Из цикла «Тихий Иерихон»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2005
Предел ласточки
Эта школьница и стала причиной отказа Сереги от прежней жизни. От работы, от идеологии, от корпоративных праздников для сотрудников строительной фирмы “Адонирам”, в которой он трудился архитектором несколько лет. Фирма занималась возведением различных оккультных объектов, и всякий раз, получив удачный подряд, руководство устраивало банкет во дворце Шереметевых в Останкино, – всем офисом жрали винище, танцевали, жгли фейерверки.
Серега был неравнодушен к спальным районам. Ясный осенний день с любимой подружкой где-нибудь во дворах Бутова он не променял бы и на неделю шуршания кленовой листвой на могиле Пастернака, хотя и воздух лучше в Переделкине, и задушевные электрички, и ларьки…
Произошло это так. Серега, задержавшись допоздна на работе, услышал крик в кабинете начальника… Побежал узнать, что случилось… Шеф стоял голый, спиной к двери, а перед ним на полу лежала рыдающая школьница с белыми бантами. Вокруг горели несколько тонких церковных свечек. Начальник медленно повернул к Сереге свое кривое от интеллекта носатое лицо:
– Пошел вон.
Как-то ввечеру Серега гулял с любимой женщиной по бульвару. И сильный ветер вдруг понес мимо множество полиэтиленовых пакетов. Они цеплялись за деревья, шелестели, некоторые взлетали так высоко, что исчезали из виду. Это показалось Сереге загадочным, и он повел женщину в парк неподалеку, и там под березой истово любил ее. С тех пор она, если злилась, говорила ему: “Ты балбес, ничего не можешь… Когда же снова полетят пакеты?..”
И в тот день, когда должен был состояться очередной банкет в Останкино, Серега вдруг понял, что дальше так жить нельзя… Последнее время стал часто вспоминать несчастную школьницу, все больше его мучила совесть.
“Хватит быть молодым гадом”, – подумал он и решил уйти из “Адонирама”.
В порыве справедливости Серега сочинил лирическое воззвание, обличающее строительную фирму, сделал два десятка экземпляров и поехал распространять его в писательский кабак на одном из изломов Кривоколенного переулка.
Стоял у входа, раздавал листочки прохожим.
К нему подошел толстый бородатый мужик с глазами либерала, прочел воззвание, затем одной рукой обнял Серегу, а другой полез в свою потертую сумку с надписью “Олимпиада-80”, приговаривая:
– Щас, дорогой мой человечек, щас мы с тобой отвлечемся, поправим здоровье… Отойдем в сторонку.
Он достал бутылку без этикетки и стаканчики, разлил.
Серега выпил. Жидкость эта походила на чрезвычайно крепкий портвейн.
Серега много думал о смелости, о геройстве вообще… На месте Пушкина он ни за что не стал бы стреляться. Просто поехал бы к Дантесу и дал ему в рыло. И ногу бы ему сломал. Вроде как случайно. Ведь истинный драйв – пережить оскорбление и сочинять про новых Мавруш с бритвами, про месяц с левой стороны, язык девических мечтаний, понюх табаку, про туманный сон воспоминаний и законов гибельный позор.
– Толстый, я тебе доверяю, послушай, – сказал Серега. – Ты же, должно быть, культурный, должен знать, что жил когда-то в Александрии один праведный сапожник… Не помнишь? В Инете посмотри… Так вот, он сидел в своем пределе и благодатно страдал. Идейно готовился. И очень ему, наверно, хотелось отлететь заранее, до срока, но нельзя было…
– Отлететь?.. – Толстый задумался. – Не, я такими делами не балуюсь. Лучше просто пустить слезу.
– По настоящему, почти морально, – горячился Серега. – Ведь в подвале нелегко сапожничать, и он, по простоте душевной, хотел перебраться повыше, в пещерку, похожую на ласточкино гнездо… У ласточек, кстати, хвосты правильные… Очень важно, толстый, вовремя дать дёру, заднюю передачу включить.
– Воистину. – Толстый понял и повеселел. – Давай еще накатим – за тишину и упорство.
– Вот-вот! Зачем нам салют и расслабленность… Мы знаем, как надо… Без горячих камней, без геноцида… Тихой сапой…
Выпили. Помолчали. Еще выпили.
