Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
Должен был приехать Петров, но в последний момент на встречу отправился Васильев. Ей было все равно, кто привезет бумаги и деньги, она ответила в трубку что-то безличностно-вежливое и пообещала выйти через полчаса к памятнику. И, конечно, забыла. Схватилась за часы и за голову, только когда мобильный требовательно зазвонил и незнакомый мужской голос назвался Васильевым.
– Вызывали к начальству, простите ради Бога. Уже бегу.
– Да я подожду, ничего. Я у памятника, как договаривались, только за спиной. Не нравится мне смотреть классику в глаза.
Она, конечно, хмыкнула в ответ, оценив какую-никакую, а шутку. Но чувство неловкости за собственную забывчивость было все же сильнее чувства юмора. И когда перебегала площадь, заставляя машины тормозить и визжать от злости, и особенно когда обходила памятник, стыд жег щеки и заставлял тушеваться. Васильева этого она сразу отличила в толпе. Ну, во-первых, характерная папка с документами, а во-вторых, вспомнила, как он, смеясь, описывал себя: невысок, худощав, не слишком гладко выбрит. Бритым его и впрямь было трудно назвать, но щетина ему шла, и лицо, расплывшееся в давно заготовленной улыбке, оказалось добрым и милым.
Она сразу протянула руку за документами. Проект их в общих чертах уже был знаком ей, и не терпелось удостовериться в том, что свои деньги она заработает легко и непринужденно. Магазин какой-то, стандартный совершенно объем, да еще и в спальном районе – такой проект согласовать ничего не стоит, и даже странно, что они обратились к ней, а не стали действовать официально. Наверно, они его уже построили, а документы приводили в порядок задним числом. За это действительно можно было и переплатить немного.
Васильев указал папкой на памятник и сказал:
– Может, уйдем от него? Посидим где-нибудь?
– Ну давайте. А чем он вас так разгневал?
– Как вспомню, что в школе его зубрил… Будто гвозди глотал.
– Гвозди? – искренне удивилась она.
Это ж надо такое придумать! Ну не Пушкин, конечно, но чтобы гвозди!… “Баня”, “Клоп”, краснокожая паспортина, облако в штанах – вот и все, наверно, что вспоминается из школьной программы. И ей, конечно, никогда бы не пришло в голову сравнивать поэзию с гвоздями. А Васильев этот уже вел ее к “Дели Франс” и декламировал:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты…
И действительно, будто гвозди забивал. Низенький такой, улыбчивый, небритый, идет рядом с ней, размахивает руками, и кажется, что держит в них большой молоток. Можно подумать, не взятку приехал давать, а так, с девушкой познакомиться.
Четыре четверостишия, как она потом посмотрела в книге, а казалось, что чтение длилось очень долго. Наверно, потому что ей никто никогда не читал стихов, и за такое нестандартное поведение этого совершенно не знакомого ей Васильева было ужасно неловко.
– Коньяк пьете? – спросил он, как только разместились за столиком.
– Да Господь с вами, мне же на работу возвращаться!
– Так поздно?
– Да я и вещи-то не взяла. Ваши документы еще нужно подготовить на завтра.
– Да, документы. Тут полный комплект.
И он, наконец, отдал ей папку. Расстегивала, разворачивала, раскладывала, а он заказывал кофе и о каких-то таких странных вещах говорил с официантом: кардамон, кориандр, пенка… – она слушала вполуха, сосредоточившись на объекте и одновременно уже проживая тот момент, когда выйдет из кабинета начальника с заветной подписью и пухлый конверт с деньгами будет по праву считать своим. Но на слове “ликер” подняла голову и в изумлении взглянула сначала на официанта, а потом на Васильева.
– Вы будете лемончелло или по-карибски?
Нет, все-таки они ей платят. И довольно приличные деньги. А так бы она непременно ответила что-нибудь резкое. Какой, к черту, лемончелло, если документов не хватает? Нужно было или сейчас отправить его за недостающими листами, или встречаться еще раз завтра утром.
– Я голосую за утро, – улыбнулся Васильев.
Тут же набрал номер своего шефа, рассказал о возникшей проблеме, передал ей трубку и успел выкурить сигарету, пока она согласовывала с Петровым список бумаг, которые будут готовы к утру.
– Отлично, – сказала она, возвращая телефон.
– Довольны?
– Совсем без проблем обходится редко.
– Но вы слывете большим профессионалом.
– Спасибо.
– А сами проектируете?
– Давно уже нет.
Его сигарета, казалось бы, уже затушенная, предательски дымилась в пепельнице, и белесая струйка, поднимавшаяся над изящной стеклянной безделицей и закручивающаяся в несколько тонких колец, отчего-то напомнила ей одуванчики. Глупо, конечно, но за городом сейчас было видимо-невидимо одуванчиков, и в минувшие выходные она сама их срывала и распушала. Начальник сдержал давно данное слово и пригласил к себе на дачу. Было здорово. Но теперь вслед за воспоминанием отчего-то пришла грусть. И она повторила:
– Давно уже нет.
