разговор о классовой борьбе, поэтому попросил Вандерлея показать его жилище. Он немного стушевался: “Понимаешь, не подумай, что я стесняюсь. Просто это может быть не очень безопасно для тебя. Хотя до захода солнца, пожалуй, успеем”.
Салвадор – город, где молодые люди иной раз смотрят на вас и спрашивают себя: а не забрать ли что-нибудь из ваших вещей? Мы шли по Нижнему Городу, и мне стало понятнее странное поведение таксиста, который вез меня в гостиницу. Домишки становились все более убогими, а лица их обитателей – все более неприветливыми. Правда, при виде Вандерлея они делались немного дружелюбнее. Так скорее всего выглядели индейцы, раскрашенные черными и красными узорами и вооруженные луками, наблюдая за прибытием кораблей Педру Альвареша Кабрала, на которых находились странные люди, одетые во что-то твердое и блестящее, с волосами на подбородке. При этом пришельцы ели камни и пили кровь.
– Вот мы и дома, – показал мой приятель на коробку, стоящую посреди узкой улочки.
– Слышал ли ты об идеях справедливого устройства общества? – поинтересовался я после некоторой паузы.
Он сказал, что слышал от одного вьетнамского моряка, но все это ни к чему. Тогда я спросил, чего бы ему хотелось получить в жизни, а он ответил, что всем доволен, разве только коробку побольше.
И ради этих людей товарищ Ленин устроил первую социалистическую революцию в России в далеком семнадцатом году!
– Но неужели ты считаешь, будто всем живется так же хорошо и они не хотели бы лучшего будущего хотя бы для своих детей?
– Пойми, гринго, – он выругался и сплюнул, – посмотри на эти налепленные друг на друга глиняные лачуги без канализации: в них живут люди без целей и надежд, считающие себя отбросами общества.
Я напомнил ему, как такие же отбросы подняли восстание на одном острове и выкинули жестокого диктатора в соседнюю капиталистическую страну, а вместе с ним – педерастов и наркоманов, чтобы она побыстрее сгнила изнутри, и показал ему газету со своей фотографией.
Он лишь усмехнулся, признавшись, что не умеет читать, и добавил, что не представляет, как неграмотные бедняки, воры, проститутки, наркоторговцы и убийцы, живущие здесь, станут управлять целой страной.
– Что из этого выйдет? – упрямо твердил он. – Что?!
– По-моему, хуже уже сложно будет что-либо сделать.
– Пойдем лучше в порт. Надо выветрить из тебя всю эту дурь.
В дешевом портовом кабаке Вандерлей познакомил меня с двумя очаровательными креолками, которые тут же вызвали у меня стремление чем-нибудь их угостить. Девушки явно были из хорошей семьи, оказались скромны и хорошо воспитаны и, отказавшись от выпивки, сразу же предложили прогуляться на пляж. Мы взяли с собой две бутылки тростниковой водки и пошли прогуливаться. Руки Вандерлея уже вовсю отпускали комплименты бедрам его подруги, поэтому и я решил быть повнимательней к своей спутнице.
Звали ее Луиза, лет ей было то ли тринадцать, то ли двадцать, что чрезвычайно сложно было определить. Когда она шла по улице, мужчины присвистывали от удовольствия и отпускали в ее адрес вздохи восхищения, за которые в иной стране женщины дали бы пощечину. Луиза являла собой все великолепие тропической фауны, а речь ее была подобна шелесту прибоя…
Проснулся я на песке от истошного вопля Вандерлея: “ГОЛ!!!”. Как обычно, в это время он гонял мяч с подростками. Рядом валялись пустые бутылки и моя одежда.
– Гол!!! – продолжал орать Вандерлей, победно вскидывая руки.
– А где девушки? – попытался понять я.
– Ушли в школу. Вставай на ворота! – крикнул он мне.
После вчерашнего моя голова и так ужасно болела, а от бесконечных витиеватых перепасовок смуглокожих мальчишек она еще и закружилась, так что, когда нам забивали гол, мяч и я оказались в разных углах.
– Пойду в отель, приму душ. Я зайду к тебе после обеда, – бросил я Вандерлею и уныло побрел в сторону канатной дороги на Верхний Город.
