Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
Русский Эрос-2004: заметки по итогам “Студенческого Букера”.
Одна из немаловажных характеристик культуры – а стало быть, и литературы, этой культуре принадлежащей, – отношение ее к “интимной” тематике. В XVIII веке писать о сексе было нормой. В XIX – почти полным табу. В первой половине XX – почетным видом эпатажа, способом привлечь к себе внимание и заслужить репутацию “откровенного” писателя. На заре века двадцать первого это, кажется, стало правилом хорошего тона. А когда использование мотива в литературе становится хорошим тоном, есть опасения, что мотив вырождается. Вплоть до превращения в балласт.
Назойливость, с которой современные авторы вставляют в сюжет эротические сцены, после четвертого или пятого романа начинает вызывать недоумение: к чему? Аксенова (“Вольтерьянцы и вольтерьянки”) во многом оправдывают выбор эпохи (век либертенов!), умелая стилизация повествовательной манеры и эмоционального ряда. Когда же дело доходит до России и современности… Каков же он, русский секс новейшего времени, если судить о нем по романам букеровских финалистов?
Он безрадостен и неопрятен. Им занимаются в грязной каморке школьной технички (А. Кабаков, “Все поправимо”), на лестничной площадке (А. Курчаткин, “Солнце сияло”), на земле в загаженной роще (О. Зайончковский, “Сергеев и городок”) или прислонившись к шкафу (Л. Улицкая, “Искренне ваш Шурик”). Он крайне редко происходит на трезвую голову – разве только когда герой несовершеннолетний. Им часто занимаются, когда вовсе и не хочется (например, сцена между Алей и Шуриком из романа Улицкой, когда каждый думает, что сделал жест вежливости, уступив другому). Связи героев бурны и беспорядочны, однако каждый из них убежден, что в нем живет большая и чистая любовь – хотя бы в самой примитивной форме, в меру их понимания этой самой любви. Запутанность сексуальных отношений призвана проиллюстрировать непростую человеческую судьбу героя: Мишка (“Все поправимо”) женат на той, кого он обожает с детства, но регулярно заводит любовниц и после пьянки просыпается между блондинкой и брюнеткой; рассказчик из романа “Солнце сияло” имеет по очереди двух сестричек с телевидения; на Шурика вешается столько дам различного поведения, что после пятой читатель сбивается со счету. Для порнографии – банально и лишено фантазии. Для “реализма” – повторяемо, избыточно и нудно. Для метафизики чувств – мелко, неубедительно и перегружено подробностями. Кстати, представление о женской прозе как о более “целомудренной” пора корректировать: по части подробностей Улицкая оставляет далеко позади авторов-мужчин.
По большому счету, описания всех этих сцен лишены авторской индивидуальности. Да, Кабаков несколько более лиричен, Курчаткин – скорее более брутален (его герой рвет на своих девушках колготки), но, впрочем, эта брутальность уничтожается его приторным сравнением главного орудия собственных похождений с… соловьем; Зайончковский – нарочито анекдотичен. Роднит всех авторов, кажется, только одно обстоятельство. Секс им, в общем-то, ни к чему, занимаются этим – так, от нечего делать, словно бы от безысходности.
Не исключено, что все наши авторы исполняют некую федеральную программу по отвращению молодежи от секса – настолько гадким он у них предстает. Никакого тебе “оживляжа”.
На этом фоне фигура Шурика у Улицкой все-таки заключает в себе некий потенциал напряжения: персонаж, для которого жалость – непременное условие возбуждения и который при этом вполне безразличен к чувствам других. Тема жалости как разновидности садизма – да, это представляет определенный интерес. Но этот мотив в романе должным образом не развит, ибо идет вразрез с амплуа совестливого интеллигента. В итоге Шурик как персонаж сведен к заурядному русскому герою-меланхолику, которому посвящены девять из десяти отечественных романов всех времен.
Пожалуй, в таком окружении неожиданно выигрывает Вишневецкая – за счет законов жанра фэнтези, предписывающих своего рода целомудрие, умолчание о неких сугубо конкретных темах и мотивах. Не то чтоб в “Кащее и Ягде” секса нет. Он просто где-то на втором плане и не является предметом рефлексии. Он разумеется сам собой, а головы героев занимает нечто совсем другое. И уж точно не меланхолия. Может быть, всем прозаикам стоит перейти на фэнтези? Ну хотя бы на время…
Мария ЕЛИФЁРОВА