в переводах Максима АМЕЛИНА, Дмитрия ВЕДЕНЯПИНА, Ирины ЕРМАКОВОЙ, Анны ЗОЛОТАРЕВОЙ, Елены ИСАЕВОЙ, Инги КУЗНЕЦОВОЙ, Виталия НАУМЕНКО
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2005
Эта подборка уникальна. Давно, очень давно российский читатель не имел возможности познакомиться с поэзией Грузии. Мы постарались собрать под обложкой “Октября” поэтов разных направлений, эстетических взглядов и творческих темпераментов. Одинаковы они в одном – все интересны, актуальны и талантливы. Посему подборку можно смело назвать мини-антологией молодой поэзии Грузии. Идея антологии родилась во время путешествия в Батуми в прошлом году в рамках фестиваля “Шелковый путь поэзии”, организованного нашим журналом. И вот теперь перед вами результат усилий писателей и переводчиков двух стран: грузинские поэты подбирали стихи, готовили подстрочники, а российские поэты – участники “Шелкового пути” – с усердием и любовью переводили их. Думаем, что это – лишь начало, мы продолжим работу, с тем чтобы октябрьская антология расширилась и превратилась в книгу. Этот проект принадлежит нам, лицам творческим, без какого-либо участия административного ресурса. Всеми нами двигало лишь желание восстановить прерванный диалог русских и грузинских поэтов, имеющий давние традиции, познакомиться ближе, войти вместе в единое пространство Поэзии.
Зураб Ртвелиашвили
Родился в 1967 году в Караганде. Автор двух поэтических книг: “Ирекция” (1997) и “Апокриф” (2002). Участник коллективного сборника “Аномальная поэзия” (1993, вместе с Шотой Иаташвили и Георгием Бундовани). Активный деятель альтернативных литературных мероприятий. Занимается мультимедийными проектами.
Изумрудные кресты стихи на бархате революции Озвучь мое эхо, Хронос, покуда считаешь нас, секунды веди на голос – я площадь пущу в пляс. Из вопля камней брусчатки огнем по хребта мосту, на голос ребер – из пятки по позвонкам взойду. Смирённому – поцелуя не подарю за так, неверящего – скручу я, пусть учит на мой такт молитву, как пушки грохот, висящую над толпой, и, как сумасшедший город, пусть ищет чужой покой. Пожар – это солнце! Строясь, секунды сжигают час, озвучь мое эхо, Хронос, пока ты считаешь нас: вот площадь – как Бог в лезгинке, вот – пьяное море ртов, – скорее! Пока не сменили дубинки на изумруды крестов. Перевела Ирина Ермакова Апокриф Отче наш, иже еси на небеси, я – крематорий, полнящийся грехами. Во мне миллиарды распались, их память спит, но их молитвы, что свитки, пылающие над нами. Отче наш, иже еси на небеси, я – автострада распятых дорог и линий; стадо железных животных, бессмертных сил пастырь кнутом охаживает в долине. Отче наш, иже еси на небеси, Я – Будда, Шива, я сын твой и твой прообраз, так огради, укрой, приюти, спаси святое тело мое, не корежь железные мои ребра! Отче наш, иже еси на небеси, трубы заводов трубят и склоняются, присягая. Сектант с барабаном в смерть заходит босым, мчится на лифте в предощущенье рая. Отче наш, иже еси на небеси, я – электричка, выстуженная грехами, исповедь чистую кладу на твои весы, ибо молитвы, что свитки, пылающие над нами. Молитва Наполни мне лёгкие твоим лёгким ветром, Наполни мой взор энергией – солнца раню, Сооружу пьедестал для ослепительного Завета, Сталь загорится – не шелохнётся мрамор. Позволь мне не прикасаться к закату Европы, Пыль Азии – далеко, бессмысленная и родная. Я лучше как следует выдохну, и на небесные тропы Взметнётся беспечная тысячецепелинная стая. Позволь мне к любви подмешать и железо. Наполни мой взор энергией – солнца раню. Уста твои языком отворю, чтобы, мрак перерезав, Состав мой вырвался в