Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2005
Часть I. ВСЕ ОТНЯТЬ
Небогатый новгородский помещик и бомбардир Преображенского полка Петр Алексеев Романов, владевший всего 800 крестьянами, оставил наследникам сущие гроши плюс величайшую империю. Никого это тогда не удивляло: в России самым ценным имуществом является власть, богатство же никогда никому никакой власти не давало.
Бог всея Руси
Английское “power”, немецкое “die Macht”, французское “le pouvoir” в юридическом смысле восходят к римскому понятию власти, силы (imperium, jurisdictio) и в этом смысле не имеют ничего общего с понятием “dominium” (собственность). Общеевропейская формула, окончательно сложившаяся к ХV веку, – “Королю вверено лишь управление делами королевства, а не господство над вещами”, – сплошь и рядом нарушалась в Англии и Испании, Дании и Венгрии, но всюду считалась правомочной и неоспоримой.
В России “imperium” всегда означало “dominium”, но никогда – наоборот. Ротшильды могли быть некоронованными королями во Франции и Англии, Морганы и Рокфеллеры – в Америке. В России их стерли бы в лагерную пыль, покусись они хотя бы на теневую власть. Большой бизнес в России если и мог на что-то рассчитывать, то разве что на унию с властью (которая всегда оборачивалась лишь увеличением зависимости от власти), но не на нормальную регулярную покупку услуг правительства.
Легенда русского банковского бизнеса Осип Соловьев, пользовавшийся неограниченным кредитом в Голландии и Англии, лишился по ложному обвинению доверия Петра, был изувечен в Тайной канцелярии и потерял один миллион серебряных рублей наличными и десять миллионов – вкладами в банках Амстердама и Лондона (если исходить из веса талера, по которому чеканился рубль, у банкира было конфисковано 308 тонн серебра). В компенсацию за причиненный ущерб Екатерина I наградила Осипова и его братьев баронскими титулами. Но прежде присвоила этот же титул любимому шуту – карле Луке Четихину. Потомки русского финансового гения, банкира “номер один” влачили в России жалкое существование. Такое же, впрочем, как и бояре Ласкиревы, прямые потомки византийской императорской династии Ласкарисов, которые при Петре фактически окрестьянились. Или наследник Голицыных, в майорском чине служивший сторожем при любимой собачке императрицы Анны (герой-любовник “Ледяного дома” Лажечникова). Голубая кровь, как и деньги, на Руси ничего не значила.
Конечно же, когда поиздержавшемуся королю всех французов Филиппу IV Красивому понадобились деньги, он не задумываясь покусился на деньги и имущество заносчивых тамплиеров. На Западе власть тоже не очень-то церемонится, нарушая священный принцип частной собственности. Но там любой такой случай воспринимается как покушение на суверенитет – монашеского ли ордена, торговой корпорации или частного лица.
Четыреста лет назад французский политический мыслитель, основоположник теории суверенитета и создатель публично-правовой модели нового европейского государства Жан Боден (Bodin) выделил три типа единоличной власти – монархический, тиранический, а также сеньориальный, когда “монарх является господином достояния и личности своих подданных”. Последний тип, по его мнению, абсолютно нетерпим в Европе и характерен разве что для Африки и Азии, а также, впрочем, для Туретчины и Московии.
Русские воспринимали свою сеньориальную монархию как Дар Божий. В 1674 году дипломат думный дворянин Тяпкин, насмотревшийся на “своеволие” польской шляхты, отстаивавшей свои политические (и имущественные) права перед лицом неукротимого Яна Собеского, писал государю Алексею Михайловичу: “Не такие тут порядки, что в государстве Московском”, где царь “един дает и отнимает по данной свыше государю благодати”.
Французские аристократы и дворяне проматывали наследственные состояния, поддерживая блеск двора Людовика XIV, тогда как русские бояре всеми силами старались урвать у того, кто “един дает и отнимает”, а еще бы лучше – и вовсе надежу-государя разорить в прах, выканючивая у него земли, деревни и деньги и при этом увиливая от царской службы под любым предлогом. Разжиться на холяву одинаково усердно стремились что именитые князья Лобановы-Ростовские, что какие-нибудь захудалые бояре Михалковы. Ни те, ни другие, впрочем, не были аристократами, поскольку на Руси вообще не было сословия, пользовавшегося наследственными политическими правами, – все они были холопами перед царем, который – и только он – и был властью.
Когда Иван Грозный попытался было в 1566 году установить близкие отношения с королевой Елизаветой Тюдор, его неприятно поразило, что она не является божеством для подданных, и он отказал ей в равенстве: “Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших о государских головах и о чести и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков”. И это царь, который создал первую в русской истории компанию, активно торговавшую с иностранными государствами и наделенную по инициативе государя эксклюзивными таможенными льготами и привилегиями.
Однако он вел себя именно как абсолютный хозяин России, руководствуясь идеологией, сжато выраженной веком позже царем Алексеем Михайловичем. Этот государь, прозванный почему-то Тишайшим, бил осмелившихся перечить ему бояр по щекам, приговаривая: “Ты с кем споришь? С Богом споришь!” Куда там какому-нибудь Королю-Солнце.
Хозяин всея Руси
Историю России до февраля 1917 года можно ненаучно разделить на два периода: эпоха правления дома Калиты (с 1328 года до смерти Федора Иоанновича и царевича Дмитрия, погибшего в Угличе) и эпоха правления дома Романовых. На первом этапе, – когда власть отбирала собственность, – была создана и погублена православная империя, умопомрачительные размеры которой заставляли европейских дипломатов льстиво сравнивать ее территорию с площадью полной луны. На втором этапе, – когда власть отдавала собственность, – военно-имперская Россия была превращена в бюрократический колосс, погубленный неадекватными амбициями последнего Романова и его высших чиновников, не пожелавших в 1914-1916 годах делиться властью с собственниками.
А начиналось все совсем плохо. Великий князь Владимирский, князь Московский Иоанн Данилович по прозвищу Калита построил свою политическую карьеру и благополучие княжеств Владимирского и Московского исключительно на коллаборационизме: первым известным его политическим шагом был привод на Русь пятидесятитысячного ордынского войска, во главе которого первый “собиратель русских земель” подавил бунт русских против татар, за что и был награжден ярлыком на великое княжение. К этому методу он прибегал не раз.
Некоторые историки полагают, что первым коллаборационистом был святой благоверный князь Александр Невский, искавший поддержки в Орде против князей-соперников. Но Невский имел дело с язычниками, тогда как Калита – о чем нередко забывают – правил именно в то время, когда хан Узбек впервые и навсегда сделал ислам государственной религией Орды. То есть Невский сотрудничал просто с более сильными солдатами, Калита же – с мусульманами, врагами Христовой веры, если пользоваться терминологией той эпохи (поэтому все последующие войны с Ордой стали войнами религиозными, сопоставимыми только с испанской Реконкистой, которую их католические величества вели с упорством, не уступающим упорству православных царей, и только в Испании и России титулатура монархов включала религиозный эпитет). Войны Калиты с Тверью, Рязанью, Смоленском и Новгородом не принесли, впрочем, очевидных территориальных приобретений. Будучи феноменальным скопидомом, он при этом умело управлял своими землями, а в завещании тщательно перечислил все до единого села, купленного им за время правления, и все до единого золотого сосуда из своей казны. Имидж сурового воина и хозяина стал поистине родовым наследием и политической звездой государей из дома Калиты.
В 1462 году на московский престол сел властитель трусоватый, но в то же время один из самых талантливых, широко мыслящих, удачливых и беспощадных великих князей, первым официально титулованный государем всея Руси, – Иоанн III. Именно он стал активно использовать не только военную силу, но и методы переселения народов, имущественных конфискаций и раздач, официально прекратившихся в России только с воцарением Александра I (да и то лишь потому, как язвительно заметил Гавриил Державин, что отбирать и давать стало нечего).
Методика отрабатывалась на ослабевшем к тому времени Великом Новгороде с его вече – этим, по выражению историка-славянофила, шумным сборищем бессмысленных крикунов, а также на удельных княжествах. Кто-то из князей запутался в заговорах между мусульманской Ордой и католической Литвой и стал добычей московских властей. Кто-то запутался в денежных долгах – и отдал земли и города за долги, как, например, князь Андрей Меньшой, младший брат государя, задолжавший Москве немыслимую сумму – 30 тыс. рублей (для сравнения: чтобы хоть как-то выпутаться из материальных затруднений в начале царствования и не впасть в зависимость от богатых бояр, первый Романов взял взаймы у персидского шаха семь тысяч рублей серебряными слитками – России хватило).
Новгородцев же давили политически и военной силой. А когда Великий Новгород стал фактической собственностью Москвы, Иоанн III приступил к выселениям наиболее опасных и богатых новгородцев, заподозренных в нелояльности Москве. Только в 1488 году за пределы Новгородской земли были выселены семь тысяч человек. Если учесть, что плотность населения в Новгороде и Пскове была в десять-тридцать раз ниже, чем в Западной Европе, можно вообразить, какое это было катастрофическое опустошение. Конфискованные земли государь передавал верным людям, но с правом их новой конфискации в случае любого неповиновения. Люди и имущество стали составной частью служения Москве и лично государю. В 1494 году был нанесен последний удар: в отместку за убийство русского купца в Ревеле Москва конфисковала все торговые склады Ганзы в Новгороде, который после этого перестал существовать как политический и экономический центр, ранее вполне сопоставимый по важности, скажем, с Данцигом или Бременом. Несгибаемый борец с русским царизмом и известный американский политолог Ричард Пайпс так и вовсе считает, что именно падение Новгорода подорвало весь Ганзейский союз, последние двести лет которого (до 1698 года, когда он был упразднен формально) были удручающей историей упадка. С присущей ему избирательностью Пайпс не прощает Москве неукротимого стремления к централизации, хотя стократ сильнее Ганза пострадала в результате агрессивной антиганзейской политики шведского самодержавия в лице короля Густава I Вазы, гражданской войны в Дании (grevefejden), коммунистической революции в самой столице Ганзы – Любеке, где бургомистр Юрген Вулленвевер конфисковал имущество монастырей и подорвал власть патрициата, а также вследствие Ливонской и Тридцатилетней войн, так изменивших ситуацию в регионе Балтийского моря, что из него навсегда ушла даже знаменитая селедка. Впрочем, московский удар по Новгороду был все же первой чувствительной помордасиной Ганзе – с нее все и началось.
Ну да что там Ганза – у Иоанна III были альтернативные модели поведения, позволявшие демонстрировать уважение к иностранцам и унаследованную от Калиты рачительность: посылая в дар иноземным купцам и дипломатам барана, государь требовал, чтобы баранью шкуру вернули в отечественную казну.
Автор всея Руси
Его сын Василий III как-то затерялся между двумя великими Иванами. Николай Карамзин дал ему блистающую необязательностью характеристику: “Рожденный в век еще грубый и в самодержавии новом, для коего строгость необходима, Василий по своему характеру искал средины между жестокостию ужасною и слабостию вредною”. Так и пошло: сын Ивана III, отец Ивана Грозного…
Но Василий III стал первым настоящим русским самодержцем, который строго контролировал даже крупные имущественные сделки своих холопов из числа князей и бояр. По сути, именно он уничтожил то, что принято называть удельной раздробленностью, отработав систему, о которой историк Павел Милюков писал: “Немедленно по присоединении к Москве присоединенные области распадались на атомы, из которых правительство могло лепить какие угодно тела. Но на первый раз оно… каждый такой атом разъединило от соседних и привязало административными нитями к центру”. Он запретил своим братьям жениться и таким способом завладел землями бездетных родственников. Дело довел до конца его сын, физически ликвидировавший последних русских сеньоров. Именно с ориентацией на Василия Храброго (как его называли литовские хроники) псковский старец Филофей в переписке с близким царю дьяком Мисюрем Мунехиным сформулировал головокружительную идеологему о Москве – Третьем Риме, одновременно с которой возникла идея о царе – “земном Боге”. Кстати, это ведь ему принадлежала идея опричнины, и Александровскую слободу – будущую столицу опричнины – тоже он построил.
