Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2005
Не могу сейчас даже припомнить, как именно – то ли телефонным звонком, то ли как-то иначе – меня вызвали в Ленинград на пробы фильма о разведчике.
Я не знал, кто меня приглашает. И был совершенно убежден в том, что не гожусь. Во-первых, я некрасивый. Во-вторых, рост не такой, какой должен быть у разведчика. Ну, и в третьих, разведчик должен быть стройный, а я… не очень. Одним словом, на советского разведчика я был не похож. Может, на американского? Так и они, судя по фильмам, подбирали парней с героической внешностью.
Но я подумал: поеду. Совсем не потому, что надеялся сниматься. Главное – возможность приехать в Ленинград: у меня будет несколько дней, надо купить запчасти для “Москвича”, еще что-то… разные мелочи в Гостином дворе. Подумал: ну они ошиблись. Был уже такой случай, когда меня пригласил Рязанов на съемки “Берегись автомобиля”, – сыграть прибалтийского пастора. Я тогда уже стал известен – после “Никто не хотел умирать” получил звание, призы, Государственную премию, – поэтому сказали: Банионис. Из Одессы, где снимал Рязанов, в Вильнюс прибыл второй режиссер за мной. Мы встретились, и я вижу разочарование в его глазах: он ожидал светловолосого, синеглазого, с лицом таким вытянутым… типичного, одним словом. Но делать нечего – полетели; я чувствовал, он боится, что ему попадет.
Прилетели в Одессу, вошли в гостиницу, там сидели Брагинский, Рязанов и Смоктуновский. Взглянули на меня – и у всех в глазах отразилось: ну попали! А деваться некуда – завтра съемка. И сняли меня. Это потом оказалось, что совсем неплохо получилось. Что, возможно, бывает пастор и такой.
И теперь, отправляясь в Ленинград, я ожидал такого же недоумения. Ожидал, что пригласили для “подставы”, – такое бывает. Зовут одного, на которого заранее сделали ставку, а еще двоих-троих – чтобы худсовет не обвинил в отсутствии иных кандидатур.
Познакомился с Саввой. И вижу: не очень-то он моей внешности испугался. Но не стал особо на что-то настраиваться, лишь отметил про себя, каким симпатичным человеком сразу показался мне этот режиссер.
Забегая вперед, скажу: я так и не узнал, почему он меня пригласил. И теперь уже не спросишь…
“Мертвый сезон” – восьмой или девятый мой фильм. В кино первую роль мне дал Витаутас Жалакявичус – в картине “Адам хочет быть человеком”. Потом я снялся снова у него – в “Хронике одного дня”. Четвертая работа оказалась опять с ним – уже упомянутый фильм “Никто не хотел умирать”; он принес нам успех. Жалакявичус был моим крестным отцом в кино, моим “главным режиссером” – таким или почти таким, каким в театре был Юозас Мильтинис. Других настоящих режиссеров у меня так и не было.
Савва – совершенно особый случай.
Между прочим, его оценил и Мильтинис, которого я позже – с разрешения Саввы – пригласил на съемки в Ленинград: мой учитель должен был знать, что и как я делаю. Мильтинис приехал – и они нашли общий язык! Это мне очень понравилось. В Савве оказалось что-то такое, чему я учился у Мильтиниса с сорок первого года, когда пришел к нему перед самой войной. Это было удивительно и редко, особенно для тех времен. Мильтинис ничего мне не сказал после их встречи и просмотра отснятых эпизодов, но я понял – все нормально, все хорошо. Если бы ему не понравилось, он не промолчал бы. Такой был человек.
Но вернемся к началу “Мертвого сезона”. Пробы. Одели меня. Я все думал, как бы тут сыграть хотя бы похоже на героя… Старался смотреть, говорить низким голосом – так, как должен советский разведчик это делать. А на второй-третий день кто-то другой, не Ролан Быков, пробовался на Савушкина. И камера стояла на этого актера, а меня попросили реплики подавать из-за кадра. Я и говорил свой текст – просто так. Думал: зачем стараться, буду так, как мне нравится, играть. И я подаю реплики, и мне так приятно это делать, потому что меня не останавливают… И вдруг слышу, что Савва говорит оператору: “Поверни камеру на Баниониса, поверни на Баниониса”!
Ах, вот оно что! Значит, ему нравится то, что я делаю!..
И камеру повернули. А я, отыграв всю сцену, понял: мы с Саввой – единомышленники.