– А что проектировали?
– Да по мелочи только. Павильоны торговые, автостоянки, магазины, вот как ваш. Архитектора с большой буквы “А” из меня не вышло. А вы? МАРХИ?
– Нет, землеустройства. С Петровым мы однокурсники и по старой памяти иногда работаем вместе. Хотя он теперь большой бизнесмен. А как вам, кстати?
– Что?
– Как вам наш проект?
Она, конечно, не рассмеялась и даже нашла какие-то слова, вполне одобрительные, но про себя удивилась очень: за последние пять лет она видела столько подобных проектов, что давно уже не верила в то, что их делают разные люди. Люди, среди которых есть не только халтурщики или студенты, но и искренне тянущиеся к творчеству архитекторы. Нет, она бы сама постеснялась просить кого-нибудь оценить такой проект. А этот Васильев спрашивал на полном серьезе, и весь его вид говорил, что ему интересно услышать ее мнение. Чудной человек! Круглолицый, небритый, сияет, как медный пятак. И зубы у него неровные, из-за чего он похож на зайца и, кажется, совсем этого не стесняется.
Все, что она угадала про этот лемончелло, его попробовав, так это запах ванили.
– Нравится? – с пристрастием спросил Васильев.
– Ничего, спасибо. Интересный вкус.
Что ее на самом деле интересовало, так это пресловутый конверт. Обычно его клали между чертежами или вручали сразу после просмотра документов… А Васильев сидел, поставив локти на стол, улыбался своим заросшим кривозубым лицом и рассказывал о том, какие сорта кофе он любит. Казалось, протянешь руку к щеке и проведешь по наждачной бумаге. Все-таки мужчинам лучше бриться.
Может быть, пора уже спросить про деньги прямо? Она так привыкла к тому, что конверты являются главными действующими лицами встреч с клиентами, что теперь буквально не знала, что делать. Ждать? Пить кофе и болтать о ерунде? Стрельнуть у него сигарету? Она обычно не курила – берегла свежее дыхание, но сегодня вроде бы уже не для кого: начальник отбыл на семейные торжества, а к маме она собиралась не раньше выходных.
– Можно? – Она указала на его пачку.
– Конечно.
Успел перехватить, сам раскрыл и наполовину вытряхнул одну сигарету, чтобы ей не копаться в почти полной пачке. Она еще только подносила сигарету ко рту, а он уже щелкнул зажигалкой, и столбик пламени трепетно дрожал в ожидании первой затяжки.
Ей поначалу сделалось почти плохо. Внутричерепное пространство разрослось до исполинских размеров, и границы его были зыбки. Потом накатила тошнота, но секундная, после которой вдруг стало так легко и свободно, что она сама себе не поверила. В конце концов не может же он вообще их ей не отдать, эти несчастные деньги! Конечно, отдаст. Позже. А пока можно пить кофе и обсуждать Москву. Сколько всего строится, и все одинаково ужасно.
– Мне, знаете, вообще кажется иногда, что где-то стоит машина, запрограммированная на порчу города. И она штампует эти проекты. Ну согласитесь, талантливые люди не могут так рисовать!
– Многие вынуждены идти на компромисс, – как-то вяло возразил он.
– Лучше бы они этого не делали! – отрезала она и взяла еще одну сигарету. В хорошем настроении она всегда была излишне категорична. Потом об этом нередко жалела. И вновь только потянулась к пачке, как Васильев послушно повторил номер с вытряхиванием сигареты и ловким явлением пламени.
Что и говорить, он был очень предупредителен и мил. В “Дели Франс” они в общей сложности просидели часа два, говорили о чем придется, и на фоне увлекательной беседы конверт стал совсем незначительным событием. Расплатившись за кофе, Васильев проводил ее до здания Москомархитектуры. Договорились, что завтра в одиннадцать он будет ждать ее прямо здесь, у поста милиционера, со всеми бумагами…
Поднимаясь на лифте, заглянула в конверт и очень удивилась сумме. Она была незаслуженно большой. За что, Господи? Не на золотой же земле они свой магазин построили… Не поленилась, проверила по реестру и карте указанный в паспорте объекта адрес – ничего выдающегося. Участок как участок, разве что бензозаправка рядом. Пожала плечами, подумала, что шефа о завышенной оплате лучше все же поставить в известность, бросила конверт в сейф, сходила в туалет, причесалась, глядя в стекло книжного шкафа, и закрыла кабинет.
А слово-то какое – лемончелло! Нужно будет завтра спросить у начальника, знает ли он такое название. Вряд ли, вряд ли, он все больше по барам ездит…
Лифта долго не было, и ей надоело ждать. Лестница в их здании служила большой курилкой, и к вечеру в воздухе висел плотный табачный занавес. С удивлением вспомнила о том, что недавно и сама выкурила несколько сигарет, и неожиданно рассмеялась. Какой все-таки забавный гонец у Петрова! Стихи читал, таким сложносочиненным кофе угощал, так элегантно давал прикурить.
