Роман-палимпсест
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2005
Мои сомнения по поводу того, обладаю ли я ценным манускриптом, упрочили знатоки книжных древностей, сказав, что эта рукопись является палимпсестом* и для установления подлинного текста потребуются первоклассные специалисты и годы кропотливого труда, а в результате ожидаемое открытие может обернуться скучнейшим изложением учета зерна в низовьях Нила.
Конечно, при более внимательном прочтении рукописи мне показалось, что я и сам обнаружил ряд ошибок в хронологии, географических названиях, заметил лингвистические несуразности и прочие промахи автора, описывающего незнакомые предметы в контексте услышанной от кого-то чужой истории. Но в то же время моя находка подвергала сомнению свидетельства самых заметных очевидцев той эпохи, и я не считал себя в праве о ней умолчать.
Меня заворожила красота старинной книги, где царили знаки, подтверждавшие своей бледностью божественное соитие пергамента и чернил с бесконечным временем.
Даже аккуратно вклеенная между тончайшими листами кожи бумага не вызывала отторжения. Будучи великолепным творением рук настоящего мастера, она практически не отличалась по цвету и фактуре от основополагающих листов.
Правда, необходимо заметить, что текст, написанный именно на этих листах, вызывал наибольшие сомнения в своей подлинности, но я оставил его в том виде, в каком он мне достался, позволив себе закрепить собственные сомнения знаком Q, что в ученом мире может означать “неизвестный источник”.
Полностью рукопись имела довольно неуклюжее название, звучавшее так: “Жизнь и деяния Машиаха бен Иосифа, Нэзера или Иссы из пальмоносного Едома**, в точности описанная со слов очевидцев историком и путешественником А Шином”.
Считая себя случайным посредником, я все же решился переименовать рукопись, исходя из собственного понимания прочитанного, присвоив ему название “Арундель 405”, зная, что отдаленно похожая история хранится в Британской библиотеке под шифром “Арундель 404”***, и в таком, уже законченном, виде готов передать книгу любому заинтересовавшемуся издателю.
От себя позволю добавить, что этим трудом, с его таинственностью и полунамеками, автор, наверное, хотел привлечь к себе внимание, претендуя на обладание неким сокровенным знанием, которое в последний момент по неизвестным причинам он все же решил от нас скрыть.
Посредник
* П а л и м п с е с т (греч.) – пергамент, с которого стерт первоначальный текст и на его месте написан новый.
** “Жизнь Мессии, сына Иосифа Назарянина из Иудеи”.
*** “A r u n d e l 4 0 4” – апокриф “Книги о детстве Спасителя”.
Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор,
пока не найдет, и, когда найдет, он будет потрясен…
Евангелие от Фомы
Если и совершил он что, то лишь в мороке
наваждений и на краткий миг.
Деяния Петра с Симоном
Видимое ничто (Q)
Для здешних мест снегопад есть явление необычайное, природными условиями необъяснимое, а значит, чудное. К чему сие знамение – к худому или хорошему – никому из старожилов неведомо, но говорят, что когда подобное случается в других краях, предприимчивые люди собирают снег в кувшины, прячут в глубоких подвалах, а в жаркое время извлекают обратно для получения большой выгоды, продавая снег имущим соотечественникам в качестве охлаждающего средства для вина и морской пищи. Но в этой деревне морская еда не водится, как не водятся и ее богатые поедатели, а следовательно, даже столь малое знание о пользе снега не может никому пригодиться.
Снег медленно падает и, едва коснувшись серой земли, умирает, а к хорошему это или плохому – неведомо.
Ночь. Кругом от совершенной беззвездности черным-черно и должно бы быть тихо, но от самого дальнего дома исходит шум человеческих голосов, и это тоже необычайно, так как в этих местах, по извечному обыкновению, ночью всегда тихо.
Шум производят три чужеземца, оказавшихся здесь никому неизвестным образом. Пятые сутки они требуют вина, пьют его без меры и не могут напиться. Их переводчик в силу крайнего опьянения уже лишился дара своей и какой-либо иной речи, а они все никак не устанут поносить эту варварскую страну, населенную примитивными людьми, и, покачивая бедрами, объяснять свое желание познать местную женщину. Напуганный угрозами хозяин дома уже приводил им заплаканную девочку лет десяти, но они били его за это по лицу, а переводчику строго сказали, что хотят не ребенка, а искушенную женщину, и, поломав в назидание много мебели, дали понять, что их бесчинствам не будет конца. Потом они достали из своих сундуков великое количество материи, укутались в нее, навели на свои лица румяна и постыдными движениями тел стали изображать нужную им женщину, показывая, что и как она должна уметь делать.
Видевшие эту мерзость осознали, что снег выпал к большому испытанию, чужеземцы не простые путники, а совсем другие люди, и, наверно, наступил день крайнего развращения человеков.
Пьяный переводчик не понимал происходящего, тревожно икал, отмахиваясь обеими руками от привидевшихся ему мужеподобных женщин, пока не опрокинулся на бок без памяти.
Когда в доме не осталось ни одного непоруганного места, буйные странники заметили сидящего возле дверей старика и, прислушавшись к нему, обратили внимание на некую связь между его бормотанием и своими бесчинствами. Так, когда они шумели и ломали мебель, старик бормотал громко и быстро, а когда отдыхали, он еле цедил слова, переходя на шепот, из чего пришельцы заключили, что именно этот долгожитель знает, где сокрыта восточная красавица, но из-за своей необразованности не может объясниться на нужном им языке.
Долгие уговоры, поглаживания и прочие знаки внимания результатов не дали, и тогда вновь пришлось терзать переводчика, но он молчал, будто речь шла не о доступной женщине, а о поругании родины.
Давно примечено, что люди, водящие дружбу с Бахусом, отличаются особым упорством в достижении своей цели, так и эти трое, не оставляя дурной мысли, выволокли переводчика на улицу и с помощью охлаждающих процедур вернули ему речевые навыки вместе со способностью открывать веки.
Юноша дрожал, теребил грязными руками мокрые волосы и кивал, обещая вот-вот перевести бормотание старика.
Несколько жителей, успевших убежать в самом начале издевательств, привлеченные наступившей тишиной, вернулись обратно. Уж они-то прекрасно понимали, что переводчик мучительно тянет время, потому что переводить эти слова – занятие бессмысленное. Старик просто повторял прописные истины пророков, те, что и без него потомки Авраама, от мала до велика, знали наизусть. Знали, но втайне верили мало, как знали, но не верили в существование великого моря без берегов, где плавают лодки длиной с их улицу, правда, они и снега не видели, а теперь он падает с неба в изобилии, а значит, может так выйти, что есть и бескрайнее море, и именно из него восстанет Мессия. Такой огромный, что все враги, какие есть, разбегутся, оставив людей с миром.
Старик говорил без остановки. Говорил о том, что скоро дева зачнет в чреве своем младенца, и нарекут Его Емануилом, и поклонятся Ему цари всех царств, и станет Он над ними, и сменится царство блуда Царствием небесным.
Слышавшие это много раз ранее, сейчас, перед сиюминутной бедой, понимали наивность истории о том, что именно здесь вот-вот родится мальчик и своим писком возвестит о наступлении справедливого царствия, а небесное знамение, пригнув головы всех господ мира к ногам Спасителя, подтвердит своим сиянием Его полномочия на Земле.
Кто поверит в присутствие множества царей, когда здесь сборщика налогов можно увидеть только раз в году? Кто поверит?
Устроители бесчинств вопрошающе согнулись над ерзающим по полу, скулящим переводчиком.
– Сейчас, сейчас, – канючил тот, делая вид, что подбирает слова. – Я понял. Это не о женщине… Подождите, подождите! Это лучше. Гораздо лучше! Он говорит, что родится царь… Постойте! Может быть, уже родился. Здесь! Рядом с нами!.. Нет, нет! Не простой царь, а такой, что каждому нужен. Любое желание выполнит. Только приходи и проси. И мы первыми можем быть. Первыми, кто в Него поверил. Тут и просить не надо – и так все ясно. Это лучше, чем сокровища найти. Все богатства мира поменьше будут. Главное, чтобы сейчас тихо было. Затаиться надо. Не вспугнуть, а то уже сколько раз получалось, что упускали…
Кроме старика, все замолчали. Они поверили!
Старец смотрел в черное окно и видел там белый снег. Он молился. Частил словами, проглатывая окончания. Он торопил молитву, и снег замедлил свое падение, пока не остановился вовсе. Нет, не исчез, а замер между небом и землей. Остановился ровно посередине. По крайней мере всем так привиделось. Даже тем, кто не пил вина.
