Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2005
ОТЕЦ
Отец был человеком, который каждую неделю выдавал карманные деньги. Он был строг, молчалив и, кажется, всегда задумчив. По выходным он обедал дома. Тогда за столом стояла мертвая тишина. Осторожно позвякивали вилки, кидала строгие взгляды мать, возле тарелок лежали салфетки. Отец покашливал. Ему хотелось бы начать разговор, но он боялся нарушить установленный порядок. Иногда он спрашивал, глядя на близнецов:
– Ну как уроки?
И тут же отводил глаза. Он, видимо, понимал, что спросил лишнее. Каждое воскресенье ему давали на подпись дневники. В дневниках было все в порядке.
Настенные часы били четыре пополудни. Единственная история, которую отец любил рассказывать, принадлежала этим часам. О том, как бабушка в голодные годы хотела выменять их на муку, однако дед не дал. Она уже было собралась на толкучку, но он встал в дверях и сказал:
– Не пущу.
Бабушка повалилась в дедовы ноги, запричитала о пухнущих с голоду детях. Тогда дед вышел из дома, запер за собой дверь и спустя два часа вернулся с деньгами. Через месяц его посадили. А часы остались.
Указывая на них, отец чеканил:
– Это. Единственное. Что осталось. У нас. От.
Мать поясняла:
– Папа имеет в виду, что часы остались у нас от старого времени. Когда был царь.
Близнецы переглядывались: “Ну и что?”
Окна детской выходят на большую улицу. Гудят машины. Звенят трамваи. Хорошо и привычно засыпать под уличные звуки. Дверь в коридор оставляют открытой. Чтобы не страшно. Топ-топ. Прошел в уборную отец. Топ-топ. Идет обратно. Отец ходит негромко, но значительно. Мама ступает легко – с носка на пятку. Близнецы бегают быстро и гремуче. Дзинь-звяк-брень-шмяк. Опять что-то упало. Разбилось. Ах, какая жалость! Мама шепотом выговаривает:
– Как не стыдно! Тише, марш в детскую! Папа рассердится.
В детской двухэтажная кровать и два письменных столика рядом у окна. Одинаковые рубашки висят на стульях. Одинаковые пеналы, одинаковые карандаши и ластики. Одинаковые русые головы на подушках. Тот, что наверху, раскинулся и раскрыл рот. На нижнем этаже – свернулся калачиком, посапывает. В соседней комнате тихо шевелятся родители. Машины едут внизу, глянцевые жуки с несмаргивающими фарами-глазами. Горит цветная реклама, последний трамвай прозвенел. Часы бьют двенадцать раз. “И вот тогда, вот тогда – приходит Бабай. Страшный, лохматый Бабай. Он собирает в мешок тех деток, которые не спят, и уносит их с собой в темный-претемный дремучий лес…” Такие сказки рассказывала близнецам бабушка – та самая, у которой дед часы отнял. Когда близнецы были маленькими и не ходили в школу. Теперь никакого Бабая нет. Бабай – это для малышей. Теперь если и бывает что-то страшное, то это не Бабай.
Когда отец уходит на работу, он сумрачно целует мать, а она дотрагивается щекой до его щеки. Она зевает и кутается в халат. В кухне стоит запах кофе и подгорелой овсянки. Близнецы уже просыпаются. В школу. Отец выходит из подъезда, поднимает голову на четыре окна своей квартиры. Потом он опускает голову и идет на трамвайную остановку. Мать кормит близнецов завтраком. По радио передают прогноз погоды. Кратковременные дожди, ветер северо-западный, скорость пять – десять метров в секунду.
Мать говорит:
– Да, осень. – И барабанит пальцами по стеклу.
За столом близнецы обычно немного ссорятся. Когда нет отца, то мама не очень обращает внимание. Можно толкать друг друга под скатертью, двигать тарелки с кашей, высовывать язык.
Мать барабанит пальцами по стеклу. Потом говорит, что надо немедленно собираться. Чтобы не опоздать.