Васильев… Что она о нем знает? Он приехал вместо Петрова. Невысокий, по-своему обаятельный человек. Небритый мужчина. Галантный кавалер. Но рассказывать подругам она если что-то и будет, то, пожалуй, только одно: ну тот, который вместо Петрова.
Она и по эскалатору бежала, и в уже закрывающиеся двери вагона метро заскочила, хотя обычно очень этого не любила, и троллейбус удачно настигла на остановке, хотя всегда томилась на ней минут по двадцать… А дома полила цветы, покормила кошку, выпила соку (вот кофе растворимого теперь как-то вообще не хотелось) и легла спать.
Сны снились странные. Таких давно не было. Она в последнее время во сне все больше с шефом ругалась: то требовала уйти от жены, то бросала его сама, хотя, видит Бог, в жизни не сказала ему ни одного гневного слова. Во-первых, хорошо к нему относилась, во-вторых, зависела от него материально. А тут снились ей парижские кафе и легкомысленные улицы, цветы, духи и ласковые к уху рифмы, будто бы носившиеся в воздухе. Там, во сне, никого рядом с ней не было, ни шефа, ни мальчика, с которым прожила некогда несколько лет. Снилось лишь настроение, и по пробуждении оно не оставило ее, а продолжало кружить голову и заставляло довольно хихикать. Лишь одно отличало сон от действительности – там она не задумывалась над тем, отчего может быть такое настроение, а здесь сразу нашла в себе ответ. И ответ этот был короток и прост. Он состоял из одной лишь фамилии. И больше она ничего об этом человеке не знала.
Васильев.
Тот, который вместо Петрова.
Ха-ха-ха, скакал ее смех по тесной кухоньке, на которой она заваривала себе утренний чай, гладила юбку, кормила кошку и заливала молоком кукурузные хлопья. Ха-ха-ха, веселилась она, глядя на себя в зеркало и накладывая на лицо нужный крем, немного краски и пудру. Волосок к волоску, и брови давно нужно подправить. Черные, как смоль, сорняки легко вылезали из тонкой кожи по приказу пинцета. И духи… Где-то у нее были духи, начальник дарил на прошлый день рождения.
Зазвонил телефон, и она схватила трубку, не глядя.
– Доброе утро. Заеду. Сегодня нам можно с тобой опоздать.
Этот голос не знал, что такое возражения и капризы. И на часах-то всего полдевятого, но…
– Сегодня никак. Петров довезет документы.
– Он же вчера должен был?
– Планов некоторых не хватало. Сегодня доставит.
– Во сколько?
Хотела соврать, очень хотела. Но раньше, чем подумала о последствиях, выдала правду:
– В одиннадцать.
– Ну а я в квартале от тебя. Успеем. – И голос довольно заржал.
Конечно, успеет. Этому много времени не нужно. Он дольше будет душ принимать и журить ее за то, что так и не поменяла старую шторку в ванной. И с кошкой будет играть. Он очень любит животных: у жены на них аллергия, и поэтому крошечного симпатичного перса он когда-то принес в этот дом…
Она всегда плохо выглядела после. Во всем лице появлялась какая-то нездоровая припухлость, и ее очень трудно было спрятать под помадой и пудрой. Вертелась в ванной до тех пор, пока он не начал покрикивать, требуя, чтобы поторапливалась, все смотрела на себя в зеркало, умывалась ледяной водой и красилась, расстраивалась и одновременно гнала от себя гнетущее ощущение уже случившегося поражения. Она хорошо чувствовала неудачи, и ей оставалось только ругать себя за то, что не соврала час назад о времени назначенной встречи. Приехала бы на работу в десять, и все было бы отлично. И скрывала бы от соседок по комнате рвавшийся наружу беспричинный смех, и сидела бы как на иголках, и в одиннадцать ноль две спустилась бы вниз. А так были пробки, кондиционер в машине отказывал, начальник ругался и, косясь на нее недовольно, скучным голосом велел вытереть пот со лба. К “Маяковской” подъехали в одиннадцать двадцать, и так уже устали от дороги и спешки, что забыли высадить ее у метро, чтобы не выходить из машины вместе.
– Вон он.
– Кто?
– Петров твой. И изучи там внимательно все, перепроверь! Не с чего им нам переплачивать.
И он что-то еще говорил, и она на все соглашалась, а сама смотрела на тучную фигуру, застывшую у дверей, на ту же папку в руках незнакомого человека, на извлекаемый из кармана дорогого пиджака телефон, чувствовала, как вибрирует от звонка ее собственный аппарат… И, наконец, открыла дверцу машины.
– Вы меня ждете, здравствуйте.