Весь октябрь на голой ветке перед кухней Серегиной квартиры висела кем-то сброшенная сверху простыня. Серега смотрел на простыню и невольно подумывал о разных вымороченных удовольствиях: хотелось, чтобы по телу прошел слабый электрический разряд, хотелось грибов – жареных сыроежек, хотелось стать здоровым и жизнерадостным пенсионером. Судя по всему, в этом простынном висении заключалась древняя тайна.
Серега с непривычки сильно захмелел.
Толстый обнял его, поцеловал и ушел.
Воззвания никто брать не хотел. Серега распсиховался, стал приставать к прохожим и слезно каяться. Потом немного очухался, добрёл до детской площадки неподалеку и несколько часов в оцепенении просидел там на лавочке.
Раньше Серега иногда видел хорошие сны, но с некоторых пор сниться стали исключительно кошмары разной степени тяжести. Например: лежит он голый на шоссе возле метро Щукинская, наблюдая за строительством нового пентхауса, а в небесах при этом прощально сверкает развитой социализм; холодно, гололед, но встать не позволяют амбиции.
Серега вышел к метро. Закрыто уже… Рядом в загаженном углу панки баловались косячком.
– Хочешь дунуть, товарищ? – дружелюбно окликнул его подросток с развратным лицом, одетый в синюю шинель. – Нам не жалко.
– Нет, спасибо, что-то нездоровится, – сказал Серега, стараясь подбирать такие слова, чтобы панки не обиделись. – Извольте, в натуре, я не хочу, ага.
Высокий панк со спектральным поперечным ирокезом спросил его:
– Друг, а ты, вообще, кто?
– Серега. Я в “Адонираме” работал архитектором, теперь не работаю. Курить не могу, у меня от травы сердце сильно бьется.
Панки засмеялись. Подросток в синей шинели приобнял девку в косухе. Серега заметил, что у девки нет передних зубов. Она подмигнула ему.
Серега с детства был нервный и мнительный, но страдания принимал без суеты и мелких оскорблений в адрес непознанного. Однажды пошел он в полдень через Рижскую эстакаду в сторону Сокольников, а на эстакаде – пробка – чадят грузовики. И в конце пути и лицо, и руки его, и новая спортивная куртка – потемнели. И ни на кого Серега астрально не окрысился.
“Дома теперь жить нельзя… – подумал Серега. – Там меня найдут и накажут жестоко, начальство наверняка узнало уже про мое лирическое воззвание… Пристроиться бы куда-нибудь заночевать”.
Оказалось, что ехать ему некуда. Вменяемых родственников Серега не имел, друзья – и без него все чем-то были обременены.
Панки привели Серегу к себе, в какое-то большое, с колоннами, заброшенное здание.
– Чего это? – спросил он.
– Райком, – ответил малый со спектральным поперечным ирокезом, – один из последних. С тех пор так ни подо что и не переоборудован.
Освещая путь зажигалками, расположились в зале, между рядами поломанных кресел. Везде мусорные завалы, в центре зала – большой несгораемый шкаф. Панк в рваном кожаном плаще открыл его гвоздем, достал котел и ложки.
На бетонном полу развели костерок.
Пожилой панк в желтом комбинезоне стал готовить похлебку: искрошил в котел с кипящей водой батон ржаного хлеба, всыпал несколько пакетов китайской лапши, бросил еще чего-то.
Поели. Выпили водки. Серега вспомнил свой рабочий коллектив: “Наверно, гуляют сейчас в Останкино, привезли во дворец блядей”.
Беззубая девка почитала вслух старую газету, панки покурили, назначили Серегу дежурным и устроились спать на лежанках из картонных коробок и старых матрасов. Девка в косухе сказала ему, зевая:
– Если снаружи кто ломиться станет, буди. – И тоже задремала.
Серега решил осмотреть соседние помещения. Сделал несколько бумажных факелов, ходил по коридорам и комнатам.
В другом конце здания полная луна смотрела в окна. Серега заметил в мусоре под ногами большой круглый значок с портретом президента. Поднял, приколол его к своей шапке-пидорке. Показалось, что от значка на лбу стало светлее, как от шахтерского фонарика. Серега обрадовался и произнес:
На развалинах райкома мне до боли все знакомо. |
Подумал. Продолжил:
Жизнь летит как снежный ком, обхожу теперь тайком, со светящимся значком, я разрушенный райком. |
Серега вернулся в зал, подложил в костерок мусора.