Каждую неделю отец дает близнецам по десять рублей. С этими деньгами можно делать что угодно. Но лучше ничего не делать. Так говорит отец. Он говорит:
– Можно, конечно, потратить их на конфеты. Но. Лучше откладывать. И тогда через полгода каждый из вас сможет купить что-то стоящее. Я не настаиваю. Но. Деньги надо уметь беречь.
Однажды близнецы спросили, почему отец не покупает машину. Гораздо лучше ездить на работу в новой блестящей машине, чем в трясучем трамвае. Трамвай, конечно, тоже вещь хорошая, но по утрам в нем слишком много народу. А еще папа мог бы катать на машине их, близнецов. Вот было бы славно! Они бы ездили в гости и за город, и мало ли куда можно поехать, если есть новая машина. Ведь совсем не обязательно покупать дорогой автомобиль, можно обойтись и не очень дорогим. А, папа?
– Конечно, у меня хватит денег на автомобиль, – сказал отец. – Конечно. Но. Машина – не такая удобная вещь, как вы думаете. Машина привязывает к себе человека. Она требует постоянного внимания. Требует вложения денежных средств. Кроме того. В Москве такая плотность личного автотранспорта, что передвижение по столичным трассам сильно затруднено. Если как следует подумать, то в обладании автомобилем примерно столько же минусов, сколько плюсов. Быть может, минусов даже больше. Но. Вы пока понять этого не можете. Для вас важна внешняя сторона дела, его, так сказать, блестящая оболочка. И вы совершенно не задумываетесь о том, какие последствия все это за собой повлечет.
Отец сделал глубокий вдох и велел идти в детскую. Близнецы поняли, что папа не хочет заводить машину. Точно так же он не хотел завести собаку. Или хоть котеночка. Маленького котеночка.
Вчерашний суп доеден, тарелки вымыты, уроки сделаны. Пустые сумерки. Близнецы сидят на подоконнике и ждут родителей. Мама появляется из подземного перехода, отец идет от трамвайной остановки. Пробило шесть. Это значит, что ждать осталось не так уж долго. Вот уже постепенно выплывает из-под земли мамина шляпка, мамин жакет, потом юбка. Маминого лица не видно, она смотрит под ноги. Еще через две минуты она щелкнет замком, включит в прихожей свет и скажет:
– А, опять в темноте сидите? Сколько раз папа говорил вам, чтоб вы не портили глаза!
Она снимает туфли на узком каблуке, шевелит пальцами ног и хохочет:
– Какое счастье! Боже, какое счастье!
Она звонко целует близнецов и, кружась, идет в спальню. Она переодевается. Скидывает уличную одежду и остается в колготах и лифчике. Потом опять начинает кружиться по комнате. Близнецы стоят в дверях и удивляются. Переглядываются: “Ну что ты об этом думаешь, а?”
Мать поворачивается к ним и говорит довольно строго:
– Марш в детскую. Мне нужно переодеться.
Когда приходит отец, она говорит с ним мало и насмешливо и скоро ложится спать. Отец долго сидит на кухне, часто ходит курить в уборную. Близнецы лежат в постели и не засыпают. Идет дождь, машины, всхлипывая, проезжают по лужам. Дождь будет идти долго-долго. Люди проснутся с утра, а дождь все будет идти. Осенние дожди затяжные.
“У Бабая глаза завидущие, руки загребущие, он в любую дверь войти может, и не скрипнет, и не стукнет. А живет он в берлоге под корягой и тыщу лет уже не спит…”
Едут по улице машины, ни днем, ни ночью не затихают. Огоньки сквозь дождь видны расплывчато. Утро будет пасмурное и холодное, и опять придется завтракать при включенном свете. А скоро и вообще нельзя будет вставать без огня. И начнется зима.
Близнецы долго лежат с открытыми глазами. Им хочется дождаться, когда пойдет спать отец. Но он все сидит на кухне, и без конца кипятит чайник, и ходит курить. Если бы он заглянул в детскую, то увидел бы, как блестят в темноте глаза близнецов. Четыре серых глаза. Два – на верхнем этаже, два – на нижнем. Но отец не заглядывает в комнату. Близнецы долго и терпеливо ждут, когда он, наконец, ляжет, но все равно засыпают раньше. Очень уютно и хорошо засыпать, когда идет дождь.