– Здравствуйте! И давно жду, между прочим.
– Ради Бога, простите. Были с шефом у главного.
– О!
С документами разобрались очень быстро. Все было на месте. Про щедрую оплату он сам довольно изящно ввернул, намекнув, что это задел, так сказать, на светлое будущее. У него впереди еще много магазинов и, Бог даст, рынок в совсем новом районе. Она понимающе кивала, даже улыбалась, шутила. Рынок – это очень перспективно, тут даже думать не о чем.
– Рад был познакомиться с вами. Такое полезное знакомство и одновременно такое приятное.
– Взаимно.
– Так, до новых встреч?
– Надеюсь.
Он рассмеялся:
– А я так просто уверен!
И тогда она все же сказала:
– А вчера приезжал ваш партнер…
– Какой там партнер! Однокурсник бывший. Даю иногда ему подработать.
– Понятно.
Может быть, и стоило еще что-то спросить, но она вдруг почувствовала такую усталость, что не смогла больше ни улыбаться, ни поддерживать бессмысленный светский треп. Сослалась на срочную работу, попрощалась вторично и быстро ушла.
Голова болела ужасно. И насморк – следствие двухчасового сидения в архиве. Копалась в старых, пыльных чертежах, сверяла генпланы, время от времени откидывалась на спинку стула, задирала голову к потолку и хватала ртом воздух. Нужно было бы уйти домой, принять таблетку и лечь спать, но ей даже думать о переполненном душном метро не хотелось. Попросить шефа отвезти ее на машине? Может быть, и не откажется. Но, когда она, наконец, собралась зайти к нему, секретарша доложила, что он еще час назад уехал из города. Да, он ведь собирался в Суханово на какой-то там съезд… Наверно, поэтому и заскочил к ней в нетрадиционное утреннее время – теперь уже до конца недели будет занят.
Досидела по положенного времени, даже работу нужную сделала и договорилась на завтра о встрече с новым клиентом. И, когда вышла наконец из здания, увидела светлое вечернее небо, спешащих к метро людей и памятник, на который раньше толком никогда не смотрела, ноги сами повели в “Дели Франс”. Тот же столик, те же звуки безостановочно работающей кофемолки, тот же угодливый официант. Но ей не нужно меню.
– Лемончелло, пожалуйста. И пачку сигарет.
Как это было? Они много смеялись. Это первое, что вспоминается. Он рассказывал анекдоты из жизни, увлеченно жестикулировал, чесал иногда правую щеку, распрямлял затекшую от долгого сидения спину и откидывался на высокую спинку кресла, а потом опять подавался к ней, изумленной его красноречием собеседнице. И улыбался. Сигарету он небрежно держал между указательным и средним пальцами, страстно затягивался, а выпуская дым, перекатывал ее на подушечку большого пальца, и тогда был виден засмолившийся кончик фильтра. Он не просто тушил окурок, он с силой нажимал на тлеющий кончик, и в пепельнице рассыпался крошечный фейерверк. Она сидела теперь и пыталась повторить все эти действия. Первая сигарета, вторая – у нее почти получалось. Ей не было плохо, хотя в какой-то момент она поняла, что головная боль уж слишком усилилась. Лемончелло был так же вкусен и сладок, но во рту оставался приторный привкус, противоречивший воспоминаниям о вчерашнем. Нужно было просить счет и бежать от комического времяпрепровождения. Домой, к кошке, к незначительным ритуалам каждодневного бытия, которые вдруг показались до обидного бессмысленными.
Ходить в “Дели Франс” стало ежевечерней традицией. Два, а то и три часа она проводила теперь в этом не самом дешевом заведении, пробовала разные сорта кофе, курила, наблюдала за публикой. Почти все общались парами. Ну а она со временем взяла за правило читать в кафе архитектурные журналы или стихи. И, конечно, именно Маяковский оказался тем поэтом, которого она открыла после школы. Если бы ей еще месяц назад кто-нибудь сказал о том, что она будет вникать в сложные метафоры и ломаные строчки начала прошлого века, она бы только пальцем у виска покрутила. А теперь листала красный том почти каждый вечер, собиралась начать возить с собой и второй, а “багровый и белый отброшен и скомкан” знала наизусть. Постепенно в память врастало все больше стихотворений, они пускали в сознании глубокие корни, и в принципе прошло не так уж много времени, прежде чем в голове стали всплывать подходящие ситуациям строки, а с губ срываться цитаты.
В какой-то момент ей пришло в голову, что встретить его реальнее всего в книжном магазине. В центре Москвы она обошла их все и дольше всего торчала, конечно, у полок с поэзией. Среди покупателей нередко замечала чем-то похожих на Васильева мужчин: невысоких, светловолосых, с недельной небритостью на щеках. Одни настойчиво рылись в книгах, другие рассеянно читали аннотации, третьи просто томились в центре зала, ожидая, когда их спутницы выберут чтиво. Она ненароком подходила вплотную, всматривалась в смутно знакомые черты и переживала острейшее наслаждение. Он все-таки был реальностью, этот смешной Васильев. И если даже она не найдет его… То запросто встретит похожего.