Тогда мы с ним поговорили открыто и как-то обо всем: об искусстве, о кино, о театре… И я увидел: его слова совпадают с тем, чему меня учил Мильтинис. Притом он резко отличается от Жалакявичуса – очень умного, но очень жесткого человека. Савва же был другой. Сказать “интеллигентный” – ничего не сказать; он оказался неожиданно интересным, умным человеком – действительно неожиданно для меня, потому что в те времена единомышленников было не так уж и много.
“Что ж, подождем результата”, – подумал я, когда прощался и благодарил за приятную работу, а не за возможное утверждение меня на роль. Но прошло некоторое время и сообщили, что утвержден именно я. Удивлению не было конца: как это так? Неужели не пробовали Кадочникова? Или Тихонова? Кстати, кого пробовали, я так и не узнал. В кино не принято об этом ни спрашивать, ни говорить артистам, чтобы мы не чувствовали друг друга конкурентами…
Начались съемки – в Ленинграде, потом поехали в Германию, эпизод о том, как Ладейников почувствовал, что его вроде засекли, он не знает, как выпутаться… Вижу – мы понемножку отходим от сценария, и мне это нравится. Что об этом думали тогда авторы его Владимир Вайншток и Александр Шлепянов, я не знал, разумеется. Я только видел, что нам с Саввой обоим казалось необходимым что-то корректировать, что наши желания и направление изменений совпадали. Мы многое определяли совместно, Савва советовался со мной – это большая редкость, единственный случай в моей практике. Излишне и говорить, что в нем не было ничего диктаторского, столь свойственного многим постановщикам. Но он мог сделать замечание артисту. Скажем, мой партнер Ролан Быков появлялся на площадке буквально наскоками и довольно часто начинал собственную “режиссуру”. Так вот, Савва всегда его останавливал.
Мне очень нравилось работать. Содержание эпизода мы обговаривали накануне вечером в гостинице, а на площадке я только спрашивал его о конкретных деталях: куда пойти? куда посмотреть? И это все было так важно и интересно, так захватывало, что я даже не могу сейчас вспомнить ничего другого из всех этих трех-четырех месяцев съемок – как мы отдыхали, например. Или еще что-то.
Я чувствовал, что играю, как говорится, судьбу человека. Не определенного советского человека, с кондовым таким патриотизмом, – нет, я играю человека вообще. Я даже представлял себе, что это может быть и американский, английский разведчик, попавший в такую ситуацию. Мне казалось, что любой человек в подобном положении был бы несколько растерян…
Удивительно, однако я нашел подтверждение многим своим догадкам только сейчас, когда мне подарили книгу Леонида Колосова и Трофима Моло2дого “Мертвый сезон: конец легенды”. Трофим Молодый – сын разведчика Конона Молодого, который, как считается, был прототипом моего Ладейникова – и консультантом на съемках фильма “Мертвый сезон”. А известный журналист Леонид Колосов – друг Конона. В книге, кстати, приводится и фрагмент моего интервью одной газете, где я рассказывал о работе над этим фильмом, – тогда, в начале и середине 90-х годов, впервые появилась возможность говорить о разведчиках-нелегалах. Конечно, далеко не все в картине – повторение судьбы Конона Молодого. Ладейников – образ собирательный, но я нашел в книге много подтверждений самого настроения этого человека в тот период, его чувств, его состояния. Получается, мы делали все правильно, эта книга как бы нас “оправдывает”. Хотя в ней есть и немного такого ложного героизма, но совсем немного.
Мы этого героизма всячески избегали. Потом выяснилось, что это кое-кому не нравилось. Впрочем, по порядку.
Примерно в середине съемок у меня выдался перерыв, и я поехал домой в Литву. Проходит неделя, а вызова все нет. Только к концу второй недели я снова в Ленинграде и спрашиваю Савву: в чем дело? Он ответил, что затянули с постройкой декорации. Сначала я поверил. А через некоторое время мне кто-то сказал, что картину остановили, поскольку худсовет решил – Банионис не годится для роли советского разведчика. Мол, непохож.
А надо сказать, что впервые я увидел Конона на шоссе под Москвой, где снимали сцену обмена (как мы потом шутили, литовца меняли на литовца). И Савва накануне сказал, что на съемке будет присутствовать настоящий бывший разведчик, прототип моего героя, он подскажет, как это было на самом деле, чтобы нам все сделать точно. Конечно, кино есть кино – и ритм сцены надо держать особый, и кадр выстроить, и жизнь на экране другая, но все же в основе – подлинное событие. (Кстати, позже Конон Молодый подарил мне книгу своих воспоминаний “Высшая ставка” на польском языке – я читаю по-польски – и там я нашел описание реального обмена его на английского разведчика: очень многое мы сделали действительно “по жизни”.)