Скоро и правда стало совсем холодно. Достали с антресолей теплые вещи – куртки, и шарфы, и шапки. Если забыть дома перчатки, то руки сразу краснеют и становятся похожими на гусиные лапы. Но снега еще нет. Еще не пора быть снегу. Отец уходит из дома рано, а возвращается поздно. Мама тоже часто задерживается. Близнецы сидят на подоконнике. Скучные, непроглядные осенние вечера.
В выходной мать целует близнецов, говорит, что скоро вернется, и выходит из дому. Близнецы удивляются: “Это что-то новое”. Почему-то щиплет в носу, хочется плакать. Почему-то смотрят на отца, потом кидаются смотреть в окно. Мама идет по улице, совсем прямая, с сумкой через плечо. На нее падает первый снег. Еще почти не снег, но уже белый. И много его уже под ногами. Выбегает из подъезда отец, с четвертого этажа хорошо видно, что он без шапки, в распахнутом пальто. Он бежит за матерью, но никак не может догнать ее. Он размахивает руками и зовет маму: “Люсечка! Люсечка!” Но она не оглядывается. Отец бежит и кричит:
– Люсечка! Подумай о мальчиках! Как же мы, Люсечка?
Отец кричит так громко, что его слышно даже сквозь уличный шум. Близнецам становится стыдно и страшно. И не хочется, чтобы отец возвращался домой. Он совсем не похож на себя, их отец. А мама идет все дальше и дальше, и, чтобы увидеть ее, надо изо всех сил прижаться щекой к стеклу и скосить глаза. Тогда еще можно увидеть. Но скоро уже и так будет нельзя. Отец стоит посреди улицы, он все повторяет:
– Люсечка! Как же мы, Люсечка?
Мама его уже, конечно, не слышит. Отец стоит в расстегнутом пальто, на него оглядываются прохожие. Потом он бежит в подъезд. Близнецы слышат, как отец, стараясь подняться по лестнице как можно быстрее, тяжело дышит. Вот он стоит на пороге, запыхавшийся. Хватается левой рукой за грудь. Кричит:
– Мальчики! Решено! Завтра я покупаю машину. А теперь едем на Птичий рынок. Купим – не собаку, а ну хоть бы… вот хомячка какого-нибудь.
Близнецы сползают с подоконника. Хомячок – это, конечно, не собака. Но можно и хомячка.
ЧУЖИЕ ЛЮДИ
В Коктебеле по пляжу шла торговка в грязном переднике и кричала: “Пахлава, жареные семечки!” Она перешагивала через тела отдыхающих, которые лежали на обкатанной гальке, и вокруг нее роились осы. Поэтому, наверное, ее никто не останавливал, и никто ничего у нее не покупал. Она шла все дальше и дальше, аккуратно и быстро перешагивая через тела, целеустремленно, как будто хотела дойти до самого Карадага. Пожалуй, на всем пляже только она одна занималась делом.
Было очень жарко даже для Крыма. Ни ветра, ни маленького облака за целые два месяца. Мы пили дешевое вино и все время были слегка пьяными. Из Коктебеля ездили в Ялту, в Судак, в Ливадию и Бахчисарай – куда только не ездили. Но оставался еще месяц, и мы уже не знали, куда себя деть, чем позабавить. Целыми днями лежали в дремоте на пляже, а вечером бродили по набережной или сидели во дворике, объедаясь персиками и виноградом. На крыльцо иногда выходила наша хозяйка и просила нас говорить потише, хотя, кажется, к концу первого месяца мы уже перестали разговаривать между собой. Мы снимали у нашей хозяйки чердак и жили там все впятером на раскладушках.
Не помню, кто первый придумал нашу игру. И никто из нас уже не помнит или не признается. Может быть, мы придумали ее вместе и даже не поняли сначала, что мы ее придумали. Это все было оттого, что мы очень скучали.