Дежурил он добросовестно. Нашел себе оружие – стальную ножку от кровати – и всю ночь бродил по райкому, прислушивался, а когда становилось страшно, трогал значок на шапке, проверял: на месте ли?
Ни островов, ни границ
Суслику
Между холмами и водохранилищем – разливом Волги – вытянулся главной улицей город Юрьевец. Дома в один-два этажа, многие избы по-северному глухие, с высокими подклетями и узкими окнами, а самое большое здание – двухэтажная гостиница, где Вадим и Никола остановились; старуха-вахтерша показала им комнату, выдала ключ.
В столовой – вино “Улыбка”, чистая скатерть, река за окном: впереди и слева песчаной каймой – острова, а правее, вниз по сдержанному плотиной течению, берега не видно.
– Ты прикинь, а? Отбивная – четвертак! На стипендию месяц есть можно, – сказал Никола, разлил розовые остатки “Улыбки” по стаканам и добавил тише, разглядывая этикетку: – Хорошо бы еще баб каких-нибудь, а? – Он скосил теплые от вина глаза на работницу столовой, которая шинковала за прилавком капусту для заказанного ими салата. – Вон, например. Как думаешь?
– Нужна она тебе?
– Очень. Вадь, мы же, ёла-пала, отдыхаем. Лет тридцать, да, самая женщина. Люблю таких, постарше, поспокойнее. Ну что ты кислый, а? Спал плохо? Расслабься. Хочешь еще винища?
– Хватит пока.
Никола встал, пошел за приготовленным салатом. Что-то сказал женщине в фартуке, на которую глазел, она улыбнулась. Принес две тарелки. Одну чинно поставил перед другом.
– Прошу… Эта лапочка говорит, что мы самый дорогой салат заказали. Чувствую себя в меру богатым.
После обеда отдыхали в номере. Вадим лежал на кровати и гадал в полудреме: кто мог прежде тут останавливаться? Ведь столько народу перебывало за много лет, и от каждого осталось что-то: царапина на столе, желтый клочок газеты между стекол окна, пыль и пепел сигарет в швах пола… Никола читал купленную на станции местную газету.
– Вадь, здесь объявление: коза продается, дойная. Нестарая. Белая. Тебе коза нужна?.. О, еще нашел: мотоцикл, год выпуска – семьдесят пятый. На ходу. А цена-то – даром.
К вечеру лежать надоело. Никола прошелся по комнате, сел на широкий подоконник и сказал задумчиво:
– Вон бабушка поковыляла… с ведром.
– Что? – не понял Вадим.
– Надо, говорю, искупаться. Давай, вставай.
На городском пляже – песчаной косе – выбрали место для купания. Со стороны большой воды было удобно: песок с крупной галькой, местами камыш и мелкие, по щиколотку, протоки; только кое-где валялись куски пенопласта, бутылки, полиэтиленовые пакеты.
Коса почти перемкнула затон, остался узкий пролив. Причалено несколько буксиров, одна яхта. Вода в затоне мутная, зеленоватая, на том его берегу – ряд гаражей для моторок.
Уже невидимое, солнце расцветило с запада тонкие слоистые облака над самой водой, линии островов потемнели. Вдалеке показалась длинная баржа, еле-еле ползла вверх по течению.
Никола быстро разделся и вбежал в воду.
– Давай до островов махнем! – шутя предложил он. – А что, пара километров.
Вадим заходил все дальше и, когда песчаное дно кончилось обрывом, поплыл к ближнему, метрах в двухстах от берега, бакену. Поверху было тепло, внизу же, если не плыть, а просто держаться на воде, холодило ноги.
– Ты куда? – крикнул Никола.
Вадим не ответил. Волны захлестывали лицо, приходилось сдерживать дыхание, отфыркиваться; волжская вода отдавала тиной и – едва уловимо – дымом, как будто где-то на том, невидимом берегу жгли костры.
Коса заметно отдалилась, уже трудно понять, о чем Никола кричит. Вадим вспомнил, что это – водохранилище, что там, в глубине, затоплены прежние берега.
До бакена хотелось доплыть, не возвращаться же на полпути. Вон он, маячит большой красный конус, и цифры уже видны.
Сбилось дыхание, начал уставать. “Ведь бывает на реках так, что воду снизу наверх выносит. Из глубины. Вдруг руки-ноги сведет? А за бакен скорее всего не схватишься, не отдохнешь. Он из пластика, скользкий”, – подумал, и впрямь чувствуя холодящее ноги течение… Повернул назад.