– Доброе утро, сеньор! – приветствовал меня портье, с пониманием взглянув на мой потрепанный вид.
Я молча кивнул, поднялся в номер и не раздеваясь лег спать.
Не сказать, что я из тех гениев, к которым самые лучшие идеи приходят во сне, однако проснулся я уже с готовым планом дальнейших действий. Как ни прискорбно, но я должен был уехать отсюда. Здесь было слишком теплое море, слишком ласковое солнце, чересчур пышная растительность и очень красивые женщины – все тут было “слишком”, и революция в этих местах была невозможна. Для понимания этой истины мне хватило и одного дня. Я быстро собрал свои вещи, расплатился за номер, купил у старьевщика самую большую коробку и сигар на год вперед и пошел к Вандерлею.
Возле его жилища расположились спящие бродячие собаки, а сам он предавался послеобеденному отдыху внутри.
– Вандерлей, извини, что приходится тебя будить, я уезжаю.
Тотчас же я был облаян псами, и на свет вылезла заспанная голова Вандерлея:
– Как… куда? – вымолвил он. – А как же революция, мой белый брат, как же все эти бандиты?! – спрашивал Вандерлей, указывая на окрестные лачуги. – А ведь я уже поговорил с ребятами из школы капоэйры, они вроде не прочь стать нашим авангардным отрядом.
– Ничего не получится, брат. Климат у вас неподходящий.
– Но ты же говорил про один остров… – Глядя на мой подавленный вид, Вандерлей осекся, жестами изобразил, что, мол, ничего не поделаешь, а потом вопросительно уставился на большую коробку.
– Это тебе, – пояснил я.
– Да это целый дворец! – искренне восхитился мой светло-коричневый брат.
– При коммунизме все будут жить во дворцах, – твердо уверил его я.
Вандерлей растрогался, встал, обнял меня и произнес:
– Спасибо, товарищ! Дай Бог, чтобы революция победила! Я буду молить об этом Иеманжу и святого Раймунду, моего покровителя. Помни, здесь всегда рады видеть тебя!
Перед самым отъездом я получил по электронной почте послание от отца, бывшего когда-то известным адвокатом в нашем родном городе:
“Сынок, по спутниковому телефону мне позвонила твоя мать и сообщила, что у тебя кончились сигары и ты уплыл за ними на другой конец света. Я не осуждаю тебя, но, право, не стоит выдумывать такие веские причины. В конце концов я тоже волнуюсь о тебе. Впрочем, как и вы обо мне, я знаю это. Но ваши тревоги напрасны. Я никогда еще не был так счастлив, как сейчас. Я по-прежнему пасу верблюдов у диких кочевников, и, знаешь, мне кажется, будто я искал это всю жизнь. Только в пустыне я встречал такие рассветы, когда сидел всю ночь на бархане и смотрел на звезды, большие и красивые, словно жемчужины.
Да, сын, хочешь узнать, какие слова говорят о нас разные чистоплюи из природоохранных организаций? Они на всех углах трубят, будто мы со своим скотом способствуем деградации почв и опустыниванию региона, вследствие чего падает и уровень жизни туземного населения. Слышал ли ты когда-нибудь подобную чушь?! За то время, что мне посчастливилось провести с дикими кочевниками, я близко узнал и полюбил их. Поверь, это маленькое и свободолюбивое племя, в котором царят иногда жестокие, но справедливые порядки; и мы будем и впредь вытаптывать почвы, вырубать пальмы в оазисах и пасти скот, как, где и сколько хотим, пусть даже мы и опустыним весь континент.
Что ж, пиши и звони нам, сынок, мы с матерью очень любим тебя.
P. S. Если не трудно, вышли мне новое одеяло и спички.
Твой отец”.
Я сразу же написал ему ответное письмо:
“Отец, рад, что после стольких лет мы, наконец, стали близки друг другу. Мы никогда не сможем понять выбор другого, но должны попытаться принять его.
Моя последняя миссия по восстановлению справедливости в мире закончилась полным фиаско. Не буду долго распространяться, случайно я оказался в Бразилии и вынужден срочно покинуть ее, чтобы не остаться в этом раю для нищих и бродяг навсегда. Но я с оптимизмом смотрю в будущее, именно потому, что настоящее – абсурдно и несовершенно.
