Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2005
О ВОЙНЕ БЕЗ ГНЕВА И С ПРИСТРАСТИЕМ
Война и общество. 1941-1945. (В двух книгах). М., “Наука”, 2004.
Предыстории, ходу, результатам и последствиям Великой Отечественной войны посвящены горы литературы исторического, социологического, публицистического жанров (не говоря уж об изданиях жанра художественного). Достаточно сказать, что, по подсчетам Института российской истории РАН, за последнее десятилетие увидели свет 170 книг по этой теме. И все же многое в историографии крупнейшего военно-политического конфликта ХХ века, где, казалось бы, давно и прочно определились позиции исследователей, вновь становится предметом дискуссий. Подобные всплески активности военных историков чаще всего, разумеется, приурочены к “круглым” датам. Вот и сейчас, в юбилейный год 60-летия Победы, полку книг о войне заметно прибыло. В их числе – двухтомник издательства “Наука” “Война и общество”.
В первой книге коллективом историков – в большинстве своем сотрудников Института военной истории МО РФ и ИРИ РАН – рассмотрены вопросы боеготовности Вооруженных сил СССР и стратегического руководства; экономического положения и политических и дипломатических взаимоотношений стран – участниц конфликта; приведены иллюстрированные схемами описания военных операций: и широко известных, победоносных (Сталинградская, Курская, Берлинская), и неудачных, до эпохи гласности замалчивавшихся (Крымская 1941–1942 гг., Ржевско-Сычевская – операция “Марс” – конца 1942 г.). Вторая книга затрагивает различные аспекты социальной жизни страны военного периода: труд для победы и партизанское движение; депортация народов и судьба советских военнопленных, перемещенных лиц и беженцев.
Нельзя не заметить, что статьи издания, словно напечатанные с одного клише, по-казенному отрешенны, бесстрастны, чем отличаются от иных научных, но публицистически окрашенных материалов (коллективный труд “Другая война. 1939-1945”, 1996; “Упущенный шанс Сталина” М.Мельтюхова, 2000 и 2002; “Синдром наступательной войны” В.Невежина, 1997 и др.). Возможно, такой стиль изложения – залог объективности, “академичности” подхода к анализу событий. Но пристрастность той или иной меры в отношении повествования о народных страданиях по-человечески вполне была бы уместна и, на мой взгляд, нимало не сказалась бы на степени объективности. Лишь в статьях Н. Бугая “Депортация народов” и В. Земскова “Репатриация перемещенных советских граждан” ощущается налет сострадания к людям и осуждения – хотя и небезоговорочного – государственной, партийной политики. Н. Бугай: “Всего в годы войны подверглись переселению народы и группы населения 61 национальности. Возможно, что условия военной (экстремальной) ситуации вызывали необходимость определенных предупредительных (курсив в цитатах мой. – Г.Л.) действий советского правительства в тылу и на подступах к линии фронта. Но никак нельзя оправдать примененные ко многим народам репрессивные насильственные меры”; В.Земсков: “Высшие советские руководители, решавшие судьбу офицеров-репатриантов, пребывали в уверенности, что они поступают с ними гуманно. По-видимому, под “гуманизмом” имелось в виду, что они воздержались от катынского способа (расстрел польских офицеров в Катыни) решения проблемы советских офицеров-репатриантов и, сохранив им жизнь, пошли по пути их изоляции в различных формах (проверочно-фильтрационные лагеря, ГУЛАГ, “запасные дивизии”, спецпоселение, рабочие батальоны) <…>. На фоне ужасной участи польских офицеров в Катыни1 такое решение <…> действительно выглядит как крупный шаг в сторону гуманизма”. Но в то же время гуманист Земсков, оппонируя мнению комиссий Г. Жукова (1956 г.) и А.Яковлева (1996 г.), называет прозябание репатриированных бывших военнопленных в “рабочих батальонах” “нерепрессивной” формой наказания”, лукаво обосновывая это тем, что “рабочие батальоны” создавались как одна из форм оргнабора рабочей силы, “причем в массе своей люди воспринимали оргнабор как суровую необходимость <…>, а отнюдь не как наказание или репрессии”. Поистине рабская психология!