Великий князь Василий первым не только стал запускать руку в церковную казну, но и занялся делом, как оказалось, еще более перспективным. Он первым начал влиять на назначения епископов вплоть до митрополитов. И он же начал контролировать и ограничивать святая святых – имущественные дела Церкви: генеральная тенденция Уложения Василия III – сокращение источников роста монастырского землевладения.
Затеянное им дело имело далеко идущие и отчетливо драматические последствия для судеб Русской православной церкви и русского православия вообще. Оно было продолжено под давлением Ивана Грозного на церковном соборе 1551 года, санкционировавшего царские указы, которыми монастырям запрещалось приобретать имущество без государева разрешения. Оно было поднято на новую высоту Петром I, ликвидировавшим патриаршество и превратившим Церковь в деталь бюрократической машины, а священников, в соответствии с Духовным регламентом 1721 года, принудившим к нарушению тайны исповеди в случаях, когда они узнавали о политическом преступлении или политическом злоумышлении. Поэтому Петру III ничего не стоило издать указ о слиянии церковных и монастырских земель с государственными владениями, каковой указ Екатерина II в 1767 году и начала исполнять. В Европе секуляризация церковных имуществ стала грандиозной революцией – Реформацией. В России процесс пошел в другом направлении и привел к многоступенчатому духовно-религиозному кризису, о результатах которого в марте 1972 года Александр Солженицын сказал в интервью New York Times, что русская история была бы гораздо человечнее и гармоничнее, если бы Русская Церковь не поступилась своей независимостью.
Не случайно, наверное, что фактически именно при Василии III мягкий богородичный культ на Руси выдохся, а страстно принятый некогда русскими князьями и народом образ страдающего Сына Божия сменился образом могучего и безжалостного Христа-воина.
Василий и был автором империи и православной имперской идеи. То есть – тут важны слова – настоящим императором и настоящим автором. Русские, по примеру воинственных первых христиан, называли всех неправославных погаными – от латинского “paganus” (“шпаки”, “штатская сволочь”), считая себя воинами за веру, а своего царя Василия, который первым из русских властителей стал возводить свой род к Августу, – победителем, непременным триумфатором, которого в Риме в дни триумфа величали высшим воинским званием “император” и “автор”, то есть тот, кто умножил владения империи; первое понятие ожило в лексиконе Петра, второе до сих пор повышает тонус даже у составителей инструкций к пылесосам.
Впрочем, современники, боготворившие великого князя, все-таки неодобрительно отзывались о его склонности к щегольству: Василия III осторожно критиковали за ежемесячное бритье головы (что, кстати, мигом вошло в общенациональный обычай) и ношение коротких красных сапожек.
Царь всея Атлантиды
При небольшом усилии содержание известного литературно-политического бестселлера XVI века – переписки царя Иоанна IV с князем Андреем Курбским – можно свести к жалобам Грозного на бояр, которые украли из царского дворца серебряную посуду. У первого русского венценосца не было оснований подозревать князей и бояр из древних фамилий в покушениях на самодержавную власть: и подозрения, и покушения существуют лишь в известном фильме Сергея Эйзенштейна. На самом деле если на что знать и претендовала, так только на новые земли и деньги.
На это же, впрочем, больше других претендовал и царь Иоанн IV, который, продолжая политику государей из дома Калиты, последовательно довел ее до абсурда. О царствовании его написаны тысячи научных трудов и романов, в западном кинематографе, начиная со времен немого кино, он то и дело фигурирует в компании Дракулы и Джека Потрошителя. Ему воздано по заслугам – и за гений, и за злодейство. Но среди реальных проблем, с которыми ему пришлось столкнуться, есть одна, как мне кажется, несколько недооцененная, хотя и названная: размеры России. А ведь география в нашей стране – важнейшая составляющая ее истории и политики ее властей.
Государь всея Руси Иоанн III при вступлении на престол контролировал недвижимость (землю) площадью 430 тыс. кв. км. Василий III оставил сыну владения площадью около 2,8 млн кв. км. Иоанн IV расширил территорию до 5,4 млн кв. км. Западных историков до сих пор поражает чудовищная энергия этой экспансии (между серединой XVI и концом XVII веков, т.е. 150 лет подряд, территория России ежегодно увеличивалась на 35 тыс. кв. км. – площадь Нидерландов в современных границах), которая, впрочем, сводилась на нет как крайне низкой урожайностью (в два-четыре раза ниже среднеевропейского уровня), так и еще более низкой эффективностью управления этими территориями.
Похоже, именно территориальные приобретения эпохи великих царей из дома Калиты создали в национальном сознании живущий до сих пор геометрический миф: чем больше квадратных километров, тем больше власти, могущества, богатства. Эта мифологическая составляющая впоследствии позволила Сталину без труда внедрить в массовое сознание актуальный доныне русофобский миф “граница на замке”, идеально соответствующий мышлению караульной собаки. Попади под власть тогдашней Москвы Антарктида, Атлантида или обратная сторона Луны, эффект был бы такой же упоительный.
Речь именно об эффекте, а не об эффективности. Один, но типичный пример. Чтобы всегда иметь под рукой корпус быстрого реагирования, Иван Грозный в 1551 году раздал 1078 дворянам 151,200 четвертей земли близ Москвы. Четверть – мера высева зерна, которую, в зависимости от качества почвы, принято приравнивать к 1,27 – 2,0 десятинам (десятина – 1,07 гектара). При этом каждый помещик должен был по первому зову являться к царю с оружием и припасами – по норме, соответствующей военным потребностям. Новобранец сил быстрого реагирования, получив поместье, оцененное лишь по уровню расходов, сразу же оказывался коровой, от которой, еще ни разу не накормив, уже требовали два ведра молока в день. И чтоб с пенкой! Положенные в основу расчета эффективности войск исключительно затратные и абстрактно-геометрические показатели при первых же столкновениях с реальностью обрушились, пришлось “пересаживать” часть дворян на оклады. Поскольку и эта мера не дала результата, Иоанн прибег к испытанному методу русских государей – использованию на всю катушку человеческого фактора. Это, разумеется, лишь малая часть проблемы неэффективного менеджмента.
Машина всея Руси
Иван Грозный довершил создание грандиозного административно-управленческого аппарата, начатое Иоанном III и Василием III. Эта дивная машина контролировала продажу пирожков с зайчатиной под стенами Кремля, карала гомосексуалистов в Тобольске и правила астрологические прогнозы, ежедневно составлявшиеся для государя. Торговала с Англией пенькой и льном, строила крепости, блюла веру и девичью невинность, рубила головы, жгла и пела. Но главное – перемещала людей с места на место и из состояния в состояние: по динамике и мощи социально-географических трансформаций русское общество времен Грозного можно сравнить лишь с эпохой сталинской.
Миллионы людей за время правления Грозного лишились социального статуса, денег, дома и родных. Царь уничтожал деревни и города (резня по пути от Москвы до Новгорода и поголовное уничтожение новгородцев в 1570 году, когда новогородского архиепископа Леонида, зашив в медвежью шкуру, насмерть затравили псами) и со своими войсками проходил по своим землям, как танк по огуречной грядке. За полвека он окончательно отучил русский народ от какого бы то ни было почтения к собственности, которая превратилась в горячечный сон, иллюзию. Государь фактически ликвидировал сам институт частной собственности. Никто в России не мог считать, что может чем бы то ни было владеть или распоряжаться без разрешения царя. Россия стала частной собственностью одного-единственного человека, спецраспределителем, где спецпаек (собственность) мог быть выдан на время любому, но при условии, что этот любой служил царю. Россия при Иоанне IV стала той “абсолютной собственностью”, при которой, по формуле Павла Виноградова (Paul Vinogradoff), исключаются все иные виды собственности и подразумевается право обладателя на пользование, злоупотребление и уничтожение собственности. Ни богатство, ни древность рода не спасли Ивана Воротынского “Победоносного” (героя войн против Литвы и Крыма), ни его сына Михаила (героя взятия Казани, первым ворвавшегося со своими головорезами в Арскую башню, и победителя крымчаков на Лопасне) от бессудной опалы, костоломных пыток и разорения. Государь считал себя вправе пользоваться и злоупотреблять чужими жизнями и уничтожать своих подданных как свою собственность.
Впервые в русской истории ни князь, ни вор и ни герой не мешали власти заботиться о благе России. Машина осталась одна, воплощая в себе абсолютное слияние власти и собственности. Вот цена кафкианской гармонии: к концу царствования Грозного более 90 процентов товаропроизводящих дворов на коренных русских землях пришли в полный упадок. Налицо был острый кризис царистской – религиозной по сути – идеологии. Воспаленное бедствиями национальное сознание было захвачено видениями: по числу документально зафиксированных пророчеств, “явлений”, чудес и т.п. эта эпоха (вторая половина XVI – начало XVII века) не имеет равных в истории России. Напряжение было слишком велико. Смута стала долгожданным для всех выходом – войной всех против всех. Бунтом беспощадным, но вовсе не бессмысленным.
В самой по себе Смуте не было бы ничего необычного, – периоды междуцарствий (inter-rex) в Европе довольно часто протекали в форме гражданских войн, – если бы не явление на русской сцене феномена Самозванца. Если отбросить патриотическую риторику, обычно бьющую ключом при одном упоминании Расстриги, Марины Мнишек, бояр-предателей и польско-шведских интервентов (a prоpos: термин неточен, поскольку поляков позвали бояре, избравшие сына Сигизмунда III, принца Владислава, царем всея Руси, шведов же пригласил царь Василий Шуйский, а затем народный герой князь Пожарский), – суть этого явления можно свести к несанкционированности. Григория (Юшку) Отрепьева никто из тех, кто имел на это хоть какое-то право, на царство не звал: ни земство, ни бояре, ни церковный собор. У него, занимавшего одну из нижних ступенек в социальной иерархии, не было никакого права и даже теоретического шанса на престол: для средневекового общества принцип “всяк сверчок знай свой шесток” был идейным абсолютом. Его поступок был чистейшей воды самовыдвижением, авантюрой, и поразительно, что на какое-то время русское общественное мнение, скованное нерассуждающим и некритическим отношением к традиции, приняло его как мессию. Лжедмитрий был первым ярким явлением свободного русского человека. Он вбросил в русское сознание саму идею личной свободы, личной ответственности и инициативы, невозможных в досмутной России в принципе. Тема самозванства с тех пор надолго завладела национальным политическим и культурным сознанием (Пугачев, Хлестаков, Раскольников, Ленин, Ельцин). Авантюра Отрепьева была грандиозным прорывом к новой личности в духе европейского Ренессанса и Реформации, и игнорировать этот факт впоследствии уже никто не мог. По легенде, прахом Самозванца выстрелили из пушки в сторону Запада, возвратив Европе нерусское, чужое. По форме это был артистический жест, символизирующий неприятие западных ценностей. По сути же это стало признанием того, что на Руси появилась личность. Много личностей, как вскоре выяснилось. На всех пушек не хватит.
Часть II. ВСЕ ОТДАТЬ
300-летняя история дома Романовых, первой настоящей царствующей династии, была историей самоограничения царской власти. Ни одно из российских сословий никогда всерьез и не требовало этого от Романовых. Они сами урезали свои политические и в гораздо большей мере – имущественные права. Их и Россию подвела непоследовательность, оказавшаяся губительной в пору кризиса 1914-1917 годов: в решающий момент Николай II отказался разделить власть с собственниками.