Перебирая в уме притесняемые народы, в первую очередь я вспомнил об эскимосах. Только представь, они обитают на самом большом на планете острове, который им не принадлежит. Мне давно ясно, кто мешает им двигаться по пути прогресса, кто заставляет их каждый день пить чистый спирт и есть противную ворвань, жить в ледяных домах и освещать их вонючим тюленьим жиром. Безумные захватчики из маленькой забытой страны узурпировали всю власть на острове, но так и не сумели полностью подчинить себе гордый, но разобщенный эскимосский народ. Уверен, что сумею найти нужные слова, дабы растопить многолетнюю мерзлоту в их сердцах, и мы сбросим агрессоров в торосы Ледовитого океана.
Конечно, ты помнишь, я с детства не переносил отрицательных температур. Однако я готов пожертвовать собой и во имя идеалов революции вылетаю в Копенгаген, а оттуда – в Скорсбисунн.
P. S. Высылаю тебе новое одеяло и два увеличительных стекла.
Любящий тебя сын”.
В самолете я устроил дебош, пытаясь выкинуть в окно бутылку с новым письмом к Фиорелле, когда мы пролетали над тропиком Рака. Находчивая стюардесса принесла новую порцию виски и сумела тем самым отвлечь мое внимание. До самого Копенгагена я просидел с отключенными функциями головного мозга. Признаться, летя в средних слоях тропосферы со скоростью 800 километров в час, я чувствую себя гораздо хуже, чем в трюмах океанских лайнеров.
В Копенгагене мне удалось посетить институт Нильса Бора, где я справился, есть ли что-нибудь новенькое насчет свободы воли электрона. В принципе, мне больше нечего было делать в городе, власти которого смотрят сквозь пальцы на существование целого квартала обкурившихся педерастов, и я с легким сердцем запихнул себя в следующий самолет.
Едва выйдя из маленького здания аэропорта, я начал жалеть, что не остался жить в картонной коробке рядом с Вандерлеем и стаей бродячих собак. На какую-то долю секунды я подумал, что более неподходящего климата для революционных действий я еще не встречал. Однако кое-как я справился с минутной слабостью и, решительно подавив в себе нестерпимое чувство холода, побежал вляпываться в историю Гренландии – самого большого и бесполезного острова на Земле.
Поселился я в домике, стоящем в каком-то сугробе, и назывался этот сюрреализм “Отель Эльсинор”. Закрывшись у себя в номере, я начал работать. Сутки напролет я сочинял будоражащие сознание речи и писал агитационные листовки, а потом мучался с переводом их на этот варварский язык. Невероятно, у них существовало несколько десятков слов для обозначения оттенков белого цвета, но они находились в полном неведении относительно понятийного аппарата научного коммунизма. Первое время я никак не мог внятно донести до эскимосов содержание моих листовок на их родном наречии. Тогда я начал помещать под текстом наглядные аллегорические картинки, понятные местному населению. Например, как один здоровый белый медведь (с подписью на брюхе – “Буржуазия”) отбирает честно пойманную рыбу у других медведей поменьше и набивает себе пузо, не в силах съесть все сам, а в это время маленькие медвежата умирают от голода. Тут появляется огромный гренландский кит, на котором красным цветом написано “ПРОЛЕТАРИАТ”, бьет хвостом по льдине и отправляет зажравшегося медведя на дно мировой истории. Но так как из меня не получился бы и художник-абстракционист, то даже у меня самого эти изображения вызывали исключительно приступы смеха.
Вот так я и работал, благо ничто не отвлекало меня от дел. Искушений на улице не было никаких, даже если бы я и захотел туда выйти, отбросив страх замерзнуть на пороге сюрреалистического “Отеля Эльсинор”. Солнце поднималось лишь на несколько часов, да и то, наверное, только для того, чтобы непредвзято показать всю убогость этого захолустного городка за Полярным кругом. Туземные дамы совсем не вызывали желания угощать их выпивкой, а все мало-мальски привлекательные белые женщины были замужем за датчанами и проводили вечера в компании телевизоров и своих мужей. Я держался только благодаря сигарам и воспоминаниям о более приемлемых условиях для здорового метаболизма.
