Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2005
Теперь его лицо одутловато, прежде густые русые волосы сильно поредели, нос чуть сдвинут – бил, несомненно, левша – на сторону, когда-то ярко-синие глаза выцвели, почти превратившись в серые. А прошло каких-то пятнадцать лет!
Мы познакомились случайно: я “бомбил”, он провожал снятую в кафе ресторана “Москва” немку на квартиру однокурсника, в район Поклонной горы, классный дом, члены политбюро, их родственники и приближенные, однокурсник, тоже из семьи сильных мира того, обретался где-то в европах, родители – в санатории на Черноморском побережье Кавказа. Время от времени мне удавалось или встать возле “Березки” в гостинице “Россия”, или втиснуться напротив памятника Свердлову, или притулиться прямо при выходе из “Москвы”. Человек я был в этом деле случайный, бомбилой становиться не собирался, просто хозрасчетная лаборатория при академическом институте дышала на ладан, старые договора заканчивались, новых не ожидалось, всё шло наперекосяк, жена забрала детей и оставила мне пустую квартиру, книги на полу, раскладушку, на вбитых в стену гвоздях – плечики с зимними вещами, но со мной оставалась кормилица, моя видавшая виды “шестерка”.
За хлебные места приходилось платить, иначе бы прокололи колеса, побили фары, а так удавалось иногда получить денежного клиента, и к тому же “утюги”, сновавшие вокруг мест расселения иностранцев, предпочитали возить свою клиентуру на проверенных машинах. У них тоже была непростая жизнь, за “утюгами” следили и “контора”, и менты, и свои же, конкуренты, хватавшие добычу из-под носа.
Немочка была восхитительная, худая, длинная, годившаяся Сергею в матери. Он потом мне признавался, что его всегда привлекали женщины гораздо старше. С девушками факультета журналистики, для которых Сергей был завидным женихом, которых привлекали и стоявший за ним образ отца, известного журналиста-международника, и сам Сергей, красавец с белозубой улыбкой, умница, знаток языков, музыки, моды, – с этими девчонками, тогда ещё, по сравнению с нынешними будущими журналистками, существами значительно более чистыми и даже наивными, Сергею становилось скучно уже через пять минут. Ну хорошо, через десять. А вот женщины лет сорока…
Мы подъехали прямо к дому, у подъезда на нас уставилась телекамера. Немочка говорила что-то про незабываемый опыт, который она сейчас обретает, про вечную связь России и Германии, про свою любовь к Горбачеву, ерошила волосы Сергея и поправлялась – Сергей лучше, чем Горбачев, Горбачев, конечно, великий человек, но лысый, а лысых она, при всей готовности сделать для Горбачева исключение, не любит: у нее самой муж лысый, и вот с таким – она протянула руки вперед, толкнув мое сиденье, – животом. Вот с таким! Вы можете себе представить? Йа-йа, натюрлих!
Сергей попросил подождать. Я остался сидеть в машине. Они спустились, когда почти стемнело. В сумерках лицо немочки светилось, она держала Сергея за руку и говорила, что ему обязательно надо приехать в Германию, да и мне такое путешествие не помешает. Я отвез их к “России”, Сергей со мной расплатился, добавив сверху еще и пачку “Ротманс”. Да, тогда это были настоящие сигареты, лондонские, не то, что сейчас, их дым легко стелился по моей пустой квартире, и жизнь не казалась такой уж беспросветной.
У Сергея я стал кем-то вроде штатного водителя, исполнителя мелких поручений. Иногда он звонил посреди ночи и просил утром поехать за город, забрать с дачи родственницу, иногда – заехать на рынок, купить по списку продукты и завезти их в квартиру его матери, давно оставленной журналистом-международником вечно мерзнущей истерички.
Он продолжал утюжить пространство возле гостиницы, иногда появляясь на факультете, но уже давно и прочно был обвешен хвостами, его несколько раз собирались отчислить, но Сергей, превозмогая неприязнь, звонил отцу, а тот то ли из Парижа, то ли из Мехико нажимал нужные рычаги, и всё оставалось на своих местах. Пока Сергей не встретил Ани.