Одна молитва закончилась, а вторая еще не началась, и в этом промежутке полной тишины все услышали крик! И еще раз крик. И обломилось полено в очаге, и огненные искры роем вырвались наружу, и стало так светло, что и днем не увидишь столько света.
А непрошеные гости будто только и ждали этого. Словно все их прежние злодеяния и бесчинства были лишь испытанием маловерных. Они быстро переоделись в совершенно другие платья, видом своим не сравнимые с унылой одеждой путешественников. Кому из счастливчиков удалось осторожно пощупать платья, те потом долгие годы спорили о качестве материи, отмечая ее превосходство над всеми прочими.
Тем временем один из чужеземцев умастил свое и без того темное лицо черной краской, а товарищ его помог навести красоту раскаленными прутьями, закрутив волосы в тугие колечки, а третий, одетый не иначе, как по-царски, вышел на улицу с большим продолговатым ящиком и, раскрыв его, вынул длинные палочки с набалдашниками на конце. Ему помогал невесть откуда появившийся мальчик с плоским лицом и чрезвычайно узкими глазами. Именно он соорудил из палочек занятную пирамиду, но, не удовлетворившись содеянным, то и дело менял палочки местами, добиваясь одному ему известной гармонии. Его не торопили, пока он сам не отступил от своего сооружения на почтительное расстояние и, сев на корточки, стал придирчиво его изучать.
Тогда один из царей (а в этом уже никто не сомневался) бережно извлек из своего сундука обтянутый бархатом куб и, открыв его, с еще большей осторожностью достал стеклянный шар.
Одному ребенку благодаря своей малости удалось протиснуться поближе, и он потом утверждал, что видел в этом шаре все: голубую плещущуюся воду, покрытые лесом горы и синее небо с одинокой звездой, а когда царь понес шар, то мир в нем колыхался, а с неба шел крупный снег.
Царь поставил шар внутрь пирамиды из палочек и, отойдя подальше, позвал других царей. Так они стояли, пока не раздался женский крик, самый громкий и самый последний, а детский писк уже никто не слышал, потому что под звуки тысячи тысяч небесных труб палочки вспыхнули, шар взлетел до самого неба и, расколовшись от жара, расплескал все без остатка, а та самая звездочка, зацепившись на небе, принялась так быстро расти, что не удержалась на месте и покатилась по темному своду, оставляя за собой шлейф из огненных искр и разноцветного пламени, отчего пролетающие птицы загорелись и случилось на небе неописуемое пожарище из тех, что с земли погасить нельзя, а можно только наблюдать, уповая на милость Создателя.
Птицы, стремясь прочь от брызжущей огнем звезды, долетели до самого Рима, где, упав на алтари, спалили жертвенное мясо, оставив всех богов без людского признания, а видевшие огненных птиц авгуры посчитали это дурным предзнаменованием. Китайские же астрономы описали явление звезды по-научному, рассказав потомкам о комете, двигавшейся из головы Скорпиона к его груди и принявшей обличье белой муки или оческов шелка. Далее устремилась она на восток, к Змею, где, увеличившись на сорок локтей, стала похожа на дыню, после чего откатилась во владения Андромеды и Рыб и ушла от них к Овну, исчезнув без следа.
На описание этого чуда понадобилось им без малого пятьсот лет, так как народ они старательный, а значит, медлительный, а вот вифлеемцам не поверили, что при них все случилось в одночасье, и тот, кто теперь желает узнать о комете поподробнее, слезно просит переписать у китайцев, а жители Вифлеема, сколько ни искали остатки той красоты, что из расколотого шара выпала, – ничего не нашли.
Остатки чуда обнаружились далеко на острове в виде карликового деревца, прозванного “бонсай”. Растет оно до сих пор, и кто на острове побывал – клятвенно это подтверждает. Зато вифлеемцы могут рассказать, что было дальше, а другие только пересказывают услышанное да еще от себя сочиняют.
А дальше вот что было. Цари зажгли факелы и велели всем, кто был рядом, достать из сундуков дары и отправиться на поиски младенца. Но в ту ночь выдалось так много света, что в факелах нужда сразу отпала. И царская процессия пошла по единственной в селении улице, возвещая миру о рождении царя.
Надорвавшиеся долгим ожиданием люди поверили в чудо, и это был самый счастливый день в их жизни.
Кто-то подтвердил, что, действительно, здесь, совсем рядом, в хлеву, родился мальчик, но вовсе не царь, а так – всего лишь материнская радость.
Люди наперебой, толкаясь, первыми хотели показать царям сарайчик. В порыве вновь обретенной веры они сорвали ветхую дверь, оттолкнув бросившегося им навстречу мужчину с палкой в руке, и увидели лежавшую на копне сена красивую женщину, с белым, как у луны, лицом, на котором подрагивали капельки слез. Она улыбалась.
Толпа расступилась, пропуская вперед царей, и преклонили они перед ней колени, а кто это видел – вспоминая, плачут.
Неожиданно появился осел. Он осклабился, показав большие желтые зубы, мотнул головой, зацепив при этом чужую корону, отчего первый царь подался назад, не вставая с колен, и осмелевшее животное, спотыкаясь о подарки, нечаянно вытолкало всех наружу.
Совсем растерявшись от увиденного, муж роженицы, отбросив палку, сам упал на колени и, широко раскидывая руки, принялся загребать вместе с навозом преподнесенные дары, подозревая добровольных помощников в естественном желании прихватить иную вещицу себе на память. Но тогда, в те возвышенные мгновения, грех было упрекать людей в подобных деяниях.
Это потом, когда цари растворились вместе со снегом, люди опять потянулись к сараю, втайне надеясь увидеть на его месте хрустальный дворец, но сарай остался сараем, женщина, повернувшись спиной к мужу, кормила грудью младенца, а глава семейства суетливо крепил собранные подарки на спину осла, чтобы потом поменять их на муку и прочую съедобную полезность. Застигнутый врасплох, он вздрогнул всем телом и виновато опустил руки.
Вопросов было много: царь родился или не царь? Какого и сколько добра преподнесли чужеземцы? Кто возместит убытки хозяину постоялого двора? Он интересуется: нужно ли сообщать нынешнему царю о рождении самозванца? А если мальчик не самозванец, то когда привезут соответствующие документы и сможет ли здесь разместиться новая столица?..
Справедливых вопросов было много, но все они остались без ответа.
Отец ребенка мялся, теребил в руках тесемочки, предназначенные для крепежа мешков, отвечал невнятно, и, если кто проявлял особый интерес к какой-либо вещи, неохотно показывал ее, после чего она естественным образом навсегда задерживалась у любопытствующего.
По завершении осмотра даров в наступившей неловкости вспомнили о человеке, провозгласившем скорое появление Мессии, и решили пойти за ответом на постоялый двор.
Старик оказался на прежнем месте. Он сидел с выпученными до крайности глазами и ртом, заполненным обгоревшей птицей.
Знающие писание предположили, что покойник должен зваться Симеоном, но им возразили, указав, что это Изаар, писавший по собственному наущению историю их городка, дотошно отмечавший, кто и когда сеял, каких добился урожаев и кто из жителей прославился на всю страну.
Отыскали нужные записи. Перепроверили. Цифры урожаев из года в год с завидным постоянством оставались неизменными, а прославленных жителей не значилось.
Без сожаления плюнув на рукописный труд Изаара, стали отмечать всякие подробности. Вспомнили, например, что молодую мать звали Мириам, а ее мужа Иосифом и что во время расспросов он постоянно ел квашеную капусту, но и это тонкое наблюдение ясности не прибавило.
Томясь незнанием, надумали снарядить в столицу гонца, чтобы официальные лица сами дали случившемуся научное объяснение. А чтобы не накликать на свой и без того убогий городишко лишних бед, посоветовали гонцу в Иерусалиме не задерживаться, а скакать дальше, вплоть до самой Индии. Ведь чем больше людей узнает о чуде, тем в большей безопасности они сами окажутся. На том и порешили.
По исхудавшему серому снегу брели три путника. Мальчика можно было не считать. Он постоянно отставал, озирался и плакал, горько сожалея о растраченном огне.