Деятельности в годы войны главных насаждателей этой психологии – органов госбезопасности, которым были предоставлены фактически чрезвычайные полномочия, – посвящена статья начальника кафедры истории Академии ФСБ В. Хаустова. Описывается эта деятельность с гордостью и, как мне кажется, не без цинизма. Трудности военного времени “преодолевались с помощью ужесточения карательных мер, – хладнокровно признает автор. – В зависимости от темпов выпуска оборонной продукции, положения на фронтах усиливались и ослаблялись репрессии. За 1942 г. органами госбезопасности была арестована 191 тыс. человек, в 1943 г. – более 261 тыс. Следует иметь в виду, что в годы войны понятие “антисоветские проявления” трактовалось довольно широко”. Попросту говоря, сотрудники ведомства Берии рыскали по стране, сея страх среди тружеников фронта и тыла и приумножая трудности лихолетья.
Этот страх умертвил многих. Среди них, например, – замечательный писатель А.Н. Толстой. Тучи над его головой начали сгущаться после того, как вышла в свет драматическая дилогия “Иван Грозный” (1943), не понравившаяся “лучшему другу писателей”, который в конце 1944-го приказал завести на писателя дело как на иностранного шпиона. Узнав об этом, Толстой слег в постель и скончался в феврале следующего года в возрасте 62 лет. Тогда же опасность нависла и над актером-мхатовцем Н.П. Хмелевым, согласившимся воплотить на сцене образ Грозного в спектакле по пьесе Толстого “Трудные годы”. Не вынеся душевного гнета, сорокачетырехлетний актер 1 ноября 1945 года умер от инсульта. Об этих страшных историях напомнил в очерке “Писатели и война” В. Баранов. Здесь же приведен краткий разбор поэмы А.Твардовского “Василий Теркин”, в котором, правда, вызывает возражения один сомнительный пассаж. Баранов пишет: “Отнюдь не стремясь умалить образ Теркина, скажем, что в его устах как нечто чужеродное прозвучали бы слова героя Б. Горбатова: “Я не на всякую Россию согласен. <…> Советская мне нужна Россия. <…> А другой я не хочу, другой и не будет” (“Алексей Куликов, боец…”). Для Теркина была бы противоестественна такая декларация”. Мне, напротив, представляется заслугой Твардовского то, что на пространстве всей “тысячестрофной” поэмы о ратных деяниях простого солдата и его товарищей он ни разу не опустился до использования верноподданнических ложно-пафосных выражений и слов, ни разу, рискуя навлечь на себя опалу, не назвал фамилии “Сталин”. Удивительно, что такая “особенность” книги про бойца не помешала автору получить за нее в 1946 году Сталинскую премию I степени.
Завершая тему “страха”, приведу выдержку из статьи Ю. Рубцова “Трагедия в Крыму в мае 1942 года”, в которой говорится о взаимоотношениях командующего Крымским фронтом генерал-лейтенанта Д. Козлова и представителя Ставки ВГК армейского комиссара I ранга (генерала армии), зловещего Л. Мехлиса: “Его (Козлова. – Г.Л.) страх перед Мехлисом был куда сильнее, чем перед гитлеровцами. Гражданское мужество изменило ему (да только ли ему одному?) под гнетом воспоминаний о том, как расправлялись с неугодными военными кадрами до войны, что породило у генерала страх перед стоящими за Мехлисом высокими инстанциями, боязнь ответственности, опасение противопоставить разумное, с точки зрения военной науки, решение безграмотному, но амбициозному напору представителя Ставки”.