Потом был период болезненного разочарования. Сообразила, что закажи она вовремя детализацию счета, смогла бы выяснить его номер, но месяц уже сменился, и поезд, таким образом, ушел. Почти плакала. И подключила услугу “определитель номера” – лучше поздно, чем никогда.
Наваждение не проходило очень долгое время. Ждала звонка – он-то ее номер знал!.. Репетировала их второй разговор. Повсюду встречала мужчин, которые напоминали его, догоняла, обгоняла, даже пыталась окрикнуть. Часто слышала его голос, читающий стихотворные строки, а в памяти всплывали мельчайшие подробности его трепа, который она в реальности почти не слушала, мучительно переживая по поводу денег. Теперь вся эта ситуация казалась злой шуткой судьбы: она, всегда бегавшая только за деньгами, теперь сходила с ума по незнакомому человеку, которого видела всего один раз. Она грезила им наяву, часто произнося его имя и чувствуя, что он улыбается в ответ и с внимательной готовностью подается к ней. Она даже руку протягивала навстречу – можно представить, каким развлечением ее сумасшествие стало для наблюдательных коллег. А деньги по-прежнему поступали, но она даже считать их перестала, не то что распределять по счетам или тратить. Да о чем вообще можно говорить, если она даже поесть забывала! Кто бы сказал ей, чья прагматичность давно стала притчей во языцах, что она будет в прямом смысле слова сохнуть по призраку… Даже шеф обратил внимание, что хватать ее стало в общем-то не за что.
Он вообще больше всех, наверно, удивлялся внезапным переменам. Его подруга очевидно поглупела, без конца просилась в кафе и норовила выражаться стихами. Их по-прежнему связывали дела, но необременительная личная жизнь совершенно разладилась. Она сделалась рассеянна и холодна, а один раз он даже заметил на ее глазах слезы, крошечные горькие бусинки, про которые она буркнула только, что ей было больно. Он искренне недоумевал: вся ее жизнь была перед ним как на ладони, и в ней даже близко не чувствовалось присутствия другого мужчины.
А в кафе с ней охотнее ходили подруги. То одной расскажет про лемончелло, то другую уговорит попробовать именно его. Не всем нравилось, не все приветствовали ее внезапное и неуемное курение, но все одинаково охотно рассказывали о себе и забывали поинтересоваться ее делами. Она была только рада, хотя в одиночестве нередко пыталась придумать, как изложить свою новую историю, такую короткую и бессмысленную. Тот, который вместо Петрова… Нет, это уже как-то совсем не звучало. Потому что кто такой для нее Петров и кем стал Васильев?
Она перебрала тысячи вариантов, и ни один из них не годился. Она не знала, сколько ему лет, где он работает, чем увлекается и с кем живет. У нее не было номера его телефона. А если бы и был?.. Все чаяния обрывались на мысли о том, что бы она ему сказала. В какой-то из вечеров она додумалась до формулировки: “Хочу поблагодарить вас за приятный вечер”. Удачно сказано, черт побери, если не считать того, что прекрасный вечер имел место три недели назад. И как признаться этому загадочному Васильеву в том, что до сих пор помнит об их посиделках?..
Она все глубже забиралась в депрессию. Стала замкнутой, молчаливой. Ей и самой-то себе уже нечего было рассказать. Способность размышлять пасовала перед страстным желанием еще раз увидеть Васильева, ощутить по отношению к себе его веселое внимание, услышать низкий голос, про который принято говорить “с бархатцой”, и, наконец, просто вспомнить, как он выглядит, и смотреть, не отрываясь, на круглое лицо, тонкие губы, небритые щеки, чтобы уж потом не отпускать от себя этот образ. Она продолжала маниакально высматривать его в толпе, желая и одновременно боясь случайно встретить в метро или на улице. Она знала, что не сумеет скрыть своих чувств, они хлынут горлом, но в глубине души жаждала этого фиаско, которое позволит ей ничего не говорить. Все и так будет совершенно ясно.
Но Васильев как сквозь землю провалился. Она даже ездила на стройку, видела уже почти готовый магазин, тряслась и потела от ужаса, но так и не нашла ни одного знакомого лица. В другой раз ходила под забором уже смелее и даже поинтересовалась у работяг, по каким дням к ним приезжает архитектор. Таких слов, как “авторский надзор”, они никогда не слышали, но в ответ на вежливую улыбку симпатичной женщины нужную информацию выдали: Петров, среда. В тот день как раз была среда, но это уже вряд ли можно было считать удачей.