Помогая друг другу, путники медленно раскручивали величественные тюрбаны, и тонкая материя в их мокрых руках тут же превращалась в комки грязи. Края дорогой одежды, волочась, вбирали тяжесть земли, и отороченные мехом плащи, должные свидетельствовать о принадлежности их хозяев к касте халдейских тайновидцев, ощутимо пахли мокрой псиной. Давя непосильной ношей, бархат мешал движению, пока не сползал с плеч, глухо шлепаясь позади. Наступала ощутимая легкость, и даже вспоминалось что-то веселое, но плачущий мальчик все портил.
Его увещевали. Что теперь о звезде жалеть? Зато какую радость людям доставили!
Им смешно, а мальчик плачет. С этим вином всегда так случается. Когда пьешь, кажется, что складно дела твои делаются, а по мере мучительного просветления оборачивается нарядность жизни совершенной пакостью.
А иначе как объяснить, что забыли они имя и облик того, кто, смутив их богатствами мира, указал идти на Восток, задрав головы к небу. Идти до тех пор, пока не увидят над собой сплошную черноту, очищенную от звезд, и тогда по первому крику младенца следует им освободить небо от мрака ночи. А в придачу к ладану, смирне и золоту дал специально обученного мальчика с инструментарием для звездного жертвоприношения и верящего в живущего на Луне кролика.*
* Вера в Лунного зайца была распространена в Индии и Китае, ему приносили жертвенные дары и запускали фейерверки во время лунного праздника. !
И пошли они, движимые щедростью пославшего и собственным любопытством, а узкие глаза маленького помощника объяснили себе его занятиями: нельзя же всякий раз щуриться при запуске светил!
Теперь свое беспамятство они оправдывали дурным вином и случившимся в час разговора сильным туманом, таким плотным, что только золото и можно было разглядеть, а для напутствия достаточно оказалось голоса заказчика зрелища и шелеста его крыльев…
Так они рассуждали, удаляясь от Вифлеема, и растаявший за день снег упрятал их следы глубоко в землю.
От этой истории могло ничего не остаться, если бы не выросли рядом с постоялым двором в Вифлееме три финиковые пальмы, что стоят и по сей день, но имеют один недостаток – даже самые зрелые финики никогда не падают, и приходится за ними лезть по стволу, а занятие это неинтересное и хлопотное.
Еще одна странность осталась незамеченной по причине отсутствия всеобщего хронолога.
Удивительным образом, если верить наскальным рисункам, изустным преданиям и прочим недостоверным источникам, в те времена некое светило выдвинулось со стороны неба к самому краю Земли и, постояв на одном месте, проследовало по всему небосводу, высвечивая все потаенные места внизу. Свечение, исходившее от этого объекта, отрицательно подействовало на отдельные умы, породив массовый исход царей из своих владений. Все без исключения правители, не имея знаний об округлости Земли, посчитали, что именно им выражен знак свыше, и без всяких объяснений ушли в мерцающий туман, не оставив после себя законных преемников.
Это сумасшествие разом достигло оконечностей гор, заставив властителей Анд впервые спуститься вниз, проникло сквозь толщу сельвы по берегам Амазонки, выманив на губительный свет вождей воинствующих племен, отравленной влагой пропитало песок пустыни, увлекая прочь нагих и прежде непокорных предводителей бушменов.
Тогда, в тот чудный день, на Земле объявился единый для всех Царь и не стало более у людей других законных перед Богом правителей.
Но нашлись приземленные люди, посчитавшие мимоходную звезду кометой, суть которой, согласно Аристотелю, возгорающиеся в верхних слоях атмосферы земные испарения, а значит, сие светило есть “видимое ничто”.
Путешествие на Луну
Будучи по природе своей мечтательным бездельником, независимо от себя я получил от родителей имя А Шин и какое ни есть образование, позволявшее, при ежедневном его применении, прожить жизнь в относительном достатке.
Позже, спустя много-много лет, я задавал себе вопрос, почему Некто выбрал именно меня для столь необычного путешествия, и, не найдя убедительных аргументов в свою пользу, останавливался на единственной догадке, не имеющей отношения к перечню положительных достоинств любого нормального человека, – мне нравилось бесцельно упорядочивать предметы, совершенно в том не нуждающиеся.
Так, скажем, я мог обратить внимание на опавшие листья, стать на колени и до захода солнца до боли в спине укладывать их в стопочки, сортируя по цвету и размеру, а после, придавив камушком, уйти спать, чтобы больше никогда к ним не вернуться. Это касалось монет, желудей, дощечек и всего того, что поддавалось сортировке с перекладыванием из одного места в другое.
Я больше чем уверен, что именно эта моя странность обратила на себя внимание людей, давших мне деньги и вытолкнувших за пределы собственного сознания.
Луна послужила лишь поводом, если хотите – стала метафорой, заставившей меня поверить в собственную исключительность.
Да, я ни от кого не скрывал свои чувства к Луне. Зная, что она является пристанищем для мертвых грешников, я хотел попасть на нее, будучи еще живым, и, цокая по ее серебряно-оловянному покрытию, пройтись туда-сюда, пропуская мимо себя остывающие души грешников.
По моим подсчетам, при наличии больших крыльев за ночь можно было слетать туда и обратно, а имея вспомогательный механизм – еще и прихватить с собой на память пару пластин наичистейшего серебра, обладающих свойством вечно хранить блеск и холод неба.
Совсем не желая прослыть оригиналом, в отличие от своих друзей, думающих открыть собственное дело, а при благоприятном стечении обстоятельств отхватить потом и целый торговый квартал, я совершенно искренне желал ступить на Луну.
Наверно, услышав где-то мою болтовню о Луне, однажды ко мне во двор зашли три путника и, сев в тени дерева, без лишних предисловий предложили отправиться на ночную планету.
Я засмеялся, но один из гостей протянул связку писем, сказав:
“Следует разузнать, как там все на самом деле…”
Не дав ему договорить, я заметил, что тоже умею шутить, добавив, что из писем крылья не сделаешь, но теперь перебили меня:
“Как знать! На Луну не обязательно отправляться ночью. Ты только начни”.
С этими словами они встали и, пообещав через срок вернуться, направились к выходу. Я опять засмеялся, и тогда последний из них обернулся, пристально на меня посмотрел, положил на лавку увесистый кошель с монетами и, укоризненно покачав головой, сказал:
“Разве есть что трудное для Господа?”
Они растворились в полуденном зное, не дав мне возможности рассмотреть их спины. По крайней мере я именно так оправдываю себя, часто задаваясь вопросом: мешали им крылья или нет?
Денег оказалось так много, что они не поддавались счету. Цифры в голове путались, а в оставленных документах никаких указаний о полете на Луну не сообщалось.
Вспомнив о метафоре, я перечитал письма несколько раз и пришел к определенным выводам.
Судя по всему корреспондентов было двое. Одного звали Аселлус*, другой должен был быть Марком.
* А s e l l u s – ослик. Ласковое обращение императора Августа в одном из писем к своему внуку Гаю.
Исходя из описываемых событий, я с большой долей уверенности смог определить личности авторов, собрав из двух повествований одно, более-менее внятное, изложение их впечатлений.
Аселлус, он же Гай Цезарь, – сын выдающегося политического деятеля империи Агриппы и Юлии, дочери императора Октавиана Августа.
Рано оставшись без отца, Гай был усыновлен дедом и получил в утешение бесконечное пространство, наделенное водой и земной твердью.
Глава молодежи империи. В пятнадцать лет провозглашен консулом.
При живой матери мальчик рано остался один (Юлию император сослал на остров Пандатария за развратные действия, бросающие вызов общественной морали), лицом к лицу с воплощением живого бога на этой земле.
Можно предположить, что после смерти Ирода Великого юноша был направлен в Иудею в качестве беспристрастного арбитра в возникшем споре о престолонаследии восточного царства. В исторических документах говорилось, что при выполнении данного поручения его сопровождал советник и наставник по имени Марк Лоллий. По возвращении в Рим именно Гай имел решающий голос в историческом переделе царства Ирода. В перечне заслуг юноши перед императором особо отмечалось его нежелание сотворить молебствие в иерусалимском храме.
Не знаю, было это мистическим совпадением или обусловлено простой случайностью, но в поездке по Востоку рядом с ним находился Гней Домиций Агенобарб – будущий отец императора Нерона, а любимая сестра Гая явила людям из своего чрева мальчика Калигулу.
Еще одно обстоятельство говорило о правильности моих догадок – Октавиан Август в страхе пережил появление кометы, а любимый внук неожиданно проявил малодушие, попросив деда оставить его простым гражданином в пределах восточной провинции. Мимолетная слабость после личного вмешательства императора осталась почти не замеченной, и божественный отпрыск вынужденно продолжил свою судьбоносную миссию.