Теперь коса, хотя плыл к ней, не приближалась, а бакен за спиной раскачивался тревожно, даже, казалось, возмущенно.
Впереди почему-то не виден был Никола на полосе песка.
Попробовал плыть быстрее, но сразу выдохся. Отдыхал на спине: в полнеба выгнута розовая дымная нить от самолета… Уши залило, слышно сердце и тонкий, усыпляющий звон воды.
Обратно насилу дотянул. Шатаясь, по отмели вышел, лег.
– Куда тебя черт понес? – спросил Никола.
– До бакена хотел…
– Это ж надо, ёла-пала. Во дурак! И помощи не доорешься, нет никого.
Пока одевались, из-за холмов быстро наплывали сумерки, над водой неровно вытянулась алая полоска, и она тускнела. Но еще долго будут ясно различимы на ближней стороне деревья, лодки, дощатые пристани и камыш, – все мягкое, черно-синее.
Фонари и огни домов отражаются в тихом затоне, а с течения несет и несет волну. Вадим разглядел силуэт бакена, – показалось, что вода там, дальше, как-то отяжелела к ночи, будто чего-то ждет.
– Идем, – сказал Никола. – Шампанского хочу ужасно, самое оно сейчас, а?
На хорошо освещенной главной улице купили в киоске бутылку игристого. Никола стал откупоривать ее, и много пролилось пеной.
Вадим отпил из горла:
– Шипучка ничего.
Шли, передавая друг другу бутылку.
Остановились возле заброшенного дома. Вадим потрогал стену. Сырой кирпич крошился.
– Хорошо бы отремонтировать этот дом, жить летом… – Никола допил шампанское, бросил бутылку в траву. – Смотри-ка, Вадь, вон они, целых три. Да вон, в переулке, наверху.
Когда девушки приблизились, Никола окликнул их:
– Привет, как бодрость духа?
– Здравствуйте, – озадаченно ответила одна.
– Подскажите, где тут, в городе, примечательности всякие? Мы не знаем, приезжие… Это Вадим… Я Никола… А как вас зовут?..
Вадиму понравилась одна из них – темненькая, коротко стриженная, в аккуратном платье. Другие не очень: та, что повыше, – слишком броско одета, с крашеными, желтыми волосами, а третья – толстая.
Никола зазвал их в летнее кафе на берегу. Устроились за круглым пластмассовым столиком.
Купили еще шампанского. Никола предлагал тосты, смешил девушек, восторгался городком.
Вадим слегка захмелел и спросил темненькую, Ольгу:
– Учишься?
– В десятом.
– И как, отличница?
– Так себе.
Она старалась не смотреть на Вадима. Отвечала кратко, ничего почти не спрашивала.
– У вас тут нехилая природа, жизнь, – всё удивлялся Никола. – И дома старые. И собор.
– В нем монахи есть. Это раньше монастырь был, – ответила крашеная и налила себе шампанского в стаканчик. – Приходят, чинят там.
– Много монахов-то? – спросил Вадим.
– А двое. И тетка в черном.
– Не густо.
– Зачем больше? – Крашеная засмеялась. – Они тут крест на воде поставили. Недалеко от берега, на мели, где камни навалены. Сначала ровно стоял, потом покосился.
Из кафе вышли навеселе. Только толстая, не хотевшая ничего пить, молчала, смотрела растерянно и сердито. На гравийной дорожке набережной Вадим взял темненькую за руку. Толстая, шедшая рядом, попрощалась и свернула в переулок.
Никола приобнял свою крашеную, увел вперед.
Дальше фонарей не было. О бетонный скат внизу размеренно бились большие, будто морские, волны, темная вода слева не имела ни островов, ни границ, и Вадим спросил:
– Оль, здесь тонут вообще люди?
– А что?
– Так, интересно.
– Мужики весной поехали на острова охотиться. На машине, по льду. И провалились.
Вадим молчал.
– Пойдем на холмы, – предложила она.
И повела его узкими переулками, между заборов.
Вскоре постройки и огороды кончились. Дальше круто поднималась каменистая тропа.
Сверху был виден почти весь город. Только с левого, дальнего края его, там, где коса, черно. Редкие – вразброс – огни, улица, за ней угадывалась вода, которая так же смутно переходила в небо.