Однажды я все-таки решил немного развеяться, а заодно и проверить обстановку и зашел в самое злачное место в радиусе тысячи километров, которое работало до 22.00. Называлось оно так же нелепо, как и выглядело, – “Веселые снегоходы”. Я еле успел войти перед самым закрытием. Внутри за столиком сидел уже порядком нагрузившийся здоровенный белобрысый мужик, а у стойки бара обретались две эскимоски неопределенного возраста, тщетно ожидающие, пока кто-нибудь их угостит. Я сел подальше от них, заказал себе водки и осторожно начал проверять обстановку. Я представился бармену профессором этнографии, изучавшим религиозные обряды северных народностей. В данный момент я готовил исследовательскую экспедицию во внутренние районы Гренландии и хотел бы узнать, кто бы смог оказать мне в этом помощь. Бармен сказал, чтобы я пришел завтра, и он сведет меня с нужным человеком.
– А это кто? – указал я на здорового мужика.
– Это Иверсен, член сборной Норвегии по биатлону.
– А что он здесь?..
– Тренируется, – предупреждая мой вопрос, ответил бармен.
Нужный человек оказался довольно упитанным малым, на лице которого боролись европеоидные и монголоидные черты, но так и не выявили победителя. Мы сели у стойки, и я взял бутылку водки. Звали его Нивиаксиак, а попросту – Морж. Он знал около тридцати слов на идиотском международном языке, да вот интерпретировал их, очевидно, по-своему. Морж долго не мог понять, зачем нужно ехать во внутренние районы изучать быт и обряды эскимосов, если все они давно живут в маленьких городках и поселках, в комфортабельных домах с централизованным отоплением, канализацией и электричеством, а об иглу даже не слыхали. Он ничего не знал о том, как трудно живется оленеводам в ледяной пустыне и охотникам на китов среди айсбергов. Но я не стал втолковывать Моржу, насколько далек он от простого народа, от его повседневных тягот и забот, от его героической жизни, полной лишений и опасностей. Перед моими глазами проплывали все новые и новые эпические полотна, и мне вдруг захотелось дать Моржу по его лоснящейся от жира морде. Вместо этого я дал ему денег для покупки снаряжения и провианта и сказал: “Рано утром мы выходим”. Нивиаксиак по прозвищу Морж недоуменно пожал плечами, но вслух сказал: “Халасо, хозяйна. Се будет осень халасо!”. Заверив меня в своей бесконечной преданности, он взял банкноты и ушел покупать собак.
В эту минуту в дверном проеме появился норвежец Иверсен. Расстояние от входа до стойки он отмерил тремя шагами и сел рядом со мной. Я предложил ему водки и из вежливости уточнил:
– Скоро Олимпиада?
– Да, – усмехнулся Иверсен, достал ингалятор и глубоко вдохнул. – Астма.
– Понятно.
Через некоторое время я спросил: ничего, что мы нарушаем спортивный режим?
– Ничего! – рассмеялся норвежец, доставая ингалятор и делая глубокий вдох. – Ничего!!!
А потом мы пили за Тура Хейердала, Эдварда Грига и Руаля Амундсена в разном порядке и по несколько раз. Но в конце концов он заявил, что выше всех них ставит Фритьофа Нансена, который “к чертовой матери перешел эту хренову Гренландию один на лыжах”.
– Ясно вам?! – грозил он почти пустому помещению “Веселых снегоходов”. – Фритьофа Нансена! Выше всех!
Тут он заметил двух эскимосок неопределенного возраста, крутившихся у дальнего конца стойки:
– Эй, холуй! – ревел Иверсен, обращаясь к бармену. – Налей тем двум замороженным рыбам самого дешевого пойла, пусть не говорят, что Иверсен – не джентльмен, ха-ха-ха!
Затем он вспоминал свои спортивные достижения и заходился в порывах безудержного хохота:
– Как-то, было дело, шел я вторым за полтора километра до финиша, отставание восемь секунд. И тут вспоминаю, что остается у меня запасной патрон, и вижу: вот она, спина этого французика. А вокруг лес, ни души, только телекамеры. Ну, я заряжаю винтовку, прицеливаюсь и… ба-бах!!! – Со всей мочи Иверсен ударил ладонью по стойке и покраснел от смеха.
