Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
Все предметы в комнате Анатолия Петровича приобрели нежно-розовый оттенок. Даже сам воздух окрасился в едва заметный розовый цвет, как будто кто-то сполоснул в нем, как в стакане чистой воды, кисточку с бледно-розовой акварелью и цвет быстро растекся по углам, опустился на пол, причудливо заполняя каждую щель, проник между страницами не закрытой с вечера книги, застыл в гранях стеклянного абажура настольной лампы. Так бывало на Пасху. Ранним утром, зябко поеживаясь и прищуриваясь заспанными глазами, Анатолий Петрович вставал, чтобы идти с мамой святить пасхальные яйца и куличи. Тогда комната была такой же розоватой, и этот неуловимый цвет запомнился ему, как печально-радостный, светлый, утренний миг.
Так было по утрам, а позже, по мере того как день накалялся, набирая силы, и шумно, как вода в старом эмалированном чайнике, закипал, комната становилась белой, а еще позже внезапно желтела. К вечеру воздух в ней сгущался, становился оранжевым, но совсем ненадолго и уже в следующий миг остывал, разряжался, обесцвечивался до сероватого, застоявшегося состояния. Дальше темнота разливалась по комнате не от сгущения воздуха, а оттого, что предметы набухали. Их сначала четкие, как на чеканных гравюрах, контуры размывались, расплывались и растворялись в воздухе, делая его все темнее и темнее, пока не взблёскивала в нем металлическая голубизна, своим холодным оттенком лишь усугублявшая темноту. Так наступал вечер.
За этой игрой красок можно было наблюдать вечно, не переставая удивляться ее однотипному разнообразию. Пасхальное утро плавно переходило в белый полдень выходного дня, когда просыпаешься поздно и в прохладном воздухе назойливо и неуловимо звенит уходящее время, а Анатолий Петрович все лежал на кровати, отсутствующим взглядом изучал давно не беленный потолок и был далеко отсюда, но в то же время в этой самой комнате, с той же обстановкой, только много лет назад. С тех пор как он получил предложение о переводе на работу в другой город, воспоминания стали настигать его чаще. Они прятались в каждом ничтожном предмете, выскакивали из старой посуды, появлялись из-под обшивки мебели с серым простеньким рисунком. Они вопили в скрипе старых кресел и пола, страдальчески смотрели с разводов на давным-давно наклеенных обоях, отчаянно бросались с пыльных книжных полок.
Анатолий Петрович лишь два раза в жизни покидал свою квартиру надолго. Вернее, тогда он думал, что покидает ее навсегда, и чувство подавленности и даже как будто вины он оттенял радужными и тревожными перспективами своей будущей жизни. Так, например, было во второй раз, лет двадцать тому назад, когда Анатолий Петрович собирался жениться и переезжал на квартиру к будущей жене. Из этой затеи, правда, так ничего и не вышло, и Анатолию Петровичу довелось вернуться. А в первый раз вопрос о переезде поднялся, когда родители Анатолия Петровича собрались разводиться. Тогда его мать переехала к своим родителям и забрала с собой маленького сына, но и это отселение продлилось недолго: воюющие стороны примирились, и где-то через месяц оба вернулись домой. Позже, лет через десять после первой попытки, развод все-таки состоялся, но в этот раз мать Анатолия Петровича, уже больная, и он сам остались жить, где жили, а отец съехал. Теперь же Анатолий Петрович и вовсе жил один, и каждая пылинка, каждый скрип, каждый изъян или трещина на стене были для него родными. Его душевное состояние в последнее время было таким, что он только и жил в этих трещинках и поскрипываниях, с головой погружал себя в непринужденно наплывавшие воспоминания, отрешаясь от работы и обыденной жизни, которая, впрочем, и состояла для него из одной лишь работы.
Еще вовсе не старый, Анатолий Петрович, однако, считал, что время наибольшего расцвета сил и возможностей уже миновало и он его безвозвратно упустил. Уклад его жизни, преподавательская должность в университете, его отношение к ней оставались без изменений уже очень много лет. Вспоминая события десяти-, пятнадцатилетней давности, он не без огорчения видел себя приходящим на одну и ту же работу одной и той же дорогой. Никаких всплесков, равно как и особенных падений, не было в этой жизни, и даже сама разочарованность в этом штиле, царившем в его прошлом, никогда не носила характер подвижнический, и плавный ход однообразных событий ничем не нарушался. В последнее время эти смиренно-ленивые нотки овладевали Анатолием Петровичем все больше. Он заметно постарел: выраженно углубились складки, спускавшиеся сомовьими усами от носа к губам, как-то впал промежуток между нижней губой и круглым подбородком, покрытым являющей все оттенки серого цвета щетиной, в отличие от гладких, сухих и смугловатых, как у ремесленников, щек. С недавних пор любые, самые обычные, ежедневные занятия Анатолия Петровича вдруг стали требовать от него весьма заметных, почти физических усилий. Скажем, садясь за проверку письменных работ своих студентов, он чувствовал себя так, будто двигал какую-то чугунную тяжесть или держал ее перед собой, не давая ей скатиться на него самого. И так во всем. Словно с привязанными к рукам и ногам гирями, он готовил ужин; телефонная трубка налилась неслыханной тяжестью, будто была сделана из свинца, а сам звонок стал громким, неистово пронзительным, и Анатолий Петрович вздрагивал от него всякий раз, когда по протянутым сквозь стены проводам кто-то, словно щупальцами, пытался до него дотянуться.
Усилием воли он заставил себя подняться и сел на постели. Сознание гулко заработало где-то в области солнечного сплетения и донесло обстановку: ранняя осень, высокий солнечный день, сухой асфальт, листья, редкие машины.
– Толик, – звала с кухни мать, – Толик, уже одиннадцать часов! Иди, помоги мне тут с завтраком.
И так же, как сейчас, разряженное осеннее небо высасывало что-то из груди.
– Иду, мама.
Шаркая, он заходил в ванную: электрический свет казался тусклым после осеннего, лившегося из окна, теплая вода приятно выжимала из глаз остатки сна, но не взбодряла. Мать, грузно передвигаясь, копошилась у плиты. Немного погодя они почти молча завтракали, кажется, вкусной и сочной яичницей с болгарским перцем и помидорами, и среди редких старых шуток мать вдруг сообщала, что звонил отец. До развода называла его папой, а теперь только отец, словно это были разные люди.
– Что сказал? – уныло отзывался Анатолий Петрович.
– Да ничего нового. Спрашивал, как мы тут.
И пекло в глазах, то ли от солнца, светившего в приоткрытое окно, то ли от сочной еды, то ли это их сейчас пекло от грусти, сопровождавшей любые воспоминания. После завтрака он уходил на работу (тогда он подрабатывал на бензозаправке и работал по выходным с полудня до девяти вечера), оставлял мать в слегка желтоватой квартире, просил не скучать (на улицу она тогда уже почти не выходила), и, несмотря на то, что испытывал какую-то жалостливую, почти слезливую нежность к ней, взгляд и голос его были жесткими и колючими. Нечто подобное, уже гораздо позже, когда он сам окончил институт, а мать как-то незаметно умерла, он чувствовал к отцу. Какой-то трепет, возникающий при виде бабочки, бьющей крыльями о стекло, и этот звук – шелковисто хлопающий – и кажется, что ей больно. Или когда кормишь рыб в банке и опускаешь кончик пальца с прилипшим кормом в воду, и беззубые, упругие рты из совсем другого мира сквозь прозрачную границу преломления тыкаются в кожу.
Анатолий Петрович попытался отбросить от себя этих рыб. (Они были у него еще в совсем далеком детстве, потом аквариум отдали в зеленый уголок школы, где он учился, и через какое-то время дети, балуясь на перемене, его разбили; стекла блестели и, почти одинаковые по плотности с водой, выливались на пол, и в луже жидкого стекла и затвердевшей воды рыбы извивались и хватали губами воздух, теми самыми губами, которыми до этого они старались ухватить его за палец… и почему их никто не спасал?)
Со второй попытки ему удалось отставить и банку, и аквариум, выплывшие из воспоминаний, и он встал. В коридоре, по пути на кухню, его ждало новое препятствие: на боковой стенке книжного шкафа были царапина и светлое шершавое пятно. В день их появления окраска комнат была гораздо белее, потому что стояло довольно жаркое и пыльное лето. Анатолий Петрович был совсем мальчишкой. Отец и мать с утра ругались, придирались друг к другу по мелочам и вообще были очень раздражены непонятно почему. Потом отец вдруг оделся и ушел, не сказав ни слова, чего до сих пор никогда не бывало. Анатолий Петрович, услышав хлопок входной двери, выбежал в прихожую и стал вычислять по обуви, кто из родителей ушел. Мать в это время пила на кухне чай. Она тоже вышла в коридор, обхватив себя правой рукой за плечо левой, в которой держала чашку, в сиреневом махровом халате, в тапочках на резиновой подошве (они оставляли черные полосы на паркете, и отец просил, чтобы она их не носила). Анатолий Петрович увидел, что губы у матери дрожат, и уже в следующую секунду она порывистым движением швырнула чашку в стену (она попала в этот самый шкаф) и, не сдерживая себя больше, промчалась, уже всхлипывая, мимо испуганного Анатолия Петровича в комнату. Густая жидкая среда, переливаясь и принимая причудливые формы, как в замедленном кино, летела в воздухе, осколки фарфоровой чашки разлетались, прорезая ее толщу, но вот все уже упало на пол, превратившись в пролитый чай, и еще мельче дробились осколки, и стекали коричневые капли по стенке шкафа. А чуть позже, как гром после молнии, только быстрее, до Анатолия Петровича дошел звук удара и разбивающегося стекла, и звук этот показался ему оглушительно громким и пугающим, и еще, кажется, телефон звонил. Или нет? Как-то забылось… Нет, все-таки звонит, дребезжит, пронизывая каждую клетку, приглашая Анатолия Петровича к общению с какими-то людьми, без спросу проникшими в его квартиру, и трубка неподъемная, хоть двумя руками бери.