Бедность всея Руси
В одной из своих памятных записок Екатерина II сообщает, что, по ее расчетам, со времен царя Алексея Михайловича до момента ее вступления на престол Монетный двор выпустил в обращение золотой, серебряной и медной монеты на сто миллионов рублей. Из них 40 процентов успели утечь из России (что естественно при полном отсутствии вексельного обращения). Если разделить остаток на двадцатимиллионное население империи, получаем – три рубля на человека во второй половине купавшегося в роскоши XVIII века. Вот и все русское богатство, о котором с такими придыханиями рассказывают нам иностранные путешественники и авторы отечественных киноисторий из старинной жизни, загромождающие пиршественные столы знати золоченой снедью из гипса и заставляющие какого-нибудь царя Гвидона кушать виноград. На самом деле русские ели виноград, законсервированный в патоке, а натуральные ягоды попробовали впервые лишь при Елизавете Петровне.
Документы, датированные еще концом XV – началом XVI веков, свидетельствуют о бедности русской знати. Например, во времена Василия III знаменитый московский купец Федор Вепрь с большой неохотой кредитовал князя Федора Волоцкого 300 рублями, а купец Григорий Бобыня – князя Андрея Вологодского 25 рублями только под залог драгоценностей. Когда дорвавшийся до престола Дмитрий Самозванец послал невесте в Польшу подарков, по подсчетам Исаака Массы, на 784568 флоринов (одна чаша гиацинтовая с ручкой из золота стоила 32 тыс., а три конские уздечки и несколько дорогих сабель и вовсе потянули на 60 тыс. флоринов), это практически опустошило государственную казну. Поэтому когда впоследствии, требуя от поляков возмещения убытков, русские послы тщательно перечисляли стаканы, уздечки и перстни, они поступали не как жалкие крохоборы, напрочь забывшие о национальной гордости, но как люди, припертые к стенке: нет казны – нет страны.
С приходом к власти первого Романова были предприняты попытки успокоить и инвентаризировать расшатанную Смутой Россию. Вот каким был в 1627 году экономический портрет не последнего на Руси рязанского Городца Мещерского, с 1471 года – Касимова, центра Касимовского царства (где кормились перебежавшие из Орды на московскую службу ханы и ханши). “На базаре в городе, в рядах: 47 лавок, 60 полулавок да 8 скамей с разным товаром да рыбный ряд. На площади на базаре харчевни, хлебные лавки, кабацкий двор большой да кабацкий двор малый, таможенная изба. Оброку с базара в государеву казну 39 рублей 29 алтын и 14 денег… Промышленных заведений – изба на площади, где варят сусло, квас и уксус, да салодельный двор, саловолоки, воскобойня, винокурня на 25 ведер да сарай соляной 25 на четыре сажени…” Только после указа императрицы Елизаветы 1754 года, повелевшей вывести из столицы экологически вредные производства (винокуренное, стеклоделательное, железо- и чугунолитейное и т.п.), начался расцвет городков вроде Касимова или Гуся Железного.
Историки, сокрушавшиеся о повреждении нравов в России (вроде князя Михаила Щербатова или Ивана Забелина), попытались реконструировать быт русских царей и высшей знати. Обобщенная картина вызовет прилив энтузиазма разве что у любителей патриотических тостов: единственным (кроме квадратных километров) богатством царей были их пышные титулы.
Царский дворец времен Михаила Романова был невелик – максимум десять комнат: крестовая палата (аудиенц-зала), столовая, а для торжественных приемов – Грановитая палата, общая спальня (царь с царицей спали “по-французски” – в одной кровати, в Европе начали смеяться над этим обычаем французских буржуа лишь в XIX веке), за спальней – помещения для царицыной прислуги и царских детей, которые ютились по двое-трое в комнате, взрослые же дети получали в том же дворце по трехкомнатной квартире каждый… Мебель – скамейки, крытые сукном. Кресла – только для государя и царицы. Серебряная посуда извлекалась из сундуков только по праздничным дням – обыкновенно Михаил Романов с домочадцами обедал на олове. Шиком считалось подать к столу кусок мяса, обернутый золотой бумагой, или посыпать золотой пудрой белый хлеб, приготовленный на меду. Иностранные вина употребляли бережно – только при императрице Анне в домах знати стали попивать бургундское и шампанское, а чаще обходились самогонной водкой да венгерским.
Изменения в быту потихоньку, исподволь начались при Алексее Михайловиче (он первым в детстве облачился в немецкое платье, читал по-латыни, любил немецкоязычный театр и пробовал сочинять мемуары), радикальными они стали при Петре Великом, заставлявшем приближенных роскошествовать – не дурости ради, а развития фабрик, ремесел и торговли для.
Бедность была явлением тотальным. Когда в 1652 году умер корыстолюбивый патриарх Московский и всея Руси Иосиф, царь Алексей Михайлович присутствовал при описи его имущества, после чего написал своему другу митрополиту Новгородскому Никону (будущему патриарху): “Не много я не покусился на иные сосуды, да милостию Божиею воздержался и вашими святыми молитвами; ей! ей! ни до чего не дотронулся”. Знать была хуже. В 1687 году был наказан за разбой – бесповоротной конфискацией 400 дворов – князь-рюрикович Яков Лобанов-Ростовский: этот уголовник со своими людьми напал на Троицкой дороге, у Красной Сосны, на государевых мужиков, охранявших обоз с царской казной.
Первый Романов в целом успешно справился с задачей успокоения России и остался в памяти как на диво рачительный хозяин: послав в Чердынь новопечатные книги, он приказал взять с купцов деньги не только за книги, но и за короба, и за рогожи, и за веревочки.
Правительство лихорадочно искало все новые источники доходов, а поскольку база налогообложения при тотальной бедности населения была чрезвычайно узкой, расширяло практику откупов. Государство объявляло своим исключительным правом торговлю воском и пенькой, салом и пшеницей, водкой и сырьем для косметики и парфюмерии, но само этой торговлей, как правило, не занималось, выставляя на торги лицензию на это право. Иностранцы посмеивались: трудно было отыскать в России товар, который не был бы “взят в казну”. Практика откупов просуществовала до 1863 года.
Раскол всея Руси
Смута не прошла даром для России – это стало особенно ясно в царствование Алексея Михайловича Тишайшего. Пример свободного Самозванца оказался заразительным – многие русские люди уже чувствовали себя не столько деталями исторического пейзажа, сколько действующими лицами истории. Не вдаваясь в детали и аргументы, напомним, что социология культуры связывает возникновение идеи современной личности в общественном сознании с появлением в литературе двух тем – женской и темы денег. Именно на эпоху Михаила Федоровича и в еще большей степени на время Алексея Михайловича приходятся многочисленные произведения, в которых исчадия ада – ловкие и умные бабенки вроде Татьяны Сутуловой (типаж Боккаччо) успешно охотятся за “прелестями мира сего”, в первую очередь за золотом. Во время царствования царя Тишайшего появились и получили распространение “парсуны” (“персоны”) – живописные портреты живых людей, изображенных на иконных досках (что и вовсе было ересью). Подобрав полы прадедовских кафтанов и вытаращив глаза, кондовая Русь бешено выкарабкивалась из ада Смуты, сдерживая перманентную агрессию мусульманского Юга и медленно поворачиваясь к Европе. И хотя именно в царствование Алексея Михайловича Россия прирастала Сибирью (походы Булыгина, Дежнева, Хабарова, Стадухина, Степанова), где были построены Нерчинск, Иркутск и Селенгинск, – государь гораздо больше внимания уделял внутренним делам.
Он довершил теоретическое обоснование божественного происхождения царской власти: “Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправду”. Он отделил свою (частную) собственность от государственной, подав пример сыну, который отделил личное наследственное свое достояние от приобретений отца и деда. Он создал приказ Тайных дел (личную канцелярию) и федеральные округа – прообразы губерний. Всерьез прислушавшись к мнениям “выборных людей разных чинов государства”, он подписал Уложение 1649 года, едва ли не идеальный кодекс русского права, на который в судах ссылались еще в начале XIX века, а также Новоторговый устав 1667 года, придавший динамизма русской экономике.
Стихотворец, автор лиричнейшего “Уложенья скольничья пути” (наставления по соколиной охоте), театрал, литератор, владевший несколькими европейскими языками, Алексей Михайлович, как писали историки, был все-таки человеком порядка, а не идеи и увлечения, готовый расстроить порядок ради идеи. Человеком идеи стал его сын – Петр.
Но сын Тишайшего был лишь одним из тех, кого породила послесмутная эпоха освобождения личности. Этот процесс до поры развивался подспудно, неявно и вышел наружу в конфликте сторонников старой и новой веры, который получил название Раскола. Если попытаться свести этот поистине грандиозный конфликт, имевший далеко идущие последствия для русского общества, к сути, то упрощенная характеристика Раскола может быть исчерпана формулой: либо молиться – либо пахать (торговать, блядовать, воевать, строить, воровать). С одной стороны, экономика России в середине XVII века, невзирая на войны и неудачные монетные реформы, демонстрировала устойчивый рост. С другой стороны, церковные правила предписывали русскому православному человеку множество самоограничений, связанных со службами, которые он непременно должен был выстоять в храмах. В идеологический канон входили и другие требования: признаками православности, например, считалось ношение бороды (религиозному аспекту бородатости был посвящен трактат Максима Грека “О браде”), хождение в баню, отсутствие контактов с иностранцами. Главным же было требование – “веруй, не умствуй”. Но развитие городской цивилизации толкало к умствованиям и контактам с иностранцами и не позволяло торговцам, закрыв лавки, пять-шесть часов в день, а то и больше проводить в церкви. После долгих колебаний Алексей Михайлович занял сторону торговцев, промышленных людей. Фундамениталисты во главе с огнепальным гением Аввакумом остались в меньшинстве, и вот парадокс: невзирая на массовую поддержку старообрядцы стали факультативным, чтобы не сказать – маргинальным явлением, не оказывавшим впоследствии почти никакого влияния на русскую жизнь. Не будет большим преувеличением, если мы скажем, что власть, впервые в истории поставленная перед идеологическим выбором, осознанно встала на сторону собственников, поддержав тех, кто создает богатство России. Именно эта “материалистическая” правота Алексея Михайловича и стала в итоге генеральным духовным фактором нашей истории, а обновленное, никоновское (на самом деле – вернувшееся к греко-иудейским истокам, в отличие от старообрядчества) православие – верой отцов, которой сегодня клянутся и президент, и патриарх, и даже министр по налогам и сборам. Внуки Раскола, правнуки Смуты и стали “детьми” Петра, сподвижниками царя-реформатора.
Вор всея Руси
XVIII век действительно стал величайшим переломным этапом в тысячелетней истории России. За какие-нибудь сто лет русские – в глазах Запада – из одноногих гипербореев превратились в европейскую нацию, радикально изменив язык и мышление, одежду и образ жизни. Современные армия и флот, мощная военная промышленность, фаворитизм, игра в карты и употребление презервативов, изобретенных еще в середине XVI века итальянцем Фаллопио для защиты от сифилиса, но применявшихся также, по выражению Казановы, “чтобы уберечь прекрасный пол от любых страхов”, – все как у всех.
Шокирующая бедность русской знати, порождавшая чудовищное воровство и дезорганизацию управления, побуждала русские власти, от Петра до Павла, к решению двух проблем, связанных с частной собственностью: проблемы наследства и проблемы конфискаций.