Вадим целовал ее, стал осторожно раздевать. Справился с последними пуговицами платья, но вдруг, сам не зная, зачем, пересилил себя, сел рядом, спросил:
– Оля, что за деревья вон там?
– Вишня.
– Откуда здесь?
– Сама выросла.
– Я сейчас… – Вадим подошел к небольшому развесистому дереву и на ощупь выбрал из листвы нижних ветвей пригоршню вишен, подумав, что при свете они, наверное, совсем черные, что долго спели тут, на склоне.
Оглянулся: она встала, ждет; дальше, внизу, на воде – огни баржи: желтые, красные и два ярких белых. Казалось, баржа влита в сумрак реки, застыла, хотя слышался гул двигателя.
Вадим спустился обратно, протянул девчонке горсть ягод – сладких, как черешня, но со свежим неюжным привкусом.
Так, молча, постояли, сплевывая косточки.
– Пойдем вниз, – сказал Вадим.
В переулках темно, никого нет. Кое-где в свете фонарей – трава, заборы, крашенные бурым или голубым; высокие углы изб, столбы, почтовые ящики на калитках.
Возле одного из домов остановились.
– Завтра зайдешь? – спросила она.
– Конечно.
– Правда?
– Да, к обеду. – Он поцеловал ее и пошел к гостинице.
Николы в номере не оказалось. Люстра не горела, но в комнате все было видно: снаружи, напротив окна, светил фонарь. На Николиной кровати, поджав босые ноги, сидела крашеная, курила. Подле, на полу, валялись ее сандалии и стояли две бутылки шампанского, целая и недопитая.
– Привет. – Вадим вошел, сел с крашеной рядом. – А Никола где?
– В туалете. Сказал, на минутку. Я уже полчаса жду. Ему вроде плохо.
– Совсем пьяный?
– Ага. – Она посмотрела на шампанское. – Купил еще.
– Тебя как зовут? Забыл.
– Настя… А Оля где?
– Дома. – Вадим погладил крашеную по щеке.
– Ты на одного актера похож. – Она улыбнулась – Как его?.. Из сериала про бандитов. Такой же симпатичный.
– Николу надо найти, – сказал Вадим.
Туалет был в другом конце широкого гостиничного коридора. Подходя, Вадим услышал шум воды.
Никола стоял, раздетый до пояса, держась за края раковины и подставив затылок под струю.
Вадим закрыл кран.
– Верни влагу, – простонал Никола.
Вадим взял друга под руку, повел в коридор.
– Погоди… это, я майку забыл.
Вадим поднял с кафельного пола мокрую тряпку, оказавшуюся майкой.
В коридоре встретили старуху-вахтершу, она испугалась:
– Что, ребята, что? Помочь?
– Не надо. – Никола посмотрел на нее умиленно. – У вас, бабушка, лицо ужасно бледное.
– Нормально всё, – сказал ей Вадим.
Пошатываясь, Никола вошел в комнату, жалобно спросил:
– Где Настя?
– Ты нажрался, она и ушла.
– И что теперь делать?.. Ёла-пала… Каким божкам молиться?.. – Никола с отвращением глотнул шампанского.
Вадим разделся, лег и, рассматривая тени ветвей на бледном, в полстены, отсвете уличного фонаря, решил, что утром надо ехать домой. Потом, чтобы легче уснуть, встал, допил початую бутылку. Никола маялся, несколько раз выходил в коридор курить и негромко пел там.
Утро Родина
Костер разожгли в старой сельской церкви. Наломали березового молодняка и осинок, что разрослись снаружи вплотную к стенам, там же в мусоре нашли растопку – картонный ящик. Дым потянуло в окна, сквозь ржавые решетки, тени сидящих вокруг огня задрожали на облезлых сводах.
Церковь с кладбищем – в стороне, у леса. Когда-то к ней протянули электричество, стены метра на два от пола облицевали белым кафелем, и долгое время это была столовая фермы. Потом она тоже запустела… Летними вечерами в развалине стала собираться молодежь.
Конец августа, скоро учиться. Генка Родин снова пойдет в седьмой класс сельской школы. Мать ругала его с весны: “Позор, второгодник, на шее сидишь… Был бы отец…”
Генка смотрит в огонь, курит.
– Дай подымить, – просит его Кирюша.
Своего курева у дурачка Кирюши, ровесника Генки, никогда не бывает.
Генка протянул ему пачку “Примы”.