Звонил Степан Васильевич. Он вместе с Анатолием Петровичем работал в университете и был, пожалуй, наиболее близок с ним. Искренний суетливый старичок с седыми усами, тоже доцент, холостяк, любил после работы по пути к метро, особенно зимой, заходить на чашку кофе и стакан вина в гастроном “Тарасовский” на углу. Для разговора с ним Анатолий Петрович взвалил на себя свою железную тяжесть.
– Ты видел, какая погода? – осведомился Степан Васильевич.
– Ну да.
– Хорошая ведь, правда?
– Отличная. Бабье лето.
– Да нет. Для бабьего лета еще рановато. Слушай, Толя. Давай сегодня куда-нибудь подадимся. Подышим, погрустим. Лучше всего бы за город, скажем, в Пирогово, в музей. Ты только представь, сколько там неба! Ну давай, а?
Анатолий Петрович молчал, и куча лома на груди и на плечах безжалостно тяжелела.
– Ну что ты молчишь?
– Не знаю. Думаю.
– Да что тут думать! Давай, давай! Я тебя буду ждать через час на “Лыбидской”, внизу, у эскалатора.
– Я еще не завтракал даже.
– Вот завтракай и приходи. Серьезно. Пока погода хорошая. Я тебя буду ждать.
Анатолий Петрович издал какой-то звук, что-то среднее между соглашающимся мычанием и протяжно-неопределенным “ну”, и повесил трубку.
Не было хлеба. Впрочем, об этом он знал еще с вечера и на сегодня наметил вылазку в магазин, но решил отложить ее еще немного и позавтракал, поджарив на сковородке сваренную накануне картошку, без хлеба. Чай пил на балконе, прямо в прозрачном воздухе, в котором не то звенела, не то вопила осень.
Больше всего его занимал вопрос о переходе на другую работу. В конце августа пришло письмо из Сумского университета, куда его приглашали профессором. Он сам прилагал некоторые усилия, чтобы выхлопотать эту должность, но делал это без особой веры в успех затеи и поэтому не задумываясь. Теперь же, когда должность довольно неожиданно была получена, задуматься пришлось. О том, чтобы занять ее в Киеве в ближайшие годы, не могло быть и речи. И хотя заведующий кафедрой приглашал Анатолия Петровича остаться, о профессорстве речь не шла. Кроме того, Анатолию Петровичу давно казалась заманчивой роль профессора в небольшом областном институте. Это впечатление возникало не из честолюбивого желания стать более заметным, а из какого-то романтического представления, в котором смешались и уездные врачи, и преподаватели университетов прошлых веков, и несколько знакомых, работавших в областных центрах. Манили, конечно, и тишина, и неспешный образ жизни, и скромный покой, которые Анатолий Петрович надеялся встретить в месте своего нового назначения. И, наконец, как сказал, узнав о полученном Анатолием Петровичем предложении, Степан Васильевич, ему нечего было терять. Впрочем, этот последний пункт и был для самого Анатолия Петровича наиболее противоречивым. Какая-то тонкая пружина тянула его остаться в его переливающемся воспоминаниями мире, тянула тем сильнее, чем больше он ее растягивал, уходя в своих планах все дальше и дальше от дома. Старая квартира не отпускала его, а тревога, даже какой-то страх, и свойственное Анатолию Петровичу ощущение будущей тоски по настоящему еще больше сдерживали его в этом, как казалось, несложном решении.
В таких противоречивых чувствах он отправился в магазин. Возвращаясь, он столкнулся в подъезде с владельцем соседней квартиры. Тот был занят подтруниванием над старенькой консьержкой, которая искала по всему подъезду свой молитвенник.
– Ну куда же он мог подеваться? – недоумевала она.
– Надо же, надо же! – качал головой сосед. Соседом в прямом смысле он не был, потому что квартиру свою сдавал. Сам же изредка появлялся, чтобы посмотреть, в каком состоянии она осталась после очередного жильца. Это был полный и неискренний, какой-то неприятный тип с гладко выбритым лицом. Звали его Геннадий Иванович.
– И ведь такой хороший молитвенник! – сокрушалась консьержка.
– Может, его украли? – спросил Геннадий Иванович, вызвав неподдельный ужас у старушки. – Тут ведь у вас все время ходят разные люди, вот и тяпнули.
– Да кому он мог приглянуться? Старая, потертая книжка.
– И все-таки. А вы вообще как, воров не впускаете?
– Нет-нет! Никого постороннего без спросу не впускаем.
– Вот молодец! – разулыбался Геннадий Иванович. – А как же вы их не впускаете? Вы вон какая маленькая, старенькая. Молитвами, разве что?
– Да кое-как не впускаем. Наше дело ведь не то что не впустить, а всех чужих запомнить и по возможности записать. Вот я всех незнакомых и запоминаю.
Анатолий Петрович, поднявшись на крыльцо, хотел незаметно проскользнуть к лифту, но Геннадий Иванович увидел его и преградил дорогу.
– Вы что же не здороваетесь, соседушка? – воскликнул он и, не дожидаясь ответа, повернулся к консьержке: – Всего доброго. Пойду осматривать свои владения. Удачных поисков.
– Да вот же он! – закричала она в ответ, вытаскивая из-под своей служебной койки завалившийся туда молитвенник. – Вот он, вот!
– Нашли? Ну и хорошо. Я удаляюсь с легкой душой. Идемте, уважаемый Анатолий Петрович. Как вам мои новые жильцы?
Анатолий Петрович не сразу сообразил, что ответить.
– Да я их и не видел, – выдохнул он наконец.
– Как? – искренне удивился Геннадий Иванович и нажал кнопку вызова лифта.
– Совсем, совсем не видел, – развел руками Анатолий Петрович и, помолчав, спросил: – А вы как? Как ваши дела?
– Да я про ваши еще, признаться, не спрашивал, – уныло проговорил Геннадий Иванович. – Странный вы человек. Живете здесь постоянно, а соседей собственных не знаете. Или вы уже совсем из дому не выходите?
– Выхожу, выхожу – работа, – рассеяно улыбался Анатолий Петрович. Лифт наконец-то приехал, и они зашли в кабину.
– А кроме как на работу не выходите? – не унимался Геннадий Иванович.
– И просто так тоже выхожу. За хлебом или в магазин. Да что вы все обо мне. Вы-то сами как?
– Нет, ну мне непонятно, как вы умудряетесь так жить, поэтому я и расспрашиваю. У меня, раз уж вам это так интересно, все в порядке. Новые жильцы, к тому же, неплохо платят. Ну а не замечали ли вы, Анатолий Петрович, здесь чего-нибудь странного: людей незнакомых, еще что-нибудь?
– Да нет, – пожал плечами Анатолий Петрович.
– А то, знаете, рассказывают, что грабежи квартир участились. Впрочем, не в этом даже дело. У меня к вам, Анатолий Петрович, предложение. Вы видели эту старушку внизу? Я имею в виду консьержку. Согласитесь, что это смешно – такая дряхлая женщина и на такой работе. А у нас, надо сказать, везде так. Я смотрю, что сейчас всюду понасажали этих консьержек, и все такие вот старушенции. Вы, я знаю, много бываете дома, так не могли бы вы в отсутствие у меня квартиросъемщиков немного мне помогать. Ну, скажем, иной раз цветы полить и вообще посматривать, чтобы никто чужой не залез, а то сами понимаете.
– Да ну что вы, – замахал руками Анатолий Петрович, – что вы! Я совсем не так часто дома.
– И все-таки. Иногда я подолгу не нахожу клиентов, а самому ездить и времени нет, и накладно. А вам ведь не так уж тяжело. По соседской дружбе, хотя, впрочем, я бы мог вам кое-что платить.
Они уже вышли из лифта и шли по общему коридору. Анатолий Петрович искал ключ, и, хотя давно уже нашел его, продолжал задумчиво рыться в карманах.
– Нет-нет, Геннадий Иванович, извините, нет. Мне это неудобно и даже неприятно. Да и потом, дома я вовсе не так часто, как вам кажется. Я даже, быть может, скоро уеду вовсе.
– Вы уедете? – удивился Геннадий Иванович. – Не может быть! И куда же?
– В Сумы. Меня приглашают профессором, но это еще не решено.
– Хотел бы я знать, что вас держит, – усмехнулся Геннадий Иванович, открывая свою дверь. – Зайдете, может, на чаек?
– Спасибо, спасибо. Не стоит! – закопошился Анатолий Петрович у своей двери. – Всего доброго! – И, заскочив в прихожую, он поспешно захлопнул дверь и устало прислонился к ней спиной и затылком. В коридоре хлопнула, закрываясь, дверь Геннадия Ивановича.
“До чего неприятный тип”, – пробормотал Анатолий Петрович и стал разуваться. – “Но что действительно меня держит?” – подумал он чуть позже.
Мебель, пыльный ковер, даже сами стены молча и с укором отвечали на его вопрос.
По молодости лет мать любила путешествовать, но позже стала привязчива к месту и вещам – удел всех стариков. Как бы она отнеслась к возможному переезду? Было бы нелегко заставить ее изменить этой квартире, живущим в ней воспоминаниям. Но удерживать сына она бы не стала. Скорее всего радовалась бы, что ему пришло такое предложение, уговаривала бы его согласиться и, если бы он это сделал, то смирилась бы со своим одиночеством, с его нечастыми наездами, телефонными звонками. Анатолию Петровичу всегда почему-то казалось, что она и с ним чувствует себя одинокой; даже в моменты, когда он был весел и внимателен к ней, ему доводилось ощущать странную непреодолимую тоску, как бы исходящую от нее. Ее внутренний мир оставался закрытым и пустым, ждал кого-то, кто придет со своим ключом, как эта их квартира ждала вечерами возвращения Анатолия Петровича с работы. Такое настроение матери вызывало в Анатолии Петровиче одновременно раздражение и отчаяние, в своих попытках достучаться до сердца родной матери ему не удавалось найти утешение, и он все реже и реже предпринимал их. Впрочем, это, наверное, только так казалось. При ней бы он никогда не уехал ни в Сумы, ни куда-либо еще. Все их с матерью отношения держались на каких-то полутонах, ощущениях, интуитивных всплесках, но эти непонятные вещи связывали их довольно прочно. С отцом все выходило куда проще. Тот бы легко отпустил сына, и к тому же действительно радовался бы его переезду и востребованности.