Одни и те же мысли ходили по кругу. Что она все-таки скажет ему, если вдруг найдет? Да и узнает ли он ее? Больше всего боялась стоять истуканом и молча наблюдать, как он проходит мимо, скользя по ней (сквозь нее) равнодушным взглядом… Побежать за ним, окликнуть и тронуть? Улыбнуться, покраснеть, уставиться в асфальт. Бормотать что-то про то, что случайно узнала в толпе. Поднять глаза – и увидеть, что он расплывается в счастливой улыбке… Это были кадры из фильма с хорошим концом. Она постоянно снимала, монтировала и смотрела в одиночестве эту кинокартину. Понимала, что склеила последний кадр и первый, и пленка крутится теперь безостановочно, превращая реальные и вымышленные события в мучительный фарс, но поделать ничего не могла. Не было сил разорвать пеструю ленту и покинуть построенный из воздуха кинозал.
От долгого чтения поэзии и постоянного обдумывания своей несостоявшейся истории она все же смогла не только угадать некоторые причины настигшего ее сумасшествия, но и поймать за вожжи понесшую лошадь. Она до смешного была одинока и из всех форм взаимоотношений с действительностью признавала только материальную. Заработать денег – приобрести красивые вещи, доставить удовольствие шефу – и заработать еще, обвести вокруг пальца машину по согласованию архитектурных проектов – и не знать бытовых проблем. Она так привыкла к роли, которую сама придумала и потому исполняла с величайшей гордостью, а совершенно посторонний человек по фамилии Васильев этой роли не заметил в упор. Он сидел в кафе напротив нее, курил, шутил и общался не с ней, нет, а с наивной и трепетной студенткой, которой все в новинку и все так страстно волнует. Волнение это и вскружило голову. Так в зрелом возрасте могут сводить с ума только вкусы и запахи, которые составляли суть детства.
Вот до чего неискушенных особ доводит поэзия!
То была середина лета, жаркого, но дождливого… А к осени все устаканилось. На пару с начальником в сентябре провели согласование крупного спортивного центра и на вырученные деньги съездили в Прагу. Это был уже не первый их совместный отпуск, она любила такие поездки. Вдали от работы шеф делался беззащитным и шелковым, выполнял все ее прихоти и взамен просил только нежности. Каждый день валялись в постели почти до обеда, а потом отправлялись кататься по старинному городу, любоваться готикой и золотистым убранством многочисленных парков.
Однажды ужинали прямо на Староместской площади, под легким навесом, и обсуждали проходящих мимо туристов. Ей хотелось курить, но в присутствии шефа это было категорически запрещено. Она пила холодное пиво и тайком вдыхала табачный аромат, доносившийся из-за соседнего столика. Иногда и туристы, сновавшие мимо, дымили на ходу, и про этих она непременно думала: русские. Под знаменитыми часами, которые вот-вот должны были ожить ненадолго, как всегда, фотографировались люди – кто-то в одиночестве принимал торжественную позу, а некоторые снимались толпой. И в одной из таких компаний она неожиданно заметила Васильева. Невысокого, небритого, широко улыбающегося и достающего из кармана джинсов пачку сигарет. У него не было зажигалки, он хлопал себя по карманам, а его друзья сразу с нескольких сторон тянулись к нему с огнем.
– Что с тобой? – удивился начальник.
Они все продолжали там стоять, но теперь, задрав головы, смотрели на циферблат и ждали запланированного чуда. В Праге даже время было сказочным.
– Они ведь сейчас заиграют?
– Мы же вчера видели.
– Сфотографируй меня, ладно?
– С каких это пор ты полюбила…
А она уже отодвигала тяжелый стул с кованой спинкой, пролезала через ограждение, у которого они сидели, и бежала к часам. Народу было так много, что шеф, при всем желании, не смог бы снять ее из-за столика. Он отставил бокал, отложил салфетку и, повесив на шею фотоаппарат, со вздохом поднялся. Крикнул ей, чтобы встала немного левее, но она даже не поняла, что это относится к ней. Шла прямо к компании, а компания, наоборот, вдруг решила отойти от часов подальше. И она ускорила шаг, хотя шагов-то всего нужно было сделать еще пять или шесть. И на пятом-то она поняла, что это не он. Просто чем-то похожий на Васильева молодой человек. Будто на стену налетела, и отпрянула, и вспомнила, наконец, о любовнике, обернулась резко и победно вскинула руки. Этот кадр получился на удивление хорошо. Она широко улыбалась и обеими руками указывала на чудеса, происходившие на часах.
А ночью ей стало плохо. Ее безостановочно рвало, желудок превратился в болезненный ком, голова кружилась. Какое-то время шеф суетился подле нее, но потом уже стал больше раздражаться, чем помогать, и она сама уговорила его пойти спать. Осталась в гостиной их полулюкса, сидела в кресле, подобрав ноги и укутавшись в плед, разводила в стакане порошки от отравления и пила эту несусветную горечь маленькими глотками, хотя точно знала, что дело не в принятой пище. Дело в Васильеве, которого она никогда не знала и почти уже забыла. А шеф, понятное дело, боялся беременности.