Во всяком случае, прочитав письма, я понял, что конкретные исторические имена – это всего лишь знаки, мятущиеся тени на земле, отражающие действительные события, происходящие где-то на небе. И еще я понял, что мне надо спешить.
Если читатель наберется терпения, то он сам сможет убедиться в обоснованности моих подозрений, не смея обвинять меня в том, что я никого не предупредил.
Из донесения Марка
Я никогда не решился бы так скоро напомнить о себе, но внутренняя нервическая болезнь молодого принцепса своими яркими проявлениями вынуждает меня высказать в письме растущую обеспокоенность.
Вначале я отнес недомогание твоего наследника на счет его бесконечных оргий, стараясь сообщать о них вскользь, понимая, что возраст и положение юноши вынуждают его повторять ошибки взрослых без оглядки на их жизненный опыт.
У меня создалось впечатление, что каждое прожитое мгновение обходится ему полноценными годами жизни, в общепринятом для нас их понимании и исчислении. Нет, не волнуйся, внешне это никак не отражается на его облике, но, исходя из его слов, ему якобы открылась тайна, некое недоступное остальным видение. Я смею это утверждать, так как он сам сбивчиво, вслух постигает данное откровение, а я, согласно твоему наказу, пытаюсь соответствовать “глазам и ушам” своего благодетеля.
Конечно, ты можешь немедленно отозвать нас обратно, но мне думается, что скорый отъезд еще более пагубно отразится на его здоровье и приведет к необратимым последствиям.
В дальнейшем я постараюсь не упустить ни одного слова или движения моего подопечного, а ты, зная своего мальчика лучше других, сочтешь мои опасения излишними и, таким образом, успокоишь всех нас.
Из письма Аселлуса
Скажу откровенно – путешествие по вверенной мне провинции прежде доставляло мало удовольствия. Здешние города своей безобразностью похожи друг на друга: всюду один и тот же мерзкий, прямо удушающий запах пряностей. Гортанная, каркающая речь и сотворенные из пыли, цепляющиеся один за другой серые домишки с вывернутым для просушки на показ всей улице непотребного вида бельем.
Тебя не мутит? А каково мне? Но я отвлекся и спешу перейти к главному. Я видел Храм! По первому впечатлению – нелепое, примитивное сооружение прямоугольной формы, поражающее размерами каменных блоков своего фундамента и безрассудным богатством отделки. Представь, что на отдельные участки плохо обработанного наибелейшего мрамора безжалостно выплеснули жидкое золото, и оно, стекая по прожилкам в камне, естественным образом сотворило ни на что не похожий, фантастический узор. Но главное заключается в том, что Храм построен именно для Него, для здешнего Бога. Построен как дом!
Отгородив его от мира двумя рядами стен, иудеи проделали для себя много маленьких входиков, оставив Ему огромные ворота, занавешенные до времени рукотворным покрывалом. Сами варвары отвели себе загоны: для мужчин, женщин и иноверцев – для всех порознь.
Так же отдельно приводят сюда на заклание скот и режут его беспрерывно. Кровь куда-то стекает, но запах! Запах крови везде! Будто их Бог, слепой и голодный, должен найти свой дом по запаху крови.
Всюду толкутся люди с наспех сделанными клетками для голубей. Прутья ломаются, ранят птиц, и их отбрасывают в сторону. Испорченные, непригодные для жертвы, птицы пытаются взлететь, подпрыгивают, разбрызгивая кровь и хлопая крыльями, спешат увернуться от кошек и детворы, бегающих за ними.
Надпись на многих языках предупреждает, что любой иноверец не смеет переступить порог Его дома, но я и сам не решился бы это сделать. Я – будущий хозяин всего, что стоит и движется на земле, не смею нарушить ничтожнейший запрет! Со стороны, сквозь узкий проем, я видел, как они молятся: кланяются Пустоте, но не падают ниц, а лишь обозначив свое подчинение, медленно выпрямляются, произнося заветные слова, и это их покачивающееся стояние и еле слышная молитва, называемая “приношением губ”, – все вместе похоже на потрескивание песка перед бурей в пустыне. Пространство заполняется счастьем, ощутимым желанием умереть для Него Единственного, но Он не отвечает, и они, не отрывая глаз от храма, возвращаются обратно.
Они боятся отвести глаза, боятся пропустить момент Его возвращения к ним.
Многие из них потратили годы на путь к Храму и, представ перед бесконечной Пустотой, понимают, насколько ничтожны их помыслы перед Его величием.
Им пора домой. Надо дать возможность увидеть Пустоту другим, и они, пятясь, идут обратно. Туда, где всё знают про свою жизнь и где их ждет только смерть.
Высоко в небе плывут облака. Может быть, за одним из них сокрыт Он? Облака плывут надо мной и этими людьми одинаково. Одинаково мимо…
Глаза застилает мельчайший пух от шерсти жертвенных ягнят. Он липнет к мокрым от слез глазам, и Бога не видно. Зато издалека видно возведенную у храма башню, и стоит она выше дома Бога.
Наивные в своей вере, они полагают, что Храм – это послание, приглашение Незримому, и изо дня в день надо украшать дом Его, пока Ему не понравится и Он не придет сюда жить. Он обещал. Через Малахию им сказано: “Внезапно придет в храм Свой Господь, Которого вы ищете”.
Они верят. Они стараются угодить Ему этим домом. Ни у кого на свете нет ничего прекраснее – считают они, а Ему все еще что-то не нравится, и Он не идет.
Я смотрел, как люди тянутся на сладостный запах Храма, переводил взгляд на башню и понимал, что человек, задумавший это строение, помнил об обещании, данном Богом Соломону, – пребывать в этом доме с народом своим. И совсем другое замышлял зодчий, возводя гигантскую комнату, обильно сдобренную внутри свежей кровью.
Я это понял, увидев на самой вершине башни едва заметное, недавно заделанное смотровое окошко, имеющее форму и цвет Луны…
Из донесения Марка
Я постараюсь как можно подробней передать атмосферу последних суток, для чего помимо собственных наблюдений прилагаю протоколы многочисленных допросов, уповая на то, что после тщательного их изучения твои лучшие врачеватели безошибочно обозначат болезнь нашего мальчика. То нетерпение, с каким он пытался постичь некую тайну, не позволяет мне самому охарактеризовать его поступки, но скрупулезность изложенных фактов оправдает меня в кажущемся бездействии.
Лишь на время, потеряв из виду своего подопечного, я было забеспокоился, но он объявился сам, потребовав немедленно, не дожидаясь утра, следовать во дворец для выяснения одного очень важного обстоятельства, что абсолютно противоречило соблюдению нашего инкогнито. Мои расспросы ни к чему не привели, и я, опасаясь спровоцировать очередной приступ нервической болезни, больше его не беспокоил.
Несмотря на позднее время дворец был ярко освещен, и после мелких формальностей мы беспрепятственно вошли внутрь.
Размеры залов, их беспорядочное убранство, присутствие бодрствующих людей непонятного сословия – все поражало наше воображение.
Так, в одной из комнат мы наткнулись на готовое к бою войско, переминавшееся с ноги на ногу уже не первый день. В другом помещении произрастал настоящий лес, озвученный множеством диковинных птиц. За одним из деревьев прятались два охотника, преследующие леопарда.
Наше продвижение затруднялось по причине большой липкости пола, обусловленной пролитым медом. Позже мы узнали, что покойный царь когда-то поместил для сохранения в хрустальный гроб одну из своих любимейших жен, умертвив ее для этого и залив бесценное тело медом. Когда же скончался сам царь – нужда в сохранении тела царицы отпала, из гроба его вынули, а мед употребили по назначению.
Надо отметить, что эта липкость стесняла не только нас. В одном из коридоров мы встретили донельзя пьяного человека с большими обвислыми крыльями. Настоящими! При каждом шаге он делал глубокий вдох и взмахивал одним крылом. Другое, волочась по полу, прилипало к меду, отчего при всякой попытке взлететь теряло по одному белому перу.