Остальные трое у костра – дачники: москвич Мишка, старший в компании, и из Серпухова приехавшие на лето Ваня с младшей сестрой Ликой, тихой красивой девочкой.
– Кирюша, – сказал Мишка, – от сигарет загнуться можно. Лучше брось.
– Не, не хочу.
– Тебе надо жить, думать, а никотин свирепо действует на мозг. Что, все равно?
– Не знаю.
– Ну и зря, – заключил Мишка, – и так соображалка тугая… Надо дров еще принести, сходи, Кирюш.
Тот встал с бревна, пошел к выходу.
– Дед сегодня из-за топора ругался, гад, – сказал Ваня. – Подумаешь, топорище треснуло. Зря мы, вообще, стенку долбили. Это ты, Миха, придумал, что попы в ней клад заныкали.
– Не придумал. Прятали. Золотые чаши, оклады. От красных укрывали. Здесь тоже могли замуровать, если не в стене, то под плитами пола. Достать бы миноискатель…
– Стену попортили, – сказал Генка. – Последняя целая стена была.
Накануне Мишка простукивал алтарь, нашел пустоту. Решили выяснить, что там. Ваня принес из дому топор, который под конец изыскания сломался. В стене было пусто, просто внутренняя часть кладки от сырости рассыпалась.
– Да, – мечтательно продолжал Мишка, – миноискатель – вещь. С ним и оружие найти можно, в лесу.
Недавно Генка с Мишкой выкопали – в бору за омутом, в оплывших окопах и блиндажах – хорошо сохранившийся отечественный штык, алюминиевую фляжку, несколько винтовочных гильз, печку-буржуйку и дырявую каску. Нашли и несколько желтых, истлевших почти костей.
Длинный – с четырьмя кровотоками – штык достался Генке.
Каску на следующий день подарили Кирюше. Он обрадовался, два дня ходил в ней гулять, подложив тряпья, чтоб обзор был и не натирало макушку. Забаву пресекла его бабка.
– Отняла, – признался Кирюша ребятам.
– Зачем? Не оружие ведь.
– Сказала, корову доить в ней будет, а то корова, когда доится, грязным хвостом очень машет…
Лика поворошила веткой угли, искры ворохом поднялись к куполу, гасли там.
Вернулся Кирюша, свалил сучья возле костра.
– Ребят, почему у нас по лесам столько всего военного осталось? – спросил Ваня.
– В сорок первом здесь рубеж был. Может, слышали, битва за Москву. – Мишка посерьезнел, рассказывая. – Наши на той стороне реки окопались, а немцы на этой… Так вот, у наших приказ был – ни шагу назад, а тех, кто отступал, убивали на месте. Немцы тоже упрямые. Мертвецы всю зиму валялись.
– Мне бабушка говорила, – перебила его Лика, – что к ней в дом голодный немец заходил зимой. Бабушка маленькая была, испугалась. Немец зашел, автоматом прицелился, хлеба просит. Бабушкина мама взяла последний батон, дала ему, а он себе только половину взял, другую вернул.
Генка тоже решил рассказать военную историю, которую прочел весной в районной газете:
– Это было, когда немцы наше село захватили. По лесам тогда партизаны прятались и много вредили врагам. Как-то фашисты поймали одного деда-партизана, стали допрашивать, где отряд. Дед молчал. Они его раздели догола, облили водой, посадили на мотоцикл и стали возить туда-сюда, а мороз был. Целый час катали, дед почти околел. Тогда остановили мотоцикл, орут: признавайся, старый швайн, где партизаны? А он все равно кроет врагов матом, плюет им в рожи. Как раз в это время мимо ехал большой немецкий командир, увидел пытку и сказал, что не надо такого смелого деда за сараем расстреливать. И лично ему шнапса поднес…
В отдалении послышался самолет; нарастая, медленный гул проплыл в небе над лесом и стал стихать.
– Истребитель, – определил Ваня. – У нас в лесу, если в ту сторону идти, военный аэропорт. Но на карте не обозначено. Я смотрел.
– Конечно, – согласился Мишка, – кто же станет секретный объект указывать? Хотя это раньше так было таинственно, теперь проще. Со спутника, например, фотографируют землю, и даже человека можно разглядеть.
– И меня? – удивился Кирюша.
– Тебя в первую очередь. Вообще, оттуда даже маленькое животное видно. Техника.