невероятные страны. Кровь тайно изучит собственную историю, Завтра, как радуга, распадётся на странные голоса. Он приближается – новый Завет, которому Трепетом крыльев я присягну в небесах. Звук разверни, и пусть мысли омоют вершины, Твой поцелуй – у насельников света украден Там, где танцуют без устали Рама и Шива. Там, где родится твой звук, всё окончится за день. Наполни мне лёгкие твоим лёгким ветром, Наполни мой взор энергией – солнца раню. Сооружу пьедестал для ослепительного Завета, Сталь загорится – не шелохнётся мрамор. Это их право Это их право – родиться несколько раньше смерти, чтобы под музыку на цыпочках семенить, ночью ли, осторожно, путаясь ли в рассвете, в сеть залучая ветер, танец без имени. Это их право – убить в себе бескорыстно чувство, коли оно бессильно перевозмочь корысть, тридцать лет шествовать в тридесятое царство и, досягнув совершенства, счастия не обресть. Это их право – выстроить вавилонскую башню с цепью ничтожных бойниц по громоздкой стене, в гильдии избранных перебиваться чушью, реки кроить, всё, что вне, оставляя в тени. Их желанье понятно: двигаться в пустоту, подгибаясь под грузом, не видя, что слева, что справа, безмятежно уйти в ослепляющую высоту, умереть подле будущего – их право. * * * Высоко залетевшие смотрят в корень, измеряют взглядом заминированное пространство, высоко залетевшим – земля с надземельем вровень, и они опекают ее – без отрыва от странствий. Высоко залетевшие чутким слухом ловят звуки, по-своему имеющие значенье, высоко залетевшим воздух бывает пухом, и железо плавится под их непосредственным попеченьем. Высоко залетевшие – законники и охранники, высоко залетевшие смотрят вперёд и прямо, высоко залетевшие сеют предгрозовую панику и расправой грозят неправедным и упрямым. Высоко залетевшие почти поименно знают, с кем бороться, кружась, выходят из окруженья, горько грезя, уже приближаясь к раю, о земном несбыточном притяженье... Перевел Виталий Науменко
Заза Тварадзе
Родился в 1957 году. Окончил философско-филологический факультет Тбилисского университета. Поэт и прозаик. Начал печататься только в 90-е годы. Автор книги стихов «Танцы в холоде» (2003) и книги рассказов «Странник» (1999). Повесть «Слова» вошла в серию «Лучшие грузинские повести XX века». Переводился на французский, немецкий, армянский и русский языки. Член грузинского ПЕН-центра и литературного объединения «Арили».
Старые дети Я вышел на улицу – жаром прижатых лоточников-беженцев гомон слышней, чем шелест листвы и чем щебет пернатых, – и вижу я старых-престарых людей. Эй, молодка! Вижу я старых-престарых людей. Поднялся на ветреный склон – за спиною с убожеством всем и с беспечностью всей остался мой город, подверженный зною, – и вижу я старых-престарых людей. Эй, молодка! Вижу я старых-престарых людей. Пошел мостовых по брусчатке – что стая сквозных в шевелюре древесной галчат, вязь шрамов на грубой коре созерцая, без умолку старые дети кричат. Эй, молодка! Дети со старыми лицами в ряд. В жилище вступил – процветали в том доме мужчина и женщина прежде того, – старик предо мной со старухой, и, кроме них, больше не вижу уже никого. Эй, молодка! Старик со старухой – больше не вижу уже ничего. Состарилось детство, лучи постарели, состарился мир и все сущее в нем, – бредет, вся дрожа и шатаясь, без цели старуха по плитам, омытым дождем. Эй, old woman! Зачем на меня ты так смотришь большими глазами поблеклыми? Я ничего не должен тебе, не виновен ни в чем. Твое ли я помню роскошное тело, твоих ли волос разливную волну? – жила ты у моря и счастья хотела... Я кровопролитную помню войну, помню