Издалека доносились пение, громкие возгласы, а здесь, рядом, слонялись совершенно безучастные ко всему люди. Однако стоило нам приглядеться к ним повнимательнее, и мы обнаружили некую связь между их поведением и окружающими предметами. К примеру, кто-то скатывал ковер и тотчас возвращал его на место, но уже меньшего размера и с едва заметными различиями в рисунке. Неприглядные от тоскливой смиренности женщины высматривали что-то на полу и, обнаружив бесхозный комочек или клубочек, цепко хватали его, прятали в складках одежды и тут же исчезали. Но если любая из них оказывалась замеченной посторонним, клубочек падал из ее рук на то же место, откуда был подобран. Эта легкая, едва видимая суета напоминала жизнь подводного мира, где у каждого моллюска есть свое маленькое дело и где одна рыба, случайно обронив добычу, теряла ее навсегда, будучи подхваченная другой верткой рыбой.
Не стану описывать перемены в поведении людей, произошедшие после нашего официального представления. Отмечу лишь забавный казус, на время отвлекший меня от тревожных мыслей. Стоило нам открыться, как все замерли в той позе, в какой их настигло данное известие. Я и представить не мог, сколь долго человек может стоять без движения, не дыша и не моргая.
Наш мальчик хлопнул в ладоши. У кого-то что-то звякнуло, и ровный гул смешанных языков убедил нас в том, что эти люди остались живы. Самые главные из них уверенно протиснулись поближе.
Дальнейшие события отложились в моей памяти чередой нелепых действий Аселлуса, побудивших часть представителей иудейской знати признаться в совершении неблаговидного проступка, что губительно повлияло на ход болезни твоего наследника.
Конечно, странный вопрос о том, кто и когда заделал смотровое окошко в башне рядом с Храмом, мог привести в смятение и не столь напуганных людей. Но их предложение за ответом пойти в опочивальню царя оказалось не менее удивительным.
Подобные спальни нам уже приходилось видеть. Широкая, застеленная золотистым покрывалом кровать. Боевые доспехи у изголовья. Большие напольные вазы, оставшиеся на своих местах ввиду своей заметности. Ковры. Пожалуй, все. Ну еще посуда для умывания.
Не дав развиться нашему возмущению, люди почти хором заговорили: “Знаем, знаем мы про его секреты. Догадались. Теперь можно трогать. Египетские штучки. Это он у фараонов высмотрел”. Наглядным доказательством сказанного послужили некие ухищрения вокруг одной из ножек кровати, после чего, как по волшебству, не потревожив ни единого предмета, стены медленно раздвинулись и в образовавшемся проеме появились две человеческие головы. Одна над другой.
Мы отпрянули, но знатоки секретов нас успокоили:
– Это наши, то есть его люди. Свои. Ха-ха. Мы их знаем.
Головы принадлежали женщине и мужчине. Женщина – маленькая, почти одинаковая вдоль и поперек, с искусственными кудряшками и большими, часто хлопающими глазами. Мужчина – полная ее противоположность. Высокий, худой до костлявости, с длинным, усеянным угрями носом и маленькими глазками, постоянно косившими в сторону, отчего, поворачивая рывками голову, он становился похожим на птицу, выклевывавшую из-под крыла насекомых.
Мужчина с женщиной угодливо расступились, но чувствовалось, что делают они это крайне неохотно, можно сказать – превозмогая физическую боль.
Мы шагнули в образовавшийся проход.
Комната являла собой странное зрелище. Почти все ее пространство было занято кроватью со скомканным бельем и сильно обгоревшей по краям простыней. Оставшееся место занимали стол и скамья. Тускло горели два светильника. Вдобавок ко всему в помещении висел плотный запах пота, блевотины, мочи и благовоний.
Аселлус прикрыл лицо рукой и сквозь пальцы процедил:
– Здесь что, слониха рожала?
Сразу заговорила женщина:
– Кровать большая, а ему места мало. Мечется бедный. Все белье собьет, а потом жалуется, что ему лежать больно. Или просит слова записать, а я неграмотная, а он стонет, бедный. Так мучился, так мучился, за всех нас, грешных, отстрадал…
В разговор вмешался мужчина:
– Стол и скамью мы в самое последнее время принесли, чтоб совсем рядом быть. Тут и спали. Все как есть сохранили. Мы так и подумали, что ничего трогать нельзя. Как есть – так и потребуется. Там еще комната имеется. Наша бывшая. Когда туда лошадь определили, мы у ног царя разместились.
– Какую лошадь?!
– О-о-о! Лошадь отличная. Лучшая на всей конюшне. Правда, ослепла, бедная. Там ведь совсем темно.
Заметив нашу растерянность, мужчина пояснил:
– Из той клетушки потайной ход ведет аж до самой башни. На случай беды. Вот решили туда лошадь привести. Для быстроты действий. А она, подлая, в лаз не прошла. Так ее в комнате и оставили. Привели животное тайно, а возвращать постыдились, раз уж глупость случилась. Там еще большие крылья имелись. Если по небу спешить придется. Не пришлось. Теперь с ними сам изобретатель мается. Хочет домой улететь. Говорят, не получается. Взмах не тот.
Аселлус заметно оживился, потребовал раздобыть топор и, обращаясь ко мне, часто повторял:
– Ну что я тебе говорил? Надо проверить. Точно убедиться. Говорил я тебе! Ведь говорил!..
По-прежнему оставаясь в неведении, я не смел возражать и строго спросил у слуг факелы и требуемое оружие.
Мужчина согласно закивал головой, а женщина заметила, что в факелах нужды нет. Там освещение само собой имеется. И днем, и ночью. На всякий случай.
– На какой такой случай? – почти заговорщически спросил Аселлус, и женщина, проникнувшись к достойному слушателю уважением, прошептала:
– Так ведь никто толком не видел, как его земля приняла. Затмение тогда случилось. На ощупь хоронили.
Мне даже подумалось, что нервическое недомогание нашего мальчика – болезнь заразная, но меня отвлекли, нетерпеливо подтолкнув к дверям второй комнаты, где действительно находилась лошадь. Животное обреченно дернулось, испортив и без того смрадный воздух, и еще ниже опустило голову.
Доверившись двум обитателям подземелья, Аселлус потащил меня за ними дальше – вниз, с каждой ступенькой погружая нас в материализованное Ничто.
Наипротивнейшее ощущение. Мы оказались в ровном подземном коридоре песчаного цвета. Ни соринки. Ни одной царапины на камне. Гладко. Сухо. Непонятным образом заполненное светом пространство. Коридор без жизни. То есть признаков присутствия человека или хотя бы мельчайшего насекомого. Ни сейчас, ни до нас. Истинная правда! Ах, как бы я обрадовался даже хрупкой скорлупе от личинки! Мне казалось, что, подобно зашоренным животным, мы добровольно идем на убой. Нет! Я, не раздумывая, отдал бы жизнь за нашего мальчика, но кому в этом коридоре нужна чья-то жизнь?
Не знаю, сколько мы шли. Ступеньки наверх обнадежили, но и им не виделось конца. Тупик объявился разом. Гладкий, без единой щели, тупик.
– Вот же! Вот! – закричал Аселлус, указав на круглое пятно.
Действительно, словно ранняя луна в пустыне, на стене обозначилось округлое серое пятно.
Аселлус приказал бить топором прямо в центр круга.
Наспех заделанное отверстие не потребовало много усилий. Камень легко поддался, вывалившись наружу. В круглом отверстии мы увидели часть синего неба. Проникший к нам воздух неприятно удивил обилием лишних запахов.
Всех растолкав, Аселлус выглянул наружу и обратился ко мне:
– Ну что я тебе говорил? Смотри! Убедись сам. Ни один человечек не укроется.
Я осторожно высунул голову. Признаюсь, увиденное восхитило меня. В глубокой, вязкой синеве утопал ослепительно белый куб Храма. Ярко освещенный, он один существовал в космической бесконечности, наполненный особым, непостижимым смыслом своего присутствия в этом мире.
Обратный путь превратился для меня в кошмар. Аселлус забегал вперед, резко останавливался, толкался, потом, извиняясь, умолял внимательно его выслушать, торжественно поднимал руки и тут же их опускал, теряя мысль. Неожиданно он расхныкался, послушно поплелся рядом со мной и, словно оправдываясь перед “неминуемой поркой”, всхлипывая, забормотал:
– Не Храм это вовсе. Ловушка. Я по большому входу догадался. Если их Бог незрим, то все равно обнаружит себя, раздвигая занавес. Там, внутри, сколько хочешь приманки. Хитро придумано. Никто не укроется. Сколько сил затрачено ради одного мгновения! А знаешь, почему окошко заделано? Нет? А ты подумай.