И вот съемка, я жду, когда же придет этот советский разведчик. Нет его, нет… уже ставят камеры, репетируем, я спрашиваю Савву: “Не пришел, что ли?” “Как не пришел? Да вот он стоит”.
Я взглянул и аж чертыхнулся: какой же это разведчик! Это обыкновенный простой человечек, ничего больше! Говорю Конону: “Вы совсем не похожи на разведчика! Извините, я вас не признал!” В ответ и он посмеялся, сказав, что разведчик и не должен быть “похож”, что он должен выглядеть очень обыкновенно… Та встреча и разговор утвердили меня в мысли: я не старался выглядеть героем – и правильно.
Как ни странно, мы с ним даже на фотографиях чуть-чуть похожи. Не лицом, может быть, но общим обликом.
Этого, очевидно, не поняли ни директор “Ленфильма” Киселев, ни сценаристы. Шлепянов даже сказал, что снимет свою фамилию с титров (правда, потом все-таки оставил). А Вайншток таких заявлений не делал, хотя и был недоволен. Возник конфликт, все они были настроены не только против меня, но и против Саввы…
Конечно, я узнал об этом гораздо позже, уже по окончании работы. Кулиш поступил мудро, ни словом не обмолвившись мне о том, что меня хотели с роли снять. Савва правильно рассудил: скажи он мне о таком недовольстве начальства, я бы стал, может быть, как-то игру менять, пошла бы фальшь, ложь… Роль была бы провалена.
Почему же все-таки обошлось? Точно сказать не могу. Но полагаю, что за меня вступился сам Конон Молодый. А еще – Михаил Ромм, которого Савва пригласил посмотреть материал. Ромм все же был авторитетом в кинокругах.
Я очень ценю Савву за такой умный подход к актеру. И самое главное – я еще раз убедился, что не надо слушать власть. Если будешь слушать власть – ты пропал. “Никто не хотел умирать” тоже чуть не закрыли под тем предлогом, что, мол, никакого сопротивления советской власти не было. Но Жалакявичус не послушался и доделал фильм, а только потом наш первый секретарь Снечкус вдруг объявил: “Сопротивление было, “лесные братья” были, мы покажем историю”… Начальство – оно такое, переменчивое. Тот же Киселев на ленфильмовском банкете по случаю съемок Конрадом Вольфом картины “Гойя”, где я играл заглавную роль, встал и сказал: “Поднимаю тост за здоровье нашего любимого Донатаса Баниониса, которого хотели снять с роли в фильме “Мертвый сезон”, но мы его защитили и отстояли!” Я тогда подумал: ай, ай, какой ты хороший…
“Гойю” я вспомнил не случайно. В том фильме была одна сцена – разговор художника с инквизитором (его играл очень хороший польский актер Мечислав Войт). Инквизитор показывает Гойе офорт и спрашивает: “Это ваша работа, ваша?” Перепуганный – так и у Фейхтвангера – Гойя, который знал, конечно, что такое инквизиция на самом деле, отвечает: “Моя”. И тогда спрашивает его инквизитор: “Кому служит твое искусство?”. Гойя ни жив, ни мертв, но отвечает все же искренно: “Правде”. “Ах, правде! Не церкви!” И тут Гойя, чтобы спасти себя, говорит: “Церковь выше правды”.
Вот тогда я понял, что правительство – “выше правды”. А правда, соответственно, “ниже” и правительства, и церкви. По их мнению, конечно. Сегодня, кстати, опять так. Опять смотрю – правительство “выше правды”. И как хочешь: будешь слушать правительство, начальство – тогда правда отойдет в сторону. Если слушаешь правду – будешь перечить правительству. Так вот – выбирай. Или ты правду говоришь, или ты служишь. Или следуешь неправде, служа церкви или там правительству…
А Савва был такой, кому важнее правда. Он служил только ей. И за это я так его уважал. И до сих пор уважаю.