гиблый шквал, оползень, землетрясение, помню того старика, что подсчитывал мертвых, сколько в телегу их ляжет, в одну. Со всем ты, старик, распростился, что было, угрюм и потерян, со всем, что грядет. Под ливнем, чья всеочистительна сила, шагает по городу старый народ, по улицам старый-престарый народ. Эй, молодка! Не видишь? – смотри, дух испустит вот-вот старый народ. Солнце средь сора Грязь разгоняют по городу автомобили. Дворники держат наготове метлы, что копья, – площадь и улицу пробили чуть не до дыр, – и дальше ползут, червей подобья. Ими крыши пронзенны, лестницы просквоженны, рельсы и шпалы, платформы в заплеванных урнах. Ночью в проткнутые вагоны ветр врывается, свет далеких морей лазурных. Солнце разлада, солнце упадка, солнце брена. Дворники, взбесясь, из себя выходят открыто, – кто же они, чтоб так презренно все мое изрешечивать прошлое, как сито? Грязь разгоняют по городу автомобили, дворники ж держат наготове метлы, что пики. Сора собранного и пыли груда – солнце мое, раздробленное на блики. * * * Мой друг покойный, повстречавшись, сказал: «Свой город никак оставить, оставить, я не мог оставить!» Его загробной речью, словно мечом, распорот, хотел бежать я, но напрасно – не смог оставить. Как странно! Больше, – я воскликнул, – от сна такого себя избавить, мне избавить, нельзя избавить! Мой друг умерший все твердил мне стальное слово, что не оставить, – я ж оставить, не смог оставить. Душа дрожала то протяжно во мне, то кратко, – скворец ли черный так трепещет иль пестрый дятел? Как странно – будто чувств лишился всех без остатка и до последней все копейки добро растратил. Бескрылые мухи Ночью меня суемудрые мучили музы, голову то горяча, то мороча напрасно, а на рассвете в квартиру бескрылые мухи вторглись ко мне и, косясь, прожужжали: «Ужасно!» Утренний гул их пугал, заставляя про муки вспомнить, – ведь крылья развеял им ветер с востока, точками глав шевелили бескрылые мухи и раздраженно жужжали: «Все в мире жестоко!» Я, отвернувшись, пошел коридорами мрака, слушал, как в трубах журчали тревожные воды, сквозь полудрему внимал, как средь шумного праха тихо впотьмах тараканы вели хороводы. Вышел на кухню, где все мирозданье с плотами туч и домов островами увидел в оконце, – россыпь висела весенней мошки2 на платане, ярко сверкало лучами огромное солнце. Мир посмотрел на меня из проема фрамуги, как на врага и лжеца, упрекая безгласно, а по углам копошились бескрылые мухи, горбясь и крючась, и злобно шептали: «Ужасно!» Ужас и жуть им горошины глаз распирали, глаз, состоящих из черных полосок и белых, раструбы ли хоботков иль тугие спирали дыхалец их, то бегущих, то оцепенелых. Выглянул я из окна – одиноко дремучий старец с котомкой шел прочь от греха и соблазна, а по карнизам, размножась, бескрылые мухи ползали, жвала сужая: «Ужасно, ужасно!» Перевел Максим Амелин
Шота ИАТАШВИЛИ
Родился в 1966 году в Тбилиси. Прозаик, поэт, переводчик, арт-критик. Автор семи поэтических сборников, романа и трех сборников рассказов. Выпустил два сборника переводов: «Американские поэты» и эссеистику Сьюзен Зонтаг. Переводил на грузинский язык стихи современных русских поэтов. Автор обзоров современной грузинской поэзии («НЛО», 2003, № 62) и современной грузинской прозы («Дружба народов», 2004, № 4). Переводился на русский, немецкий, английский и албанский языки. Повесть «Больной город» публиковалась в журнале «Дружба народов» (1993, № 9) (перевод Александра Эбаноидзе). Работает в Центре культурных взаимосвязей Грузии «Кавказский дом», главным редактором издательства и литературного журнала «Альтернатива».