Разделы наследственного имущества, когда вотчины дробились между сыновьями да еще выделялись доли дочерям, во многих случаях приводили к обнищанию знати. Например, князья-рюриковичи Белосельские в эпоху Петра были слугами каких-то Травиных, а князья Вяземские – деревенскими дьячками в имении Вельяминовых. Изданный в 1714 году указ о единонаследии не решил проблему, поскольку шел вразрез с национальной традицией, но положил начало многочисленным актам наследников Петра, которые в течение XVIII столетия урегулировали проблему наследства. А указы Екатерины II о вольности дворянства, впервые позволившие этому сословию жить по своей воле и не зависеть от госслужбы, создали контекст для экономической самостоятельности дворян. Однако при всем том это сословие было обречено – не только из-за неспособности вписаться в новые экономические условия, но и вследствие безмозглой плодовитости. Между 1782-м и 1858 годами численность дворянства выросла в 4,3 раза, в то время как все население страны увеличилось всего в два раза, а крестьянство и того менее. Мелкое и среднее дворянство разоряло себя лютой многодетностью.
Другой проблемой были конфискации. В отсутствие твердого законодательства и гибкой судебной системы единственным средством воздействия на провинившихся сановников долгое время был отъем имущества, распространявшийся также на собственность и родню опального. Именно из-за конфискаций погибли колоссальные состояния князей Хованских, Голицыных, Мышецких, Кольцовых-Масальских, Гагариных, Лопухиных, Долгоруких, князя Меншикова, барона Шафирова, графа Лестока и многих других.
Пожалуй, самой скандальной и крупной была конфискация имущества и денежных средств князя Александра Меншикова. Много раз битый Петром любимец, этот поистине “вор всея Руси”, в конце карьеры так описывал свои достоинства и поземельные владения в собственном полном титуле: “Светлейший князь Святого Римского и Российского государств, князь и герцог Ижорский, в Дубровне, Горках и Почепе граф, Наследный Господин Ораниенбаумский и Батуринский, Его Императорского Величества Всероссийского над войсками командующий Генералиссимус, Верховный Тайный Действительный Советник, Рейхсмаршал, Государственной военной коллегии президент, Адмирал красного фалага, Генерал-Губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник преображенский, лейб-гвардии подполковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, Орденов святых Андрея и Александра, Слона, Белого и Черного Орлов Кавалер”.
По более или менее достоверным сведениям, у опального Меншикова было отнято: 90 тыс. крестьянских душ, города Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурин, четыре миллиона наличными (монетой), девять миллионов рублей, вложенных в банки Амстердама и Лондона, бриллиантов и драгоценностей на один миллион рублей, 864 серебряных столовых прибора, более полутора тонн золотой посуды. После долгих мытарств потомкам Меншикова после смерти Петра II было возвращено около двух процентов имений, принадлежавших их отцу.
Первые попытки ограничения бессудных конфискаций предпринимались еще при царях Борисе Годунове, Василии Шуйском и номинальном государе всея Руси Владиславе. Петр I в одном из указов распорядился “поместья и вотчины преступников, посланных в ссылку с женами и детьми, отдавать не в род их, а просителям в раздачу”. Таким образом поощрялись стукачество и оговоры: именно стукачам чаще всего и доставалось имущество опальных. Практически безрезультатными были и попытки знати в том же направлении при Анне Иоанновне (“митавские кондиции”) и Елизавете Петровне (“записка Ивана Шувалова”). И лишь Екатерина II, издав 11 апреля 1785 года жалованную грамоту дворянству, фактически отменила конфискацию имущества у виновных дворян без суда. И хотя эта форма наказания сохранилась – как исключительная мера – в русском законодательстве до начала ХХ века, на практике она не применялась. Воровство, конечно, так и не было ликвидировано: в первой трети XIX века, например, было всем известно, что кавалерийский полк приносил его командиру чистого дохода около 100 тыс. рублей ассигнациями. Но это уже было воровство иного качества и уровня – оно стало массовым бюрократическим явлением, приобретшим форму взяточничества.
Немцы всея Руси
8 апреля 1818 года в частном письме Николая Карамзина поэту Ивану Дмитриеву было впервые по-русски употреблено слово “экономист”. XIX век для России стал эпохой возникновения подлинно экономического мышления, развивавшегося в формах политического интеллектуализма. Освобождение крестьян – радикальное изменение в сфере средств производства и имущественных отношений – развивалось в процессе политического реформирования России, прогресса представительных учреждений (вспомним, что Александр II был убит буквально за час до высочайшего объявления о начале конституционного процесса в России).
Реформы Петра I и Екатерины II изменили качество политического менеджмента и позволили выжать из косной экономической системы максимум прибыли. Победа над Наполеоном стала последним положительным результатом русских реформ XVIII века, когда эффективное использование внеэкономического принуждения еще удерживало Россию в ряду мощных держав. Хотя признаки грядущего кризиса были налицо. Победоносный русский флот, например, уступал ходовыми, маневренными качествами даже турецкому – только потому, что днища османских фрегатов были обшиты медью и не обрастали ракушками, как корабли великого адмирала Федора Ушакова. Крылатая фраза Суворова “Пуля дура, штык молодец” на самом деле исполнена едкой иронии и горечи: русские офицеры, не надеясь на точность огневого боя отвратительных отечественных ружей, уповали лишь на силу штыковой атаки. На полях Бородина французская артиллерия творила чудеса маневренности, поскольку наполеоновские пушки имели железные оси, тогда как русские – деревянные, ломавшиеся при первой же попытке перетащить орудия на другую позицию. После первого же удара в руке у русского кавалергарда оставалась лишь рукоять палаша – булатное лезвие попросту отваливалось.
Обеспокоенный ситуацией Александр I пригласил на пост министра финансов настоящего финансиста и экономиста, знатока овцеводства и солеварения Егора Канкрина – Георга фон Канкрина. Он создал Минфин и прототип той модели экономического мышления, которая впоследствии позволила великим русским немцам Николаю Бунге и Сергею Витте изменить Россию до неузнаваемости. Примечательно, что все эти немцы были твердыми и последовательными русскими патриотами, консерваторами и протекционистами. Канкрин, например, возражал против строительства железных дорог в России, чтобы не потревожить патриархальный уклад народной жизни. Консерватизм, впрочем, не мешал им привлекать западные кредиты и инвестиции: без помощи французских банкиров и без участия французских капиталов Россия не осуществила бы промышленной революции конца XIX века. Именно эта помощь в немалой степени позволила преодолеть последствия эпохи грюндерства и безыдейного национализма, которая породила первые МММ и якобы создала – как, видимо, считает режиссер “Сибирского цирюльника” Никита Михалков – великую Россию Александра III.
Промышленная революция позволила западноевропейским странам, в первую очередь Англии, резко (минимум на порядок) оторваться от России, где Николай I, величайший чиновник в истории нашего отечества, с упоением создавал и реформировал систему канцелярского управления державой. Собственно, он сделал великое дело, подарив все еще диковатой России отличную управленческую машину, но она оказалась бессильной перед английскими пароходами, которые во время Крымской войны доставляли своим войскам припасы быстрее, чем русские гужевые транспорты – своим. Стало ясно, что эта идеальная кафкианская машина ничего не стоит, если и впредь будет крутиться в вакууме. Власть и общество получили в Крыму урок: демократии всегда проигрывают битвы, но всегда выигрывают войны. Решать эту проблему начал человек, всю жизнь готовившийся к шлифовке той же самой машины, но волею судьбы ставший великим реформатором, который сломал все, что знал и ценил, все, чем дорожил: Александр II.
Le savant всея Руси
В 1857 году профессор кафедры права Санкт-Петербургского университета, известный либерал Константин Кавелин стал преподавать правоведение наследнику престола великому князю Николаю Александровичу. А спустя несколько месяцев, в 1858 году, когда правительство позволило периодическим журналам касаться крестьянского вопроса, профессор напечатал в журнале “Современник” статью “О новых условиях сельского быта”, которая была дайджестом записки, составленной им еще в марте 1855 года и предлагавшей освобождение крестьян с землей и выкуп ими надела в полную собственность. Государь был взбешен: предстоящая реформа вызывала у него раздражение и даже страх. Радикалу пришлось оставить придворную должность и искать утешения при дворе великой княгини Елены Павловны, жены великого князя Михаила Павловича. Она была огорчена не меньше профессора Кавелина: ведь на страницах либерального журнала он озвучил идеи, которые уже отчасти были реализованы именно по инициативе и благодаря ее высочеству.
Правнучка английского короля Георга III и дочь сумасбродного принца Пауля-Карла Вюртембергского, Фредерика-Шарлотта-Мария получила образование в приличном парижском пансионе, дружила с великим палеонтологом Жоржем Кювье, которому нравилась пылкая девица с неумеренным интеллектуальным аппетитом. Русская императрица Мария Федоровна внимательно следила за девицами из немецких княжеских домов, экспортировавших в Россию невест для дома Романовых. Именно она и сделала выбор. В 1823 году 17-летняя вюртемберженка была крещена, получив имя Елена, и налегла на русский язык, который освоила настолько, что самостоятельно прочла карамзинскую “Историю” и в мгновение ока стала типичной немецкой патриоткой великой России. Наверное, прав историк фон Сиверс, который утверждал, что лучшими русскими православными верующими были немцы. Император Николай I любил Елену Павловну, интересовавшуюся историей, экономикой, музыкой, зоологией и занимавшуюся благотворительностью, – государь называл ее le savant de notre famille (ученая дама нашей семьи) и относился к ней с подчеркнутым вниманием и уважением. С ее именем связано создание Русского музыкального общества и консерваторий, Крестовоздвиженского сестринства, приютов для девочек, Еленинского клинического института, расцвет Экономического общества; она приняла самое живое участие в судьбе Александра Иванова (на ее средства “Явление Христа народу” было доставлено в Россию и сфотографировано для архива, что тогда стоило сумасшедших денег), Антона Рубинштейна, Пирогова (которого сплетники считали ее любовником), Тютчева.
Но решающее значение для России имела ее дружба с выдающимся либералом-государственником, врагом Аракчеева, участником войн 1812-1814 и 1828-1829 годов, впоследствии – начальником V отделения Собственной Его Величества Канцелярии и министром госимуществ – графом Павлом Киселевым, одним из наиболее последовательных сторонников освобождения крестьян. Благодаря графу Киселеву она свела знакомство с его племянником Николаем Милютиным, с Кавелиным, Самариным и князем Черкасским (которые в разгар работы над положениями крестьянской реформы – 1859-й и 1860 годы – жили в ее Каменноостровском дворце).
При всей своей стремительности (эту ее черту графиня Блудова в своих мемуарах называет главной чертой ее высочества) и экзальтированности Елена Павловна была человеком твердым и последовательным. Понимая, что Александру II неловко встречаться с радикалами напрямую, она задействовала весь арсенал придворных хитростей, чтобы довести до государя новые идеи. Ее дом стал той нейтральной территорией, где приглашенные от имени княжны Львовой или княгини Одоевской либералы и консерваторы могли без мордобоя и оргвыводов обсудить самые крамольные идеи. Она ловко свела форварда либералов Милютина с всесильным Горчаковым, великим князем Константином, императрицей, наконец с государем (февраль 1860 года).
Мало того, – эта настырная дама задумала отпустить на волю своих крестьян, и отпустить так, чтобы это был не фрондерский жест (такие были), который вызвал бы лишь раздражение властей, но привлекательный пример для солидных людей и императора. При этом важно было не только переубедить консерваторов, но и заключить освобожденных в границы строгой ответственности. Сегодня мало кто отдает себе отчет в том, кого освобождали: людей, видевших идеал свободы в уголовной вольнице. Историки установили, что все так называемые разбойные песни сочинены смирными с виду крестьянами. То, что во времена перестройки для россиян обозначалось словом “Запад”, в сознании русских крестьян-рабов ассоциировалось с анархией и бандитизмом.
Милютин, Кавелин и управляющий полтавским имением великой княгини Карловка барон Энгельгардт разработали детальный план операции, получивший в марте 1856 года предварительное одобрение государя.