– Да ладно, шучу. Но вот выиграли мы с ребятами в очередной раз эстафету на Кубке мира. И заходим, как полагается, отметить в харчевню в одной альпийской деревушке. А хозяйка, значит, сочная бабенка, прям с порога: а это не вы, того, золотую медаль здесь взяли? Ясное дело – мы! А Бергсон, это, капитан наш, сметливый парень, он у нас последний этап еще бежит, и говорит: что ж, чествуйте квартет триумфаторов, как они того заслуживают. А сам подмигивает и пялится на ее груди. Ну, мы ее все эстафетной командой и… ха-ха-ха!!! Не вру. Честное слово! – захлебывался чемпион в эстафете 4 по 7.5 км. – Всей командой!!!
– Господа, вынужден предупредить вас: скоро мы закрываемся, – несколько виноватым тоном сказал бармен.
– Что за деревня? – прорычал Иверсен. – Слышь, холуй, налей-ка нам по последней, и, если ты откажешься выпить с нами за Фритьофа Нансена, я разнесу этот клоповник к чертовой матери!
– К сожалению, на работе воспрещается, господин Иверсен. Вызвать вам такси?
– Слышал, – обратился ко мне Иверсен, – как они позволяют себе оскорблять норвежскую культуру? Свиньи! Сейчас я им покажу!
И Иверсен, безусловно, им показал! Показал, как человек может стоически принимать удары судьбы, падать в самые бездонные пропасти и вновь возрождаться из пепла, причем многократно. Ко всему прочему, он проиллюстрировал собой тот неоспоримый факт, что люди когда-то ходили на четвереньках, а их далекие предковые формы на самых ранних этапах эволюционного развития и вовсе ползали по земле. Однако несмотря ни на какие преграды, в его взгляде читалась неопровержимая убежденность в том, что все равно он принесет норвежский флаг на финиш гонки и принесет его первым!
Когда нас вталкивали в такси, он все еще орал в открытое окно: “Да здравствует Норвегия – родина лыж и Фритьофа Нансена!”. Хотя это мы кричали уже дуэтом. Шофер развез нас по гостиницам, я вошел в комнату и не раздеваясь лег на полу, не дойдя до кровати двух метров.
Утром мне удалось оценить немногочисленные преимущества холодного климата. Проснулся я удивительно свежим, принял душ, переоделся, взял мешок с листовками и поспешил на встречу с Моржом.
За две недели бесплодных блужданий по белому безмолвию мы не встретили ни единого стойбища, ни одного иглу. А мой проводник в этом загробном мире с довольной физиономией жевал очередной кусок солонины и упорно повторял “се будет осень халасо!”.
Так как бармен из “Веселых снегоходов” сказал ему, что я этнограф, Нивиаксиак счел необходимым каждый вечер за ужином рассказывать непостижимые легенды своего невероятного народа. Из боязни раскрыть настоящие цели моего предприятия мне приходилось выслушивать нижеследующие истории:
“Овцебык и тюлень прогуливались вместе.
Овцебык сказал:
– Дай мне твои унты!
А тюлень ответил:
– Нет, снег очень холодный. Не дам я тебе унты!
Но овцебык тем не менее забрал их и надел. Они шли и шли, и овцебык сказал:
– Не пройти ли нам еще немного? Потом я верну тебе твои унты.
И вот они пошли дальше, но вскоре овцебык взял и убежал вместе с унтами. Убежал вместе с ними и не вернул их. Он вообще так и не вернул их тюленю. Овцебык просто убежал с ними.
Потом овцебык превратился в овцебыка – а прежде овцебык был человеком. А тот, другой человек превратился в тюленя. В те времена они оба были людьми. Вот как все было. Все животные были людьми. Так было в начале”.
“Песец отправился в дом белого медведя. Он нес на палке голову оленя карибу.
Медведь увидел, что идет песец, и сказал:
– Пожалуйста, входи!