Как все-таки тяжело, как невыносимо сложно изучить отношения хотя бы с одним человеком! Сколько безграничных вариантов, сколько бесконечных оттенков, каких-то переплетений, ассоциаций, странных повторов, кривых отражений. И это ведь только свои собственные отношения, а что говорить про отношения двух чужих людей! Анатолий Петрович, размышляя таким образом, искренно недоумевал, на чем вообще держатся такие науки, как психология. Уже в одном том, что они пытались свести все бесконечное разнообразие человеческих переживаний и мотиваций к каким-то более-менее обобщенным группам, таилась роковая ошибка, сводившая на нет все дальнейшие усилия психологов и представителей смежных наук.
А что, в сущности, изменит этот переезд? В принципе, ничего. Ну, какое-то время уйдет на поиск и обустройство жилья, на установление отношений с сотрудниками, на освоение некоторых особенностей работы, которые есть в любом университете. А потом? Опять ежедневная рутина, только на этот раз совсем пустая, не заполненная даже воспоминаниями, этими мельчайшими крохами, из которых и была собрана вся скромная жизнь Анатолия Петровича.
Так он размышлял почти весь день, то удаляясь в прошлое, то, словно опомнившись, вбегая в недалекое будущее и все больше убеждаясь в том, что уже ничто никогда не сможет нарушить уклад его жизни. И в то же время, соглашаясь с этой мыслью, он ощущал какую-то раздражающую, жужжащую жажду хоть раз в жизни совершить поступок, идущий вразрез со всем его равномерно нанесенным на твердую основу размеренной жизни прошлым. Эта странная борьба между отсутствием всяческого желания даже пошевелиться и тоской, непонятно откуда взявшейся, звенящей мухой просверливающей грудь, заставляла Анатолия Петровича непривычно суетиться. Он то прохаживался по комнатам, то садился в кресло, то вдруг, не зная, куда деть руку или ногу, менял положение и снова начинал ходить. Часам к четырем дня он заснул, а проснувшись, даже не заметил, что спал, и продолжал странную игру воображения, метавшегося от прошлого к будущему, совсем не замечая настоящего.
Вернувшись наконец-то в себя, Анатолий Петрович зацепился за чувство голода и, чтобы снова не сорваться в пропасть полусонных размышлений, пошел на кухню и стал готовить себе бутерброды с сыром и заваривать свежий чай. На кухне был старенький радиоприемник. Постоянно настроенный на один и тот же канал, он работал на холодильнике не переставая, с незапамятных времен, и если прислушаться, то можно разобрать его во всех воспоминаниях Анатолия Петровича. По вечерам в выходные дни передавали брачные объявления – письма слушателей, в которых те искали себе пару, рассказывая при этом о себе и выдвигая порой неосуществимые и смешные требования. Анатолий Петрович волей-неволей слушал эти объявления, не обращая, впрочем, на них особого внимания, и отрезал при этом сыр. Куски выходили то слишком толстые, то такие тонкие, что нож, не дорезав до конца, срывался, звякая о тарелку, а кусок сыра мялся.
“Галина Сергеевна из села Новое, Киевской области, ищет мужчину 40-45 лет, одинокого, деятельного, без вредных привычек, для создания надежной семьи. Лучше, если он будет из Киевской области, чтобы не пришлось далеко переезжать. О себе: 42 года, высокая, полноватая, имею свое хозяйство и ребенка – девочку 12-ти лет”.
Анатолий Петрович совершенно случайно выхватил это объявление из вороха других, читавшихся одним и тем же монотонным голосом, и стал автоматически думать о нем. “Высокая” и “полноватая”, вероятно, скрывали те недостатки, которыми автор письма была недовольна в себе с детства. Хозяйство и девочка 12-ти лет ставились в один ряд, и первое в глазах “деятельного” мужчины, видимо, должно было оправдать и сгладить второе. Не хочет переезжать далеко. Интересно, какая разница – далеко переезжать или не очень, все равно ведь уезжать?
Мать всегда смеялась над этой передачей:
– Иди, послушай анекдоты, – звала она сына.
Он не шел, но слышал, как спокойный голос диктора доносил до тысяч разрозненных людей по их квартирам краткие сведения о существовании той или иной человеческой единицы, которая так ждет своей судьбы, так надеется на встречу. Эти бесчисленные вариации на одну и ту же тему повторялись ровно полчаса. Все эти садоводы-любители, одинокие дачники, просто пенсионеры, жители большого живописного села, подтянутые, занимающиеся спортом, присматривающие за стариками-родителями, сливались в одного человека, который с совершеннейшим отсутствием фантазии без устали твердил о том, что ищет друга, помощника, близкую душу.
– Неужели кто-то воспринимает это всерьез? – недоумевала мать.
– “Пьяниц и наркоманов, судимых и заключенных прошу не писать!” – перекрикивали ее искатели семейного счастья.
– Еще бы! Будут рассмотрены только письма от принцев.
Передача закончилась, и в приемнике запели, причем казалось, что поют и, вероятно, пляшут все те люди, которые только что плакали и искали любви. Анатолий Петрович с полузакрытыми глазами пил горячий чай, потом без удовольствия принял душ, постоял немного на выдающемся в осеннее ночное небо балконе и лег спать.
Наутро был понедельник. По будням с Анатолием Петровичем происходила удивительная перемена: из человека задумчивого и рассеянного он становился общительным и даже собранным. При этом менялось все: одежда, очки (старые, в грубой пластмассовой оправе, – на более аккуратные, в оправе металлической), осанка, взгляд, но главное – менялось поведение. Анатолий Петрович делался внимательным, приобретал способность слушать, отвечать на вопросы, даже смеяться. Одним словом, рассеянный неряха становился преподавателем. Превращение было не мгновенным, оно требовало некоторого времени – ровно столько, сколько уходило на дорогу до университета. Первой его стадией было облачение в костюм вместо синих трикотажных брюк и спортивной куртки, затем следовала смена очков. Получалось, что, выходя из дома, Анатолий Петрович был лишь внешне другим, но при этом оставался погруженным в свои рассуждения, и только после под грубый аккомпанемент метро выбирался из этого задумья, материализовался и временно утверждался в окружающем мире, принимая иной ход мысли и постепенно расправляя сознание, как только что покинувшая оболочку куколки бабочка распрямляет мягкие крылья.
Иногда знакомые и коллеги, встречавшие Анатолия Петровича по пути на работу, становились невольными свидетелями происходивших с ним перемен. Тогда они отмечали в нем странную унылость и растерянность, которые, впрочем, быстро рассеивались по мере приближения к университету. В тот день таким свидетелем стал Степан Васильевич. Он встретил Анатолия Петровича на станции метро, где они оба выходили, чтобы прогуляться до работы через парк. Анатолий Петрович, вырванный из еще не совсем прошедшей задумчивости, вздрогнул от пролетарского похлопывания по плечу, которым его приветствовал Степан Васильевич, и сразу же похолодел, вспомнив, что тот ждал его вчера в метро для совместной прогулки.
– Здравствуй, – неловко протянул он. – А я как-то… ты извини, конечно.
– Ну, ну, оправдывайся, оправдывайся, – подбодрил Степан Васильевич.
– Я как-то закрутился по дому и так опоздал, что решил уже и не идти.
– Так сильно, значит, опоздал… Ну и к чему весь этот маскарад? Не хотел идти – так бы и сказал, а то вертишь что-то. Как же это ты по дому-то закрутился? – Степан Васильевич говорил все это без злобы, даже как будто посмеиваясь.
– Да так вот вышло, – пытался принять его тон Анатолий Петрович. – Ну а ты как съездил?
– Отлично! – сразу оживился Степан Васильевич. – Сел в полупустой троллейбус, потом пешком шагал от шоссе прямо через поле, потом через музей ушел куда-то так далеко, что чуть не заблудился. У меня с собой была бутылка “Бастардо”, крымского, настоящего, – Николаенко привез в подарок, – и кофе в термосе, и бутерброды. Сел где-то на пенечке – вокруг небо, осень. Подышал, подумал о том, о сем. В общем, много ты потерял.
– Ничего, ничего. Рад, что тебе понравилось.
– Зря ты не поехал, очень зря. Я, конечно, к тебе уже привык, так особенно долго и не ждал, но все же обидно, знаешь.
– Ну, извини, извини уже! Я вчера вообще весь день, как во сне, провел.
– Это, положим, не новость, – усмехнулся Степан Васильевич.
– Может, и так, а все-таки… – И, замявшись, Анатолий Петрович вдруг неожиданно для себя самого спросил: – Ты не слушал по радио брачные объявления?
– Какие объявления?
– Да ты, наверное, не знаешь. По первой радиопрограмме вечерами передают объявления. Ну, что-то вроде клуба знакомств, что ли. Кто одинокий и хочет создать семью, дает объявление.
– Ты что, такое слушаешь?
– Нет, конечно, случайно попал. Так там передают столько смешного. Все ищут богатых, красивых и молодых. Я, в общем, – помолчав, добавил Анатолий Петрович, – слушал и смеялся.
– Ну, надо будет послушать сегодня, – недоуменно ответил Степан Васильевич, – я, правда, никогда бы такого слушать не стал.
– Да говорю ж тебе, что случайно напоролся! Впрочем, они, по-моему, только по выходным.