Она не вытирала слезы. Главное было подавить новые позывы к рвоте. А слезы – это лишь способ облегчить отчаяние, отравившее тело нестерпимой горечью. И она была искренне благодарна любовнику за то, что перестал изображать внимательность, не очень ему свойственную, оставил ее в покое, и она могла теперь сидеть в одиночестве – впервые с начала этой поездки, кажется, – с недоумением вспоминать свою летнюю влюбленность, бормотать строчки Маяковского и облизывать соленые губы.
Если жизнь и не удалась, то это, конечно, совсем ненадолго. Скоро рассветет, и она выйдет в город, купит где-нибудь соку и сигарет, сядет на лавочку и будет наблюдать за тем, как по улицам медленно крадется утреннее солнце. Ей хотелось собрать вещи и уехать домой сегодня же, в полдень, не позже, когда шеф только начнет просыпаться и еще ничего не будет соображать. Ей хотелось лететь одной в Москву, отказаться от такси и мучиться с сумками в душном метро, волочь их через двор к своему дому, поднимать на пятый этаж и сразу же зайти к соседке за кошкой. Упасть поперек дивана, посадить пушистое чудище на живот и долго молчать, зная, что она и так все понимает… Заснула с мыслью о том, что все это – лишь очередное кино, придумыванием которого она уже очень давно заменяет реальную жизнь. Потом опять была рвота, она не помнила, как добралась до туалета, и пришла в сознание, лишь увидев ту коричнево-желтую гадость, что выплеснулась из нее. Это не было похоже на пищу, ну то есть совсем. Оно отвратительно пахло и на всем своем пути от желудка до глотки оставило жжение, от которого не избавляли ни полоскания, ни питье. Она сидела у унитаза, прислонившись виском к холодному бачку, и руки мелко дрожали. И слезы опять текли, и чем больше она думала о вопросе “За что?” – тем жальче становилось себя и тем горше.
Вспоминая потом эту ночь, она лишь удивленно приподнимала брови и пожимала плечами. Нет, это ж надо так себя распустить! И так увлечься страданием… Ей больше не хотелось заниматься самоанализом. И она не отдавала себе отчета, что именно эта тяжелая ночь поставила точку в глупой истории с Васильевым. На месте фамилии, вокруг которой два месяца самозабвенно кружились надежда, очарованность, счастье, теперь была пустота. Всматриваться в пустоту было тяжело и бессмысленно. Пытаться что-то понять в ней – тем более…
Шеф нашел ее без сознания в туалете, долго хлестал по щекам, обливал холодной водой, вызвал “скорую”. Врачи привели ее в чувство довольно быстро, но за очень приличную сумму. Шеф расплатился без звука, проводил их до лифта и вернулся в номер.
– Ну ты что? – присел на диван.
Его откровенно пугал ее отсутствующий взгляд, такого он раньше не наблюдал.
– Ну ты как?
– Я буду увольняться, – ровным голосом сказала она.
– Что? – Он удивился не столько словам, сколько тому, как странно подействовало лекарство. Ему еще никогда не приходилось ухаживать за бредящими больными.
– Я буду увольняться, – повторила.
– А как же я?
– А я?
Этой логики он, ей-Богу, не понял. В Москву возвращались разными рейсами. Его встречала машина, а она поехала домой на метро, как и представляла себе недавно. Правда, в действительности все оказалось куда менее привлекательно: лил дождь, у нее не хватало рук, чтобы держать зонт, мокрые волосы лезли в глаза, а сумки были такими тяжелыми, что их и впрямь пришлось волочить по грязи. Дверь она еле открыла: замок неожиданно стал заедать, наверно, соседка опять неправильно вставляла ключ. В заварочном чайнике обнаружилась плесень, в холодильнике – прокисшее молоко. Из рюкзака извлекла купленный в Праге чай, высыпала горсточку прямо в чашку, и уже через несколько секунд по кухне разносился праздничный запах ванили. А на подоконнике нашлись сигареты.
Она переоделась в сухое, села за стол, и кошка тут же пристроилась на коленях. Курила, склонившись над чашкой, и видела в темном дрожащем овале чужое лицо. Куда-то подевались щеки, под глазами – огромные синяки, и главное, не было больше того насмешливо-острого взгляда, которым так ловко убеждала клиентов в правильности названной цены.
Заявление об уходе шеф подписал. Но двухнедельный срок отработать заставил. И, глядя куда-то в пол или в бумаги, которые согласовывал в тот момент, велел вернуть все подарки. Она рассмеялась.
– Шторы тоже снимать?