Он сказал так, а сам стал раздувать огонь: бо, бо, бо! Медведь раскалил в огне копье, потом схватил его и воткнул песцу в задний проход.
Песец закричал:
– Нг, нг, нг! Не жги меня, оставь меня в покое!
И песец убежал прочь.
А гигантская сова подобрала кости оленя и швырнула их песцу.
Затем медведь сказал:
– Убирайся!
Песец шел, скорчившись от боли, – вот так. Он подошел к проруби и стал пить, потом ушел и поздно вечером добрался до дома и стал грызть кости.
Так рассказывают”.
Пытаясь унять раздражение от гренландского фольклора и нестерпимого холода, я намекал этому ледниковому барду: не пора ли нам, уважаемый Нивиаксиак, поспать перед завтрашним переходом? Но вместо отдыха получал новый образец архаичной драмы абсурда:
“Торнгарсоак встретил женщину, которая отстала от людей, и подумал, не взять ли ее в жены. И вот Торнгарсоак поднял женщину и положил себе на спину, а она прилипла к его спине, как лишайник. Торнгарсоак прислонился к скале, чтобы соскоблить женщину со своей спины, и она прилипла и к этой скале тоже, подобно лишайнику.
Наконец он добрался до дома, и его жена Имап-Инуа стала бранить его – он, великий вождь, подбирает любую женщину, какую встретит!
Имап-Инуа вскипятила воды и растопила эту женщину, смыв ее с мужа. Так Торнгарсоак от нее освободился.
Торнгарсоак задал женщине хорошую взбучку за то, что она прилипла к нему, побил и прогнал прочь.
Вот что рассказали мне старики. Они рассказывали, а я слушал. К чему мне врать?!”.
Однажды я не выдержал и поведал ему миф о Сизифе в изложении Альбера Камю. Я ушел спать, а Морж с глупым видом остался сидеть у костра. Больше я ничего не слышал об овцебыках, китах и белых медведях. Зато теперь он постоянно спрашивал, когда мы повернем назад. Я накричал на него, заявив, что в моем лексиконе отсутствует такое выражение и мы будем упорно двигаться в противоположном от него направлении. Однажды Нивиаксиак довел меня до бешенства своим нытьем, и я кинул в него портативный нагреватель. В оправдание моего поступка могу сказать, что по ходу дела выяснились некоторые любопытные обстоятельства: оказалось, Морж обожрал меня по пути, и в начале третьей недели я почти ничего не ел. Впрочем, собаки – тоже. Все сожрал Морж. Мне стало совсем холодно, и я вспомнил Баию. Воистину, у жителей Салвадора вместо мозгов было одно большое сердце, а у этих – рыбий жир.
Так вот, я кинул в него вторым нагревателем и в ярости спросил, где стойбища его народа, а он только заскулил, точно щенок, и стал умолять меня вернуться в Скорсбисунн. Тогда я сказал, чтобы он взял все вещи, провизию и упряжку и убрался отсюда как можно скорее.
– А как же белый господин? – невразумительно запричитал Морж.
– Пошел вон, идол! – крикнул я, замахнувшись для нового броска.
Морж уныло поплелся назад по нашим следам, но собаки остались стоять. Тогда я сделал вид, что все хорошо, и собаки ушли с ним.
Второй раз в жизни мне не было скучно и я не чувствовал себя одиноким. Я бросил мешок с листовками в догорающий костер, лег на спину и уставился в небо. Там стали зажигаться созвездия – тельцы и орионы – и я совсем повеселел.
Открыв глаза в следующий раз, я увидел рослого человека в темных очках, за спиной у него висело ружье, а в его фигуре отображались величие и сила. Я узнал его. Это был Фритьоф Нансен, богоподобный герой из сказаний о нибелунгах, предок расы сверхлюдей из титановых сплавов. Это мог быть только он.
– Господин Нансен, это вы?
– Да, я, – ответил Ф. Нансен и достал ингалятор.
– А что вы здесь делаете?
– Тренируюсь! – громко рассмеялся сверхчеловек, и от его звонкого, морозоустойчивого смеха отделился айсберг на южной оконечности Гренландии.
