Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
И, стоя под аптечной коброй,
Взглянуть на ликованье зла
Без зла, не потому что добрый,
А потому что жизнь прошла.
Сергей Г а н д л е в с к и й
Последовательное прочтение с карандашом в руках и неизбежным пристрастием двенадцати романов, написанных в один календарный год, особенно полезно для любителей статистики, сильных ощущений и социальных обобщений. Если в дюжине родственных друг другу по времени рождения романов обнаруживаются явные параллели и повторения, то скучная литературоведческая привычка велит говорить о тенденциях и искать их истоки и побудительные причины. Самым соблазнительным здесь кажется социологический подход с обширным типологическим инструментарием, тяготеющий к портретным характеристикам. Когда-то А. Аникст первым социологом литературы называл госпожу де Сталь. Именно эта литераторствующая дама впервые озвучила мысль о том, что все развитие литературы, в том числе идейное, тематическое и стилистическое, зависит от условий существования “народа-творца”. Де Сталь считала, например, что северный климат способствует развитию задумчивости и чувственности, а южный – подавляет инициативу и делает писателей зависимыми от античных образцов. Надо заметить, подобные построения снискали некоторое сочувственное внимание в ученых кругах. О чем судили в первую очередь? Ну, конечно, о характерах, о типичности и типизации литературных героев. Понятное дело: где романтизм – там герои-бунтари у свободолюбивых англичан, возвышенные творцы – у задумчивых немцев. А вот французы, согласно Ролану Барту, наученные горьким опытом громогласного падения одного исторического бунтаря и богоборца, ограничились разочарованными юношами без особых способностей, которые, склонившись над жерлом вулкана, проливают слезы над судьбами человечества.
Любовь к типизации из русской критики позапрошлого века перешла в нынешнее “школьное” литературоведение, где и расцвела пышным цветом. Литературные герои поделились на людей “лишних”, “маленьких” (возможны градации от постыдно маленьких до маленьких – величественно), на мертвые души, тургеневских девушек, честных пролетариев, разлагающуюся интеллигенцию и проч. С легкой руки Лермонтова (и Мюссе, конечно) стены мира, создаваемого литературой, оказались увешаны портретами “героев времени”. Интересно, кого же делегирует в галерею славы наше с вами время, то есть начало нового столетия-тысячелетия?
Что если попробовать рассмотреть в двенадцати романах-финалистах Букеровской премии лицо если не сочинителя, то на худой конец сочиненного персонажа? Это будет именно коллективный портрет, собрание пестрых (а может быть, и не столь уж пестрых) черт. Конечно, исполнение поставленной задачи неизбежно связано с некими умолчаниями, с избирательным отношением к материалу, однако – возможно ли в данном случае иное?
Итак, наш герой времени развивается себе на просторе, потом стареет, полнеет, сталкивается с проблемами, о части которых в девятнадцатом веке и ведать не ведали, еще не знали, а о других предпочитали скромно молчать. Возраст его колеблется от тридцати лет с приличным хвостом до пятидесяти с копейками, но, в сущности, цифры не имеют значения, ибо мироощущения человека “под сорок” и человека “за пятьдесят” мало чем отличаются. Важно, что наш герой – человек немолодой. Разумеется, это не означает, что в словесности нынче нет места молодости со всеми ее ошибками и причудами. Однако же героем нашего времени может считаться только современник (плюс-минус лет десять), так что выведенная в некоторых романах молодость должна пониматься как предыстория, биографическая справка, которая объясняет читателю, откуда есть пошел именно такой сорока- или пятидесятилетний человек. Молодость обычно описана мимоходом, в быстром пересказе, изобилует событиями и сюжетными поворотами, настоящий же самоанализ и – не побоимся этого слова – “психологизм” начинаются как раз с “кризиса среднего возраста”.
Но вовсе терять молодые годы героя из поля зрения ни в коем случае нельзя. Дело в том, что приходятся они на промежуток между шестидесятыми и восьмидесятыми годами (Кабаков, Геласимов), иногда сдвинуты чуть ближе к девяностым (Улицкая, Курчаткин). В любом случае в описании юности героя доминируют основные черты российской жизни в довольно долгий, но вполне конкретный период времени: ощущение движения, перемен, абсурда происходящего, безденежье и шальные деньги, скачущий вверх-вниз железный занавес, новая музыка, новые черты быта (любимейшая – “стиляги”), новые слова (“пацанов” и “чуваков” сменяют “стрелка” и “кидалово”). Курчаткин характеризует начало девяностых как время “переворачивания пласта”, однако это словосочетание можно применить и к героям, родившимся и вошедшим во взрослый мир несколько раньше. Все они – дети перевернутого пласта.