На море все люди похожи друг на друга. Одинаково полуголые, с одинаковой, лезущей в глаза решимостью взять от курорта что только можно. То есть это, конечно, очень несправедливо, но все они одинаковые, тут уж ничего не поделаешь. Когда скучаешь, то это особенно видно, и тогда становится еще скучнее. Мы сидели на набережной и смотрели на этих людей. Играла музыка, быстро темнело, мужчины и женщины глядели друг на друга уже нескрываемо плотоядно, до смешного. Утром, естественно, на пляже будут то и дело попадаться использованные презервативы и банки из-под пива. Даже белье иногда валяется, но это здесь ни при чем… Мы сидели на набережной почти каждый вечер и понемногу стали рассматривать людей, узнавать по несложным приметам новичков и тех, кто завтра или послезавтра уезжает, удивляться тому, что некоторые мужчины каждый вечер ведут под руку новую девушку. И наоборот. Мы говорили о них, подслушивали их имена, предполагали, что будут они делать вечером, и ночью, и завтра вечером. Все это было скучно, но иногда все же почти забавно. Мы любили замечать людей, которые не совсем похожи на остальных, и показывать их друг другу. Такие попадались редко, которых с первого взгляда отличишь, но тем интересней было их разглядывать и выдумывать про них, кто они и чем занимаются. В этом и была вся игра, чтобы придумать поинтереснее. Нам нравилась торговка пахлавой, и мы придумали ей пьяницу-мужа, четверых детей и представляли друг другу, как они с мужем ругаются, а дети воруют пахлаву, которая на продажу. Но торговка все-таки не очень считалась, потому что была местной, не из отдыхающих. Еще нравились две девочки-близняшки и их бабушка. Они снимали терраску в соседнем с нами домике. Обе девочки носили трусы и кепки, а больше ничего. И ссорились из-за ракушек, из-за конфет, из-за всего. Мы решили, что когда они вырастут, то влюбятся в кого-нибудь одного и поссорятся на всю жизнь. Потом “вся жизнь” показалась нам что-то слишком жестокой, а девочки были хорошие. И мы передумали. Договорились о том, что через полгода они обе его разлюбят и помирятся друг с другом опять. Бабушка к тому времени умрет и оставит им наследство.
Никто из нас, конечно, не ждал, что с девочками или с кем-нибудь еще, про кого мы придумывали, всё случится именно так, как мы решили. Но спорили об их судьбе серьезно, даже до крика. Просто очень уж скучно было. И никто не помнит, когда мы заметили тех двоих, самых интересных. До отъезда оставалось недели две или чуть больше, и тут вдруг эти и появились. Сначала, по-моему, появился мужчина. Но некоторые говорят, что сначала как раз девушка, а мужчина потом, через несколько дней. Может быть, они ходили где-то рядом уже давно, но мы их не видели. Дело в том, что они очень были не похожи друг на друга, а на всех остальных тем более.
Мужчина был с седыми волосами, вроде еще не совсем старый. “Лет пятьдесят”, – решили мы. Он ходил сумрачно, ни на кого не глядел, и на женщин тоже. “Странно, – мы подумали, – и никуда не годится так”. На руках и на груди у него были татуировки, и мы долго не могли понять и спорили, сидел он в тюрьме или просто, быть может, моряк. Носят ли моряки татуировки, если они не пираты, мы точно не знали. Ни разу мы не видели, чтобы он купался, или покупал фрукты, или хоть пил вино. Он приходил на берег с двумя бутылками пива, садился лицом к морю. Минут сорок тратил на то, чтобы выпить пиво, посмотреть на чаек, на закат и на все остальное. Потом поднимался, отряхивал сзади свои белые брюки, уходил и весь вечер уже не показывался. “Подозрительный тип. Даже немного симпатичный”, – так мы про него говорили.
