Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
Анна ГОЛУБКОВА
Писатель или памятник?
И. С. Шмелев и О. А. Бредиус-Субботина. Роман в письмах. В 2 т. М., “РОССПЭН”, 2003-2005.
В русских сказках, бывает, случается с героями неприятность – они начинают каменеть. Нечто подобное происходит сейчас с писателем Иваном Шмелевым. Только он не каменеет, а бронзовеет, становится чем-то вроде официального образца истинно православной и нравственной литературы. На наших глазах создается особый миф о Шмелеве (как в свое время – о Пушкине), к реальному писателю практически никакого отношения не имеющий. В порыве мифотворчества отбрасываются различные факты, которые мешают яркому бронзовому блеску фигуры официального Шмелева.
Надо заметить, что и сам писатель невольно (или вольно?) способствовал такому истолкованию своего творчества. И, вероятно, никогда бы мы не смогли увидеть реального Шмелева, если бы не его письма к Ольге Александровне Бредиус-Субботиной, ставшей последней любовью писателя. Переписка началась в 1939 году и продолжалась, хотя и с некоторыми перерывами, до самой смерти Шмелева. В самые бурные периоды он писал ей по три-четыре письма в день. В этих письмах представлена полная картина развития их отношений. Шмелев и О.А. Бредиус-Субботина ссорятся, мирятся, ревнуют друг друга, рассуждают об искусстве и литературе. Она искренне считала Шмелева гением и принимала его творчество полностью и практически безоговорочно. Все это способствует тому, что в переписке Шмелев виден таким, каким он был, со всеми достоинствами и недостатками.
Шмелев, несомненно, религиозный писатель, так или иначе ориентированный на православную традицию. Но каково его понимании этой традиции? Представления писателя, так ярко отразившиеся в его романах “Лето Господне” и “Богомолье”, укоренены в так называемом “народном” православии, сохранившем большой пласт языческих обрядов и верований. Кроме того, писатель вкладывал свой, особый смысл в понятие православия. О.А. Бредиус-Субботиной он пишет: “…у меня все свое, как и понятие “греха”, и – православия”. По его мнению, православие – не что иное, как “высшая свобода души, полная свобода”. Страсть и стихия – вот основные свойства православного человека: “Мы – “горячие”, по Апокалипсису, нас Господь не изблюет из уст Своих. Мы ищем, путаясь в грехе, грешим в исканиях. Слишком мы степные, вольные, в просторах…”.
Шмелев был человеком своего времени и разделял многие идеи и заблуждения Серебряного века. Их отголоски, которые в его художественных произведениях представлены неявно, выступают в переписке на первый план. Прежде всего это касается отношения к телесности. Шмелев признается: “Я люблю тело – во всем, даже – в духовном”. Писателю необходимо, чтобы отвлеченная идея всегда была тесно связана с жизнью: “Не терплю формул, схем, чертежей в разрезах, женщин – педагогических, спекулятивной философии (созерцательной). Я люблю тебя, Гульку, в белом, леснушку – в баварочке, ножку в сквозном чулочке, грудь в обрисовке-чуть – ну, дышит “про себя”… – я всю тебя люблю, моя все-мирка! Ты – одна – во Всем”.
В своем отношении к женскому началу Шмелев близок В.С. Соловьеву. “Вечно женственное” для писателя – это неотъемлемое основополагающее начало мироздания: “Вечно-женственное <…> и есть вечно-творящая святая Сила, <…> прекрасное Начало <…> всему творимому, непостижимо влекущее всех и вся, – все освящающее, все – радующее, <…> “тайна тайн”, противостоящая инертному, мертвящему, темному… <…> “Вечно-женственным” в Нем Самом – Бог сотворил мир”. В романе “Пути Небесные” писатель пытается сказать это образом Дариньки: она – “звено от женщины – к все-женщине, к ангело-женщине”. Однако в отличие от Соловьева для Шмелева “вечно женственное” в первую очередь связано с материнством: “Я думаю, что это понятие – не только мягкость телес и чувств содержит, грацию движений, нежность – негу + sex-appeal, влечение к себе, часто непреодолимое… но, главным образом – материнство, его возможности, его цели (или бесцельность), его неистощимость … – первоначало жизни, залог ее бесконечности…” (выделения в цитатах здесь и далее принадлежат Шмелеву. – А.Г.). И в этом, конечно же, чувствуется определенная перекличка с идеями В.В. Розанова.
Брак для Шмелева – это священный союз не только душ, но и тел. Писатель не желает мириться с тем, что земная жизнь есть юдоль печали, и терпеливо ждать воздаяния в ином, лучшем мире. Нет, счастье ему необходимо здесь и сейчас. Оно возможно лишь в союзе с любимой женщиной, через рождение ребенка: “Ребенок… это высшее, что даровано смертным”. Именно в этом, по мнению Шмелева, проявляется творческое начало в человеке: “Гимн всего – Ему, Духу, вся исполняющему. Апофеоз. … Творение славит Творящего. Это предел творческой высоты, когда произведение поет художника”. И любовь – это путь, которым только и возможно осуществление этого творческого замысла: “Но творческое начало в твари – непобедимо, и как же обставлено! каким же пиром… Любви! Тут явная мысль – заставить. Называют это – “инстинктом”…”. Если этого святого начала (любви, воплотившейся в детях) в браке нет, то Шмелев не признает его настоящим. Именно поэтому он настаивает на том, что О.А. Субботина должна разойтись со своим мужем Арнольдом Бредиусом, хотя заключен этот брак был исключительно из высших соображений, с поддержки и одобрения И.А. Ильина, духовного наставника О.А. Бредиус-Субботиной.