В больнице меня посетил Иверсен и рассказал, как в бар влетел Морж и сказал, что белый господин сошел с ума, чуть не убил его и прогнал, а сам остался сидеть у огня без пищи в двух часах езды на собаках.
– Ну, я быстро все допил, встал на лыжи и добрался до тебя за час, я же не собака. Я нашел тебя лежащим на земле, ты бредил. Только не злись на Нивиаксиака, – увещевал меня Иверсен, – я знаю, ты хотел найти стойбища эскимосов во внутренних районах, но там их действительно почти не осталось. По крайней мере вблизи этих мест. Поэтому Морж водил тебя кругами вокруг Скорсбисунна, а ты ни о чем не подозревал. И хорошо, иначе бы ты погиб.
– Вот скотина! А ты знаешь, зачем я приехал сюда на самом деле?
– Ну, как говорят, изучать всякие обряды.
– Ничего подобного! Я профессиональный революционер. Коммунист, красный, левый радикал. Понимаешь? Маркс, Троцкий, Кастро… Жаль, у меня кончились газеты с моими фотографиями.
– Да успокойся, я понял. Только чего ты приехал сюда? У этих оленеводов сейчас столько прав, что их вообще лучше не трогать, иначе тебя затаскают по судам и навесят ярлык неонациста, если ты случайно наступишь им на ногу. У них все есть, как у нас в Норвегии. У нас уже давно построили постиндустриальное общество, а это еще хуже коммунизма. Вот я и приехал сюда, хоть какое-то разнообразие. Я жару не переношу, а так, был бы снег где-нибудь в Бурунди, поехал бы туда. А дома мы уже совсем отупели от того, куда бы еще потратить деньги, чего бы еще такое придумать. В общем, хорошо, что тебе ничего не ампутировали, а то ты был слегка обморожен. Короче, вылезешь отсюда, – приходи в “Снегоходы”, выпьем с Моржом за твое здоровье. Не обижайся на него, он воспитывался в суровых условиях.
Он уже собирался уходить, но в последний момент вспомнил:
– Да, когда я тащил тебя в больницу, то случайно обнаружил электронный адрес твоего отца. Ну, я и набросал, как мог, что с тобой, мол, все в порядке и ты здесь отлично проводишь время. Он прислал мне ответ, вот, я его тут распечатал. Ну, до встречи.
“Сын, ты встретил на своем пути настоящих друзей, тебе очень повезло. Рад, что с их помощью ты преодолел свой детский страх перед холодом. Но я собирался серьезно поговорить с тобой и не знаю, с чего начать.
Твой дядя, ты его совсем не знал, он умер еще до твоего рождения, когда выпил все, что ему было предначертано… Так вот, твой дядя вел личную войну против всего мира, причем вел очень успешно, выигрывая одно экзистенциальное сражение за другим. В итоге он настолько уверовал в свою непобедимость, что, когда его хоронили, выглядел крайне удивленным. Знаешь, многие считали его свихнувшимся алкоголиком, ибо мой старший брат в последние годы своей жизни появлялся на людях исключительно со свитой Диониса. Да, он приходил на какое-нибудь сборище праздноскучающих недоразвитых филантропов, напивался до самых краев и чревовещал все, что он об этом думает. А знаешь, почему? Потому что в трезвом виде у него уже не было сил переносить их общество. Поверь, мой мальчик, это действительно так – люди скучны и невыносимы, но и постоянно быть пьяным тоже невозможно. Поэтому я и пасу верблюдов в пустыне, что, конечно, также не выход.