Он все-таки появился первым, а потом уже девушка. Мы успели его как следует разглядеть, прежде чем заметили ее. Она была уже довольно взрослой, но похожа на подростка. Такая ломкая, локти острые, плечи худые. И с ней мальчик, ее сын. Лет шести, кажется, не больше, то есть сразу видно, что еще не школьник. Дети, когда становятся школьниками, ужасно меняются. Что-то от них отнимают как будто. А его матери было, может быть, тридцать, тоже никак не больше. И она была очень красивая, даже помимо того, что тонкая. Мальчик все время бежал впереди нее, убегал далеко, останавливался и кричал: “Мама!” Потом бежал со всех ног к ней, прижимался к ее коленям и говорил: “Мамочка!” И убегал снова. Похоже, они неплохо понимали друг друга. И вот так они ходили по берегу и ни на кого, кроме самих себя, не обращали внимания. Девушка эта все время как будто задумывалась и улыбалась. Блаженная, что ли? Может, придуривается? Но она, кажется, не придуривалась, то есть совсем не придуривалась, это мы потом поняли. И ни до кого на свете ей дела не было. В том смысле, что никто ее задеть не мог. Наверное, раньше и мог, но теперь точно нет. Что-то с ней такое случилось.
И мы ей сказали однажды: “Вот видите, человек в белых брюках и с пивом? Он говорит, что ваш сын – и его сын тоже”. Как мы догадались сказать ей это? Мы вовсе не думали об этом долго, потому что если бы подумали подольше, то ни за что бы не решились. Это же глупость самая настоящая и просто от скуки, конечно. Но как-то все очень уж сошлось, в одну почти минуту, что мы придумали это сказать, и мальчик как раз подбежал к нам близко и сел рядом с нами камешки искать, и она уже подошла вслед за ним. Тут мы и сказали ей, даже не сговариваясь между собой, что это именно теперь надо сказать. И слов никаких специальных не выбирали. Просто брякнули – и все тут. Да и не смешно было, а так. Она, когда мы ей это сказали, погладила своего мальчика по волосам и ответила не сразу. “Нет, этого быть не может. Он что-то напутал, этот человек”, – так она ответила и, кажется, совсем не удивилась, как будто ждала, что кто-нибудь ей сообщит вот такое, в этом же роде. Потом оглянулась, посмотрела на него, как он сидит и пьет свое пиво. А он не оглядывался, потому что не знал, конечно, что мы о нем говорим, и представить себе этого не мог. Ему-то мы пока ничего не сказали, только потом придумали, что и ему надо тоже сказать.
А девушка нам еще ответила, тихо, почти шепотом: “Это неправда, ребята. Вы очень-очень ошибаетесь”. И пошла от нас – тоже тихо-тихо, и мальчик вслед за нею. Мы, понятно, не думали, что она как-то по-другому к нам отнесется. И сразу отправились к тому, с пивом. Он тоже уходить собирался и уже отряхивал брюки. Вот, наверное, когда мы совсем подошли к нему, мы и придумали, что и ему сказать надо. А когда только шли, то не думали ни о чем. Вдруг встали и пошли, как будто даже не в нас дело. И ему тоже сказали: “Посмотрите вон на ту девушку. Видите, вон далеко идет. Она говорит, что вы – отец ее сына. Вот мальчик, который рядом с ней бежит, – это ваш сын. Она только что подошла к нам и сказала, что узнала вас и поняла, что именно вы и есть его отец”. А он так растерялся сразу, совсем не как она. Хотел даже сначала ругаться на нас, по-моему. Но так растерялся, что даже и ругаться не смог. Только дышать стал как будто через силу. Потом говорит: “А…” Потом еще: “А… Почему вам-то она это сказала? Вы ей знакомые разве?” “Ух, – подумали мы, – ну и жук ты, дядя”. Точно, что не моряк и совесть нечиста. И ответили: “Да вы посмотрите на нее получше. Она же совсем одна во всем мире, бедняжка. Кому ей сказать? Вот она стояла рядом с нами, стояла, смотрела на вас, ну и проговорилась, как будто самой себе. И мальчика по голове погладила, чуть не расплакалась”. Ну наплели ему. И так ловко, как будто целый год об этом сговаривались. А на самом деле, еще за десять минут, ну за полчаса, ничего про это не думали. И мне кажется, что вот в то время, как мы все это делали и говорили, мы действительно были ни при чем. Когда долго играешь, потом игра уже помимо твоей воли идет и не ты в нее, а она в тебя играет. Так мне кажется. Это, конечно, не совсем точно, но что-то похожее происходит…
Этот моряк разглядывал нас, мы его. Он был чуть-чуть страшноватый. Не лицом, а его выражением; и глазами смотрел насквозь как будто. Может, просто он очень пристально на нас глядел, а мы-то врали, и поэтому нам не по себе было. Хотя я не помню, чтобы нам тогда было уж как-то особенно не по себе. Так легко все выходило. Он разглядывал нас еще немного, а потом сказал: “Ладно, молодые люди. Идите по своим делам”. То есть прямо нас прогнал. Послал куда подальше. Мы попрощались с ним и ушли. Нам совсем не обидно было, что он все-таки немного грубо нас отправил, потому что не каждый же день такое с человеком происходит и ему нужно время подумать. Побыть одному и все такое. Я думаю, что если бы этот мальчик оказался действительно его сыном, то есть если бы мы были в этом уверены, то никогда бы не подошли к нему и ничего бы не сказали. Решили бы, что, наоборот, пускай сами разбираются. А тут как с цепи сорвались. Натворили дел.