Анатолий Петрович почувствовал несуразность выбранной темы и замолчал. Он сам не мог понять, зачем заговорил об этих объявлениях: сделал он это совершенно нехотя, тема как бы сама случайно вывернулась из-под обычного хода разговора и неуклюже пыталась сбежать, спрятаться. Однако думал Анатолий Петрович об этой радиопередаче с самого утра, когда, к своему удивлению и даже какому-то неприятному испугу, он обнаружил, что запомнил не только случайно выхваченное слухом объявление о полноватой жительнице села Новое, но еще и телефон самой редакции этой программы. Этот не столь уж многозначительный факт вызвал в нем массу различных переживаний и причинил какое-то гулкое и неотчетливое беспокойство, из-за чего Анатолий Петрович и заговорил вдруг об этих объявлениях со Степаном Васильевичем. Тот, впрочем, не обратил на это внимания и перевел разговор на предполагаемый переезд Анатолия Петровича.
– Ну а что там слышно с Сумами? – спросил он сразу же после того, как Анатолий Петрович перестал перечислять ему примеры смешных объявлений.
– Да так пока и не определился, – отмахнулся Анатолий Петрович. Они вышли из метро и брели через парк, который словно утратил в этот утренний час свое назначение: пустые лавочки были усыпаны листвой, люди суетливо пробегали по прозрачным аллеям.
– Напрасно ты тянешь, – воодушевлялся своей любимой темой Степан Васильевич. – Чего ты, собственно говоря, опасаешься? Тебя приглашают на хорошую должность в хороший университет – отличное, по-моему, предложение. И потом, у нас тебе наверняка не дождаться такого повышения – ты же и сам прекрасно знаешь все эти сложности. Как бы тебя ни уговаривали остаться, а профессора тебе здесь не дадут еще очень долго. Так что, за что ты держишься, не понятно.
– Да как тебе сказать. Все время что-нибудь находится, о чем-то думаю постоянно… – Анатолий Петрович совершенно не был настроен обсуждать возможный переезд и уныло крутил головой по сторонам.
– Ну, например?
– Не знаю, так и не скажешь.
– Вот именно.
– Понимаешь, – мялся Анатолий Петрович, – это же все-таки не простой шаг. Надо все взвесить, все продумать. Масса есть мелочей…
– Не вижу я лично никаких мелочей. По-моему, все предельно ясно и просто. Едешь туда, оформляешься, подыскиваешь квартиру, возвращаешься сюда, оформляешься опять-таки, продаешь квартиру, и все тут. Ну посуди сам.
– И ты бы вот так просто взял бы да переехал?
– Безусловно, – развел руками Степан Васильевич, – безусловно.
– Не знаю я, нет у тебя привязанности, что ли?
– Привязанность у меня есть, но она не настолько сильна, чтобы удержать меня, если предлагаются лучшие варианты. Ведь привязанность привязанности рознь: одно дело – семья, дети, и совсем другое дело мы с тобой – дом да университет. Это у тебя и там будет, а устроиться при этом можно лучше.
– Вот вроде бы и верно все, а я все-равно решиться не могу. Надо же как-то подготовиться, все проверить.
– Шут тебя разберет, чего тебе надо! Что проверять, на что решаться? У тебя здесь жена, что ли, дети? О чем говорить?
– Не знаю. Я, одним словом, ничего пока не решил и все время об этом думаю, – собрался наконец с мыслями Анатолий Петрович. Они уже подходили к корпусу университета, оставив парк, в прохладной желтой дымке, позади.
– Ну, мое мнение ты знаешь, – закончил его мучения Степан Васильевич. – Заходи на перемене на чаек.
Анатолий Петрович кивнул и направился к своей комнате с табличкой “Доцентская” на двери. Они со Степаном Васильевичем располагались в разных концах здания на одном этаже и часто, как это у них называлось, ходили друг к другу на чаек. В комнате Анатолия Петровича, кроме него, находилась еще дама – Анна Сергеевна Кривченюк, тоже доцент. Это была огромных размеров женщина, высокая и полная, метатель молота в далекой юности, в бессменной шерстяной кофте, очень бойкая и разговорчивая. Все это вместе внушало Анатолию Петровичу мистический ужас перед ней. Впрочем, он давно уже сумел к ней приспособиться и даже считался в глазах Анны Сергеевны хорошим слушателем, ибо никогда ее не перебивал и всегда умел, не нарушая ход ее речей и своих мыслей, в нужном месте кивнуть или угукнуть. В хорошем расположении духа Анатолий Петрович даже умудрялся задавать вопросы. Будучи неплохим специалистом, Анна Сергеевна обладала незаурядной практической жилкой и активно этим пользовалась, подрабатывая везде, где только могла: референтом в частной фирме, переводчиком в частном издательстве, репетитором у абитуриентов и даже каким-то мелким организатором в детской легкоатлетической секции, где ее особенно уважали за спортивную молодость и внушительные размеры. В присутствии Анатолия Петровича она говорила без умолку, в основном об отсутствии денег, о безобразии в правительстве и – ее любимая тема – об обесценивании всех без исключения общественных наук в контексте последнего времени. Никакие глобалистские идеи и течения в современном мире не могли убедить ее в необходимости не то что дальнейшего развития, а даже преподавания философии и социологии. Так, видимо, сказалась в ней незаурядная практичность и работа в частных структурах. Скромные возражения Анатолия Петровича о том, что это неверно и что ей не следует так много работать, она и слушать не хотела.
– А что делать? Что? – неизменно восклицала она. – Вот у меня двое детей. Ленка, старшая, и малой. Я их кормить должна, одевать. И потом, ведь все в семье на мне. Муж-то мой, сами знаете, на каком положении и с какой зарплатой. Нет, Анатолий Петрович, не вам судить – вы ведь не семейный человек.
Мужа Анны Сергеевны Анатолий Петрович знал лишь по ее многочисленным рассказам, но порой ему казалось, что он знаком с ним много лет. То был какой-то талантливый физик, кандидат наук, который, впрочем, не нашел себя в новых условиях жизни и совершенно спился в своем институте ядерной физики, пропивая всю свою небольшую зарплату. Анна Сергеевна без устали его ругала и многократно собиралась прогнать из дому, да все, видимо, не решалась.
В тот день Анна Сергеевна уже сидела за письменным столом и что-то писала на клочке бумаги, когда Анатолий Петрович вошел в комнату.
– Здравствуйте, Анна Сергеевна, – сказал он.
– Здравствуйте, Анатолий Петрович.
– Как ваше самочувствие?
– Было нормальным до одиннадцати часов вчерашнего вечера.
– Что, опять Ленка загуляла?
– Именно так, именно так. У меня, знаете ли, уже никаких сил не хватает. Почти каждый день она заявляется черт знает когда, а по выходным так и вообще. Ведь каждый раз прошу ее: возвращайся не позже одиннадцати, – и каждый раз она на это плевать хотела, хоть ей кол на голове теши.
– Молодость, – вставил Анатолий Петрович к большому удовольствию Анны Сергеевны, которая завелась еще больше.
– Да какая там молодость! О чем вы говорите? Она меня уважать элементарно должна или нет? Или пусть даже просто пожалеть она меня может? Просто вспомнить обо мне хоть на мгновение?
– Все такими были.
– А времена были совсем не такими, – парировала Анна Сергеевна. – Времена теперь опасные и неприятные, так что опасения мои вполне оправданны. И потом, вы знаете, во сколько она пришла? Без двадцати минут час. Каково? На минуточку, нормально ли это, чтобы девушка в шестнадцать лет приходила домой без двадцати час ночи?
– В принципе, нормально, – вздохнул Анатолий Петрович. Он поставил свой портфель прямо на письменный стол и с размаху плюхнулся в небольшое черное кресло.
– Нет, Анатолий Петрович, не нормально. Это я вам как мать двоих детей говорю, а у вас, между прочим, своих детей никогда и не было.
– Да, но это не мешает мне судить о некоторых вещах, как, например, сейчас.
– Мешает, – очень уверенно возразила Анна Сергеевна. На протяжении всего разговора она размашисто жестикулировала, не выпуская из рук авторучку. – Еще и как мешает! Вы же этих чувств не знаете, этой… беспомощности, а по-другому я и назвать не могу. А где я ее только не искала! Сначала я звонила этому ее Паше, но у того, естественно, занято, потому что он постоянно сидит в Интернете. Потом подружке ее, Кате, но той тоже дома не было… Я, кстати, решила купить ей мобилку. Она-то уже давно просит, да я все думала, что это баловство, дань моде, а теперь смотрю, и оказывается, что это мне и нужно. Я по крайней мере всегда ее найду.
– Да, это, пожалуй, выход. – Анатолий Петрович потер пальцами лоб.
– А что делать? – развела руками Анна Сергеевна. – Что?
– Ну и где же она была?
– А вы думаете, она мне докладывает? Гуляла. Где? С кем? Во дворе, с друзьями. И так – на все мои вопросы. Нет уж, Анатолий Петрович, вы – счастливый человек, что детей не имеете.
– Ну, это, предположим, спорный вопрос.
– Не знаю, не знаю, такой ли уж он спорный. Я вот смотрю и все больше прихожу к выводу, что все великие философы были очень далеки от настоящей жизни. Мысль, положим, не новая, но меня она впечатляет. Они же просто ничего не делали, только размышляли. И вот именно поэтому их рассуждения не выдерживают критики при столкновении с жизнью реальной, а не книжной, как у вас, Анатолий Петрович. Для элементарного выживания все их мысли совершенно бесполезны, а особенно в наши дни. Если уж и полезны они для общего, так сказать, развития, так и то можно обойтись без них, делать, например, какие-нибудь упражнения по логике, а практическое применение они утратили совсем.
Анатолий Петрович встал из кресла и прошелся по комнате.
– Современная социология, по-моему, не способна объяснить ни один происходящий в обществе процесс, – продолжала Анна Сергеевна, – про психологию я вообще молчу. Когда в последний раз появлялась хоть одна мало-мальски новая психологическая теория, ну хотя бы синтетическая?
– Мы ведь не следим за современной психологией, откуда же нам знать про новые теории? – попытался возразить Анатолий Петрович, останавливаясь в своих брожениях у окна.