Я решил обратить вопрос в игру и даже предложил несколько шутливых ответов, но Аселлус резко оттолкнул меня и, сжав кулаки, закричал:
– Дурак ты! Старый дурак! Без надобности стало окошко! Понимаешь? Увидел! Увидел он то, что хотел! Теперь важно знать, когда! Одна надежда, что не было ничего. По смерти царя окно затворили. Иди и молись! Иди и надейся!
Я уже не сомневался в заразной болезни Аселлуса. Кажется, и внутри меня объявился вирус. Я чувствовал, как он по-хозяйски отпихивает своими лапками мое сердце, от чего оно, мелко дрожа, сжималось. Я хотел, чтобы ни впереди, ни позади ничего не было. Я хотел остаться в этом коридоре, но мы шли обратно.
Вновь та же комната. Подлые иудеи угодливо молчали, понимая, что вышло совсем не по их разумению. Испугались. Мужчина первым отгородился от своего господина:
– Мы что? Мы только для послушания приспособлены. Если что не так – с ним и говорите.
Я сурово ответил ему, что разговоры с мертвыми доступны только богам, но все объяснилось самым житейским образом. Оказывается, осторожный хозяин за неимением достойных собеседников выражал свои мысли на папирусе, а по окончании “беседы” предавал разговор забвению, сжигая листы на глазах у слуг. Эти публичные таинства довели служанку до греха – не умея писать, она по внутреннему наущению переносила знаки на черепки и, сложив их в мешок, сохранила мысли своего господина.
Многое из написанного было перерисовано неточно. С большим трудом разбирая крючочки и палочки, мы все же смогли догадаться о том, что занимало царя в последние дни жизни. Привожу эти тексты в порядке их прочтения:
“Полюбил лев красавицу-овцу и стал каждую ночь приходить в овчарню. Овцы боялись, дрожали, но постепенно привыкли. Лев пропитался запахом стада. Однажды в овчарню пришли волки и в темноте и спешке съели льва вместе с овцами…
Черное небо. Одна звезда. Тускло. Не рассмотреть. Значит, вот как! Не в сиянии и славе своей явился, а по-воровски, под покровом ночи ступил за ограду, оставив по недосмотру следы на снегу размером с полпальца…
И сказал я себе: “Не искушай меня, Господин мой, столь малым предметом, как этот младенец!”
Идет снег. Падает и сразу тает. От детских следов теплым испарением оторвалось облачко, и почудилось мне, что узрел я Дух Господень. Тает снег. Гаснет звезда. Кто знает теперь, что сокрыто во мраке ночи?
…и сделался великий вопль в земле Египетской, ибо не было дома, где не было бы мертвеца…”
На этих словах Аселлус прервал чтение. Ему потребовались (цитирую дословно): “Самые главные пояснения в жизни”.
Слуги сбивчиво пересказали предание о злом фараоне, не желавшем отпускать иудеев из рабства. Отчаявшиеся невольники поспешили нажаловаться своему Богу, и Он велел им пометить дома свои кровью, после чего за одну ночь, безошибочно ориентируясь по кровавым меткам, истребил первенцев египтян, а наутро как следствие сделался великий вопль в земле египетской.
Я не хотел утомлять тебя столь очевидными нелепостями, но вынужден отметить поразительную реакцию Аселлуса на примитивные россказни кровожадных израилитов. Казалось, он понимал предупреждение, выведенное корявыми знаками на черепках. Во всяком случае, все его дальнейшие приказы отличались безупречностью в выстраивании хронологии событий минувших дней.
Облюбовав просторную спальню, он вызвал первых людей страны с одним-единственным вопросом – о вопле в земле египетской. Народу прибыло много, но, кроме сопения, покашливания и шарканья, других звуков произведено не было.
Как я понимаю, молчание могло длиться бесконечно, если бы из толпы не выпихнули одного из чиновников. Даже не выпихнули, а так само получилось, что для него не нашлось укромного места. Без лишних предисловий он начал говорить, подав хороший пример своим соотечественникам.
Вот что он сказал:
– Собственно говоря, докладывать царю должен был я. Рано утром мне сказали, что прибыл гонец из Вифлеема. Дело срочное – гонец два дня скакал без передышки. Время тревожное. Владыка при смерти. Я, конечно, тотчас гонца принял. Он и вправду еле дышал. Вокруг губ грязь въелась, а в глазах восторг. Я сразу приметил. Потом понял – именно эта восторженность сбила меня с толку. То есть не сразу правильно думать начал – поверил на слово. Он мне так и сказал: “В небе знамение случилось. Потом цари понаехали. Один даже черный лицом. Значит, все, какие есть на земле, самодержцы, все прибыли. По знаку на небе обнаружили младенца – и бух на колени перед ним и матерью его. Кланяются, на своем языке лопочут, всякие дары протягивают. Там и золото, и ларец, наверно, с драгоценными каменьями, а потом сели на слонов своих и уехали. Вот! И звезда тотчас погасла”.
Я его спрашиваю: “Какие еще слоны? Вы их видели?” А он говорит, что слонов посмотреть не успели, но большие следы видели, и кто в этом разбирается сказали: “Точно слоны ходили”. А подношения много людей заметило и трогало даже, а значит, все яснее ясного – новый царь родился. Спаситель! Мессия!
Я, конечно, обеспокоился. Говорю гонцу: “Ты отдохни, поешь, попей и сиди молчи”. А он мне отвечает: “Нет, нет, вы мне лошадь свежую дайте. Мне с этой вестью дальше следовать нужно, в Индию”. Я отмахнулся. Уже не до него было. Поспешил к наследникам. Новость нешуточная.
Всех, кого нужно, тотчас собрали. Поговорили, обсудили и решили так: если допустить, что это правда, а уж больно все на нее походило, следовательно, это грубое нарушение всех наших договоренностей с соседями. Ну посудите сами! От вас, то есть из центра империи, мы никаких указаний о назначении нового царя не получали, да и потом, смею заметить, вы всегда прислушивались к нашим пожеланиям, и теперь, когда мы узнали о вашем приезде, подумали, что поспешили так распорядиться, а сейчас, убедившись в законности ваших намерений, вздохнули с облегчением. Правда, услышав крики среди ночи, мы, конечно, опять сбились, но видим, что хотите вы выслушать, прежде чем… Ну сами знаете.
Согласитесь, с какой стороны ни смотреть – явное нарушение договоренностей. Такая, знаете, откровенная наглость. Пренебрежение нами. Даже во времена худшей смуты ничего подобного не позволялось. Мы, то есть наследники, родственники, священнослужители, наконец, просто уважаемые люди, мы так подумали: если это исходит не от вас, то возникает вопрос о законности нового царя.
Хорошо, допустим, все пророчества сходятся воедино. Допустим, народ его признал. Но мы ведь тоже имеем право удостовериться! Однако нам его не показали! Не спорю, может, и грубовато дело исполнили, но в оправдание одно скажу: большим волнением охвачены были.
Нет-нет, царю мы, конечно, доложили, но он никак не отреагировал. Он не понял! Это кто угодно может подтвердить! Смотрит мимо нас и лепечет одно и то же: “Искушали они Господа, говоря: есть ли Господь среди нас или нет?” Это он писание повторял. Никогда за ним подобного не замечали. Издевался. Пора бы нам привыкнуть к его выходкам, но потом, когда царь, отвернувшись от нас, сказал: “Во! Когда спохватились. С финиковых пальм давно собрали последний урожай”* – тогда догадались: не в своем он уме пребывает…
Показания чиновника прервали священнослужители.
Первый из них сказал:
– В книге Бытия яснее ясного прописано: “Семя жены поразит его в голову, а змей будет жалить Его в пяту”. Это несмотря на то, что змей искусил человека, Всевышний все же решил посредством женщины завершить великое дело, и потому родится Мессия от Девы, не знавшей мужа.
Столь мудреный аргумент смутил слушающих, и тогда второй священник конкретизировал доказательства. Не без превосходства он отстранил предыдущего оратора и продолжил тему:
– Провидец Валаам, сын Веоров, говорит: “Восходит звезда от Иакова, и восстает жезл от Израиля”, а Исаия подтверждает: “Итак. Сам Господь даст вам знамение: се Дева во чреве примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Емануил”. И пророк Михей не забыл упомянуть, обозначив событие в точности: “И ты, Вифлеем Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле”. Теперь ты нас понимаешь? Все сошлось в одной точке воедино… От себя в оправдание добавлю: я всю свою жизнь посвятил служению Предвечному. Я – потомок Аарона**, брата Моисея, я был тем самым мостиком, соединяющим пропасть между смертными и их Творцом, я всю жизнь провел в чистоте и святости, и все мои помыслы были о Всевышнем и Его Храме. И что я получил в благодарность на закате своей жизни? Ни видения, ни весточки не послал мне Господь о том, что родился Мессия! Спросите у людей: разве я заслужил это? Разве такое возможно?..