Имение Карловка (или Карлово) – 12 поселений, 9090 десятин земли, 15017 крепостных мужчин и женщин – было разделено на четыре общества, которым были переданы функции управления и суда и шестая часть помещичьей земли, за которую нужно было платить по два рубля с десятины и которую можно было выкупить взносами по 25 рублей за десятину с рассрочкой. Действуя по плану и со ссылкой на предварительное одобрение монарха, Елена Павловна вовлекла в это дело соседей-помещиков (например, богатейшего князя Кочубея) и успешно распространила эксперимент на Харьковскую, Черниговскую и Курскую губернии. Результаты эксперимента, обработанные пламенным Кавелиным, легли на стол великому князю Константину. Собственно, с этого момента русская реформа и началась по-настоящему, выйдя из канцелярии на волю.
Елена Павловна прожила 67 лет и умерла в январе 1873 года. Стихийно-бунтарская и потому чаще всего бесплодная мощь русского гения благодаря этой немке в очередной раз, как при Петре и Екатерине, обрела действенную форму. Представление о мире как непознаваемом хаосе и вера лишь в загробное воздаяние на время уступили место либеральному детерминизму и доверию к посюсторонней жизни. Елена Павловна и близкие ей по духу люди доказали, что вечным русским вопросом является не дурацкое “что делать?”, но – “как делать?”. Ответ на первый, метафизический вопрос прекрасно знали и Алексей Михайлович и Александр Федорович Керенский. Попытка ответить на второй, практический вопрос превращает небогатого новогородского помещика в Петра Великого, а симбирского адвоката-экстерна Ульянова – в Ленина.
ВПК всея Руси
Эпоха великих реформ Александра II породила людей свободных профессий и фактически сформировала то, что в Европе называлось обществом и общественным мнением. Однако ни та эпоха, ни промышленный взлет 1890-х годов не дали настоящей власти собственникам, которые были существенно ограничены в правах по социальным (не-дворяне), национальным (не-русские) и религиозным (не-православные) мотивам. Попытки структурировать изломанное и разорванное реформами общество были крайне непоследовательными: власть то и дело ограничивала свободу слова и вольности университетов и не позволяла новым русским объединяться для выражения и защиты своих интересов. Ошалевшие от новизны люди хотели выплеснуть мысли и эмоции, обсудить варианты развития страны, – власти же, боясь утраты контроля над обществом, толкали людей в подполье. В отсутствие, с одной стороны, новых эффективных инструментов властного контроля над обществом, а с другой, подлинно свободной прессы, политических партий и профсоюзов энергия новых социальных сил уходила в литературу (число литературно-общественных журналов в 1855-1885 годах возросло в 10 раз) и в нелегальную революционную деятельность. И только системный кризис 1900-1905 годов вынудил правительство к началу нового этапа реформ. Развязав военную агрессию против Германии и ее союзников, Россия сама и похерила эти реформы.
Лихо прорвав оборону толстопузых восточнопрусских ополченцев ландвера, войска Самсонова и Реннекампфа вскоре, однако, столкнулись с великолепной военной машиной рейхсвера во главе с великими генералами Гинденбургом и Людендорфом, а страна Россия – с хорошо организованной социально-экономической машиной Германской империи. И тотчас стало ясно, как бедна и слаба она была в золотые предвоенные годы.
Уже осенью 1914 года активные боевые действия на западе и востоке Европы практически остановились. У промышленных держав закончились патроны и снаряды, иссякли нормативные запасы пороха и взрывчатки. Нормативы эти рассчитывались на основании опыта предыдущих войн (в частности, русско-японской) и уже учитывали появление автоматического оружия. Но никто, даже германский военный гений, не предполагал столь высокой интенсивности и плотности огня, какие были достигнуты уже в первые дни войны и многократно возросли к 1916-1917 годам. Если в первой половине XIX века пехотинец за всю кампанию редко расходовал больше четырех патронов, то к началу Первой мировой норма запасов на винтовку составляла одну тысячу патронов, на пулемет – 75 тыс. патронов; в русско-японской войне каждое артиллерийское орудие выстрелило в среднем 720 раз. В 1917 году под Верденом французская армия за две недели выпустила четыре миллиона снарядов – в четыре раза больше, чем русская армия за всю русско-японскую войну. Огромен был и износ орудий: в России этот показатель колебался от 60 до 120 процентов в год. На артснабжение Россия потратила 62 процента всех средств, выделявшихся на армию (35,5 млрд франков). Сами снаряды становились все дороже. Французы под Верденом в 1917 году за две недели истратили снарядов на 700 млн франков (около 260 млн рублей по тогдашнему курсу). Технически самая отсталая русская армия, закупавшая тяжелые пулеметы и орудия крупных калибров во Франции и Англии и никогда не имевшая во время войны в строю более 700 самолетов, израсходовала в 1914-1917 годах 14 880 самолетов и 18 600 авиадвигателей – всего на 520 млн рублей. Ежемесячно русской армии требовалось 300 тыс. тонн муки, около 100 тыс. тонн мяса (810 тыс. голов скота), 16 тыс. тонн жиров. Плюс обмундирование армии, которая только сапог и валенок за войну израсходовала более 80 млн пар.
Уже вскоре после начала войны стало очевидно, что это первая в истории война, где профессионализм солдат и искусство генералов стоят не меньше, чем экономический потенциал страны. Среднестатистический стрелковый батальон 1914 года за пять минут боя выстреливал 1170 килограммов металла. За годы войны этот показатель вырос в три с половиной раза. Экономика воюющих держав сделала рывок: например, ежемесячное производство винтовок в Германии выросла в десять, а пулеметов – в семь раз. Россия за два года увеличила объемы химической промышленности в два с половиной раза.
Практически во всех воюющих странах были заключены пакты о внутреннем мире: правительства, промышленники, банкиры, военные и профсоюзы договорились о более или менее приемлемых формах сосуществования в условиях чрезвычайной ситуации, что позволило преодолеть кризис приспособления к войне в сжатые сроки, мобилизовать гражданскую промышленность и обеспечить армии снабжением.
К августу 1914 года русское военное ведомство располагало 21 заводом. Снаряды, орудия и холодное оружие выпускали семь заводов Горного ведомства. Кроме того, военное снаряжение могли выпускать 70-80 частных предприятий. Этого оказалось крайне недостаточно для армии, насчитывавшей от четырех до девяти миллионов человек. В мае 1915 года по инициативе девятого съезда представителей торговли и промышленности были организованы военно-промышленные комитеты, которые возглавили Гучков, Рябушинский, Коновалов, Терещенко, Третьяков. Они в сжатые сроки мобилизовали 970 заводов с персоналом 40 тыс. человек. При ВПК были созданы “рабочие отделы”, которые в перспективе могли стать лояльными профсоюзами европейского типа. С первых же дней лидеры ВПК подвергли резкой критике правительство и бюрократию, ведущих страну к поражению и развалу.
Летом 1915 года правительство создало Особое совещание по снабжению армии, которое взяло под контроль все военные заказы и ассигнования на военные нужды. Бюрократия понимала, что ВПК, сосредоточив военное снабжение в своих руках, естественным образом возьмут власть в стране. Особое совещание всячески оттесняло ВПК от серьезных заказов, ограничивая их деятельность интендантским снабжением. Летом-осенью 1916 года начались и прямые гонения на ВПК и ее лидеров (разгон съезда областных ВПК). Правительство прямо бойкотировало ВПК, и уже осенью 1916 года 700 заводов, работавших по заказам ВПК (14 тыс. прессов, 25 тыс. рабочих) были на грани закрытия. Коновалову было в резкой форме отказано в легализации новых профсоюзов, неподконтрольных большевикам, а коноваловские активисты были арестованы. Дикая антибуржуазная политика Николая II и его бюрократии, ничуть не заботившихся о внутреннем мире, не останавливалась перед конфликтами с Думой и перед развалом экономики.
Военно-промышленные комитеты сыграли свою роль, консолидировав русскую буржуазию и научно-техническую интеллигенцию. Аппарат ВПК и его каналы связи были использованы Временным правительством, в котором Александр Гучков, глава ВПК, играл не последнюю роль. Но было поздно: правительство Николая II отказало собственникам во власти – Россия рухнула.
Большевики, продолжатели реформ Петра Великого–Екатерины–Александра II, попытались полностью совместить власть и собственность. Горбачев и Ельцин стремились вернуть отношения власти и собственности в нормальное русло. Это пока удалось лишь в ничтожно малой степени. Русская буржуазия малочисленна, разобщена, уповает на власть; русская власть осуществляет великую канцелярскую революцию и уповает лишь на себя; в России по-прежнему существуют только две партии – партия рубля и партия доллара, хотя былой их антагонизм, похоже, утратил силу; общество в зачаточном состоянии. Люди называют государством то, что в других странах называют правительством, – значит, они по-прежнему не считают себя частью этого государства, а государство – своим.
Радует лишь то, что возвращаться нам некуда: в истории России нет ничего такого, о чем стоило бы всерьез жалеть. Все великие стройки – будь то Россия Петра и Екатерины, Россия Александра II или даже Россия большевиков – были брошены в самом начале или на полдороге. Но ведь настоящая история – это не то, что позади, а то, что предстоит сделать, потому что над прошлым мы уже не властны, зато будущее, что там ни говори, в наших руках. Нам не остается ничего другого, кроме как построить новый дом, чтобы в будущем с законной гордостью ответить детям и внукам: “Это сделали мы. Кому еще такое взбредет в голову и кому еще такое под силу, кроме нас, дураков?”
Самозванец и самозванство
Лжедмитрий I совершил самый грандиозный переворот в духовной истории России, поэтому и стал главным антигероем русской истории
Иисус Христос, Будда и Пророк Мухаммед радикально изменили самые основы жизни целых народов и цивилизаций, создав эффективные системы ценностей, которые выдержали проверку временем.
Однако, помимо этих, условно говоря, идеальных сверхличностей, в истории народов есть личности – символы или метафоры, олицетворяющие дух наций. Это Жанна д’Арк и Ричард Львиное Сердце, Дон Кихот и Фауст, Владимир Святой и Петр Великий.
В нашей истории есть герой, личность и деяния которого чаще всего оцениваются отрицательно, а происхождение и черты характера как бы полувыхвачены светом – и то лишь затем, как правило, чтобы прояснить его демоническую природу.
Это Дмитрий Самозванец, Григорий Отрепьев. Историки вот уже сколько лет пытаются ответить на вопрос, кем был этот человек. И мало кого интересует вопрос гораздо более важный: что это было за явление такое в России?
Известно о нем мало, причем многие факты его биографии и до сих пор оспариваются историками и писателями. Родился в Галиче, воспитывался под руководством матери, поскольку отец его много времени проводил в Москве, где и был убит в пьяной драке в Немецкой слободе. Дед, занимавший в столице административную должность средней руки, помог смышленому мальчику перебраться в Москву и устроиться в близком к царскому двору Чудовом монастыре.
Вдова Ивана Грозного, проживавшая в Угличе, не уберегла наследника престола, и 17 мая 1591 года (по новому стилю) в Москве узнали о гибели малолетнего царевича Дмитрия. И тогда, и позднее историками и литераторами рассматривались различные версии гибели мальчика. Он страдал эпилепсией и во время игры в ножички нанес себе смертельную рану. Часть общества, а впоследствии и Александр Пушкин посчитали это убийство политическим и выгодным лишь Борису Годунову.
Новый дон Себастьян
Спустя десять лет на пограничном юге России, а затем в Польше объявился некий человек, называвший себя царевичем Дмитрием, чудом спасшимся от смерти. Историки тщательно исследовали и описали маршрут и повороты судьбы Лжедмитрия I, отношение к нему польского и других европейских дворов. Папа Римский поначалу назвал его “еще одним доном Себастьяном” – затерявшимся в африканской экпедиции королем Португалии, на место которого именно в те годы претендовали множество авантюристов. Лже-Смердис, Лже-Нерон – самозванцы не были новостью в европейской и азиатской истории.