Хотя сначала он познакомился с ее старшей сестрой. А ее сестре Сергея передала другая француженка, милая провинциальная адвокатша, очень одинокая, с отвисшей грудью и нежными, тонкими руками. Адвокатша никак не хотела расставаться с Сергеем, считала дни до отъезда, плакала. Мне было ее жаль, да, думаю, и Сергею тоже. В нем иногда проявлялись чувства, совершенно несовместимые с “утюговой” сущностью. Например, щедрость. Или искренность. С его лица тогда слетала вечная белозубая улыбочка, губы сжимались, он казался суровым и мрачным, а на самом деле как раз улыбчивого Сергея следовало опасаться: улыбчивый совершал самые некрасивые поступки, мрачный – самые благородные. Люди – вообще очень специфические существа.
Старшая сестра Ани была строга и красива. В сестрах смешались армянская, корсиканская, нормандская, еврейская крови, но если старшая пошла в рост и стать, то Ани была невысока и грузновата. У их семьи был виноградник в той самой провинции, откуда в еще держащийся из последних сил СССР приехала адвокатша. Она и вела какие-то мелкие семейные дела, что-то вроде спора о небольшом участке земли, и всего лишь хотела сделать старшей сестре Ани приятное, но та восприняла Сергея как дешевого альфонса.
А Сергей уже давно не был ни дешевым, ни альфонсом. Заработанные на немках, голландках и тех же француженках деньги он хитро вложил в строительный, открытый толстожопыми комсомольцами кооператив, получил хорошую прибыль, часть которой стал крутить дальше, часть через отца положил в “Сосьете Женераль”. Теперь игры с мающимися женщинами были для него скорее делом просветительским: он открывал для них новую жизнь, новую страну, новую культуру. Правда, временами, когда Сергей тоном экскурсовода рассказывал о проплывавших мимо достопримечательностях, он нес такую пургу, такую околесицу, что мне приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться. Он теперь занимался ими из любви к искусству, не корысти ради и не хлеба для, они были для него способом расширить границы мира.
Но старшая сестра отнеслась к Сергею исключительно прагматично, да вот допустила ошибку, попросив его быть рядом, когда к ней в гостиницу придет сестра младшая, Ани, проходившая стажировку на филфаке. Меж сестрами давно пробежала кошка, что-то они делили и не могли поделить, и старшая бы никогда не стала встречаться с младшей, она бы и не поехала в Москву – нужна она ей, эта Москва! – да волновались родители, им, людям патриархальных ценностей, было тревожно за младшую, которая не писала и не звонила да и вообще – как приехала, так и исчезла.
Думаю, старшая хотела показать младшей, как надо жить: мол, вот я путешествую, трахаю таких вот красавцев, у меня карьера, у меня то, у меня сё, а ты? сидишь по библиотекам? – но не учла, что Сергей – повторюсь – не был альфонсом, и того, что он может влюбиться в ее младшую сестру с первого взгляда.
– Понимаешь, – говорил Сергей, когда много позже я спрашивал его: что он такого нашел в этой Ани? – понимаешь, у нее человеческий взгляд. Это такая редкость! Согласен? Человеческое видится только тогда, когда взгляд переводится с предмета на предмет, когда меняется фокусировка, угол зрения. Только перемена дает представление о целом. А целое проявляется через перемены. Понимаешь?
Сергей любил пофилософствовать, но лучше у него все-таки получалось другое действие, и старшая сестра Ани, которой было трудно признаться, что этот красавчик пронял ее до печенок, потащила Сергея на свидание с младшей сестрой еще и потому, что боялась, как бы он не оставил ее в последние дни в Москве. Сергей же потом попросил меня разыскать эту Ани в аспирантском общежитии МГУ, ведь ему было неудобно сразу, в присутствии старшей сестры, просить младшую о свидании. Найти Ани не составило труда, а потом у них начался долгий и тягучий роман, грозивший перерасти в настоящую любовь, если только любовь имеет градации – настоящая, почти настоящая, большая, маленькая, средняя и так далее.
А потом настало время расставания: Ани надо было лететь в Париж, сдавать отчет о стажировке, получать деньги на ее продолжение. Вещей было немного: чемодан на колесиках, сумка через плечо и тубус с картинами никому не известного художника, купленными непосредственно у автора на Измайловском рынке.