* Рождение Иисуса Христа пришлось на время, когда с пальм падают спелые финики. Конец августа – начало октября. Коран. (Сура 19, аят 25.)
** Священство в Израиле, известное под названием “Сыны Аароновы”.
Не показывая своих лиц и не выделяя голоса, наследники земного престола наперебой высказывали свои претензии:
– Храм всегда обитает среди нас. С его помощью мы общаемся с Предвечным.
– Мы сердцем чувствовали Его благосклонность.
– Зачем мы соблюдаем ритуал, и кому мы приносим жертвы?
– Мы ждали Его всю жизнь. Мы всегда наготове. Нас можно разбудить ночью, и мы готовы. Мы собраны. Но нас не позвали. Ни одного из нас…
Аселлус невольно отшатнулся, и люди, испугавшись собственной религиозной разнузданности, замолчали, торопливо вернулись на свои места, оставив перед нами все того же чиновника. Стараясь как можно скорее покончить с неприятностями, он поспешно завершил признание:
– Конечно, можно отмахнуться. Пусть священнослужители разбираются. Но мы, как же мы? Нет, никто не против небесного царства, но земное по праву принадлежит нам. Ведь правда? Именно поэтому ты к нам приехал? Не к нему же? Между нами распределить, кому что положено? А народ всегда уповает на чудо. Вдруг им просто так, с неба, что-то свалится. На земле-то поживиться нечем. Давно поделено. Они любого царем признают, если новая справедливость обещается. Вот мы и решили во избежание недоразумений, ну там, волнений, бунта… Лишнее это. В общем, что я все тяну?.. Сообща к единой мысли пришли и распорядились не мешкая. Нет-нет, одни свои исполняли. Поехала гвардия. Проверила, как есть на самом деле. Они молодцы. За несколько часов обернулись. Все уладили.
Чиновник замолчал, а я не мог надивиться нашему мальчику. Я специально привожу сказанное дословно, потому что не понял смысла признания, тогда как Аселлус, видимо, под воздействием своего недуга, прижался ко мне всем телом и спросил:
– Странно получается. Гонец без передышки скакал несколько дней, а ваши гвардейцы за три часа управились?
Я был всецело занят твоим наследником. Укутывал его. Успокаивал. Не видел, кто именно ответ держал. Иначе убил бы впоследствии. Он сказал:
– Вот тут самая большая неловкость и получилась. Оказывается, у нас два Вифлеема имеется. Один Вифлеем, откуда гонец прибыл, тот Завулоновым зовется. Совсем маленький. Тьфу! И говорить не о чем. А мы-то все знамения под наш Вифлеем, Ефрафов, подвели. Он-то совсем рядом, рукой подать, а про тот можно плюнуть и забыть. Никогда из Галилеи никого путного не было. Разве мог Всевышний такое поганое место выбрать?
С дрожью в руках описываю тебе дальнейшие события. Еще недавно такой трогательный, такой беззащитный Аселлус вдруг оттолкнул меня и закричал:
– Понял?! Понял, что они сделали? Вот так! А ты мне не верил! Всех! Всех зовите! Гвардейцев, начальников. Всех, кто причастен! Кто хоть краем глаза видел. И каменщика! Каменщика найдите! День и час мне нужен, когда он глазницу в башне запечатал.
О том, чтобы прекратить дознание, не могло быть и речи. Мои увещевания о пользе сна остались без внимания.
Аселлус сам установил очередность ответчиков. Первым оказался купец, уже побывавший в руках добровольных дознавателей. Со словами: “Он сам на постоялом дворе проговорился, что видел. Теперь отмалчивается. Сволочь!” – его бросили почему-то к моим ногам, но Аселлус участливо протянул ему руку и предложил вина.
Купец давился, проливал вино и все бормотал о своей безупречной родословной, частил цифрами, а с ними, как не крути, все получается по-честному: и налоги, и пошлины, и все-все – даже себе в убыток… И только потом, совсем опьянев, заговорил о собаке:
– Мы, того, мы сразу почувствовали недоброе. Не первый раз через Вифлеем едем. Тут, того, тут сразу две причуды: снег выпал, и дорога так протоптана – как десять караванов не выстелят. Мне еще вина можно?.. Ага, хва-хва-хватит. Пролил. Нет. Я сам. Я подотру. Так вот, мы, конечно, поняли, что это туда и обратно много всадников проследовало. Я и сейчас сказать не могу, отчего дал команду остановиться. Может, дорога смутила, а может, собака… Правда! Что, мы на своем веку бродячих собак не видели? А эта – чисто зверюга! Черная, большая, шерсть дыбом, но слипшаяся такая, клоками. И морда странная. Главное – морда! Вся в крови, а из пасти красные слюни до земли тянутся. Лапы растопырила и прямо на нас идет. Не лает, не пугает, а идет нас жрать. Это сразу было видно, что она уже таких, как мы, ела. Понятно, да? Она же оттуда шла, из Вифлеема. А коли собакам такое позволено, значит, в мире все наоборот перевернулось. Мы с оружием были, не первый год торгуем, а тут все разом повернули – и обратно. Ваши солдаты рукоприкладствуют – число побитых им назови, а чего считать, когда и так ясно. С того места еще два дня черные птицы в небо не могли подняться. Обожрались. Наверное, вороны, раз черные. А на могиле праматери нашей, Рахиль, надпись появилась. Ее стирают, а она вновь проявляется. Число им назови…
Купца увели, а его место занял начальник гвардии. За ним выстроились солдаты. Докладывали коротко, без признаков страха или смущения. Говорили о том, что запомнилось на всю жизнь.
Начальник гвардии:
– Меня подняли рано утром. Сказали, что надо ехать. Я объявил тревогу. Все четко: встали, поехали. Я передал приказ, что убивать надо только детей, мальчиков. Потом уточнил: самых маленьких. Да. Такой приказ. Была цель, и мы не делали ничего лишнего. Нас несло туда вместе со снегом. Мы прямо влетели в эту деревню. Что?.. Да, я убивал. Сколько?.. Не помню. Разве это простые дети? Я же знал, кого мы ищем. Меня уже после всего к царю с отчетом направили. Кажется, он не понял. Смеялся. Потом сказал: “Ты боролся с Богом и человеков одолевать будешь”. Жалко, что больше никто не слышал.
Первый гвардеец:
– Снег для нас большая редкость, а тут такой крупный и много. Детям в радость. Они уже с утра на улице. Кормить не дозовешься. Помчались мы прямо галопом. У кого лошадь скользит – смеху-то… Дышится легко. На поворотах такую снежную пыль взбивали, что ого-го! Вифлеем как из ничего возник. Весь в снегу, чистый, светлый, прямо не узнать. Мы, можно сказать, в него врезались…
Второй гвардеец:
– Мы, конечно, не хотели убивать посторонних, но иногда мать от ребенка просто не отцепить. Или если мужчина в доме. Но с отцами легче. Им разъяснить можно. Приказ все же, не блажь какая. А вот матери – прямо звери в загоне…
Третий гвардеец:
– Нам пожары хотели в вину поставить. Посмотрел бы я на них… Некоторые родители запихивали детей в такие немыслимые места, куда и кошка не пролезет. Мы писк слышим, а найти не можем. Ну, чтоб не возиться, поджигали дом. Чтобы приказ подчистую выполнить…
Четвертый гвардеец:
– Еще собаки мешали сильно. Да там все перебесились. И люди, и звери…
Пятый гвардеец:
– Хотелось как можно скорее выбраться оттуда. И еще хотелось остаться живым…
Шестой гвардеец:
– Казалось, кто-то опрокинул гигантский светильник с горящим маслом. Там, высоко над нами, снег перемешался с пеплом. Все в этом вихре было смертью…
Седьмой гвардеец:
– Захватывающее зрелище! Вместе с нами смерть растекалась по всем улочкам города. Мы свою работу делали точно…
Восьмой гвардеец:
– Раньше нас за настоящих солдат никто не принимал. Думали: так, гвардия. Может только на парадах вышагивать да женскую прислугу во дворце тискать. Говорили: “Зачем вам настоящее оружие? Оно тяжелое, острое, порезаться можно”. Ну, в общем, все такое… А после этого даже бояться стали. Поняли, что мы настоящие парни. Черный дым еще несколько дней был виден…
Девятый гвардеец:
– Мы все догадались, чего надо. Не дураки. Но уж очень на Него поглядеть хотелось. Да и потом, самим интересно, чья возьмет? Брехней все оказалось. Дети как дети. Обыкновенные…
Когда показания стали повторяться, я понадеялся на отдых, но Аселлус оставался непреклонным. Он хотел видеть Вифлеем. Нет, не завтра – немедленно!