Иногда во время моей адвокатской практики мне приходилось защищать на процессах самых настоящих негодяев. Ты не представляешь, каково это: знать, что перед тобой сидит хладнокровный убийца, и выставлять его перед судом как беззащитную жертву стихийно сложившихся обстоятельств. Моя работа, казавшаяся вначале благородным делом по восстановлению справедливости, представлялась мне все более противной, и я хотел бросить ее. Но твоя мама (тогда мы еще не состояли в браке) сообщила, что ждет ребенка, и я долгие годы выгораживал подонков, чтобы обеспечить твое будущее. Однако, видимо, в нашем фамильном геноме у всех мужчин заложена предрасположенность к поискам осмысленности во всем абсурдном, и наши поступки только подтверждают мою гипотезу. В детстве ты видел во мне лишь добропорядочного семьянина и успешного адвоката, ты мог бы повторить мою судьбу. Вместо этого ты сбежал из дома, а затем ушел и я, воспользовавшись ситуацией. Согласен, она была не совсем подходящей, но в своей жизни я потерял слишком много времени, чтобы раздумывать еще и в этот раз. Я испытал непередаваемый восторг, когда пришли дикие кочевники и сожгли весь город. Я бы давно сделал это, но у меня никогда не хватало смелости. Я отдал кочевникам столовое серебро, чтобы они не трогали жену, и ушел с ними. Ты был бы несправедлив ко мне, если бы обвинил меня в том, что я плохо поступил с твоей матерью. Перед уходом я сказал ей номер счета, на котором находились все мои сбережения, поцеловал и попросил, чтобы она попыталась простить меня, ведь я безумно любил ее. Всего каких-то 25 лет назад.
Сын, мы должны встретиться с тобой, нам есть, что обсудить. В одном поселении на побережье океана я слышал одну историю, мне понадобится твоя помощь.
P. S. Получил твою посылку, примерно раз в месяц с самолетов нам сбрасывают почту, если повезет. Одеяло очень хорошее, теплое. Только вот стекла не работали по ночам, и я выменял их на соль и три зажигалки.
Уточни координаты по спутниковому телефону, когда захочешь найти меня.
Твой отец”.
Перед тем как покинуть навеки этот Эдем для гляциологов, я зашел в бар попрощаться с Иверсеном. За стойкой спиной ко мне сидел Морж и громко похвалялся перед двумя эскимосками неопределенного возраста, как он спасал мою жизнь. Увидев меня, он осекся и хотел убежать, но по пути к выходу натолкнулся на возвращавшегося из туалета Иверсена, который был на три головы выше его. Скандинав сказал, чтобы мы помирились, сгреб нас в охапку и, усадив за стол, предложил всем вместе это отметить.
– Что вы там встали, разинув рты, идите сюда! – махал рукой Иверсен двум эскимоскам, опешившим от таких знаков внимания. – Бармен, сегодня будет большой праздник.
Никогда прежде я не ощущал такого единения различных этносов, культур и индивидуумов, как во время этого заседания. Следующим утром я проснулся убежденным интернационалистом, даже перманентное чувство холода отошло куда-то на второй план.
В полдень за мной заехал Нивиаксиак на собачьей упряжке, и мы помчались в так называемый аэропорт. Там нас уже ждали бармен, Иверсен и две очаровательные эскимосские девушки, подобные северному сиянию.
– Я отправляюсь к отцу, друзья мои! – орал я на ухо Иверсену, заглушая шум пропеллеров.
– А где он сейчас?
– Не знаю. Где-то в Азии или Африке.
– Чего он там делает?
– Кочует.
– А он у тебя кто – бедуин?
– Нет, адвокат.
– А, – с понимающим видом кивнул головой Иверсен.
Мы уже довольно высоко взлетели, а они все стояли внизу – пять человек и целая собачья упряжка, – и махали мне, кто чем мог, в зависимости от видовой принадлежности. И я еще долго смотрел им вслед, быстро уменьшающимся забавным фигуркам, запечатлевшимся на снегу.
ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ
– Существует ли бытие вне сознания… или же наоборот? – изрек Гоша Горанский и тупо уставился в одну точку, подперев руками массивный подбородок.
Тем временем Денис разложил на скамейке Землю, Луну и звезды монетами, достоинством в 5, 10 и 50 копеек. Мы сидели в парке и пили портвейн с пивом, слушая лекции о небесной механике. Когда все напивались, то говорили в основном о женщинах, однако Дениса, даже в состоянии аффекта, прежде всего волновала проблема конечности-бесконечности пространства-времени.
Мимо проходила старушка и спросила, есть ли у нас пустые бутылки. У нас были полные.
“Возьмите всю вселенную, сударыня!” – воскликнул Денис и сгреб в кучу все монеты, изображавшие Землю, Луну и звезды.
Вселенная стоила 1 р. 45 коп. Я специально посчитал.
Fine.
г. Москва