– Про классиков в свое время узнавали все. Просто сейчас все поголовно общественные науки переживают глобальный упадок, из которого они никогда не выйдут, потому что науки эти отжили свое, и уже очень скоро преподавание их необходимо будет отдать историкам.
– Ну как же вы, преподаватель с таким стажем, можете такое говорить? – взмахнул руками Анатолий Петрович и снова направился к своему креслу. – Остается же масса неразрешенных, я бы даже сказал, неразгаданных, чисто научных проблем и вопросов. А вы оставляете их историкам!
– И не разгадают! – воскликнула Анна Сергеевна. – Вероятно, это дело будущего. Не знаю. Я, однако, четко вижу, что наша с вами работа себя совершенно исчерпала. А что будет дальше, мне сказать тяжело. Когда у вас, кстати, первая пара?
– Да вот уже прямо сейчас. Идемте преподавать мертвые науки.
– Идите, идите, у меня сегодня позже, я пришла писать отчет о летней практике – подрабатывала на библиотечном факультете.
– Похвально, – сказал Анатолий Петрович, снимая и протирая платком очки, вертя при этом подслеповатой головой, которая сразу стала нечеткой, как будто ее вид соответствовал тому, каким видел все сам Анатолий Петрович.
В тот день он так и не завершил свой обычный метаморфоз, оставшись до самого вечера не просто задумчивым, а еще и тревожным. Почему-то особое беспокойство вызывал постоянно крутящийся в голове и совершенно не к месту подворачивающийся телефон той радиопередачи. И бывает же такое! Иной раз какой-то нужный номер не можешь донести в памяти от тумбочки с аппаратом до письменного стола (мать всегда держала одну и ту же деревянную, лаком покрытую ручку со сменным стержнем на телефонном столике, и была еще толстая, вся исчирканная и исписанная коричневая книга с изображением телефонного диска на обложке, ее Анатолий Петрович куда-то убрал, а новую так и не завел, довольствуясь клочками бумажек и обрывками газет). А тут с первого раза, да так навязчиво запомнился совершенно не нужный номер. Анатолий Петрович не концентрировал на нем свое внимание, но постоянно ловил себя на мыслях о жительнице села Новое. То он пытался представить себе, как она выглядит, то старался догадаться о ее занятиях, обычном распорядке дня. И все эти ненужные и не поддающиеся объяснению мыслительные упражнения вызывали в Анатолии Петровиче раздражение и беспокойство. Весь день он не мог найти себе место и, вконец расстроенный, побрел домой, а перед уходом, в придачу, столкнулся на лестнице с заведующим, и тот снова напомнил ему о том, что в Сумах ждут его ответа и что в Киеве Анатолию Петровичу совсем неплохо.
Теперь же, по дороге домой, краем сознания наслаждаясь сухим шорохом, возникающим при падении ярко светящегося желтым и оранжевым цветом листа на серый, тоже слегка люминесцирующий в лучах вечернего солнца асфальт, он все пытался найти выход, разрешение своей томительной тревоги. В первую очередь, он не представлял себе, в каком направлении мыслить, чего искать и, для начала, решил сконцентрироваться на переезде в Сумы, вспомнил, что сам хотел заполучить это место, что поначалу даже в некотором роде хлопотал о нем. В принципе, Степан Васильевич, конечно, был прав насчет того, что терять особенно было нечего, но Анатолий Петрович не мог успокоить себя этой внешней улаженностью и ясностью. Оставалась масса внутренних проблем, вернее, даже не проблем, а каких-то плохо освещенных комнат, лабиринтов, закрытых дверей, и самой пугающей была новизна, предчувствие новых, уже где-то поблизости бродящих ощущений. Все так же изменялась окраска воздуха в стареньких комнатах Анатолия Петровича, мерцали в сгущающейся темноте предметы, медленно остывая после оранжевого вечера, отблёскивал металлическим тоном заваленный письменный стол, сонно бурчало на кухне радио, а Анатолий Петрович сидел в кресле, не включая свет, почти не шевелясь. Но несмотря на этот полусон, он не чувствовал ни покоя, ни умиротворения. Так и не приняв никакого решения, он, как этому учат еще со сказок, отложил свои размышления на утро, надеясь, что если он раньше ляжет и выспится, то все непременно станет проще и яснее. Но когда весь следующий день прошел в тех же беспричинных, по сути, тревогах и терзаниях, Анатолий Петрович сдался и с ощущением невесомости в груди и животе, никому ничего не сказав, написал отказ в Сумы. Отправляя письмо, он одновременно чувствовал волнение и слезливую нежность и как благодарно смотрели на него стены старенькой квартиры, когда он, побежденный ни с чем не связанными воспоминаниями, вернулся домой.
У Франца Кафки есть высказывание, смысл которого сводится к тому, что человек в своей обыденной жизни переоценивает развязки и кульминации, в то время как на самом деле ничего подобного нет и все всегда идет своим чередом. Видимо, нечто подобное произошло и с Анатолием Петровичем. Своим резким отказом от профессорской должности он надеялся одним махом разрешить все свои томления, расценивая этот поступок как некую кульминацию данного жизненного периода. Он даже придумал для всего происходящего с ним объяснение и не без самоироничной улыбки признался себе, что это произошла в нем последняя схватка между молодостью и старостью и вторая одним рывком вырвала победу. В этом смирении он провел целый день, решив покамест никому не говорить о своем поступке, и весь этот день уныло старался не замечать все той же осенне-звенящей тоски, зовущей его в какие-то неведомые просторы. Он все надеялся, что это просто остатки пережитого волнения, легкое недомогание, оставшееся от перенесенной болезни, но самым затылком, или даже спиной, чувствовалось, что это не так, и странные ощущения эти по-прежнему препаршиво поддавались объяснению.
Через день Анатолий Петрович вдруг понял, что совершил ошибку, отправив отказ в Сумской университет по почте. Само приглашение он получил по электронной почте (на работе у него имелся компьютер, подключенный к Интернету, и Анатолий Петрович даже имел свой электронный адрес), и ответить на него было бы логично так же. К тому же он проиграл время, ибо нигде в мире до сих пор никто еще не узнал о его отказе, а он сам считал этот вопрос исчерпанным. В этой связи с самого утра Анатолий Петрович отправил письмо по электронной почте, написав, что в подтверждение своего решения он высылает еще и письменный отказ. Разобравшись, таким образом, с Сумами, он надеялся получить полное освобождение от своих тревог. Как раз в это время к нему вошел Степан Васильевич.
– Как жизнь? – поинтересовался он.
– Твоими молитвами, – угрюмо отозвался Анатолий Петрович, не отрывая глаз от экрана своего монитора, на котором он читал рекламное письмо, неизвестно каким образом попавшее к нему.
– Надо полагать, что не так уж и хорошо! – засмеялся Степан Васильевич. – Я ведь атеист.
Анатолий Петрович встал и прошелся по комнате.
– Кофе будешь? – спросил он Степана Васильевича.
– Пил уже, – ответил тот и вздохнул. – Пережженный какой-то попался. Ты что-то в последнее время сам не свой.
– Это вопрос? – улыбнулся Анатолий Петрович.
– Нет, констатация.
– Слушай, Степан Васильевич, а вот скажи ты мне, можно ли влюбиться в женщину, которую ни разу не видел, голоса которой не слышал и знаешь о ней только самые общие вещи?
– Бог с тобой, Анатолий Петрович! Седина в бороду – бес в ребро!
– Да что же ты сразу выводы делаешь? Это я так, развиваю одну теоретическую проблемку.
– Знакомства и тем более романы через Интернет не несут в себе ничего хорошего в принципе, а тем более для стариков, вроде нас с тобой. Ты как же это до такой жизни дошел?
– Да какой Интернет? – Анатолий Петрович даже засмеялся. – И придет же тебе в голову такое! Я просто так, размышляю. Нет, я даже не знаю, что сказать!
– Это я не знаю что сказать. Никогда бы не подумал, что ты можешь общаться с кем-то посредством Интернета…
– Да прекрати ты издеваться! Черт меня дернул спросить тебя об этом. Никто никогда не желает понять другого человека.
– Ну я тогда не знаю, что и думать.
– А думать ничего не надо, Степан Васильевич. Я просто задал вопрос, на который ты ничего вразумительного не захотел ответить.
– Нет, – усмехнулся Степан Васильевич, – я, по-твоему, должен всерьез воспринимать то, что ты разрабатываешь какую-то новую теорию о взаимоотношениях мужчин и женщин в эпоху научно-технического прогресса и компьютеризации?
– Да ну тебя, – отмахнулся Анатолий Петрович. Он не переставал пугливо удивляться тому, что с ним происходило. Как, например, получилось так, что он заговорил на эту тему со Степаном Васильевичем? Откуда вообще всплыла эта тема? Анатолий Петрович снова сел на стул и рассеянно посмотрел на часы, не осознавая, сколько времени, словно смысл этого предмета был ему неизвестен.
– Проехали, – сказал он.
– А словечек-то понабрался, – усмехнулся Степан Васильевич. – Нет, ты, конечно, можешь сказать, что я лезу не в свое дело, но ты уж будь поаккуратней.
Анатолий Петрович становился все угрюмее.
– Написал отказ в Сумы, – сказал он через некоторое время, желая то ли перевести разговор на другой путь, то ли досадить Степану Васильевичу, непонятно, впрочем, за что.
Искренний старичок всплеснул руками и, досадливо крякнув, запустил пальцы в седые волосы. Звук получился таким, словно Степан Васильевич выпил рюмку водки.
– Ты меня даже не поражаешь – ты меня пугаешь! – закричал он внезапно изменившимся голосом. – Я допускал все, что угодно, я всегда знал, что ты не любишь перемен, да что греха таить, я и сам их не очень-то жалую, я был уверен, что ты будешь тянуть время до последнего, но никогда, Анатолий, я не думал, что ты откажешься. Понимаешь, я действительно не допускал этой мысли всерьез. А тут мало того что ты отказался, так ты еще сделал это втихомолку, без совета, без… я не знаю. – Степан Васильевич совсем разволновался. – Хоть бы сказал: собираюсь, мол, отказываться.