Золотое сечение 1 На этом белом листе прежде чем написать что-либо представь его бесполого предка летучее семя дерева представь себе как стонет ветер несущий семя именно сюда где сосна должна прорасти и представь как нога в сапоге на него наступила и в перегнойную землю всадила крепко 2 На этом белом листе прежде чем написать что-либо представь его пожелтевшим разорванным на клочки и золу развеянную в воздухе воздухе все еще помнящем с твоего живописного тела на белое тело листа переведенную графику 3 На этом белом листе прежде чем написать что-либо верь что в воздухе между летящим семенем и развеянной золой золотое сечение пройдет через это стихотворение Перевела Ирина Ермакова Дружба Мой друг – прокаженный. На целый день отложив все дела Иду к лепрозорию Стучу в окно его и мы Сквозь давно немытое мутное стекло Разглядываем друг друга Долго и ненасытно. Прощаясь Разжимаем кулаки и Вдавливаем ладони в стекло окна – Каждый из своего мира. Наши руки Соприкасаются. Мой друг улыбается мне Улыбается чтоб показать – Что не требует от меня большего, А на меньшее не согласится. Летчик Он полетел первый раз и – Удачно – Восславили, преклонились, благословили. Во второй раз полетел он и – Снова удачно – Приняли, не пожалели воды и хлеба, Дали расческу для крыльев. В третий раз полетел он и – Тоже неплохо – Смирились, привыкли. Он в четвертый раз полетел, но – Напрасно – Нарекли дурным подражателем ангела. Но и в пятый раз – все равно – полетел он и – Выстрелили, Сбили. Ночь Оксане Всюду ночные сторожа – Вечно-жужжащая муха Тело мое недвижное за столом Вода дробящаяся беспрерывно Ожиданье рассвета и Дня который должен уйти Дня который должен уйти чтоб вернуться Летом переливаются странно сны Спишь – значит спишь А не спишь, так живешь – Сторож ночной, сумасшедший, Сомнамбула – Бродишь по темному городу, Ищешь конфеты, шампанское, сигареты, луну, Чтобы вернуться К женщине спящей меж Фростом и Блейком, К женщине руку во сне сжавшей в кулак Утром она уйдет, Ибо и день уходит Так говорю Утверждаю Повторяю снова и снова Ибо и кровь уйдет, И земля, и небо, и снег, Сны и поцелуи, злость и знание, Но пока что Оксана спит, Спят и цветы, и стаканы, Пепельницы, звезды и Бродский, Стихи и деньги, слезы и органы детородства, Уснул Джон Донн и Оксана Под большим одеялом лета – Скинешь его – Проснутся поднимутся и уйдут – Недалеко – разбредутся по этой земле – Иосиф Бродский в Америке, Я в Тбилиси, а ты – Затерявшись где-то между Тбилиси и Киевом Мы каждое утро ждем появления древних знаков, Они покажут нам, как пробудиться Встать и идти И мы правы Не ведая Почему. Перевела Анна Золотарева
Георгий Лобжанидзе
Родился в 1974 г. в Хашури. Окончил факультет востоковедения Тбилисского университета и аспирантуру по истории религии и мистики на факультете теологии Тегеранского университета (Иран). Защитил диссертацию по теме «Иисус и Мария в Коране». Автор трех книг стихов. Перевел на грузинский язык Коран и стихи многих арабских и персидских классических поэтов. Работает преподавателем арабского языка и литературы в Тбилисском университете, руководит центром изучения исламской культуры при «Кавказском доме».
Сохрабу Сепехри – в иной мир Кто разбил хрупкий фарфор твоего одиночества, Втиснул в одежду чужого тебе языка? Разве мало нам одного языка и одной жизни? Я был твоим переводчиком, Своим языком, своей жизнью Переводя жизнь твою и язык твой, и разбивался фарфор. Я качался на точечной маковке одиночества, Ты толкнул меня, И полет был сладок, Пока я не разбился. Я всегда боялся высоты И, летя на восток, Раскидывал руки на запад, Так походя на крест и полумесяц, Что меня принимали за Будду, Сущего в воде и огне и земле – Салам, Сохраб! Это я, когда надоело мне быть Георгием, Выдумал тебя заново в себе, Приютил тебя, лишенного крова, И выпрямил тебе воздушную дорогу В пустыне: Прощай, путник! Пусть сотни пустых посторонних песчинок Обратятся в звезды, Освещая колючую твою дорогу И ночь, опустившуюся на голову дегтем. Ведь и в твоей ночи увяла сирень? Салам, Сохраб! Это я оживил тебя, заставил говорить, Услышал, Что ты хочешь уйти, И ничем не смог удержать. Так ты и улизнул – Упрямый мой, странный Пигмалион. С миром , Сохраб! Ты единственный, кого я любил всей душой, Чей язык так сладко вращался У меня во рту, И капал гортанным грузинским медом Персидский сахар. И только минуту, Пока не ускользнул из рук моих, Только секунду – но все же Ты был моим, Единственным на этом свете, Разгоняющим туман, Проясняющим мозги, И я летел за тобой, Но ты исчезал отовсюду Из этого мира В другой. И вот здесь, на безлюдном кашанском кладбище, Я нашел, наконец, вещественное доказательство Твоей жизни – Могильную плиту с надписью: «Идущий ко мне, Ступай тише, сдерживай шаг, Чтобы, не приведи Бог, не треснул Хрупкий фарфор моего одиночества». Эта узкая плита – дверь, Ведущая к тебе, Я нашел ее, Но так и не смог открыть, – Не взорвать, не ворваться, Не открыть, и по воле Господней. Я стою один в кашанской пустыне, Где идет дождь, Бормочу стихи, И в голове моей с треском раскалывается фарфор... Перевела Ирина Ермакова
Гага НАХУЦРИШВИЛИ
Родился в 1971 году в Тбилиси. Окончил исторический факультет Тбилисского университета, изучал немецкий язык и литературу в Гёте-Институте (Ротенбург, Германия). Автор трех книг стихов: «Странник» (1996), «Простота» (2001) и «Отбытие и упование» (2002), нескольких пьес для кукольного театра. Лауреат премии «Саба» за лучшую поэтическую книгу (2003). Член писательского клуба «XX век». Переводился на словенский язык. Работает научным сотрудником Института рукописей при Грузинской академии наук.