Вместе с нами в “Шереметьево” поехала и московская подруга Ани, такая же, как и она, филологиня, бледная, слегка пучеглазая девушка Оля из Свердловска, у которой при улыбке – а улыбаться она любила – обнажались ярко-розовые десны. Оля и Ани всю дорогу говорили об этом самом художнике, говорили, что на всем рынке только его работы представляли интерес, но, когда пришло время проходить таможню, выяснилось, что Ани не оформила необходимые документы в Министерстве культуры и картины по существующим правилам должны быть конфискованы в пользу государства.
Таможенника не смягчило даже то, что прямо перед Ани некий косящий под наивняка бородатый мужик – он летел в Израиль, на польском “Лоте”, с пересадкой в Варшаве, – пытался дуриком вывезти целый Кузнецовский сервиз. Находящийся в радостном возбуждении от такого улова таможенник не разрешил, несмотря на настойчивые просьбы, отдать картины измайловского гения провожающим, и вдвойне огорченная Ани проследовала к стойке “Эр-Франс” и далее, на паспортный контроль. Зачем этому государству картины художника Беляшина – именно так звучала его фамилия, – никто не знал, хотя Сергей сразу предположил, что таможенник заберет их себе, но Оля надула губки и сказала, что думать так – верх цинизма, Сергей же сказал, что пошутил, что таможенник отдаст картины в детский сад и тем самым поспособствует эстетическому воспитанию подрастающего поколения, и тут Оля расхохоталась: по ее словам, на картинах, общим числом три, мощными и несколько ленивыми мазками была представлена одна и та же крепко сбитая обнаженная дама, которая на одной ласкала черного кота, на второй – белого, на третьей – серого, и у всех котов были потрясающе развратные выражения морд. Да и сама дама была та еще!
Прошло примерно полгода. Поразительно, но Сергей хранил некую видимость верности Ани. Во всяком случае, он не вернулся к своим интуристовским женщинам, а, начав более-менее регулярно ходить на занятия, стал встречаться то с одной, то с другой девушкой со своего факультета. Все это время он звонил Ани, писал ей письма и, как сам говорил, собирался съездить во Францию, вот только Ани пришлет приглашение, а она его обязательно пришлет, со дня на день. Ани же не торопилась с приглашением, зато в каждом телефонном разговоре, в каждом письме настоятельно просила Сергея, чтобы тот поехал на рынок в Измайлово, нашел там художника Беляшина, купил у него несколько картин с женщиной и котами, а если таких у него нет, то заказал бы ему их, оформил в Министерстве культуры разрешение и каким-то образом переправил бы эти картины во Францию.
– Зачем “каким-то образом”? – спрашивал Сергей и говорил, что сам привезет картины, но Ани настаивала на том, что картины лучше отослать, хотя бы экспресс-почтой, ведь она скоро приедет в Москву, университет вот-вот зачтет стажировку, вот-вот даст деньги на ее продолжение.
– Что со мной? – спрашивал Сергей. – Она динамит, она финтит, а я только еще больше и больше скучаю.
– Может, ты ошибался, когда видел человеческое в ее взгляде?
– А ты что, думаешь, что обладающие человеческим взглядом не могут динамить? Могут, еще как могут, только они делают это человечно. Понимаешь?
– Хорошо, но почему ты не поехал в это Измайлово и не нашел этого Беляшина?
– Я боюсь, что, когда куплю картины и отправлю их Ани, она не станет отвечать на мои телефонные звонки и письма…
Да, этот мир катится под уклон, если, пусть бывшие, “утюги” впадают в такой сопливый сентиментализм!
Но Ани была настойчива, и кончилось все тем, что Сергей попросил поехать в Измайлово меня. Он не хотел перерезать связывающую с Ани ниточку собственными руками.
Я исходил рынок вдоль и поперек, но никаких женщин с котами не нашел. Тогда я начал расспрашивать о Беляшине у таких же несчастных рыночных мазил, и мне указали на плотного мрачного парня. Его прокуренные усы почти закрывали рот, на макушке сидела расшитая бисером тюбетейка, а во взгляде у него было крайне мало человеческого.
– У меня сейчас клоунский период, – сказал Беляшин. – Вот, купи этого! – Он указал на картинку, на которой безумноглазый Пьеро размахивал своими длинными рукавами. Сто долларов (Беляшин произносил “дорралов”) – недорого, правда?
– Правда, – кивнул я, – но мне нужны коты и та самая голая женщина…
Он как-то странно посмотрел на меня и сказал, что женщина эта отказывается позировать, а по памяти он писать не может.