По-моему, вечером мы больше не разговаривали об этом между собой. Кажется, и вовсе разбрелись по разным углам. Чтобы мы разбредались, это довольно редко случалось, хотя мы уже надоели друг другу совершенно. Какой-то существовал у нас молчаливый договор, что раз приехали отдыхать вместе и все вроде бы друзья, то расходиться нехорошо. Это и случалось всего два раза, чтобы мы по отдельности были. Один раз еще в самом начале, когда мы вдруг поругались из-за какой-то ерунды – вдрызг, до того, что кто-то даже уезжать собрался. Началось с раскладушек. Мы их не поделили, потому что две были получше, а три похуже, а одна из них – совсем почти сломанная. Такие хозяйка дала. Потом мы придумали меняться так, чтобы каждый спал по очереди то на плохой, то на хорошей и никто бы никому не завидовал. А тогда мы раскричались, руками стали махать, чего-то еще друг другу припомнили. Как обычно, в общем. И разбежались на целый день. Вечером, конечно, помирились.
А в этот раз все не так было. Мы и не ссорились, и даже смотрели как-то нежно и с жалостью, что ли, друг на друга. Но только никто не понимал, откуда вдруг такая жалость взялась, и от этого немного странно все у нас выходило. Например, стали ужинать, и каждый другому вина больше наливал, чем себе, и виноградины самые крупные оставлял для других, а не хватал сразу с тарелки. И все глаза опускали, как будто все перед всеми виноваты. Ну просто нам неловко было, а почему, уже не разберешь. Только придумать можно, а это – та же игра, чтобы придумать поинтереснее…
Поужинали и разошлись. На берег, по улицам ходить, кто куда. Мы, наверное, все по отдельности думали про то, что сегодня было. Я больше за себя говорю, но скорее всего остальные тоже так думали. Слишком как-то одинаково и согласно мы разбрелись. Вечером тоже не разговаривали и не спорили даже, кому на какой постели спать. Кто где лег, тот там и заснул. Мне кажется, что тот, кто первый пришел, выбрал самую сломанную раскладушку. Нет, конечно, мы не чувствовали, что сделали что-то такое ужасное. Согрешили, там, как-то страшно, людям жизнь испортили. Нет, ничего такого. Просто вечер такой был между нами, с тихим ангелом.
А потом мы, понятно, приглядывали за ними. Ничего особенного не происходило и не должно было происходить, мы это знали. Интересно было все же, что они думали один о другом. И о нас тоже что-то ведь думали. Было бы смешно, если бы девушка нарочно подошла спросить у того мужчины – так, мол, и так, вот говорят, что вы говорите, и так далее. Он бы, конечно, сразу во всем разобрался. И с нами бы тоже разобрался, наверняка. Но только они оба держались в стороне друг от друга. Ни она к нему не подходила, ни он к ней тем более. Он вообще куда-то скрылся, не показывался на пляже несколько дней. Как будто мы к чему-то его обязали и теперь следим, правильно ли он все выполняет, а он от нас прячется. Детектив да и только. А девушка опять ходила, как придурошная, и никого не замечала, кроме своего мальчишки. Мы даже сомневаться начали – думает ли она вообще что-нибудь. “Может, она уже и не помнит, что мы ей говорили?” Но она нас заметила однажды и кивнула. “Значит, помнит”. Странно, что она вела себя, как обычно. Не оглядывалась по сторонам и глаз вообще не поднимала. Как будто она для себя все давно разъяснила, а все остальное и кто что говорит, ее не волнует. Такая она была, да.