Бродяга Время стирает шаги вдоль безмолвных домов, улица льется, тени листвой покрывая. Временем мертвым смолотая любовь. Бледный фонарь. Мокрая мостовая. Вьется до неба веревочка слабых следов, ложь обрывая, грусти земную заразу, словно удача и радость, свет и любовь здесь на тебя не взглянули ни разу. Сколько по жизни бредешь, а почти не привык, нервно гадаешь по снам, по гуду эфира. Чувствуешь ветер – надо поднять воротник, прятать лицо от себя и от мира. Чувствуешь – время другое. И это пройдет. Люди меняются – место им в легионе. Снова слоняться, влипая в земной оборот плоскости-круглости, нежности односторонней? К звездам горючим. Где любят и празднуют всех. Не оглянувшись. Претензий не предъявляя. Выше, бродяга, по шагу, на самый верх, в воздухе черном ступени свои прорубая. Перевела Ирина Ермакова * * * Выпить с друзьями не смог – не сиделось – Вдруг одиночества так захотелось! Шапку надел, дверь открыл – всё, пора – Где-то в четвертом часу утра. Сгинуть, от жизни спасаясь отъездом, Сопротивляться себе бесполезно. С детской обидой на весь белый свет – Как же смешон этот автопортрет. Нет, уходить так тебе не пристало! Миг на раздумье – и всё же к вокзалу. Поезд, колеса и – что впереди? Любишь вот эти пустые пути? Лбом прислонился к холодным оконным Стеклам – и дождь застучал по вагонам. Воспоминанье замучило вновь: Вспомнил пустую постель – нелюбовь. Вспомнил квартиру уютную снова И помрачнел – к возвращенью готовый. Нет возвращению имени, нет. Дремлет в глазах запоздалый рассвет. Вновь утолишь возвращения жажду, Чтобы опять всё покинуть однажды. Выходите! Женщина, наверное, – предел. Беспредельно только одиночество. Или, может, правды захотел? Выдумал – владей, и всё получится. Столько мы дверей уже прошли. Столько книг себе открыли сами. Разговор сравню с волной вдали, Тишину – со снежными полями. Что колокола сказать хотят – Что с утра они вещают миру? Выходите, – людям говорят, - Как из раковины, из квартиры. Выходите! – пропадет предел. Выходите, только сбросьте маски. Ну а если правды кто хотел... Пустота приобретает краски. * * * Город так бессильем страшен, Улицы бесцветны так, Что никто уже не важен, Всё равно: что – друг, что – враг. Новостей тут не бывает, Нет судьбы ни у кого. Прописную правду знают, Ну а больше – ничего. Здесь никто желать не смеет – Никаких желаний нет. Жажды жизни не имеют, Но имеют в рай билет. Словно тени, ходят, бродят, Круг за кругом – что ж, кружись. Ничего не происходит – Просто убивают жизнь. Там, где вечно не светает, Деньги делают старей. Даже воздух отбирают! Дайте воздуха скорей! Перевела Елена Исаева
Звиад Ратиани
Родился в 1971 году в Тбилиси. Поэт и переводчик. Автор трех книг стихов: «Выдумай меня» (1993), «Урок шептания» (1994), «Карманный воздух» (2000). Переводил на грузинский язык стихи Т. С. Элиота, Р. М. Рильке, Э. Паунда, К. Сендберга, У. Х. Одена, П. Целана, Т. Хьюза, М. Стренда, Д. Уолкотта, Ш. Хини. Лауреат молодежной премии Союза писателей Грузии (1995, 1998), премий – издательства «Ломиси» (1998), «Бестселлер» (1999), Гёте-Института (1999) и журнала «Арили» (2000). Переводился на русский, французский и немецкий языки. Работает инженером-монтажником в компании мобильной связи.