– Это профанация! – сказал Беляшин.
– За профанацию – двести. Дорралов.
– Ты не понимаешь. Это – искусство.
– Ну триста!
– Нет… Если у тебя получится ее уговорить, тогда я соглашусь продать… За четыреста!
Он собрал своих клоунов, и мы поехали к нему в мастерскую, причем за посещение мастерской он потребовал вперед пятьдесят тех самых, североамериканских “дорралов”. Что ж, деньгами я располагал, Сергей выдал мне приличную сумму – не долларами, тогда еще за них можно было получить по полной программе, – он совсем сходил с ума по этой Ани, просто места себе не находил, не иначе поэтому каждый день таскался на занятия да обжимался на вечеринках с сокурсницами, – и я дал этому Беляшину два четвертака, два добрых сиреневых ленинских профиля. Беляшин взял их как миленький.
Мастерская располагалась на чердаке дома в Замоскворечье, причем, чтобы попасть в нее, надо было войти в подъезд, подняться на последний этаж, вылезти на чердак, пройти в другой конец дома, где располагалась тяжелая железная дверь с ржавым висячим замком. На всякий случай я сунул руку в карман и нащупал рукоятку мощного американского электрошокера, валившего с ног парней и поплотнее, чем Беляшин, но электрошокер не понадобился: возле двери на низенькой скамеечке, в кругу света от притороченного к стропилам фонаря, сидела усталая, не совсем трезвая женщина и курила “Кэмел” без фильтра.
Плюясь табачными крошками, женщина сразу понесла Беляшина на чем свет стоит. Она кричала, что только такой болван, как он, может соглашаться на четыреста за картину – Беляшин тщетно пытался вставить, что речь шла не о рублях, – что только такой болван может в разгар торговли уезжать с рынка, что только такой болван… Тут она, обратив взор на меня, поняла, что Беляшин не один, улыбнулась и поднялась со скамеечки.
– Вы – заказчик?
– Я.
– Будем знакомы, – она протянула руку. – Лана, жена этого олуха.
– Очень приятно! Лана – это уменьшительное от Светланы?
– Я только Лана, всегда Лана и везде!
Беляшин как раз отомкнул замок, дверь скрипнула и Лана взяла меня – хватка у неё была ого-го! – под локоть.
– Прошу!
Пока Беляшин откупоривал бутылку, которую жестом фокусника достал из матерчатого чехла для подрамников, Лана спросила, чем я занимаюсь, сколько получаю, женат ли, каковы мои политические симпатии, но основной упор – особенно после того, как Беляшин разлил водку по стаканам, – она делала на том, какие женщины меня привлекают больше, какие меньше. Ни ему, ни ей не понравилось, что пить я отказался.
– Машину можно оставить у нас во дворе, – сказала Лана, – у нас двор спокойный, машины не разувают.
– В самом деле, старик, в самом деле! – Беляшин для пущей убедительности потащил меня к чердачному окну, маленькому, пыльному, высокому. – Ты взгляни, сколько машин! У нас тут и “опель” стоит, и “мерседес”, люди из Германии пригнали, и ничего. Понимаешь – ничего!
Но оставлять машину я не хотел, и тогда они выпили сами, а потом повторили, а когда собрались выпить по третьей, я поинтересовался, где та самая натурщица, которую мне надо уговорить позировать Беляшину, потому что если она не придет в мастерскую, то я лучше поеду к ней.
– Да вот она! – Беляшин выпил и указал на жену. – Она отказывается. Она и спать со мной отказывается. А по памяти писать свою собственную жену…
Его откровенность показалась мне чрезмерной, но тут Лана – мы сидели за низким столиком, когда-то хохломская роспись на нем было полусколупнута, полузакрашена маслом – сунула руку мне между ног и громким шепотом сказала, что у олуха на уме только, понимаете ли, искусство (она произносила “иссуство”), что он ей надоел, а вот я мужчина интересный и она бы согласилась попозировать олуху, но только в том случае, если мы бы с ней, мы бы с ней… – Она сжала пальцы и сделала мне больно. – Мы бы с ней подружились. А? Как, не против?