Кирюша, пытаясь понять, как это происходит, наморщил лоб и замер. В глазах его отражались язычки пламени, и Генке показалось, что внутри Кирюшиной головы – еще один костер.
Некоторое время молчали. Ваня подбросил сучьев в огонь, сказал, что вернется, и повел сестру домой.
Генка вспомнил, как прошлой зимой с дедом Лаврентьичем ходил в лес ставить петли на зайцев. Лаврентьич, дальний родственник Родиных, жил один. Мать иногда посылала Генку проведать его – прибраться в доме, взять одежду в стирку.
Дед любил Генку, угощал, чем мог, а сам, если был при деньгах, пил купленный на селе самогон. После первого полстакана выцветшие серые глаза Лаврентьича наливались соловым отдохновением, и он обычно доставал из серванта партбилет – истертую красную книжицу, показывал Генке:
– Во, понял? Не, в руки не дам. Я, парень, партиец. Плевал я вообще, понял?
– Коммунизм ведь кончился, – несмело возражал Генка. – Билет твой теперь не работает.
– Все как работало, так и работает, все системы. Ничего, Геннадий, вырастешь – поймешь.
Дед пил еще, затем снимал со стены старый баян с перламутровой инкрустацией. Напевал всегда одну и ту же военную: “Дымилась роща под горою, из окруженья выходил отряд, нас оставалось только трое – из восемнадцати ребят…”
Генка отхлебывал из зеленой эмалированной кружки заваренный Лаврентьичем чай, и виделись ему танки с крестами, закат, молодой боец Лаврентьич.
Иногда деда клинило – стучал по столу и шипел: “Что, малец, обокрасть меня хочешь? Не получится… Знаю вас, ворье…” И вставал, чтоб идти куда-то, и добредал до лежанки.
– Лаврентьич, ты зайцев обещал…
– Сходим, вот потеплеет немного, а то сейчас – наст, следов ихних на снегу не видно, – отвечал дед из комнаты замученным голосом.
Наконец, как подтаяло, Лаврентьич собрался-таки в лес. Расплел стальной мотоциклетный тросик сцепления на тонкие проволоки, наделал петель. Прокипятил их в еловом отваре, чтоб отбить запах мазута.
Расставили петли на заячьих тропах, но – неудачно. Может, дед уже не годился для охоты, может, погода была не та.
– Давайте страшные сны вспоминать по очереди, – предложил Мишка.
– Начинай, – одобрил Генка.
– Так вот, недавно сплю я… а сам, как обычно, не знаю, что сплю. Будто еду в метро долго-долго. Очень долго. Рядом пассажиры. Грустные такие. Я спрашиваю: куда едем-то? И один мужик отвечает, что, мол, футбол едем смотреть. Какой, думаю, футбол? Так страшно стало, что проснулся…
Генка тоже рассказал несколько кошмаров, долгих, запутанных, и предложил Кирюше:
– Давай, твоя очередь.
Тот смутился, ему хотелось изъясниться, а слова на ум не шли.
У входа в церковь послышалась матерщина и мелькнула белая спортивная куртка Вани. В потемках он споткнулся обо что-то и подошел к костру, прихрамывая:
– Палец отбил. Это ведь надо, а… Что смотришь, Кирюша? Иди, убери кирпич с дороги… Нет, ладно, сиди. Их там много, тот не найдешь.
Ваня снял левый кед, осмотрел ушибленный большой палец. Потрогал его, послюнявил, стал греть ступню у огня.
– Я тут кое-что интересное придумал, пока сестру провожал, – сказал он. – Ведь в нашем селе командир Корсаков геройски погиб, так? А командиров, ребята, всегда уважали. Поэтому у каждого был пистолет. Личный. – Он многозначительно посмотрел на Мишку, потом на Генку и понизил голос: – В войну времени мало, спешка, и глубокую яму копать не стали бы… Хранится в кожаной кобуре, смазан маслом, хоть сто лет может в земле пролежать. Настоящее оружие, это вам не гнилые каски. А похоронен Корсаков здесь… Надо копать.
– Ты чего? – Мишка посмотрел испуганно.
Генке тоже стало не по себе, но он подумал о пистолете Корсакова: настоящий, тяжелый, с обоймой золотистых патронов… И ответил:
– Можно попробовать.
– Нет, – сказал Мишка, – это без меня.