В широком смысле всякий человек, пытающийся выйти за границы царства сложившихся форм, может быть назван самозванцем или даже преступником, поскольку в стремлении к свободной самореализации он преступает грань общедозволенного. В более узком смысле именно самозванство является главной чертой, отличающей человека Нового времени от человека Средневековья. Если же говорить об исторических самозванцах, то ни один из них – ни Лже-Нерон, ни, скажем, Лже-Себастьян Португальский – не оставил в истории своих народов такого глубокого и даже рокового следа, какой в истории России оставил Лжедмитрий I, явление которого, безусловно, далеко выходит за рамки курьеза. Более того, с начала XVII века и до наших дней проблема самозванства занимает в духовном пространстве России такое значительное место, что ее никак нельзя обойти при анализе всякого существенного проявления русскости. И не случайно этой проблеме и теме посвятили свои творческие поиски Сумароков, Озеров, Гоголь, Хомяков, Островский, Мусоргский. Недаром и столь чуткий к самой сути русскости Пушкин обращался к этой теме трижды – в “Борисе Годунове”, “Истории пугачевского бунта”, “Капитанской дочке”, и всякий раз это были прорывы в национальном самопознании.
В “Грамоте утвержденной об избрании на Российский престол царем и самодержцем Михаила Федоровича Романова-Юрьева” говорится, что при появлении Лжедмитрия “великое Российское царство по злой его вражеской прелести, яко море всколебася, и неистовые глаголы восшумеша и некротимо и ненаправляемо, аще кормчие мудри беша, но ярость моря сих повреди и суетну мудрость их сотвори…”. Другие документы той эпохи сравнивают Самозванца с византийскими императорами-христианогонителями и называют “зломысленным волком суровым и немилостивым”.
“Плач о пленении и конечном разорении превысокого и престветлейшего Московского государства” рисует Отрепьева – ни много ни мало – “предтечей богоборного антихриста, сыном тьмы, сродником погибели”. А “Повесть о некоей брани, належащей на благочестивую Россию” прямо называет Лжедмитрия “змием”, а поскольку словами тогда не бросались, то это означало, что Самозванец является тем самым библейским страшилищем Раавом, которое называлось также Хаосом, Левиафаном, Драконом и, наконец, дьяволом (в синодальном переводе Раав фигурирует в качестве “гордыни”). Бедствия, вызванные деяниями Самозванца, в “Повести о рожении воеводы Михаила Васильевича Шуйского” по своим масштабам и последствиям сравниваются с переселением вавилонским и бедствиями “при Махковеях”.
Многочисленные писатели, русские и иностранцы, живописуют картины поистине вселенской катастрофы на землях “Третьего Рима” и “избранного Израиля”.
Разумеется, писатели XVII века, пользуясь традиционными риторическими формулами, стилистическими приемами и общепонятными образами, вели речь о вполне конкретных событиях – о польско-шведской интервенции, гражданской войне в России, о жертвах, разорении и кровопролитии. Но при этом метафизический ужас у современников вызывали не только и даже не столько иноверцы, Шуйский, Годунов, казаки, “семибоярщина” или “тушинцы”, сколько и главным образом Лжедмитрий I, Самозванец, “рострига” Гришка Отрепьев, ставший в глазах русского народа мистическим символом Смуты.
Понадобилось напряжение всех физических и духовных сил России, чтобы преодолеть самоубийственную Смуту и одолеть Самозванца, а потом и его преемников. Смуту преодолели, но вот самозванство, идеи, которые составили химию и алхимию этого события – берусь это утверждать – одолеть не удалось. Напротив, именно эти идеи и определили развитие русского общества и государства по меньшей мере на три столетия вперед. А для того, чтобы уяснить смысл перелома, вызванного Смутой и Самозванцем, необходимо отступить от той эпохи на шесть веков вглубь.
Борис и Глеб
В 1015 году по приказу Святополка I Окаянного были убиты его младшие братья князья Борис Ростовский, Глеб Муромский и Святослав Древлянский. Впоследствии Борис и Глеб были канонизированы и стали первыми и едва ли не самыми почитаемыми святыми Русской православной церкви.
Братья пали жертвами политической борьбы, развернувшейся вокруг Киевского трона после смерти Владимира Святого (Красное Солнышко). При этом братья не сделали ничего такого, чтобы оказаться сопричисленными лику святых. Ведь не слепое же доверие Святополку, вызвавшему их в столицу, можно считать чисто христианским деянием. И не смирение в руках палача, когда уже и сделать-то ничего нельзя было. Более того, будучи военно-политическими лидерами, располагавшими информацией и неглупыми советниками, они разными маршрутами двинулись в путь, не особенно утруждаясь мерами безопасности, – и это в эпоху, когда даже странствующие группами монахи в случае опасности не задумываясь пускали в ход не только свои подбитые железом калиги (обувь), но и тяжеленные трости с железными наконечниками.
Анонимный автор составленного позднее “Сказания и страдания и похвалы святым мученикам Борису и Глебу” пишет: Борис предчувствовал, что Святополк “о мирской суете печется и убийство мое замышляет. Если он кровь мою прольет и на убийство мое решится, буду мучеником перед Господом моим. Не воспротивлюсь я, ибо написано: “Бог гордым противится, а смиренным дает благодать”. И в послании апостола сказано: “Кто говорит: “я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец”. И еще: “В любви нет страха, совершенная любовь изгоняет страх”.
Вскоре, как и следует ожидать, все его предчувствия сбываются. Борис был захвачен врасплох в шатре на берегу Альты и убит, не забыв, впрочем, поблагодарить Господа “за все, ибо удостоил меня зависти ради принять сию горькую смерть и претерпеть все ради любви к заповедям Твоим”.
Если отвлечься на минутку от сценических эффектов (предчувствия, монологи a parte и т.п.) и забыть о специфическом характере жития святого, то в последнем слове Бориса можно различить слишком позднее раскаяние военачальника, не прислушавшегося к разумным советам и уговорам своих советников из дружины, которые призывали его опередить Святополка и захватить Киевский престол.
А вскоре наемные убийцы “с блещущими, как вода, обнаженными мечами в руках” решили и участь Глеба, напоследок в сердцах бросившего вовсе не театральную реплику: “Это не убийство, но живодерство!” Глебов повар Торчин “взял нож и, схватив блаженного, заклал его, как агнца непорочного и невинного”.
Святополк Окаянный был, как бы это выразиться помягче, незаконным сыном Владимира Красное Солнышко, который, убив своего родного брата Ярополка, взял в жены беременную его жену, вскоре и разрешившуюся Святополком. Под пером Шекспира этот молодой человек вполне мог бы сыграть роль бастарда Эдмунда в “Короле Лире”, который противопоставлял кровным правам – природные, социальные, но тем не менее в глазах зрителей (и общества) был негодяем по определению – лишь в силу незаконнорожденности. Кровные дети Владимира Крестителя могли претендовать на великокняжеский стол с большими основаниями, чем Святополк, который и поступил с ними точно так же, как отчим – со своим братом Ярополком. Любители психоанализа могли бы поразвлечься упражнением на тему “Месть бастарда за убитого отца и обесчещенную мать”. На самом деле механизм был предельно прост и хорошо известен всем европейским монархиям в смутные времена: кто смел, тот и съел. Для того времени – заурядное политическое убийство. Моралисты, конечно, его осудили бы. Ведь политическое мышление на Руси того времени было христианизовано, а семейно-династическая традиция – незыблема: уже будучи сюзереном, Святополк выступал в роли отца младших братьев. Поэтому совершенное им преступление было еще и сыноубийством, и современники именно так его и восприняли, предрекая убийце кары неслыханные и страшные.
Так оно и случилось. Мало того, что в 1019 году Святополк был наголову разбит войсками Ярослава Мудрого на берегах все той же речушки Альты, – принял он еще и “отмщение от Господа” в виде тяжелейшего психического заболевания: “И обуяло его безумие, и так ослабели суставы его, что не мог сидеть на коне, и несли его на носилках. Прибежали с ним к Берестью. Он же говорит: “Бежим, ведь гонятся за нами!” И послали разведать, и не было ни преследующих, ни едущих по следам его. А он, лежа в бессилии и приподнимаясь, восклицал: “Бежим дальше, гонятся! Горе мне!”
Анонимный автор, живописуя этот исполненный истерического драматизма эпизод, явно колеблется между удовлетворением и ужасом. Душа этого человека, его совесть не выдержали такого груза зла. Неизвестна точная дата смерти Святополка, летописцы лишь меланхолически сообщают, что вскоре он умер, затерявшись где-то “меж Чех и Немец”.
Подвиг великого бездействия
Подвиг Бориса и Глеба может быть по достоинству оценен только религиозным сознанием. Своим смирением, непротивлением злу и мученической смертью они как бы выявили дьявольскую сущность Святополка, “прояснили” его для христианского мира и таким образом сосредоточили внимание христиан на проблеме противления злу. Отказавшись играть по правилам дьявола, то есть по законам политической игры той эпохи, Борис и Глеб встали выше плотского деяния в плотском мире, захваченном дьяволом, и тем самым не позволили дискредитировать взаимоотношения Отца и Сына, упрочив их в Духе, что, кстати, дало повод Николаю Федорову в “Философии общего дела” сказать о русских как о народе, поспешившем “тотчас по принятии христианства канонизировать братскую и сыновнюю любовь в лице Бориса и Глеба”. Здесь нет повода к дискуссии, поскольку самый ее предмет находится вне истории.
Однако вместе с тем, противопоставив “доброму” бездействию (позитивному безволию) “злое” действие, волю и принеся себя в жертву принципу нерассуждающего подчинения власти (“отцу”), они возбудили настороженное и даже отрицательное отношение к личности свободной, деятельной, активной, то есть к личности вообще как таковой, действующей неснкционированно, полагающейся лишь на внутренние духовные ресурсы.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что Ярослав Мудрый так настойчиво требовал от Константинополя канонизации Бориса и Глеба, наверняка предчувствуя перспективность “борисоглебской” духовно-поведенческой модели для России. Киевский митрополит грек Иоанн долго оставался “преужасен и в усумнении” насчет канонизации Бориса и Глеба, павших жертвами политического убийства. Даже в 1072 году, когда состоялось новое перенесение мощей Бориса и Глеба, митрополит грек Георгий “бе неверствуя, яко свята блаженная”, поскольку их канонизация шла вразрез с византийской церковной традицией почитания мучеников за веру, аскетов и т. д. Русские монахи упирали на чудеса, случившиеся с братьями. Убийцы Бориса, преданные Святополку вышгородцы, доставили тело в Киев, где вдруг выяснилось, что Борис дышит. Пришлось двумя святополковым варягам добивать раненого. Тело же Глеба, которому по приказу Горясера перерезали ножом горло, пролежало брошенным на берегу реки и было обнаружено нетленным лишь годы спустя. По приказу Ярослава Мудрого братья были погребены рядом.
Вероятно, именно в ту эпоху в русском фольклоре и сложился образ любимейшего героя народной сказки – Иванушки-дурачка, характерными чертами которого как раз и были безделье, безволие и отрицание творческих возможностей свободной личности. На этом в одном из своих эссе указывал еще Андрей Синявский.
В осажденной крепости
Граничившая с враждебной, иноверческой Степью, Русь развивалась под сильным влиянием византийского опыта, глубинно родственного европейскому (о чем подчас забывают). Консервация и даже прерывание этих общеевропейских тенденций, выявление в византийском опыте восточной доминанты, усилившейся уже ко временам крещения Руси, и повышенное внимание именно к этой византийской восточности, родственной отчасти духу Степи, – все это приходится как раз на период Ига. После 30-х годов XIV века, когда хан Узбек превратил ислам в официальную религию Орды, отношения между Русью и Ордой перестали развиваться по линии “вассал–сюзерен”. Движение против Ига стало религиозной войной, по накалу сравнимой разве что с испанской Реконкистой.