Я был готов на все, лишь бы помочь Сергею, но, во-первых, ко мне вечером обещала заехать Оля, посмотреть кое-какие книги и послушать музыку, а во-вторых, Лана была уже пьяна и настолько монументальна, что я боялся в ней потеряться. Действуя как можно мягче, я освободился от ее хватки, поднялся и сказал, что готов подружиться с Ланой, даже буду рад это сделать, но не сегодня, а, скажем, завтра: что бы вы сказали, если бы я приехал часам этак к пяти?
– Я скажу, что вот сейчас тебе насую полную тачку! – опрокидывая столик, Беляшин поднялся и попытался схватить меня за грудки. – Ты думаешь так легко уйти? Перед тобой тут откровенничают, рассказывают тебе семейные тайны, а ты пойдешь? Да я…
– Дай ему, Женечка! – взвизгнула Лана. – Он думает – придет завтра, ему тут то, ему тут се, ты краски на палитру, я ноги раздвигаю. Заказчик! Да мы таких заказчиков…
И Лана тоже потянулась ко мне.
Быть растерзанным супругами мне не улыбалось. Я начал отступление к двери, пятясь, сшиб недописанную картину вместе с мольбертом, и тогда они и вовсе обезумели.
– Ты Женечкино исусство крушить?! – заорала Лана, а сам Женечка бросился на меня головой вперед, но не рассчитал, поскользнулся и упал. Лана завалилась на него, а я выскочил за железную дверь, пробежал весь чердак, выскочил на лестничную клетку, сбежал вниз, сел в машину.
Когда я выезжал из двора, сверху, из чердачного окна, несся крик Ланы:
– Тела моего хочешь, заказчик? Хер тебе, а не тело!
Сергей выслушал мой отчет со спокойствием. Он вовсе не считал, что я провалил задание, говорил, что разведку боем я провел нормально, без потерь, только задал много вопросов и особенно его интересовала Лана. Что же касается самого Беляшина, то опасная в те годы наклонность назначать цену в “дорралах” Сергея совершенно не тревожила.
– Значит, у него уже покупали иностранцы, а то, что он назначает такую высокую цену, нестрашно. Цену мы собьем, с Ланой подружимся, заплатим рубли, картины получим…
Он мог бы расписывать последовательность и дальше, но тогда ему бы неминуемо пришлось дойти до пункта “поедем в Париж, к Ани”, а вот с этим были проблемы, большие проблемы. Я оставил Сергею адрес мастерской, нарисовал схему, как найти Беляшина в Измайлове, поехал домой – Оля должна была прийти вот-вот! – и кто бы мог подумать, что в следущий раз увижу Сергея через пятнадцать лет. Правда, мы не раз и не два говорили с ним по телефону, особенно в начале его нового поприща.
Первый раз Сергей позвонил мне назавтра, поздним вечером. Он был сильно пьян, что с ним никогда прежде не случалось. Лана и Женечка валялись в мастерской, Сергей шел за водкой, звонил из автомата. Он рассказал, что ему пришлось употребить все свои умения, чтобы втереться в доверие к Беляшину, который после моего отступления был недоверчив и мрачен более обычного. Недоверие удалось растопить сотенной долларовой купюрой, причем Беляшин так ее изучал, что Сергею сразу стало ясно – до этого Беляшин долларов в руках не держал. Но все равно Беляшин продолжал ломаться, и Сергея спасло то, что в Измайлове появилась сама Лана, приехавшая посмотреть, как ее олух ведет торговлю, не пьет ли пиво, не кадрит ли кого. И когда Сергей увидел эту Лану, то он обомлел: перед ним стояла вылитая Жюли!
– Кто? – спросил я.
– Ну Жюли, старшая сестра Ани. Лана – словно ее двойник. Все один в один, только пьет много водки, у Ланы плохой маникюр, а вот трахается она бойчее. Намного бойчее!
Да, с Сергеем происходили явные перемены. Прежде он не употреблял слова “трахается”, он или крыл напрямую, или мягчил – “занимается любовью”. Но главное не в этом: он со мной прежде не говорил на эти темы.
– И когда же ты… – начал я, а Сергей тут же рассказал, что в мастерской, пока Беляшин готовил холст да смешивал краски, Лана предложила начать дружить и они “дружили” на топчане прямо возле мольберта, причем Беляшин успел сделать несколько подмалевков.