Но вернусь к финалу фильма. После обмена – мой последний проезд в машине. Мы договорились с Саввой, что никакой радости не будет на моем лице. И это тоже оказалось интуитивно очень верным. Что ждало на родине таких разведчиков, теперь известно хорошо, – как минимум полная засекреченность, и в титрах фильма стояло: “Консультант – Константин Трофимович Панфилов”. Но тогда мы могли только догадываться о чем-то… Спустя три года после наших съемок, в 1970 году, я удивился, узнав, что Конан Молодый умер – от инсульта, на сорок восьмом году жизни. Кстати, узнал я это тоже удивительном образом: подходя к посольству США, куда направлялся оформлять визу для поездки по приглашению, вдруг столкнулся с незнакомым человеком, который произнес: “Извините, хочу вам сказать, что позавчера умер Конон”… Потом я выяснил, что все-таки ему “помогли”, – лечили так, чтобы у него был инсульт. Он слишком много знал, а мало ли что в жизни бывает…
Вот что значит – человеческое и героическое. Вот что значит – жизнь и кино, кино и жизнь….
Все это прекрасно понимал Савва. Мы оба были людьми, предпочитавшими говорить правду.
Я точно помню наш прощальный с Саввой разговор после съемок. Мы говорили о том, что картину, наверное, положат на полку (так и было, ее долго не показывали). Что, конечно, могут быть и неудача, и даже провал. Но – черт с ним, потому что работали мы с удовольствием! И он подтвердил: наша встреча – удовольствие, и мы никогда не скажем, что плохо понимали друг друга и что плохо работали.
А потом… неожиданно, как всегда бывает, – успех! На родине и за границей. Савва привез мне из Болгарии приз за лучшую мужскую роль – такой резной деревянный столик и три стульчика… в самолете вез. А предварительно из Софии звонил, чтобы поздравить… Эти маленькие штрихи хорошо говорят о том, каким он был не только режиссером, но и человеком.
Так получилось, что больше я не видел ни одного фильма Саввы. Да и виделись мы, в общем, к сожалению, нечасто – каждый был занят своей работой. И все же лет семь назад мы втроем – Савва, Ролан и я – были приглашены участвовать в одной телепередаче. Когда запись закончилась, отправились куда-то, что называется, посидеть. И вдруг стали шутить: давайте сделаем продолжение фильма “Мертвый сезон”! Мол, прошло много лет, наступили новые времена. Савушкин – хитрый актер, как это часто бывает; такие люди из ничего делают бизнес – разбогател, стал “новым русским”, олигархом, нефтяным магнатом. А Ладейников доживает свой век, не нужный никому. Какую работу может иметь бывший разведчик, если все говорят: “Зачем нам этот кагэбэшник”? А пенсия маленькая… И вот, может, после некоторой экспозиции, представляющей героев спустя годы и годы, идет мой Ладейников по Москве и видит: большо-о-ой такой лимузин едет. И сидит в лимузине – как принято, на заднем сиденье – небольшой человечек. Вдруг они посмотрели друг на друга и каждый подумал о другом: кто он такой? где я его видел?
Ладейников вспоминает: о Господи, я же с ним был на задании! Как он поднялся! Надо его разыскать, может, найдет для меня работу…
И Савушкин вспомнил Ладейникова. Но думает наоборот: только бы не встретиться… подальше от этого обломка прошлых лет!
Однако Ладейников узнал, где офис Савушкина, и сумел к нему пробраться через охрану. Входит в огромный кабинет, весь уставленный шикарной мебелью, увешанный картинами, и видит маленького человечка за столом, испуганно спрашивающего: “Как ты меня нашел?”
Тут должна была начаться интрига, замешенная на реалиях. Мы втроем думали: почему бы и нет?.. Но прошло совсем немного времени, и вдруг умирает Савушкин – Ролан Быков. А без него эта история уже невозможна…
Последняя моя встреча с Саввой произошла, когда я был в Москве на театральном фестивале имени Чехова по приглашению Международной конфедерации театральных союзов. В театре Вахтангова на спектакле Камы Гинкаса увиделся с Саввой и Варей, и мы договорились встретиться еще… Кто бы мог подумать, что этого не случится больше?
Смерть Саввы осталась для меня совершенно непонятной: как это – его нет…
Он, скажу еще раз, был на съемках рядом со мной и как режиссер, и как человек, и как приятнейший друг, с которым находишь общий язык. Не знаю, мы почему-то не спорили даже никогда… не было, о чем спорить. Это редкость. Это редкость. У меня были впоследствии хорошие фильмы – с Конрадом Вольфом, с Тарковским… но таких близких человеческих отношений и понимания друг друга больше не случилось. Единственный был такой человек за семьдесят с лишним картин – Савва.