Именно в условиях иноверческого Ига русские земледельцы стали называться крестьянами, то есть христианами, сплотившившимися вокруг Церкви в монолит. Не поддававшийся иноконфессиональным, иноверческим искушениям. Любое отступление от православия – пусть самое безобидное – приравнивалось к ереси. Отпасть же от Церкви или вступить с нею в конфликт в условиях того времени было равнозначно полному разрыву с православным государством, с обществом, то есть разрыву всех кровно-родственных, духовных и социальных связей, отказу от покровительства и защиты общины перед лицом Врага. Единомыслие было нормой. Как писал о русских Иосиф Волоцкий, мы “все единого пастыря Христа едина овчата суть, и все единомудрствующе”. Так и тогда закладывались основы загадочной русской соборности. В тех же условиях была немыслима и церковная самостоятельность, автономия по отношению к светской власти, государству (автономия наподобие католической, которая породила впоследствии Лютера, Реформацию и либерализм).
Церковная самостоятельность даже на уровне попытки была бы воспринята общественным мнением эпохи как покушение на национально-государственную целостность, жизнеспасительную сплоченность “овчат”. Такие попытки, впрочем, отмечены в истории русского православия. Печерские монахи и их лидер Никифор в споре с Владимиром Мономахом ставили священство выше царства, усматривая в единовластии источник зла. В ином качестве и в иных формах этот спор, по существу, был возрожден патриархом Никоном и впоследствии соблазнял достоевских монахов, размышлявших о превосходстве Царства Небесного над Царством Земным. Но на то, что мы условно называем русским духом, эти споры не оказали сколько-нибудь существенного влияния: на взгляд государей московских, Царство Земное на Руси и было Царством Небесным.
В алхимическом котле Ига родился уникальный симбиоз – “богоизбранное” супружество государства и церкви, когда выражение “русская церковь” означало “православная церковь”, а “православное царство” имело более или менее строго очерченные границы, столицу, вооруженные силы, полицию, бюрократический аппарат и систему налогообложения. Идеологизация государства развивалась в том же русле, в тех же берегах, что и огосударствление Церкви. Авторитет такой церкви мог быть только духовным, внутренним. Не случайно же весь Освященный собор православной церкви, за исключением архиепископа Астраханского, “предался” Лжедмитрию I. Причина одна: он обладал всей полнотой власти.
Ничего подобного не было, да и не могло быть, ни в Англии (хотя еще отцу Шекспира пришлось объясняться перед светскими властями, почему он не посещает церковь, и он дал удовлетворительное объяснение: боялся встречи с кредиторами в самом людном месте Стратфорда), ни в Германии, ни во Франции с ее “христианнейшими” королями и “внешне” независимой католической – а не французской – церковью, которая владела душами людей, тогда как корона владела их налогооблагаемыми телами. Это двоецентрие, которого на Руси не было, как заметил Георгий Федотов, послужило фундаментальной основой европейской свободы личности. “Религиозный дух западного мира с самого зарождения европейского общества в эпоху раннего средневековья с огромной силой вложился в дело внешнего строительства жизни”, тогда как в России “великая духовная энергия, почерпаемая из безмерной сокровищницы православной веры, шла едва ли не целиком вглубь, почти не определяя эмпирическую периферию жизни… она не определяла собою общественно-правового уклада русской жизни и государственных отношений” (Семен Франк). Стоило большевикам разрушить многоцветный косный уклад традиционной жизни с его гаданьями и святками, Рождеством и поминаемыми всуе, по привычке, святыми угодниками, как православие в России практически сошло на нет как влиятельная сила, обнажив всю немощь обрядоверия вплоть до привычки к суеверию. Православие, грубо говоря, было поражено в сердце своим же центральным тезисом: “Веруй, не умствуй”.
Дух Общности
Созданное к началу XVII века национальное государство скреплялось верой в Силу, а уж потом силой Веры, но не адекватной национальному государству секуляризованной государственностью, высвобожденной энергией самочинной личности, наконец культурой, которая основывалась бы на признании автономной ценности земной жизни. Поэтому Русское государство уже держалось само собой, наподобие барона Мюнхаузена, выдергивавшего себя из бездны вместе с конем, ухватившись за собственную косичку. Сил на это уходило с каждым годом все больше.
На этом историческом фоне подвиг Бориса и Глеба обретает новое измерение, представая актом сознательного антиперсонализма, отказом от любого деяния, не санкционированного Отцом-Хозяином и подрывающего главный духовный ресурс государства – Дух Общности – перед лицом врага (Орды, Запада или дьявола). Наверное, здесь и нужно искать объяснения русской ксенофобии с ее оборотной стороной – так называемым преклонением перед динамичным и технически (во всех смыслах) более совершенным Западом. Здесь же и источник чрезмерного уважения к традиции, перерастающего в тотальный консерватизм, когда бездействие ассоциируется с благодатью – устойчивостью, прочностью, жизнеспособностью.
Понятно, что в условиях, когда превыше всех свобод ставилась свобода внутренняя, духовная, всякое внешнее, социальное проявление личности допускалось лишь с санкции власти – слившихся в целое Государства-Церкви. И, само собой разумеется, что это затрудняло или делало невозможной самореализацию человека, который, вдобавок ко всему, был поставлен в крепостную зависимость от власти, то есть лишен возможности распорядиться собой по своему усмотрению. Это касалось не только крестьян, но и бояр с князьями, называвшими себя перед лицом царя его “холопами” и подписывавшими даже юридические документы не именами, но кличками: раб твой Васька Масальский, например. Эта практика встречается еще в документах XVIII века.
В бредовом сне, в горящем доме
Несанкционированное явление Лжедмитрия I было вызовом, покушением на “борисоглебскую” духовно-поведенческую модель, которую можно считать основным идеологическим догматом досмутной Руси. Свободный акт воли Григория Отрепьева (я сознательно отбрасываю польские, московские интриги, в которых наш герой играл первостепенную роль, – это материал для романиста) вполне обнимается идеей, высказанной Поджо Браччолини в диалогах 1450 года: “Великие действия возможны, только когда воля отдельного человека ломает законы большинства”. Иллюстрацией может служить характеристика, которую со слов казаков приводит в своих сочинениях великий русский писатель Авраамий Палицын: “Что солнышку нашему годно, и он творит”.
Мятежника, легко преступающего законы большинства, увидел в Самозванце автор “Бориса Годунова”. Самозванец Хлестаков свободен как сумасшедший, как юродивый. За свою самочинность Родиону Раскольникову пришлось заплатить кровью невинной жертвы. И все это – русский человек последних трехсот лет.
Переиначивая Пико делла Мирандолу, Лжедмитрий I мог бы заявить: “Я поставил себя в центр мира”. И это был сигнал о неизбежном грядущем расколе, расслоении, атомизации того монолита, который назывался русским народом.
Произошло рождение личности, и процесс этот, начавшийся именно с явления Самозванца, а не с реформ Петра, – процесс этот, то разгораясь, то притухая, продолжается и доныне – в борьбе-примирении “борисоглебства” и “самозванства”.
Смута – результат и форма грандиозного кризиса религиозного миросозерцания, начавшегося, пожалуй, в условиях кризиса царской власти уже при Иване Грозном, и это был кризис религиозной царистской идеологии. Остро чувствуя обессиливание государства, опиравшегося лишь на самое себя, Грозный после долгих колебаний в конце концов склонился от идеи сословно-представительной монархии – к восточному деспотизму. То есть вернулся к, как ему казалось, неисчерпаемому и надежному источнику все того же Духа Общности, хотя внутренний ресурс соборности, неадекватной национальной государственности, уже иссяк.
Кризис был неминуем.
Все громче звучала критика “внешнего благочестия” Москвы. В последние годы правления Грозного в запустение и упадок пришли едва ли не девять из каждых десяти товаропроизводящих дворов на основных российский территориях. Противоречивая политика Годунова – с попытками усиления центральной власти при неуклюжем повороте к Западу – с еще большей очевидностью выявила неэффективность царской власти и царизма как нравственного идеала: в непричастность Бориса Годунова к убийству царского младенца в Угличе не столько не верили, сколько не хотели верить. Приписывание Годунову злодейства было результатом моральной самодискредитации царской власти.
Изнурительные войны, чудовищные истязания и казни людей и целых городов в царствование Ивана IV вызвали перенапряжение душевных сил России, болезненное воспаление ее духа. Волшба, чернокнижие, кликушество, юродство (послания монахам Кирилло-Белозерского монастыря Иван Грозный подписывал псевдонимом Парфений Юродивый), судебные процессы о колдунах и ведьмах, порче и наговорах, о которых прежде сообщалось лишь изредка да вскользь, в XVI – XVII веках стали характерной приметой русской жизни. Широкое хождение получили “отреченные” книги – Остролог, Рафли, различные громовники и разумники, волховники и чаровники, сносудцы и альманахи черной магии, против которых еще недавно резко выступал авторитетный Максим Грек, усматривавший во всем этом – в соответствии с чисто религиозной средневековой точкой зрения – попытку безнравственной онтологизации зла и освобождения от ответственности личности, которая не в силах бороться с воинством ада, звездами и магией. Великий московский пожар 1547 года, по всеобщему убеждению, был вызван чародейством Глинских, поплатившихся за это жизнью. Злоумышленной волшбой объяснялась смерть царицы Анастасии в 1560 году. По обвинению в колдовстве пытали и казнили видных бояр и воевод, невзирая на их заслуги. В 1570 году Грозный, к неудовольствию русских, приблизил к себе голландского медика Бомелия – “немчина лютого волхва”. В 1584 году по приказу царя в столицу были свезены десятки чародеек, предсказания которых ежедневно докладывали государю вплоть до самой его кончины. Верил в волшбу и Годунов; и Василий Шуйский был “к волхвованию прилежаше”.
В “Сказании о царстве государя и великого князя Федора Ивановича” и других произведениях рассказывается о колдовстве Лжедмитрия, жена которого, Марина Мнишек, умела оборачиваться сорокой. Сам же злодей Гришка перед воцарением тридцать лет просидел в тюрьме, где “заростил” на груди алмазный крест, чтобы больше походить на царевича Дмитрия, а кроме того, был недобрым чародеем, пытавшимся соорудить “крыльица дьявольские”, чтобы в случае чего дать деру по воздуху…
Русь бредила и визионерствовала: числом видений Смута, пожалуй, на порядок превосходит любой другой период русской истории.
Демон
Разница между Средневековьем и Новым временем – это разница между двумя мирами. Мир Средневековья – мир замкнутый, лишенный возможностей, мир вне истории, вне времени, мир завершенный. Мир Нового времени – захватывающе бесконечен, разомкнут и потому преисполнен возможностей. Ключевым здесь является слово “возможности”. И именно магия предоставляет человеку активное использование этих возможностей во всем комплексе взаимоотношений личности, мира, истории и Бога. По определению Джордано Бруно, маг – это мудрец, умеющий действовать. С этой точки зрения магия предстает, во-первых, действием более рациональным, чем даже наука, а во-вторых, героическим актом созданной Богом свободной личности, творящей себя, мир, историю и даже Господа. Дух Ренессанса, дух свободы самочинно, но под маской проник и в русское коллективное сознание. Проник в облике Самозванца.
Важным признаком человека Нового времени, в представлении ренессансных мыслителей, является его власть над собственной природой, и эта власть есть результат того, что человек не имеет собственной природы. Отсутствие же собственной природы, бытие в качестве средоточия полной свободы приводят к тому, что весь мир форм становится настолько подвластным человеку, что он может его превзойти, либо восходя к сверхразумной, божественной сущности, либо нисходя до демонов. Упоение полной свободой уже в ту эпоху вызвало реакцию – например, шекспировских “Макбета”, “Ричарда III” и “Кориолана”, а уже двести лет спустя дыбой своевольного хотения испытал своих героев Достоевский. Но это когда…
Воспаленное переломом русское сознание, хотя и не сразу, восприняло в Самозванце именно его демоническую природу, а отсутствие у него собственной природы было осмыслено вовсе не в плоскости философской мифологии, но в категориях мистической морали, причем отсутствие собственной природы не связывалось со свободой и понималось почти буквально.