Несколько подробнее хочется сказать об открывающей сборник статье А. Орлова “Накануне: расчеты и просчеты”. 49 страниц текста статьи, на мой взгляд, почти равнозначны иным 490-страничным трудам, посвященным временам ближнего кануна войны. К сожалению, однако, автор в вопросе о том, готовился ли СССР напасть на Германию, перепевает старую песню о нашей неготовности к войне, пытаясь в угодном для армейских чинов, унизительном для страны, идущем в разрез с правдой ключе объяснить военную катастрофу 1941-го – первой половины 1942 годов. “Сегодня порой приходится читать о том, что СССР в 1941 г. готовился напасть на Германию, – пишет Орлов. – <…> При этом ссылаются на наступательное построение нашей группировки войск в западных округах, записку Генштаба (речь идет о рассекреченном в 1993 году документе “Соображения по плану стратегического развертывания сил СССР на случай войны с Германией и ее союзниками”. – Г.Л.) от 15 мая 1941 г.” . Вопреки мнению авторов двухтомника (в их числе, очевидно, и ответственный редактор издания академик Г. Севостьянов, заявивший в предисловии, что “при подготовке книги авторы <…> стремились с максимальной объективностью показывать <…> негативные стороны войны”), эта “записка”, на взгляд любого непредвзятого человека, выявляет намерение СССР нанести удар по Германии. Призываю читателей в свидетели. Вот выдержки из этого документа (его анализ Орловым, понятно, не дан): “Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю (Нарком обороны С. Тимошенко. Хотя в документ вписан, кроме него, еще Начальник Генерального штаба Г. Жуков. – Г.Л.) необходимым <…> упредить противника в развертывавании и атаковать германскую армию” <…>. Первой стратегической целью действий войск Красной Армии поставить разгром главных сил немецкой армии <…>. Последующей стратегической целью иметь: наступлением из района Катовице в северном или северо-западном направлении разгромить крупные силы центрального и северного крыла германского фронта и овладеть территорией бывшей Польши и Восточной Пруссии. Ближайшая задача – разгромить германскую армию восточнее р. Висла и на Краковском направлении <…> и овладеть районом Катовице <…>, главные силы в составе 163 стрелковых дивизий, 58 танковых дивизий, 30 мехдивизий, 7 кавдивизий (всего 258 дивизий2) и 53 артполка резерва Главного Командования иметь на западе”. И т.д. в том же духе – до конца документа. И только в коротком разделе VI “Прикрытие сосредоточения и развертывания” сказано об обороне: “Для того, чтобы обеспечить себя от возможного внезапного удара противника, прикрыть сосредоточение и развертывание наших войск и подготовку их к переходу в наступление, необходимо…” (указаны главные задачи приграничных округов, куда соответствующие директивы были отправлены за несколько дней до 15 мая с предписанием разработать и подготовить для утверждения директивы войск округов к 1 июня 1941 года).
Историк Орлов, который, по определению, в курсе всего вышеизложенного, резюмирует: “У советского правительства такого намерения (превентивно напасть на Германию. – Г. Л.) не было”. “Максимальная объективность”, декларируемая Г. Севостьяновым, предполает хотя бы упоминание о существующей прямо противоположной точке зрения историков, изложенной, к примеру, в работе М. Мельтюхова “Упущенный шанс Сталина / Советский Союз и борьба за Европу: 1939-1941”.
Нельзя оставить без внимания и последнюю статью сборника “Цена Побе-ды”. Безусловно, человеческие жертвы являются главной составляющей этой цены. Процесс уточнения размера наших потерь, хотя он весьма затратен и сомнительна целесообразность возможного получения новых результатов, идет до сих пор. На протяжении пятнадцати послевоенных лет было принято оперировать директивной сталинской цифрой 7 млн. человек, в 60-х годах была затверждена “потолочная”, но весьма правдоподобная хрущевско-брежневская оценка – 20 млн., которая являлась долгие годы энциклопедической, не подлежащей пересмотру истиной. В постсоветское время эту “истину” начали перепроверять. Разные школы и авторы исчисляли потери по-разному, что привело к разбросу данных. Так, известный историк Б. Соколов оценивает наши людские потери в 43 млн., в том числе около 26 млн. – в рядах ВС (“Независимая газета” от 7.12.1996). Близкие цифры мы находим в книге В. Похлебкина “Великая война и несостоявшийся мир. 1941-1945-1994. Военный и внешнеполитический справочник” (“Арт-Бизнес-Центр”, 1997): 40,7 и 20 млн. (однако в другом месте справочника вторая цифра уменьшилась до 8,7 млн.) человек. В очерке В. Пронько “Цена Победы” читаем: “Трудно найти слова, чтобы выразить всю тяжесть невосполнимых утрат и жертв войны, но нет, наверное, ничего более недостойного, чем злорадство по поводу утраченных человеческих жизней (кто злорадствует, хотелось бы знать? – Г.Л.). А они для нашей страны <…> были огромны – около 27 млн. человек только убитыми и пропавшими без вести…”, в том числе “11 млн. 944 тыс. – людские потери ВС СССР” и “свыше 13 млн. 684 тыс. – гражданское население”. Что касается общих германских потерь, то большинство исследователей оценивают их цифрой порядка 10 млн. человек: от 6,5, по Соколову, до 13,5, по Похлебкину и по рецензируемой книге. При этом число погибших военнослужащих определяется, соответственно, в 4, 11,2 и 12,4 млн.