– Ну какая, какая тебе разница! – застонал Анатолий Петрович, как будто собирался расплакаться. Он опустил голову на руки, упертые локтями в колени и, таким образом, совсем скрылся от Степана Васильевича за своим монитором. А тот не останавливался:
– Твою замкнутость я всегда объяснял себе лишь складом твоего характера, но теперь… Вот и эти твои слова – лишнее тому подтверждение… Теперь я вижу, что она происходит скорее от твоего отношения ко мне. То ли просто недоверия, то ли не… непонимания какого-то, нет у меня слов. Толя, мы с тобой – два одиноких, пожилых уже старика, – Степан Васильевич даже не замечал своих оговорок. – И я не вижу смысла что-то скрывать друг от друга или как-то отстраняться. Именно поэтому я всегда тянулся к тебе: ты интересный собеседник. И смотри, ведь ты в курсе всех моих немногочисленных дел, но я для тебя, несмотря на все это, всегда оставался в стороне, и лучшее тому доказательство – это то, что я понятия не имею о том, что творится у тебя в голове, не говоря уже про душу.
Степан Васильевич перевел дух. Анатолий Петрович сидел с закрытыми глазами и чувствовал, что свою тоску и тревогу он не победил, что, наоборот, она лишь утвердила свои позиции. Необычная, неизвестно откуда взявшаяся в Степане Васильевиче способность причитать, а также его необоснованные обвинения ужасно раздражали Анатолия Петровича.
– Да что ж ты разошелся-то так? – стиснув зубы, спросил он.
– Именно это я и пытаюсь тебе объяснить, – сказал Степан Васильевич, вздохнув, но тем же тоном. – Просто мне грустно узнать, что я для тебя всегда был скорее надоедливым комаром, чем добрым товарищем. Как могу я не переносить все случившееся на себя, на твое ко мне отношение!..
– Да что же случилось-то такого? – не вытерпел Анатолий Петрович.
– Ты даже не счел нужным сообщить мне о принятии тобой такого важного решения, которое мы многократно обсуждали и обговаривали.
– Я никогда не говорил, что собираюсь ехать, – старался сдерживать себя Анатолий Петрович, – и поэтому не вижу особой важности в этом своем решении отказаться.
– Напрасно! Хотел бы я верить, что ты действительно так близорук. – Теперь Степан Васильевич встал со стула и начал прохаживаться по кабинету. – Да боюсь, что ты, кроме этого, еще и темнишь что-то. Отказаться от такого выгодного предложения, отбросить в сторону такой шанс на обновление, последний, вероятно, шанс… Я теряюсь. И сделать это молча, в одиночку. Ну что тебе мешало посоветоваться, да черт с ним, посоветоваться – просто сообщить, узнать мое мнение?
– Я и так знаю твое мнение, – сказал Анатолий Петрович. – И потом, почему тебя это так беспокоит? По-моему, это не совсем твое дело.
– Вот и проговорился! – поднял вытянутый указательный палец Степан Васильевич. – Об этом-то я и толкую, уважаемый Анатолий Петрович. В довершение могу только сказать, хоть тебе это, возможно, и неважно, что ты совершил глупость.
– Ну и хорошо! – вспылил Анатолий Петрович. – Пусть я совершил глупость, но тебя это едва ли касается!
Вся фигура Степана Васильевича была какая-то нелепая, растерянная. Руки его тряслись, седые волосы совсем растрепались, усы как будто шевелились, и уж совершенно нелепыми складками висел на нем старенький черный костюм.
– На этом отложим наш разговор до лучших времен, – сказал он и направился к двери, которая, словно подчиняясь его мысли, распахнулась и явила на пороге как всегда запыхавшуюся и шумную Анну Сергеевну.
– Что у вас тут, молодые люди? – осведомилась она, переводя дыхание и семеня к своему столу.
– Анатолий Петрович свихнулся! – ответил ей Степан Васильевич и вышел в коридор, не закрыв за собой дверь.
– Довольно банальное восклицание, – пропыхтел Анатолий Петрович, вставая со стула и направляясь к двери, чтобы закрыть ее. – В порядочную книгу не вставишь.
– Неужто женитесь? – сверкнула глазами Анна Сергеевна.
– Да что вы все, сговорились, что ли! – совсем забеспокоился Анатолий Петрович. Закрыв дверь, он облокотился на дверную ручку и сказал: – Впрочем, пока не утихли звуки перепалки, должен сообщить и вам, дабы освободить себя от дальнейших объяснений, раз уж вам всем это так важно, что я отказался от предлагаемой мне должности в Сумском университете.
Сказав это, Анатолий Петрович направился к своему столу, со звяканьем отпустив дверную ручку.
Анна Сергеевна помолчала некоторое время, глядя на Анатолия Петровича, потом, вскинув брови и подняв руку с вытянутым указательным пальцем, издала смешок, больше всего похожий на звук “ха”.
– Ха, – сказала она снова, усаживаясь на край стола и безжалостно сминая угол какого-то листка. – А я, признаться, Анатолий Петрович, всегда чуяла в вас практическую жилку. Хоть вы и молчун и, будем откровенны сегодня, бездельник, но какая-то очень правильно настроенная житейская смекалка в вас есть.
– Ну что же вы! – устало пробормотал Анатолий Петрович и опустился на стул.
– Столица есть столица. В этом вся суть вопроса. Я даже удивляюсь, почему из всего этого возникла целая проблема, если решение лежало на самой поверхности. Столица есть столица. Отрицать это может только такой идеалист, как Степан Васильевич, а вас я ну просто недооценивала.
– Вы полагаете? – сказал Анатолий Петрович без всякой интонации.
– И напрасно вы так переживаете. Естественно, бросать квартиру в столице и мчаться сломя голову в областной центр было бы с вашей стороны безрассудством. Здесь – столичный университет, вот и все. Я уж по крайней мере вас понимаю и поддерживаю…
К вечеру Анатолию Петровичу хотелось плакать. Солнце, очень яркое и очень грустное, казалось, разлилось, или даже рассыпалось, по улицам, веткам и стенам домов. Все дорожки в парке были усыпаны сухими листьями, но еще больше листьев, вцепившись в засыпающие ветви, держалось и выжидало последние деньки. Анатолий Петрович шуршал по аллеям к метро, но потом решил пойти домой пешком и свернул на улицу Горького. Он был подавлен и раздражен одновременно. Саднила совесть за неумышленную, но откровенную обиду Степана Васильевича, терзала смутная досада на его и особенно Анны Сергеевны дурацкие рассуждения. Как будто он просил их что-то ему объяснять. И Степан Васильевич все тут же спроецировал на их дружбу, воспринял почему-то этот отказ от переезда как личную обиду. “Вообще-то я и впрямь часто не обращаю на него внимания”, – думал Анатолий Петрович, вдыхая разбавленную прохладным уже осенним воздухом грусть. С тех пор как вопрос о Сумах был не столько решен, сколько окончательно отброшен, стало ясно, что не он, а брачное объявление и телефон радиопередачи, которую случайно услышал Анатолий Петрович, были истинной причиной той раздражающей тоски, которая мучила его всю неделю. Она ничуть не ослабла, скорее наоборот. Сливаясь со сверлящей осенней тоской, все больше и больше подтачивала Анатолия Петровича, звала его куда-то, к чему-то подзуживала. Отчаявшись найти хоть какую-то связь между брачными объявлениями по радио и этим странным состоянием, Анатолий Петрович решил искать причины его в себе. Но и здесь он не находил достойного ответа. Единственное, что приходило на ум, – это желание разрешить все томление целой недели одним каким-то поступком, нелогичным, идущим вразрез со всей жизнью. “Видимо, я что-то понял. Я точно что-то понял, только не знаю еще что. Это как запах, когда он слабый и далекий, – знаешь, что уловил его, что какой-то запах есть, но понять, какой именно, что это за запах, еще не можешь. Так и я. Отсюда и тревога”. Ведь и в самом деле глупо было бы полагать, что всю жизнь удастся прожить в одном ритме, по давно заведенным традициям. Рано или поздно всегда наступают перемены, и, видимо, сейчас происходит нечто подобное, происходит медленно, незаметно. Что-то необходимо было сделать, броситься куда-то с головой вопреки здравому смыслу и, может быть, тогда удалось бы вернуть себе покой. Другого выхода Анатолий Петрович не видел и, подходя к дому, сам не заметил, как стал думать о том, не встретиться ли ему с Галиной Сергеевной. При этом мысль о женитьбе у Анатолия Петровича даже не возникла, но где-то вдалеке промелькнул образ доброй работящей женщины, замаячил тихий домашний уют, утраченный за последнюю неделю.