И тогда он начал кричать – о безответственности и предательстве, о вероломстве всех женщин и о том, что конкретно она беззастенчиво пользовалась им, пока какая-то вожжа под хвост не попала. Лицо его сделалось красным и очень несимпатичным, над верхней губой выступил пот. Таким она его не знала. И в области сердца почувствовала неожиданную боль: захотелось броситься ему на шею, расцеловать в пунцовые щеки и запричитать: “Гриша, прости меня, Гриша, я просто неудачно пошутила”. Но точно знала, что шеф не умеет прощать… Этим и успокоила взбунтовавшую совесть.
Среди объектов, которые нужно было успеть оформить, попался и магазин Петрова. Встречались в его машине, припаркованной у входа в Москомархитектуры. Этот огромный человек еле помещался за рулем джипа, но никакого дискомфорта не чувствовал. Улыбался, сыпал комплиментами, и конверт в руке исполнял зажигательный танец. Опять завел разговор о рынке, маленьком таком крытом рыночке самых простых форм. Она ответила:
– К сожалению, я к тому времени уже не буду работать здесь.
– Как же так?.. А куда уходите?
– Пока не знаю.
– Черт, так приходите ко мне! Что тут думать? Я как раз ищу помощницу с архитектурным уклоном. Будете все за меня делать.
– Не сказать, что это звучит увлекательно.
Он расхохотался.
– Договоримся! У меня очень много интересной работы.
– Хорошо, я подумаю, – улыбнулась она и стала выходить из машины.
Конверт в папку, папку – под мышку, всего-то три шага до подъезда. Но Петров умудрился преградить ей дорогу своим бронепоездом.
– Так я вас жду! На будущей неделе уже приходите! А то потом я в командировку уеду.
Ей вдруг стало очень смешно. Склонила голову, кокетливо заглянула в окошко.
– И я останусь вместо Петрова?
Но он-то этого юмора не мог понять. И ответил в своем духе:
– Вместо Петрова быть невозможно.
Всего через два дня она вышла с работы в последний раз. Ей казалось, это будет великий вечер и по площади она пробежит беспечной походкой свободного человека. Но реальность, как обычно, оказалась проще и одновременно муторнее придуманных сцен. Раскалывалась голова. С коллегами она выпила за свое увольнение, и алкоголь выходил теперь липким потом. Левую руку оттягивала тяжелая сумка, набитая тем, что пять с лишним лет составляло ее каждодневный рабочий быт. Моросил мелкий дождь. А мимо проходили коллеги, которые уже попрощались с ней и теперь даже не оборачивались. Во-первых, торопились домой, во-вторых, все же считали ее редкой дурой. И она, так нечасто принимавшая в своей жизни кардинальные решения, уже тяготилась полученной свободой.
Ну ничего. Может быть, уже завтра… А сейчас главное – добраться до дома, бросить, не разбирая, на балкон чертову сумку, выпить чаю, позвонить кому-нибудь из подруг.
С трудом прошла с сумкой через турникет, пристроилась на эскалаторе. В середине пути он неожиданно встал. Подобно многим растерявшимся пассажирам она какое-то время ждала, пока его снова пустят, но потом подхватила сумку и стала спускаться в плотном потоке недовольных людей. Толкались, ругались, старались держаться за поручень: вдруг все же поедет? Руки ныли, а спина истекала потом к тому моменту, когда, наконец, ступила на мраморный пол. Ее поезд стоял у платформы, но не было сил торопиться.
– Алевтина!
Москва – такой город, что даже самое редкое имя можно услышать на каждом углу.
– Алевтина, здравствуйте! Аля!
Нет, это все-таки ей. Невысокий плотный мужчина, заметно лысеющий, с нелепым круглым лицом едва ли не дергает ее за рукав.
– Вы не помните меня?
– Если честно, не очень. – Пожала плечами и назвала первый пришедший на ум объект: – Теннисный корт?
Он покачал головой и широко улыбнулся, обнажив неровные зубы.
– Нет. Универсам в Южном Бутове. Мы встречались с вами летом.
– Да. – Постаралась вежливо улыбнуться. – Летом больше всего работы.
Ее поезд так и не уехал пока, и она стала проталкиваться к вагону. Он был переполнен людьми, но говорить о работе ей хотелось еще меньше, чем преть десять остановок в толпе. И она сумела занять крошечное место у самых дверей. Мужчина остался стоять на платформе. И продолжал говорить ей:
– А я вас сразу узнал. Помните, мы еще в кафе ходили? Очень неплохо, по-моему, тогда посидели.
Двери сомкнулись, поезд поехал. Мужчина вскинул руку и замахал на прощание. Улыбался и, кажется, что-то еще говорил. Аля дернулась, даже вскрикнула, хотела подать ему хоть какой-нибудь знак, но сумка, и зонт, и толпа, державшая ее крепко, мешали. За надписью “Не прислоняться” уже струился черный тоннель. Бежали разнокалиберные провода, мелькали неяркие фонари. Сердце стучало, обгоняя колеса. И только одно она понимала. Она опять не запомнила это лицо…
Московская область