Образование героя неизменно внушает уважение: либо филологическое (Слаповский, Геласимов), либо фундаментальное (Улицкая, Кабаков). Порой наш герой проявляет большой интерес к литературе и “образовывается” своими силами – “чему-нибудь и как-нибудь”. Но, к несчастью, образованность не всегда идет на пользу, а чаще порождает “книжность чувств”. О том, что дети растут, Святослав у Геласимова узнал из книг. Герои нашего времени пишут диссертации или иные научные труды, преподают французский язык и стараются ориентироваться в жизни, главным образом сообразуясь с книжной мудростью.
Семейное положение протагониста – производная от возраста. Разумеется, есть жена-ровесница, в большинстве случаев – бывшая. От жены-ровесницы – взрослый сын (реже – дочь). Конфликт поколений – налицо, сложные отношения еще больше осложняются наличием у отца молодой подруги или жены, ровесницы сына (или дочери). С особенным шиком эту линию разрабатывает Алексей Слаповский: во-первых, девушек по ходу повествования две, во-вторых, та, что пришла на смену первой, “уведена” как раз у сына. Впрочем, Слаповский пародирует литературный штамп: Анисимов попадает в ситуацию, уже описанную им самим в одном бульварном романе. Еще более показательна картина в “Рахили” Андрея Геласимова: пятидесятилетний профессор, сплошь окруженный своими студентками.
Отсюда две взаимосвязанные проблемы – возраста и отношений с женщинами. О возрасте герои нашего времени думают постоянно, складывают цифры в голове, сравнивают, прикидывают, огорчаются. Анисимов у Слаповского колеблется между формулировками: “я слишком стар” и “не так уж я и стар”, Койфман у Геласимова любую жизненную ситуацию оценивает с позиции “в моем возрасте”. Мысли о смерти не оставляют героя ни на минуту: они возникают в результате любой мелочи – от боли в груди, от снега, от солнца, от останков сгоревшего троллейбуса. Главный вопрос: прошла ли жизнь? С одной стороны, определенно прошла. С другой – все поправимо, “и мы больше не вялые гусеницы с таблетками, чужими зачетками и горькими надоевшими папиросами, а такие большие, красивые, бодрые бабочки” (“Рахиль”). Поправлять и помогать “истерическому желанию вернуть молодость” призваны молодые и вероломные женщины. Они воплощают другое время и другое поколение, они проще относятся к жизни и щеголяют своим журналистским или телевизионным лоском. У героя есть возможность выбора: все женщины от 18-ти до 88-ми, как пишет Слаповский, но нетрудно догадаться, что состарится он раскаявшимся блудным мужем близ бывшей жены.
Особая глава в биографии героя нашего времени – это, разумеется, отношения с “органами”. Достаточно вспомнить “НРЗБ” Сергея Гандлевского, чтобы раз и навсегда убедиться: КГБ (и его предшественники-наследники) играет в жизни советского человека грандиозную роль. Как правило, за героем следует тень юношеского столкновения со спецслужбами. Кабаков пишет портрет типичного литературного гэбиста новой поры: Васильев Николай Иванович. Всеведущ, образован (но не настолько, чтобы не путать Ростроповича с Рихтером), назидателен, к герою относится с отеческим снисхождением, поскольку герой этот самый, как правило, юн, недалек, запуган, но гэбисту симпатичен. У Геласимова человек из КГБ появляется на первой же странице, но не в первой юности – зато с почетной миссией: увести у протагониста молодую жену.
“Пятый пункт” героя нашего времени находится под вопросом. Единственный замеченный в еврействе герой (“Рахиль”) – “технически” не еврей, “просто так выглядит”. То есть он как бы еврей, но не до конца, в общем, “неполноценность в плане еврейского вопроса”. Гораздо важнее не его национальная принадлежность, а самоощущение. Лучше всего оно выражено у Геласимова: “ты сам увял и скользишь”. Увяли и скользят герои Кабакова, Гандлевского, Слаповского, Петрушевской.
“Все должно быть смешано”, – поучает бабушка юного героя “Рахили”. Бабушкино предсказание сбылось – все оказалось в нем смешано: наследие 60-х, буйство 80-х, абсурд 90-х, паспортный возраст, молодость души, культ юности, любовное ожидание смерти, вопиющая неприспособленность и монументальная укорененность в “устоях”. Персонаж нашего времени – человек с определенным прошлым и неопределенным будущим, он лысоват, староват, растерян, безденежен, загадочно привлекателен для амбициозных девиц и, признаться честно, невыносимо однообразен из романа в роман. Скучно, господа…
Дарья РАЩУПКИНА