– Смотри, он тебя пририсует вместо кота! – пошутил я и тут же понял, что лучше было не шутить: Сергей заговорил со мной отстраненно, больше не вдаваясь в подробности.
Потом он позвонил уже с какими-то просьбами, ему надо было отвезти мать на дачу к родственнице, взять в деканате какие-то бумаги, он просил заехать в строительный кооператив и получить причитающиеся ему деньги, но сам ничего этого сделать не мог: Сергей плотно засел в мастерской у Беляшина, дружил с Ланой, а Беляшин писал нужные ему картины.
У меня появилась версия, что Ани так хотела получить именно эти картины, чтобы подарить их своей сестре, этой самой Жюли, или повесить у себя дома, одним словом, чтобы как-то насолить сестре, но поделиться с Сергеем я не смог. Бумаги и деньги он забрал сам, приехав ко мне днем, а у меня тогда уже жила Оля, она ему всё и отдала. Оля говорила, что выглядит Сергей несколько потрепанным, но весел, целеустремлен, собирается улучшать свой французский, а для чтения выбрал “Les mots et les choses”.
– Лучше бы он почитал Сименона, – сказал я.
– Ой-ой-ой, сам-то вообще языка не знаешь! – Оля оказалась девушкой бойкой, любила ставить на место.
– Не знаю, – согласился я. – “Les mots et les choses” точно не прочту, но знаю зато, что читать Фуко – тоска смертная, хоть на русском, хоть на французском.
– Но Ани-то – филолог, должен же Сергей соответствовать!
– У твоей Ани хахали везде, где она стажируется, да еще в Париже дюжина. Приворожила она Сергея своими широкими бедрами, вот и мается…
– А я тебя чем приворожила? – Оля встала с недавно купленного мной диванчика, соблазнительно изогнулась, провела рукой по своему бедру.
– Не этим…
– А чем?
– Человеческими качествами…
– Поясни…
– Человеческое видится при перемене…
– При перемене чего?
– При перемене взгляда…
– Взгляда?
– Да…
– Да-да-да…
Потом Сергей позвонил уже тогда, когда Беляшин закончил свои картины. По словам Сергея, картины вышли великолепные, на них Жюли, то есть Лана, была с такими котищами, причем на одной с котом помоечным, да и сама она валялась между мусорными баками и выглядела помоечницей, и коты творили с Ланой, то есть с Жюли, такое! На вопрос, где он был все это время, Сергей ответил, что жил и живет в мастерской, что ему там нравится, пьет он немного, почти не курит, вот только надоели тушенка с картошкой и пельмени. Он рассказал также, что получил визу Минкульта и уже отослал картины по адресу Ани, но вот ехать к ней в Париж ему уже не хочется, он решил заняться продвижением Беляшина, послал своему отцу слайды, и отец ответил, что художник такого уровня может рассчитывать на сумасшедший успех на Западе, что ждет картин и клоунский период его интересует даже больше, чем кошачий.
Потом Сергей позвонил с просьбой встретить прилетающую Ани, которая наконец-то получила грант на продолжение стажировки.
– Как же так! – не выдержал я. – Ты сам не поедешь?
– Не могу, у меня на носу выставка, обещали прийти Бурбулис и Руцкой, забот выше крыши. Ты уж будь с ней поласковее, а?
Ани отсутствием Сергея была потрясена. Она расспрашивала меня, спит ли Сергей с моделью, которая, по сведениям Ани, жена художника, а если спит, то не потому ли, что жена художника напоминает ему ее старшую сестру. Я что-то отвечал невпопад. Ани не хотела сразу ехать в общежитие, я пригласил ее к себе, предупредив, что у меня живет ее подруга Оля.
– Оля? Кто это? – передернула Ани плечиком и сказала – везти в общежитие.
В этот вечер Сергей позвонил в последний, перед многолетним перерывом, раз. Он, правда, спросил, как прошла встреча, как Ани выглядит, не обиделась ли она на него, но тут же меня перебил, сказав, что к нему на выставку придет сам Хасбулатов, обещал на открытие пригласить и меня, но, видимо, забыл. Я не обиделся.