– Как хочешь. – Ваня улыбнулся. – Потом попросишь стрельнуть, не дадим. Да, Ген?
– С чего ты решил, что он там? Зачем пистолет в гроб класть? – упорствовал Мишка.
– Из уважения к павшему бойцу.
Мишка помрачнел. Ему тоже представился пистолет, но соглашаться страшно – дело серьезное.
– Не узнает никто, – продолжал Ваня, – возьмем оружие и закопаем все, как было, часа за два управимся.
– Вань, как считаешь, Корсакову сейчас хорошо там? – задумчиво спросил Генка. – Ведь перед смертью он бежал в атаку… Получается, там Корсаков тоже как бы всегда в атаке.
– Нам-то что? Нам пистолет нужен, а Корсаков пусть атакует, кого хочет, хоть сам себя.
– Угомонитесь вы, – опять встрял Мишка. – А если…
– Хватит ныть. – Ваня начал злиться. – Старше всех, а боишься. Кирюша, вон, и тот смелее. Кирюш, будешь с нами могилу копать?
– Не хочу могилу.
Ваня подошел, ухватил дурачка за ухо.
– Копать будешь?
– Да! Больно! – взвизгнул тот.
– Тогда сходи домой за лопатой.
Кирюша принес ее не скоро, почти через час.
Мишка замялся, но от коллектива не отпал.
Подошли к бетонной пирамидке напротив восточной стены церкви.
– Веселее надо, – сказал Ваня, притаптывая траву перед надгробием.
И сноровисто, матерясь, стал копать. Но быстро утомился. Рыть расхотелось… Мишка всё ноет. Кирюша бродит в темноте между могил.
– Кирюша, иди сюда, дуралей, поможешь! – крикнул Ваня.
– Не, я венки собираю!
– Зачем?!
– Тут их много!
Генка подошел к пирамидке, чиркнул зажигалкой, осветил звезду и блеклое овальное фото.
– Смотри, Вань, вот он, Корсаков… О, прямо на тебя глядит.
– Знаешь что, – сказал Ваня и сел на край выкопанной по колено ямы, – один я вкалывать не буду, не хотите – не надо.
– И правильно, зачем? – обрадовался Мишка. – К тому же, Кирюша проболтаться может.
– Ведь может… – нехотя согласился Ваня. – Ну тогда пойдем, что ли, отсюда.
Появился Кирюша с мохнатым ворохом искусственных венков в руках. Мишка отобрал у него венки, бросил за ближайшую ограду.
Решили расходиться по домам…
Чтоб сократить путь, Генка через кладбище вышел в поле.
По ногам хлестал мокрый от росы овес. Слева вдалеке попеременно, один над другим, мерцали два неоновых маячка новой вышки сотовой связи.
Он поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Заперто. Постучал.
В окне комнаты включился свет.
Генка немного подождал и стукнул сильнее.
– Кто? – пьяным голосом спросила мать.
– Я. Открывай.
– А-а… погуляй поди еще. Тут гости.
Нервничая, он бухнул в дверь ногой.
– Погуляй, тебе говорят… Ну ладно, ладно, расстучался…
Мать наконец щелкнула задвижкой. Генка рывком распахнул дверь.
– Напилась? Кого притащила?!
– Не твое дело, – зашипела она и схватила Генку за волосы. Он вывернулся, а мать повалилась на пол, загремели ведра. Из комнаты вышел незнакомый мужик с дачной рожей и направился во двор.
Генка заглянул в дом – там больше никого. Пнул ведро на веранде, сбежал с крыльца и крикнул:
– Вали отсюда, урод!
Мужик остановился. И его коренастая фигура, выйдя из садовой тени, стала приближаться.
Генка, сатанея, выдернул из щели в бревне дома штык. Держать его удобно. Вчера сделал ручку – обмотал основание синей изолентой.
– Давай, дядя, ударь меня, – прохрипел он. – Попробуй. Не бойся, ты ж мертвый… И морда у тебя такая же… Чего уставился?
Мужик постоял в нерешительности, глядя на мальчишку с какой-то тонкой палкой в руке, и торопливо ушел.
Генка услышал, как хлопнула за гостем калитка, и воткнул штык обратно в стену.
Мать перебралась в комнату.
Из кустов появился кот, стал урчать, тереться об ноги. Генка погладил его, уже спокойно подумал: “И кот – как неживой… Ластится, зверюга, лишь бы поесть ему”.