Убеждая Ольгу Александровну, Шмелев обращается к примерам из русской литературы. Он осуждает Лизу Калитину: “Лиза воспела “тьму”. Богу нужна ли ее “жертва”? Насилие над духом неугодно Богу. Ее “уход” – надрыв. Кому построила она “счастье” на своем страдании? Лиза разбила себя, любимого и… вручила его “пустышке”, грязи”. Достается и Татьяне Лариной: “Таня сказала Христу ложь. Она не любила мужа. Она продолжала любить его. На – “обещалась ли кому?” – буквой сказала правду, духом – ложь: она вся рвалась к нему, молила! И убила таинством – себя, его и “мужа”, – обманула в таинстве”. По мнению Шмелева, Пушкин так неестественно завершил свой роман потому, что сам в это время собирался жениться: “Страшась расплаты, “ловец чужих жен”, он дает поучительный пример “верности”, приковывает Таню к “нелюбимому” – он чуял, кто он для будущей жены!” А Достоевский, которого Шмелев называет “адвокатом дьявола”, на этом сознательном обмане строит понятие о “русском счастье”. Зато Анна Каренина в этом контексте у Шмелева оказывается “святой”. Все это, как видим, не вполне согласуется с существующими представлениями о нем как о нравственном именно в православном духе писателе.
О.А. Бредиус-Субботина пробовала свои силы в литературном творчестве. Она посылает Шмелеву свои первые рассказы, наброски и лирические этюды. Писатель стремится ей помочь, объясняет основные принципы и приемы художественного творчества, фактически дает ей в письмах уроки писательского мастерства. Шмелев ставит искусство очень высоко. По его мнению, оно тесно связано с религией: “Религия – Искусство … – это две дочери Господни, две сестры. Старшая – Религия”. Отсюда особое ощущение Шмелевым слова: “Слово – Бог, Творец. Все вбирает и все – творит”. Творить – значит “преодолевать косное, упрямое, не вминающееся в форму, живящую его, претворяющее это косное – в цветок Господень”. Истинное художественное произведение должно выполнять сверхзадачу просветления и освящения реальности, быть гимном всему существующему. И если художнику удается эту сверхзадачу выполнить, то его жизнь тоже преображается.
Шмелев считает, что ему удалось в романе “Пути Небесные” в образе Дариньки воплотить идеал женщины, несущей в мир свет, чистоту и красоту. И жизнь отвечает на внутренний поиск писателя. Шмелев пишет О.А. Бредиус-Субботиной: “Ты пришла, ты – есть, ты станешь моей реальностью”. Он воспринимает ее как “увенчание исканий призрачных”, явление из мира идей, ставшее явью. Писатель вовсе не смешивает реального человека с персонажем своего романа: “Тебя дала мне Жизнь, не мной ты создана, ты создана Господом, но вымолена, выстрадана мною”. В заслугу себе Шмелев ставит поиски, предощущение того идеального женского образа, который он находит в своей корреспондентке. И именно поэтому, считает писатель, он создал ее словом “из призрачного мира моего, в силу душевной моей потребности, моей жажды, моих исканий”. Духовное прозрение начинает сбываться в реальности: “Ты – свет мой и чистота, ты – Икона мне, и я на тебя молюсь”. В этом комплексе представлений, разумеется, достаточно отчетливо просматривается идея жизнетворчества.
Совершенно по-другому выстраиваются на основании этой переписки и литературные предпочтения Шмелева. Обтекаемые формулы и общие места статей сменяются хлесткими характеристиками и пристрастными оценками. Шмелев рассматривает русскую литературу в соответствии со своим пониманием задач искусства. В искусстве обязательно должна быть тайна, которая имеет другую логику, логику иного измерения. Именно этой “тайны”, по мнению Шмелева, не хватает Бунину. Бунин для него “большой мастер, но только “без изюминки” глубокого искусства”. Лев Толстой тоже не понимал этой “тайны”, так как был слишком “из земли”, был “суховат и сердцем, пуская в оборот “ум” и “глаз””. Достоевскому же, наоборот, считает Шмелев, не хватало земного в его творчестве. Достоевский “буйно творил “из себя”, мучительно пронзая “тайны””. Оба эти качества соединились в Пушкине, к поэзии которого Шмелев относится безусловно положительно. Однако прозе Пушкина присущи некоторые недостатки ритмической организации. Лучше всего, разумеется, соответствует этим принципам собственное творчество Шмелева.
Переписка содержит и много любопытных подробностей повседневной жизни писателя. Шмелев описывает свой быт ярко и художественно точно. Вот, например, Иван Сергеевич поставил вариться картошку, увлекся работой и забыл о ней: “Дописался! Сейчас поставленная на газ картошка – 3/4 часа тому! – вместо варки – испеклась! Хорошо – не сгорела, а то возня с кастрюлей, – вот Вам моя проза!”…
Переписка Шмелева с О.А. Бредиус-Субботиной выпукло и отчетливо рисует различные грани его характера. Нежный, ласковый, вспыльчивый, нетерпеливый и, конечно же, ревнивый Шмелев совсем не похож на бронзовую статую…