Потерянный город В этом городе дождь и – двое влюбленных. Все слова под дождем сверкают по-новому, дух захватывает, когда я касаюсь тебя. Мне грустно, потому что я влюблен и потому что у тебя мокрые волосы и мокрая майка, и я целую тебя. Это город счастливых, наш потерянный город. Куда уходит любовь, спросишь ты. Не знаю. Ex Voto Пиши – пусть не верят – не смущайся, пиши о призраках, в которых сам бы не верил, если бы не... Пиши – и пусть ненавидят – бери и пиши, что ты сам себе Родина и совесть твоя чиста. Пиши – и пускай смеются, не жди вдохновения, пиши о каждодневных обидах и Боге, который молчит. А еще – о своем открытии: о том, что стихи сочиняются до, а читаются после любви. Бритье Своему отражению в зеркале Не бойся – я вижу: ты не я. Капелька крови, проступившая сквозь мыльную пену, не свяжет нас – не бойся. Не бойся – я здесь, а ты там: по ту сторону амальгамы, ты – это ты. Улыбаясь в ответ, ты всегда немного запаздываешь. Не бойся – тебе не придется стареть вместе со мной. Было – и нет ...А потом и стихи покинули людей. Выбрали непогожую ночь, когда никто не высовывается на улицу, тайно свернули свой лагерь и двинулись в путь, обрастая по дороге все новыми и новыми соплеменниками. Скорбные – от того, что все так плохо кончилось, И растерянные – потому что их оказалось меньше, чем они думали. Словно последние, чудом уцелевшие солдаты разбитой армии, уныло потянулись они по темным ветреным долинам домой, к далекой стране, надежно укрытой от глаз времени, из которой их – кого раньше, кого позже – обманом выманили. Их ухода не заметили, потому что стояла ночь. Их отсутствия не заметили, потому что наступил день. Перевел Дмитрий Веденяпин Другу, девять лет спустя И безлюдно, и сыро. И на влажной земле пальцем ли, веткой – как хочешь – могу повторить тот рисунок, твой портрет, что когда-то испортил школьную парту, ты любил его. Припоминаю последний сон о тебе: как ты мчишься на велосипеде через бурую лужу, навстречу. Обрызгал ли, нет ли – не помню. Девять лет пробежали – сижу у могилы твоей, в изголовье. Как тогда, в декабре, когда мама твоя приоткрыла окно, ибо воздух в палате кончался, – нас было так много, дышавших твоим исчезающим воздухом, лишь на три дня и хватило. Мы все понимали, что ты умираешь. Только я был спокойнее всех за твоею подушкой: ты не мог ведь ко мне повернуться, в глаза заглянуть. Остальные от ужаса взмокли. Хорошо хоть, один догадался рассказать анекдот, мы смеялись. Я понял тогда: он любил тебя больше других. Нет, мой друг, я не часто сюда прихожу, где тому девять лет, как тебя мы оставили юношей светловолосым, калекой. И когда застучала о гроб твой сухая земля, все мы поняли: это не просто начало неведомой жизни без тебя – это детство захлопнуло двери навеки. Нет, не часто сюда прихожу я. Не то что с тобой – даже с теми, кто жив, я не знаю, что сталось. Ты мог себе это представить? И безлюдно, и сыро. А я вспоминаю твой смех, что тому девять лет, в декабре, все звенел, продолжался: когда мать отвернулась к окну, мы печально молчали, ты смеялся, а после внезапное выдохнул «ах»... И никто из нас не был с тобой через три страшных дня, но потом еще долго мы лгали друг другу, будто в миг твоей смерти движенье ее ощутили. Человек у окна, за окном – осень 1 Предков десять колен и потомков чуть меньше, кажется, растворены у меня в крови. Но не знаю, как жить, как писать мне и как ощутить нереально прекрасную осень, что сомнений клочки воедино собрала, обещая: сначала все начнется, и вновь с увяданья. 2 Доброй осени. Все, что могу я, – часами сидеть у окна, сознавая: писать невозможно. Доброй осени, жизнь! Ускользающая, прихотливая и почти не моя. Все, что могу я, – часами сидеть у окна, чтоб за ним была осень, теплынь, чтоб три девушки шли под окном, чтобы сердце забилось сильнее: здесь одна, что навеки любима. Вторую люблю я. А третья – любовь. Вот и все, что могу я, – сделать так, чтобы уже не писать по-иному. Вот и все, что могу, – доброй осени, жизнь! – никогда не писать по-иному. Перевела Инга Кузнецова