Когда-то давно нечто подобное уже бередило Анатолия Петровича. Из всех встречавшихся ему в жизни людей он любил только троих. При этом любовь к родителям он открыл в себе уже через много лет после их смерти. Вообще огромные отрезки времени иногда казались Анатолию Петровичу короткими, как две недели или месяц. Известное дело – когда жизнь бедна событиями и течет плавно и однообразно, все дни похожи друг на друга и как бы сливаются в один бесконечный, белый, пасмурный день. Потребовались годы, чтобы Анатолий Петрович почувствовал, как недостает ему родителей, но даже десятки лет спустя ему все казалось, что еще совсем недавно они были с ним. Третьим человеком стала Светлана Семеновна Середнякова. Анатолий Петрович познакомился с ней на курсах повышения квалификации через несколько лет после окончания университета. Она жила одна, была спокойной и замкнутой женщиной, выглядела старше своих лет и много курила. В минуты, когда Анатолий Петрович старался быть предельно откровенным с самим собой, он отдавал себе отчет в том, что Светлана Семеновна его не любила, но в то время он обманывался безоговорочно и легко. После неуклюжих ухаживаний, длившихся почти год, Светлана Семеновна, до того весьма холодная и державшаяся на расстоянии, стала вдруг благосклонной и общительной. Еще через полгода Анатолий Петрович сделал ей предложение и лишь после этого рассказал о своих намерениях родителям. С этого момента Светлана Семеновна стала вести себя странно, последовали какие-то недомолвки, результатом чего явилось ее встречное предложение пожить вместе у нее, для испытания чувств. Мать Анатолия Петровича резко его отклонила, и ее поддержал отец (жили они тогда уже отдельно), но Анатолий Петрович скрепя сердце, перебарывая страх и неуверенность, все-таки согласился. Переезжал он нехотя, но с каким-то радостным предвкушением, которому так и не суждено было оправдаться. Почти полгода промаялся Анатолий Петрович этой странной жизнью, разрываясь между холодной Светланой Семеновной и домом, где не прекращались споры и скандалы, где ждала его всегда обиженная и расстроенная мать. Расставание со Светланой Семеновной было таким же неспешным, как и сближение. Анатолий Петрович вернулся домой, но продолжал с ней встречаться, потом и встречи стали реже, а со временем остались одни телефонные звонки. Но и они прекратились, а Анатолий Петрович все жил с чувством ожидания, все казалось ему, что какие-то вопросы еще только предстоит решать и обсуждать. Чувство это, хотя и заменило по прошествии многих лет саму любовь, с тех пор не позволяло Анатолию Петровичу даже думать о женитьбе, и он не делал этого, а исподволь оставался верен Светлане Семеновне, сам того не понимая.
Теперь же, думая о возможной встрече, Анатолий Петрович чувствовал, именно чувствовал, ощущал, что это – единственный выход, что только это может разрешить скопившуюся у него в груди тяжесть. Он так увлекся этой мыслью, что даже обрадовался, когда память услужливо подкинула ему чудом запомнившийся телефон редакции. Но, войдя в квартиру, он вдруг протрезвел, увидев преданные, пропитанные воспоминаниями стены. Стало как-то стыдно, неудобно перед ними, и в который уже раз Анатолий Петрович почувствовал испуг от непонимания самого себя, словно два разных человека жили в нем, независимо друг от друга. Как это он мог только что совершенно серьезно думать о встрече с неизвестной, чужой женщиной, доверившей судьбу свою радиоволнам? Как мог радоваться возможности этой встречи? Осень, лившаяся в дом сквозь открытые окна, попавшая вместе с воздухом в грудь, подсказывала ответ на эти вопросы. Анатолий Петрович заставил себя приготовить чай и медленно, с закрытыми глазами, пил его, обжигая губы. “В конце концов, что это может изменить в моей жизни? – подумал он. – Но вдруг действительно станет легче?” И эта всепрощающая легкость, возникающая оттого, что ничто, в сущности, изменить нельзя, особенно таким незначительным поступком, вновь вернула Анатолия Петровича в прежнее состояние невыносимой, зудящей и жужжащей тревоги, жажды хоть какой-нибудь перемены. На этот раз он даже не сопротивлялся. Набрал по памяти номер. С первым гудком он даже вздрогнул и хотел было бросить трубку, но сдержал себя, и стал ждать дальше. Трубку никто не поднимал, и с каждым следующим гудком Анатолию Петровичу становилось легче, как-то веселее оттого, что все так просто закончилось, но что задуманное он все-таки выполнил. Выждав гудков десять, он, на подъеме, желая добить свои страхи, смело, не опасаясь, что придется общаться с чужими людьми, объяснять им свои проблемы, набрал номер снова, и тут на втором гудке ответили, и он услышал недовольный женский голос:
– Радио. – Анатолий Петрович молчал. Бешено колотилось сердце. – Алло, говорите! – раздражался голос.
– Я… Здравствуйте, – выдавил Анатолий Петрович, совершенно не зная, что говорить дальше. – Я в редакцию звоню… брачные объявления, что ли, или как они правильно называются.
– А, – догадался голос, – подождите минуточку.
Всю эту “минуточку”, а длилась она чрезвычайно долго, Анатолий Петрович боролся с желанием бросить трубку, убежать и спрятаться где-то в укромном месте.
– Слушаю вас, – сказал другой женский голос.
– Я по поводу объявления звоню. Там вы читали объявление про Галину…
– Вы знаете, который час? – неожиданно перебил голос.
– Нет, – осекся Анатолий Петрович.
– А напрасно. Уже семь часов вечера, к тому же сегодня пятница, короткий день, и то, что я еще здесь, – это просто случайность. Мой рабочий день закончился час назад.
– Извините, я же не знал, – растерялся Анатолий Петрович.
– Вот надо бы знать. Не могли, что ли, раньше позвонить?
– Так можно спросить?
– Спрашивайте, у меня все равно компьютер выключен.
– Как?
– Ну вот так. Я же вам говорю, мужчина, что я уже час, как не работаю. Все на сегодня. Звоните на той неделе.
– Я не могу на той неделе. Вы мне только скажите адрес. Галина Сергеевна. Село Новое.
– Да вы в своем уме! Вы передачу слушали? Мы не даем адресов. Мы пересылаем ваши письма адресатам. Вы высылаете письмо нам, указываете номер объявления, автору которого оно адресовано, а мы пересылаем. Такая система.
– Что вы говорите? – удивился Анатолий Петрович.
– Вот то и говорю. А то мало ли кому адреса раздавать!
– А как же быть?
– Мужчина, не валяйте дурака! Пишите письмо и звоните на той неделе, чтобы узнать номер объявления. Мы перешлем ваше письмо адресату, и если он вам ответит, то тогда и узнаете его координаты. Такое правило. До свидания.
– Спасибо, – сказал Анатолий Петрович уже глухой трубке.
На мгновение, только на мгновение ему показалось, что все закончилось, ничего больше делать не надо и можно спокойно идти спать. Но уже в следующую минуту в нем вскипело какое-то новое раздражение, усталость его перешла ту границу, за которой она становится раздражителем и толкает на самые безрассудные поступки, и Анатолий Петрович кинулся к телефону узнавать номер автостанции, узнавать, каким автобусом можно доехать до села Новое, узнавать его расписание.
Утром шел дождь. Мелкий, холодный, осенний дождь тихо и сонно моросил на пустынных, листьями усыпанных улицах. Анатолий Петрович встал непривычно рано и, стараясь не думать о том, что он делает, надел брюки, клетчатую рубашку с длинным рукавом и старую спортивную куртку. В таком виде, не завтракая, прихватив какие-то деньги, он направился на автовокзал, откуда отходил утренний автобус, проходящий через село Новое. На улице было холодно, неприветливо. Он совсем озяб, но возвращаться не стал и побрел по мягкому ковру из мокрых спрессованных листьев и колючей каштановой кожуры. Каштанов за ночь нападало очень много, и они все еще продолжали сыпаться, разбиваясь периодически перед самым носом Анатолия Петровича, – скользкие, упругие, тяжелые. Анатолий Петрович мельком подумал, что очень любит эту пору, эти долгие, холодные дожди, когда падают каштаны. Не вернуться ли еще поспать, потом на прогулку?.. На автовокзале было людно, но в автобусе собралось совсем мало пассажиров: какие-то серые, очень усталые мужики, пара бабушек. Анатолий Петрович попросил водителя сказать ему, когда будет село Новое, сел у окна и почти сразу же задремал, свесив голову. Проснулся от грубого оклика водителя, поспешно, ничего не разобрав, выскочил из автобуса и оказался на обочине узкой асфальтовой дороги, перед небольшим пустырем, за которым тянулся мокрый перекосившийся деревянный забор. Дождь прекратился, но все было мокрым, и на дороге, в выбоинах асфальта, были огромные мутные лужи – видимо, ночью дождь был сильнее. Автобус уехал, оставив его и еще двух вышедших пассажиров одних. Анатолий Петрович, щурясь со сна, обернулся и вдруг как-то порывисто и глубоко вздохнул от навалившихся новых ощущений. Там, на той стороне дороги, за рядом высоких деревьев, до самого горизонта тянулось просторное, широкое поле. Было оно туманным, тяжелым и мокрым, с одиноко торчащими, совсем промокшими стеблями каких-то сорняков. Анатолий Петрович не бывал за городом с незапамятных времен, и вид этого тоскливого осеннего поля вызвал в нем массу позабытых переживаний. Он вспомнил, как однажды его мать, уже совсем больная и не выходившая на улицу, вдруг расплакалась ни с того, ни с сего и сквозь слезы объясняла прибежавшему из своей комнаты Анатолию Петровичу: “Хочу в поля. Хочу в поля, знаешь, есть такие, вот даже под Киевом прямо, со всяким мусором, но пустые, и осень…”. Низко летело растрепанное, все еще полное дождя небо. Анатолий Петрович снова замерз и повернулся к селу. Люди, вышедшие из автобуса вместе с ним, уже ушли по единственной тропинке, отходящей от дороги в этом месте. Анатолий Петрович, сутулясь, побрел через протоптанную на пустыре тропинку к начинавшейся почему-то не от дороги, а лишь от края пустыря улице. Там была широченная, от забора до забора, лужа, на другом берегу которой стоял, пошатываясь, мужик в тесном засаленном пиджаке и синей кепке. Анатолий Петрович постоял немного, глядя на серое, отраженное в воде небо, потом аккуратно пошел по краю лужи, под самым забором, где росла трава, но все равно почувствовал, как под ногами просачивается в туфли холодная вода. Мужик на той стороне пристально следил за ним. Сам он оказался предусмотрительнее, ибо обут был в замазанные глиной сапоги. Анатолий Петрович остановился перед ним и решил начать поиски.
– Вы не знаете, где живет Галина Сергеевна? – спросил он.
С поля, с той стороны дороги, подул ветер, и медленно, как в кино, закачались полуголые озябшие деревья.
– Осень, – ответил мужик, помолчав, и оказалось при этом, что он совершенно беззубый.
– Да, верно, – согласился Анатолий Петрович и отвел взгляд в лужу серого неба на дороге.
– И похолодало сразу, – снова прошамкал мужик.