Итак, в вопросе о боевых и общих потерях сторон в Великой Отечественной войне специалисты по объективным (разной степени закрытость источников, утрата, а то и намеренное уничтожение3 их части) и субъективным (методические различия, предвзятость) причинам до сих пор “плавают”. Так, по версии докторов истории А. и Л. Мерцаловых (“Иной Жуков”, 1996), соотношение боевых потерь СССР и Германии равно 5:1 (в пользу немцев)4. Немного более щадящее “собственную гордость” россиян соотношение приводится в монографии “Людские потери СССР в период II Мировой войны”, выпущенной Российско-Балтийским ИЦ (1995), а также выводится из цифр рецензируемого сборника – 2:1. Следовательно, по этому показателю одержанная нами великая историческая победа над немецко-фашистскими захватчиками – вовсе не блистательная суворовская, а, к сожалению, именно сталинская победа. В советской историографии, страдавшей многими и поныне до конца не преодоленными пороками, вопрос о причинах поражения Германии и, соответственно, нашей Победы в Великой Отечественной войне был безбожно заполитизирован: во главу угла ставились различия в общественно-политическом строе государств-противников. Большинству современных военных историков подобный пропагандистский подход, конечно, чужд. Они отдают себе отчет, что в затяжной кампании, в каковую вылилась, вопреки радужным планам гитлеровцев, война с “разметнувшимся на полсвета” СССР, Германии с ее ограниченными материальными и людскими ресурсами да еще в обстановке борьбы на два фронта победить было невозможно. Что наиважнейшим фактором, обусловившим нашу Победу, были не мифические “преимущества социалистического строя перед капиталистическим”, не талант маршалов-полководцев, включая и Верховного Главнокомандующего, а проявленные в борьбе с врагом беззаветный и массовый героизм и поистине фантастическая самоотдача советских людей.
В заключение хочется привести слова из статьи “Цена Победы”: “Победа в войне предоставила исключительный шанс нашему государству: благодаря ей у советских людей возникла надежда на изменение жизни к лучшему, на восстановление социальных свобод, подлинное развитие народовластия. Однако этого не произошло”.
Увы!
1 Всего под Катынью, деревней в 15 километрах от Смоленска, было умерщвлено в апреле-мае 1940 г. по решению Политбюро ЦК ВКП(б), принятому по инициативе Сталина, – в целях разгрузки лагерей и тюрем запада Украины и Белоруссии – почти 22 тыс. польских военнопленных. “Другая война. 1939-1945”, М.: РГГУ, 1996, с. 225-295; “Катынь. Март 1940 – сентябрь 2000 г.”. М.: Весь мир, 2001. – Г.Л.
2 В табл. 4 статьи Орлова силы СССР на западной границе к началу войны определены в 186 дивизий.
3 Как писал “тертый” историк А.Некрич в книге “1941 год. 22 июня” (1995), “уничтожение нежелательных документов – стиль партийного руководства”.
4 Для частного случая борьбы за владение Крымом (ноябрь 1941- май 1942) подсчет потерь сторон приводит к соотношению 6:1 (глава “Трагедия в Крыму”, кн.1), а соотношение в Ржевско-Сычевской операции “Марс” (ноябрь-декабрь 1942 г.) составляет даже 8:1 (“Неудачи под Ржевом” в той же кн.), а вот в Сталинградской эпопее, напротив, – 0,6: 1 (в нашу пользу) (“Победа под Сталинградом”).