Тот, которого мы ей отцом назвали, все-таки вылез из своей норы, или где он там сидел. Правда, кто его знает, может, он не нарочно прятался, а случайно не приходил? Уезжал, быть может, куда-нибудь. Он-то как раз и стал за ней наблюдать. Совсем по-настоящему, всерьез. Делал вид, что пиво пьет и газету читает, а сам наблюдал. А она шлялась, как дура, и ничего не видела, так что он мог бы и не притворяться вовсе. Мы даже за нее бояться стали – он ведь не совсем обычный человек был и не моряк, конечно. И так на нее пристально смотрел, а нас как будто и рядом не стояло. Вообще не существовали мы для него. Мог бы, хоть ради приличия, поздороваться или, наоборот, нарочно отвернуться от нас. “Тот еще хмырь”, – решили мы.
Так дней десять и прошло – она ходила мимо, а он на нее смотрел. Нам в конце концов надоело. “Хоть бы чем-нибудь уже все закончилось”, – мы думали. Вообще, совсем тоскливо стало. Но дождались-таки. Пришли однажды на берег, а они разговаривают. Как это у них началось, непонятно. Наверное, он нарочно подстроил так, чтобы девушка-то с ним столкнулась. Чтобы как будто случайно. Мы не решились подходить близко, на всякий случай. Мало ли чего они там друг другу говорили! Не хотелось, чтобы они нас заметили, особенно этот. Но вроде бы ни о чем таком у них речи не шло. То есть о том, что мы им наболтали. Хотя, конечно, ничего не было слышно.
И с того дня они стали общаться. И оба делали вид, что это все для них неожиданность. Сначала только он делал вид, а она действительно удивлялась, а потом и она стала тоже делать вид, нарочно, что вот как забавно, такой большой берег, а мы с вами опять встретились. Это, конечно, мы за них домысливали, потому что не подходили слишком близко и толком ничего не слышали. Но по всему видно было, что ровно об этом они и говорят. Они разговаривали так, понемногу, но, по-моему, оба радовались, что у них получается. И мы, кстати, тоже радовались, но только как будто с опаской. Ну о чем они могли разговаривать? Первые пять минут – это еще понятно. То, да се, да как дела, погода, и все в этом роде. А дальше? Ничего общего у них не было. И даже никакой плотоядности не было. И чем тогда они друг друга занимали? А мальчишка все так же бегал вокруг и кричал: “Мамочка!” Звонко так кричал. Все на него оборачивались.
Короче, мы ничего окончательного про этих двоих не решили. Так и уехали. Когда садились в поезд, еще про них помнили, а когда подъезжали к Москве, то забыли. Стали болтать про университет, про всякие городские дела. В Москве уже было видно, что осень начинается. От этого и настроение стало совсем другое, и все. И эти люди вместе с пляжем и с морем – это уже все очень далеко казалось. Иногда даже, что этого вообще не было. Не всерьез, конечно, мы думали, что ничего не было, это уж слишком. Ну просто забывать стали. “Как съездили?” “Нормально”. И чего еще говорить? Вино пили, в море купались, загорали. Ничего особенного. А как мы над теми двоими пошутили, и вообще рассказывать не стоило. Потому что шутка-то не очень смешная вышла – уж не знаю, почему. А во-вторых, от скуки же. И кто же будет про то, как скучно на море, рассказывать. Подумают, что ты пижон и выпендриваешься.
А зимой мы их встретили. Прямо в Москве. То есть кто-то из нас их увидел. Что идут себе по улице, рядом, и мальчик подрос и вперед не забегает особенно. Наверное, в первый класс уже пошел. Не знаю, что у них там, как они. Ведь совершенно люди чужие. Ему бы ту тетку с пахлавой. Даже думать о них не хочется… А может, так и надо? Не знаю. Не по себе как-то…
г. Москва