– Так не знаете?
– Что-то не припомню.
– Спасибо. – И Анатолий Петрович побрел по улице дальше. Из соседнего двора на него залаяла собака.
Дойдя до первого перекрестка, он остановился и стал бездумно, в каком-то отрешении, озираться по сторонам. Улицы были совершенно пусты, и казалось, что уже вечер, а не утро. Он повернул налево и пошел по узкой прямой улице между заборами, сделал это интуитивно, не задумываясь. Из-за заборов выглядывали дома, некоторые совсем старые и облезлые, некоторые новенькие, аккуратно подкрашенные. Попадались и совсем большие, целые замки, но все они были уравнены в своих правах серым и влажно-тяжелым, как простыня после стирки, воздухом. Он обесцвечивал все, и даже стены и заборы казались полупрозрачными, полуреальными. Еще через два перекрестка навстречу Анатолию Петровичу попалась полная, замотанная в кофты и платки женщина.
– Добрый день, – обратился он к ней. – Вы не знаете, где здесь живет Галина Сергеевна?
– Галина Сергеевна? – недоверчиво переспросила женщина. – Да их у нас тут несколько. Вам какая нужна, Опащук, может?
– Я фамилии не знаю.
– А, это, наверное, та, у которой новоселье, – догадалась она. – Недавно переехала со старого дома в новый. Это тут неподалеку, только она, по-моему, Васильевна.
– Не думаю. У нее дочка еще, двенадцать лет.
– А, я, кажется, знаю, – не переставала радоваться женщина. – Одна живет, да?
Анатолий Петрович кивнул.
– Это на том конце села, – махнула она рукой в сторону, откуда Анатолий Петрович пришел. – Вы с автобуса?
– Да, – угрюмо ответил Анатолий Петрович.
– Ну вот идите обратно, до той улицы, которая идет от автобусной остановки, потом налево до поворота, потом направо и почти до конца улицы. Второй дом с краю.
– Спасибо, – сказал Анатолий Петрович и, как заведенный, побрел назад по грязи, по мокрой земле. Женщина постояла немного, глядя ему вслед, и зашла через ближайшую, жалобно скрипнувшую калитку во двор.
Идти пришлось долго, и за это время встретился один только мальчишка на велосипеде, которого Анатолий Петрович ни о чем не спрашивал. В конце указанной улицы снова шла асфальтовая дорога, на другой стороне которой стоял магазин. Дома с правой стороны улицы заканчивались задолго до дороги, и там росли тополя и ивы, а слева – доходили до конца. Анатолий Петрович решил идти ко второму с краю дому именно с левой стороны, руководствуясь тем, что справа дома до края не доходят. Ступая по густой грязи, он подошел к деревянной калитке, выкрашенной в темно-коричневый цвет и ничем, кроме ручки, не отличавшейся от забора. Забор и калитка были Анатолию Петровичу примерно по шею, и он, став на носки, легко смог заглянуть во двор. Там, словно поджидавшая его, залаяла и кинулась к нему, злясь и рыча, собака.
– Фу, – не столько строго, сколько брезгливо сказал Анатолий Петрович, но на пса это не подействовало, и он продолжал злобно рычать и лаять, оскаливая зубастую пасть.
Анатолий Петрович осмотрел двор: маленькая лужайка, заросшая травой, между сараем и домом с зеленым крыльцом и побеленной завалинкой, на которой были темные разводы от дождя. Сбоку от дома росло несколько яблонь, а дальше выглядывал и прятался за домом огород. Пока Анатолий Петрович осматривал все это, в доме открылась обитая какой-то пестрой клеенкой дверь, и на крыльцо вышла светловолосая девочка в летнем платье и накинутой на плечи шерстяной кофте, бледная и некрасивая. Волосы были собраны в немного растрепавшуюся косичку. Она недоуменно уставилась на заглядывающего через забор Анатолия Петровича, никакого внимания не обращая на надрывавшегося у забора пса.
– Здравствуйте, я по объявлению, – сказал Анатолий Петрович, узнав в ней “девочку двенадцати лет”.
Девочка по-прежнему смотрела на странного гостя и ничего не отвечала. Анатолий Петрович меж тем устал стоять на носках и опустился, словно повиснув на заборе.
– Не бойся. Я к маме, дома она?
– Мама! – очень испуганно позвала девочка и скрылась за пестрой дверью.
Через некоторое время из дому вышла полная женщина с нестарым, круглым лицом, в белом платке на голове и таком же, только грязном, фартуке поверх халата и вязаной кофты.
– Здравствуйте, – поздоровалась она. – Вы к кому?
– Похоже, что к вам, – улыбнулся Анатолий Петрович.
– Да уймись ты! – заорала вдруг женщина, обращаясь к псу, и тот послушно умолк, хотя от калитки не отходил и все время рычал, пригибаясь на передних лапах к земле.
– Вы ведь объявление на радио давали? – спросил Анатолий Петрович.
– Да, – растерянно произнесла женщина.
– Ну вот я и пришел – поговорить, познакомиться.
– А как же вы нашли, адресов-то не дают?
– Да разве у вас тут в селе Галин Сергеевн много? Язык до Киева доведет и из Киева вот вывел.
– Господи! – запричитала Галина Сергеевна. – Ну разве ж так можно, разве ж так делают! Ну написали бы, позвонили. Я не знаю, что и делать с вами. Нельзя же так, люди добрые!
– Успокойтесь, пожалуйста, – растерялся Анатолий Петрович. – Я же ничего плохого… Ну успокойтесь, а то я сам заплачу.
– Да вы пьяный, что ли?
– Нет-нет, ну что вы, ей-богу.
– Ну точно, пьяный. Идите отсюда, покуда я соседей не позвала!
– Да перестаньте же вы. Перестаньте, я не пьяный. Я думал с вами поговорить, я думал… думал, что-то изменится.
Анатолий Петрович почувствовал вдруг резкую физическую слабость, он совсем повис на заборе и, уткнувшись лицом в рукав, продолжал причитать:
– Я совсем не то, что вы думаете. Я доцент, я думал с вами познакомиться. Ну, сами посудите, что за интерес письма писать? А так сразу друг друга увидим, пообщаемся. Я не всегда такой, поверьте мне, я просто не знаю, что со мной сейчас. Ну, вы хоть впустите меня?
Галина Сергеевна осторожно, чтобы не замочить обутые в какие-то тапочки ноги, прошла через дворик, отогнала к сараю собаку и открыла калитку. Анатолий Петрович зашел во двор, краем глаза увидел растерянное лицо девочки, выглядывающее из полуоткрытой двери, и вдруг заплакал, закрыв и без того мокрое лицо руками.
– Ну, позови хоть Сашку, Надя, – обратилась Галина Сергеевна к дочке, и та проворно скрылась за дверью, а через мгновение вылетела из нее в кедах на босу ногу и, пробежав через двор, выскочила на улицу. – Пойдемте в дом, что ли, – сказала Галина Сергеевна беспомощно стоявшему посреди двора и навзрыд плачущему Анатолию Петровичу, взяв его под руку. Он подчинялся, как ребенок.
Потом он сидел и всхлипывал в теплом, но каком-то неуютном доме, за накрытым клеенкой столом. Ему дали сухую рубашку и теплый пиджак неизвестно каких времен, напоили горячим чаем и заварили вермишель быстрого приготовления. Явился какой-то небритый мужчина в сопровождении другой, как две капли воды похожей на Галину Сергеевну, женщины.
– Говорила ж я тебе, что рискованно. Теперь будет к тебе всякий сброд шляться, – выговаривала она Галине Сергеевне, а та все причитала и кивала головой.
Мужчина же просто не произносил ни слова, а все сидел, подперев голову рукой, глядя на Анатолия Петровича, и с удовольствием пил чай, и тоже ел вермишель. Постепенно Анатолий Петрович стал приходить в себя и понимать всю несуразность происходящего, ему захотелось домой, но Галина Сергеевна сказала, что автобус будет только вечером, а пока он может вздремнуть. Анатолий Петрович отказывался, хотел идти домой пешком, но потом уснул в мягком и пахнущем сыростью кресле, куда его перевели, как только он закончил пить чай. Проснувшись, он первым делом испугался, что опоздал на автобус, но его успокоили все те же сидящие за столом люди. Тогда он стал собираться домой. Оказалось, что его вещи высохли, он опять переоделся, отказался от обеда и побрел на улицу.
– Вы, может, больны чем? – спрашивала выходящая следом соседка. – Я знаю, есть такие болезни, когда не знаешь, куда идти.
– Да нет, – отвечал Анатолий Петрович, не поднимая глаз. – Извините, ради Бога, извините меня.
Его предлагали проводить до автобуса, но он вполне спокойно отказался, подняв наконец-то голову, еще раз извинился и зашагал по улице обратно. Снова пошел дождь, Анатолий Петрович медленно брел по грязи, тщательно и методично обходя лужи, хотя давно уже промочил ноги. Автобусную остановку он нашел легко, но, поскольку ничего, кроме таблички, там не было, пришлось стоять прямо под дождем довольно долго, пока приехал забрызганный грязью автобус со скрипучими дверями. Рассчитавшись с водителем, Анатолий Петрович сел у окна и всю дорогу смотрел на далекие поля. Темнело. Монотонно шел дождь.
В городе Анатолий Петрович окончательно пришел в себя. Мокрый асфальт жирно отблескивал каким-то бордовым оттенком, и таким же, только матовым, было небо, отражающее свет уличных фонарей и реклам. Среди суетящихся людей, на знакомых улицах Анатолий Петрович успокоился. “Лучше об этом не думать, – решил он. – Забыть про этот случай, и все. Мало ли что в жизни бывает! Да хоть бы они не взялись меня искать, хотя как это может быть?”
Почти совсем голые ветви деревьев блестели черным, мокрым блеском, и стекали по ним холодные, лишь мгновение искрящиеся в свете фонарей капли. Дул иногда ветер. Надо будет надеть завтра куртку потеплей…
г. Киев