Мы с Сергем познакомились в одной стране, при одних начальниках, а расставались уже в другой, при начальниках других. Кого из них могла та самая худая немочка полюбить так же, как Горбачева? Делая к тому же исключение для лысого? Мы с Сергеем оказались в другом времени, где любви было отведено мало места, а упор делался на экстазе, восторге. Но главное заключалось в том, что мне надо было думать о себе, дела Сергея меня уже не волновали, я слишком увяз в частном извозе, пора было определяться с перспективами, да и Оля, решившая взять меня в клещи, вдруг выставила ультиматум: за таксиста она замуж не пойдет.
А я даже и не предлагал ей выходить за меня! Да, люди – действительно очень специфические существа…
Итак, прошло каких-то пятнадцать лет. За эти годы мне удалось выскользнуть из Олиных клещей, потом уйти еще от нескольких оль, а когда мне позвонила приехавшая в Москву Ани, чтобы спросить, как я живу, нет ли известий от Сергея, я ответил правду, ответил, что от Сергея давным-давно ничего не было, что живу неплохо. Будучи совершенно свободным, я предложил Ани поужинать вместе. Она приняла приглашение.
Ани похудела, выглядела стильно, и ничто в ней не напоминало прежнюю стажерку. Короткая стрижка, короткая юбка. Она начала курить и, когда курила, так отводила руку с сигаретой, что из-под отворота жакета проглядывала крепкая грудь.
Ани читала лекции в Сорбонне, вела колонку в популярном еженедельнике, писала книгу, растила дочь. Ее бывший муж был автогонщиком, они познакомились случайно, в ресторане, счастливо прожили несколько лет, пока муж не ушел к другой женщине. В Москву Ани приехала на конференцию, ей предстояло сделать доклад и уехать на следующий день, а моим благополучием она была поражена, расспрашивала о бизнесе, о том, как мне удалось создать таксомоторную компанию, как удалось приобрести в лизинг целый парк “рено”. Я же говорил, что собираюсь уйти из этого дела, что пока стал членом совета акционеров, а директорские полномочия передал одному из младших компаньонов, что мне все надоело, что я устал.
– Что же ты будешь делать? – спросила Ани.
– Не знаю, – ответил я. – Может, поеду путешествовать…
И надо же такому случиться, что именно в этот вечер, когда я ждал Ани в холле – мы собирались послушать джаз в ночном клубе, заехали в отель, Ани решила переодеться, – я встретил Сергея. С папкой под мышкой он вышел из лифта и выглядел не лучшим образом.
Ему удалось на волне интереса ко всему русскому с помощью отца раскрутить Беляшина. Сыграла свою роль и та выставка, на которую приехали и Руцкой, и Бурбулис, и Хасбулатов, и даже Шахрай, и даже кое-кто из молодых реформаторов. Там отлично угощали, там кишели иностранные журналисты и дипломаты. По сути, Беляшин был гарниром к политике, но гарниром сытным, вполне готовым сойти за основное блюдо. Лана, Сергей и Беляшин уехали в Штаты, но оказалось, что в Нью-Йорке пятьдесят тысяч художников, кошачий и клоунские периоды закончились и Беляшин никак не мог определиться, что ему делать дальше. Сергей своими советами только мешал, Лана пила горькую. Первым не выдержал Беляшин. Он вернулся, вновь поселился в своей чердачной мастерской и начал писать портреты нарождающейся буржуазии. Потом вернуться надумал Сергей, а Лана, решив прокормиться работой официанткой во второсортном русском ресторане, осталась.
Теперь Сергей пытается двигать сразу нескольких художников, сам пишет о них статейки, пристраивает через бывших сокурсников, а в отель приходил показать фотокопии работ одному владельцу галереи, приехавшему посмотреть – нет ли чего нового в России.
Его поразил размах моего бизнеса, и он тут же предложил мне портрет.
– Хочешь, тебя напишет Беляшин? Недорого. Четыреста.
– Дорралов?
– Не понял…
– Ну, помнишь, так Беляшин произносил слово “доллары”.
– Не помню. Ну так как?
Я сунул Сергею визитку и сказал позвонить завтра. Он пошел к вертящимся дверям отеля. Он, оказывается, ещё и прихрамывал.
– Сергей! – окликнул его я. – Галерист нашел что-то новое в России?
– Нет, – ответил Сергей. – Не нашел…
Он растворился в темноте, тут из лифта вышла Ани – брючки, туфельки, горькие складки у губ – и легким шагом подошла ко мне.
– Я заставила тебя ждать…
– Пустяки…