Существа, не обладающие собственной природой, в русском языке обозначаются словом “навь” (“навье”) – мертвые, души усопших, духи. Грамматическая форма – средний род существительного – как бы подчеркивает абсолютную чуждость этих существ всему подлинно человеческому, живому вообще. Григорий Отрепьев, по всеобщему убеждению, был из монахов, а по слову Иоанна Лествичника, “всяк чернец прежде смерти умрет”. Удаляясь в монастырь, человек как бы умирает для мира внешнего, мира живых, чтобы неустанно, через аскезу и молитвенное восхождение к Богу, предстательствовать перед небом за живых, прозябающих в греховной юдоли земной. “Сродник погибели” Лжедмитрий настойчиво, из сочинения в сочинение сравнивается с Юлианом Отступником, который до восшествия на византийский престол “бысть мних”. И вот этот живой мертвец является в мир, садится на трон Московских государей и при содействии католиков – “хватает живых”. И это происходит в сердце Третьего Рима.
Льстец, лжец, лицедей возвластвовал над народом, одна из живейших и страшнейших традиций которого – исступленное стремление к правде. Причем к правде полной, окончательной и не подлежащей переоценке, пересмотру. Такое сознание, такой тип мышления не мог не вызвать из небытия Лжедмитрия – мессию. Однако признание такой логики было бы равнозначно признанию того факта, что ад – это мы сами. То есть это мы породили льстеца, дьявола; сила самоубийства таится в глубинах нашего духа; виновны – мы, все и каждый. Вот с этим русские христиане, еще не слышавшие о жидо-масонском заговоре, примириться не только не хотели, но и не могли, и поэтому вся сила национального духа, вся его чудовищная совокупная мощь была инстинктивно направлена на “очуждение” Самозванца.
К риторическим обвинениям в родстве с сатаной и в колдовстве добавляются и вполне реальные провинности: привод на Русь иноземцев, женитьба на католичке – “Марине всея Руси”, тайный переход в католичество, демонстративное пренебрежение национальными традициями и обычаями: свадьбу устроил накануне пятницы; во время заутрени пошел в баню; в постные дни ел скоромное, не спал после обеда, брил бороду вопреки идейному наставлению Максима Грека: “Ус же и брада предобрейша умышленна быша премудрейшим хитрецом Богом, не точию к раззнания женского пола и мужеского, но еще и честновидному благолепию лиц наших”; да вдобавок гомосексуализм, о чем свидетельствует Исаак Масса и от чего тщетно потом пытался откреститься “Иван дукс” князь Хворостинин, и покушение на невинность Ксении Годуновой: “а дщерь (Годунова) повеле в живых остаться, дабы ему лепоты ее насладиться, еже и бысть”.
Не-русский. Не-христианин. Не-человек. Не-мы. Чужой.
Но существовала и иная точка зрения, принадлежавшая умствующим современникам Смуты. В своем “Временнике” дьяк Иван Тимофеев заявил без экивоков: “Не чуждеи земли нашей разорители, но мы сами ее потребители”. Его поддержал один из самых блестящих писателей эпохи келарь Троицы Авраамий Палицын, усмотревший причину Смуты в “овечьих добродетелях” народа – во “всего мира бессловесном молчании” – и тем самым поставившим под сомнение главный идеологический догмат досмутной России – “борисоглебство”. Я бы воздержался от иронии в отношении риторических формул Тимофеева и Палицына, связанных стилистическим этикетом своей эпохи. Но ведь в глубинах именно этих риторических формул и были почерпнуты силы для искупительной жертвы 1612 года, предотвратившей жертву Всесожжения русского народа, его Холокост. И потом, в то время как самоосвобождение от вины за Смуту и самозванство обрекало нацию на движение по замкнутому кругу, на повторение пройденного, формула Тимофеева-Палицына выявляла в русском универсуме потаенные возможности, позволяя рассматривать его как бесконечный и открытый будущему.
Символичен акт, поставивший точку в земной биографии Самозванца: его тело сожгли, а прахом выстрелили в сторону Запада. Типично русский пример идеологической баллистики. Отблеск этого выстрела осветил дорогу Никону и Петру, Александру II и Ленину, Горбачеву и Ельцину…
Левиафан
Вплоть до восшествия на престол Михаила Романова, велевшего задушить Воренка (сына Марины Мнишек) и заточить его мать в глухой башне, чуть ли не в каждом уезде объявлялись новые самозванцы. С тех пор самозванство стало навязчивой идеей русских самодержцев, вынужденных железом и кровью решать болезненную проблему московских государей – проблему легитимности царской власти (у нее давняя и сложная подоплека).
Но это было проблемой и для их подданных. Во взаимоотношениях с государством русский человек имел дело не с людьми, избранными людьми же для исполнения власти, и даже не с человеком, власть которого получена из рук – пусть и Божьих. Русский человек имел дело непосредственно с Богом, “царь бо Божий образ есть одушевлен” (Максим Грек), – эту поздневизантийскую формулу на Руси сумели наполнить горячей кровью. Русский человек, по сути, был попросту проглочен государственным Левиафаном и с большим правом, чем любой из Людовиков, мог заявить: “Государство – это я”. Заявить с безмерной горечью, ибо с таким же правом мог бы назвать себя китом Иона, оказавшийся во чреве чудовища. Русский человек плыл туда же, куда и Левиафан, и был его глазами, плотью, кровью и даже голосом. Он был всем, потому был никем, а подчас и ничем.
Власть, как Бог, сама себе полагающая законы, а потому стоящая над всеми законами, то есть власть беззаконная (“Что солнышку нашему годно, и он творит”), всегда рискует спровоцировать беззаконие, когда ответом на тотальный террор сверху становился выраставший из апатии народа тотальный террор снизу, тот самый бессмысленный и беспощадный бунт, о котором писал Пушкин, размышляя о деяниях очередного русского самозванца – Пугачева. Что ж, фамильярная близость к Богу, когда между человеком и Всевышним нет ни профсоюзов, ни суда, ни парламентских институтов, предполагает кощунство. Вдобавок самозванство всегда есть форма узаконивания мятежа, снимающего с его участников ответственность за кощунство: мол, не просто бунтуем, а государя поддерживаем. В этой русской тьме до неразличимости близки Дмитрий и Лжедмитрий, Пугачев и Петр III – царь и как-бы-царь, Бог и как-бы-Бог…
Мощи
Весной 1606 года из Углича в Москву были перевезены мощи убиенного царевича Дмитрия. Его поспешной канонизацией царь Василий Шуйский пытался подорвать основу самозванства и предотвратить дальнейшее распространение заразы.
В конце марта 1924 года, спустя два месяца со смерти Ленина, когда тело его уже затронула порча, было принято решение о помещении его в мавзолей.
В похоронах Ленина участвовали десятки тысяч людей – капля в море 150-миллионной России. Со всех концов страны в Москву шли и ехали люди – и, наверное, не только затем, чтобы проститься с почившим в бозе большевистским царем, но и – не исключено – чтобы удостовериться в его смерти. Это было выгодно и власти, даже если власть не отдавала себе в этом отчета: кто тогда мог гарантировать, что где-нибудь в неспокойных районах крестьянской России не объявится самозванец – Лже-Ленин? В Сибири, на Алтае и Кавказе вооруженные мятежи крестьян не были редкостью и в начале 30-х годов.
Сталин создавал государство досмутного типа. Натравливание классов и социальных слоев друг на друга вовсе не противоречило основной задаче – ликвидации самой возможности самочинной личности, действующей без санкций сверху, извне. Государство вступило с компартией в богоизбранное супружество, как ранее оно супружествовало с Церковью. Эта власть могла существовать только на достаточно глубокий внутренний ресурс, каковым вновь стал Дух Общности (“единство” стало навязчивой идеей большевиков), и этот ресурс действительно обеспечил большевикам довольно продолжительную жизнеспособность. Был использован весь арсенал византийского ритуализма – съезды, пленумы, террор, чрезвычайка, мавзолей, в котором проживал некто “живее всех живых” и т.п. Ресурс этот, впрочем, оказался не таким уж и глубоким и надежным.
…Когда в первых числах 1992-го началась ценовая реформа Ельцина–Гайдара, мои коллеги-журналисты на пальцах показывали, когда “всех этих” попрут (февраль, ну май): недовольство населения, обозленная армия, разорившееся сельское хозяйство. Могла ли этой толще противостоять горстка новых русских – самозванцев? Но вот что любопытно: тысячелетняя традиция “борисоглебства” стала чем-то вроде обруча, не позволившего распираемой реформами бочке взорваться. Чего стоит один только величайший подвиг Советской Армии, без единого выстрела покинувшей Европу. Маршалы и генералы, осуществившие эту грандиозную операцию, вполне достойны ордена Бориса и Глеба. Да и самозванцы наши, выжившие благодаря “борисоглебству”, за последние десять лет научились себе во благо использовать этот мощный ресурс, за что и получают красивые ордена из рук патриарха всея Руси. Они уже не носят красных пиджаков, не очень-то давят на власть, встраиваются в вертикали и платят налоги.
Но дело даже не в этом. Главное – идея свободы, самочинности, самозванства сегодня, похоже, и становятся тем ресурсом, который позволяет России перейти от перепроизводства национальной гордости к производству неплохой петелинской курятины. Пушкинское “самостоянье человека” сегодня актуально не только для владельцев “мерседесов”, а, по сути, для всех. И нет ничего удивительного в том, что новые самозванцы строят храмы во имя Бориса и Глеба (а не сомнительного-таки Лжедмитрия). Будь все иначе, “борисоглебцы” еще вчера заставили бы их строить для себя, для самозванцев, бараки в районе Анадыря. Сегодня это уже маловероятно. Сегодня формулой “Что солнышку нашему годно, и он творит” если кто и пользуется, то уже не президент РФ, а пьяный мужик в кураже, который назло жене жрет перед зеркалом ее губную помаду – тюбик за тюбиком, тюбик за тюбиком, и тошно уже солнышку, а он все творит да творит…
Вместо послесловия
Динамика развития частной собственности и предпринимательства в современной России, тенденции изменения ее законодательной базы, строительство сверху и снизу гражданского общества, даже трансформация роли России в мировом хозяйстве – есть сотни показателей демифологизации нашей жизни, ее нормализации и возрастания фактора свободы личности в условиях десакрализации государственного демона.
Приведем данные лишь одного исследования.
В течение трех десятилетий, по данным фонда Макартуров, основным ограничением для людей (в исследованиях участвовали тысяча школьников и учащихся ПТУ) были – в порядке убывания – законы страны, традиции общества, обычаи круга друзей, семьи, собственные представления о допустимом. Данные последних лет показывают довольно заметное снижение таких факторов, как законы страны и традиции общества. Но при этом резко – вдвое-втрое – возросло значение таких ограничений, как обычаи круга друзей, семьи и собственные представления о допустимом. “Солнышко”-то все лучше соображает, что ему и обществу годно. Немецкие юристы первой трети XIX века, придумавшие понятие “правовое государство”, обратили бы внимание именно на два последних показателя и отметили бы ошеломляющий рост национального правосознания в России на уровне отдельной, свободной личности.
Вряд ли за это стоит благодарить одного Лжедмитрия I. Но ведь по-настоящему-то – с него началось. Его прахом выстрелили в сторону Запада. Но законы исторической баллистики стократ сложнее законов баллистики артиллерийской.