Вглядываясь в тоскливый рассвет, залезли на удивленных лошадей, поехали. Всем хотелось одного – чтобы этого города не оказалось вовсе.
Кто-то указал рукой в сторону низины. Там прижимались друг к другу серые, заскорузлые домишки. Издалека они походили на сваленные в кучу человеческие черепа с черными глазницами окон. Повинуясь единственной дороге, мы медленно въехали на маленькую горбатую площадь. Столпились в круг. Дальше пути не было. Молча переминались на месте. О сне забыли. Получалось, что уже и ни к чему. Мимо проходили местные жители. Иногда останавливались. Смотрели.
Мы попросили старшего офицера начать опрос. Он энергично взялся за дело. Много кричал. Подталкивал к нам людей. Они не сопротивлялись, но по-прежнему молчали. Пытаясь их раззадорить, Аселлус спросил сам:
– Значит, нет у вас никакого Бога?
Оказавшийся рядом старик вздрогнул, пожал плечами.
– Здесь Его не было.
Повернулся и ушел. Сзади меня один из солдат осторожно заметил:
– Вот. Ничего и не было.
Начало припекать солнце. Лошади беспокоились, хотели пить. Аселлус указал на маленькую подпрыгивающую девочку. Старший офицер объяснил:
– Она глухая. Прыгает, чтобы по губам слова понять. Она ваш язык знает. Я ее помню. Она и тогда была, но уж больно шустрая. Не поймать.
Девочка улыбнулась.
– А говорить она может? Она понимает меня?
– Эта все понимает. Она-то вам напридумывает…
Растрепанная девчонка больше гримасничала, чем говорила. Нам объяснили, что года три назад у нее в ушах завелись черви. Всевышний внял молитвам – червей убрал, но вместе со слухом, а может, лекарь не туда иглу засунул. В общем, говорить-то она говорит, но других не слышит… Однако она многое рассказала…
Девочка считала, что самая первая снег увидела. Во-о-от такущий! Локтя в два насыпало. И сразу побежала по дворам, к мальчишкам. Те хоть и дразнили ее, но играть с собой брали. Правда, всегда плохих заставляли изображать и всегда ее побеждали, но все равно интересней, чем с девчонками. Вот так она стучала в дома – обеими руками. А снег валит, не переставая. И не холодно. И так хорошо лепится. Она показала руками, как хорошо лепился тот снег. Один мальчишка предложил крепость строить, а другой сказал, что Бет-Амикдаш* лепить надо, да почище столичного. Всем понравилось, и сразу договорились – как построят храм, защищать его и день и ночь, чтобы все по-настоящему, как взаправду было. И слово дали – принести в святилище свои ценности. Самые-самые…
И такое началось… Строить ведь надо крепко и быстро, а то Навуходоносор** может вот-вот нагрянуть… Даже есть не уходили. Мальчишки прямо на снежные кирпичи писали – для большей прочности. Но те блоки, что для храма готовились, девочки водой поливали. И твердо получалось, и на солнце всамделишным мрамором сверкали.
* Иерусалимский храм.
** Н а в у х о д о н о с о р II – вавилонский царь в 597 г. до н. э. Разорил Иудею и осквернил Иерусалимский храм.
Взрослые такую красоту увидели – тоже захотели помочь. Они и пилы настоящие принесли, и топоры… Подъемные устройства придумали, а кому довелось Дом Божий наяву видеть, те всякие замечания говорили, поправки разные, чтобы от настоящего не отличить было и даже лучше стало. Кто на войне был, те всякие хитрости придумывали: острые колья перед ступенями замаскировали, большие лжеворота сделали, перед ними яму выкопали с кольями, а сверху ветками и снегом прикрыли…
До поздней ночи строили, да… А некоторым детям родители разрешили Бет-Амикдаш ночью охранять. Вот им все завидовали! У одного мальчика даже настоящий кинжал был. Он с ним туда-сюда ходил… Ей тоже дежурить разрешили. Правда, девочкам не положено, но сторожей не хватало, а у нее в ту зиму сестричка объявилась, совсем маленькая, все внимание на себя взяла…
Такого счастья, наверное, уже никогда не будет. Оставшиеся на ночь дети вокруг храма ходили, решали, где еще доделывать надо, а когда замерзли – сели рядом, близко-близко к друг другу, и стали грызть сухарики. Так вкусно! И ее никто не выпихивал.
Потом заметили, что пар изо рта похож на ангелов. Cтали рассматривать, сравнивать – у кого красивее. Ангелов много. Даже дети знают, что каждого человека одиннадцать тысяч ангелов охраняют. Каждого свои. Да-да! И у нее столько было. Сейчас, конечно, меньше. Намного меньше…
Дети могли победить, но их взрослые выдавали. Наверное, чтобы зря дома не ломали. Однако и губителям досталось! Больше не сунутся. Битва страшнющая была!..
Девочка обхватила голову руками, закрыла глаза, раскачиваясь, помолчала, потом вскрикнула, напомнив мне увиденную однажды пифию:
– Все черные, большие! Кто из них на кол натыкался – сразу лопался, а черная кровь в нас летела. Кричат. Корчатся. Я не слышу. По открытым ртам понимаю. Мы умирали сразу. Нашего один раз копьем ткнут – и всё! А этих бьешь-бьешь палкой, они изворачиваются – и только. Взрослые нам почти не помогали. Говорили: “Сами виноваты, доигрались. Построили смехотворный храм. Всевышний обиделся и направил полчища”. А какие же это воины Господа, если я сама видела, как наши ангелы с их, черными, прямо над нами сражались, только перья летели – черные и белые. Надо мной потом смеялись, говорили: “Дурочка, снег с пеплом за перья приняла”. Если бы я от кого другого услышала, может, тоже не поверила. А так сама видела… Многие мамы к нам детей несли. Самых малюсеньких.
– Это что – из крепкого дома несли детей в сугроб?
Маленькая рассказчица очень удивилась вопросу:
– Как ты не понимаешь? Храм, имеющий стражей, отличен от храма, лишенного сторожа. Это же Бет-Амикдаш! Нас всех Закон наставляет – и больших, и маленьких: “Ходите в Дом Божий в волнении и Святилище Мое благоговейно чтите. Ибо Я Господь”.
Сзади один из солдат тихо сказал:
– Сейчас нам еще и разрушение Храма припишут.
Девочка, конечно, не слышала, но по улыбкам поняла, что сказали нечто относительно нее. Она замолчала, указав рукой на солдата. Ей по слогам перевели сказанное. Она сделала серьезное лицо и, внимательно осмотрев стоявших вокруг людей, возразила:
– Нет, это были не вы. Те – звери нечеловеческие. Черные. Мы от них Бога спасали. Я знаю. – Она счастливо улыбнулась, подошла к Аселлусу поближе, поманив пальчиком, попросила нагнуться и сказала: – А меня прокатите? Вон дотуда.
Он протянул к ней руки. Так они и поехали на одной лошади, сидя лицом друг к другу. Девочка что-то шептала ему на ухо, успевая при этом потрогать все блестящие кружочки на его доспехах.
Я приблизился. Девочка шептала:
– Это я тебе по секрету. Никто не знает. Когда мертвых убрали и снег стаял, родители, у кого детей поубивало, вынесли из домов игрушки, им-то они не нужны, они уже выросли, свалили в большую кучу прямо на площади и подожгли. Смотреть не стали. Сразу ушли. Им неинтересно было. А я все из огня повытаскивала. Теперь у меня игрушек больше, чем у всех детей на свете… Здесь меня отпусти. У этого камня.
– А что это за камень? – спросил Аселлус, осторожно сняв девочку с лошади.
– Могила. Здесь первая наша мама лежит, Рахиль. Теперь тут написано: “Плачет Рахиль о детях своих”*. Только ты про игрушки никому не говори, а то, когда у них новые дети появятся, они вспомнят, жалко станет, и все заберут. Не говори. Это только ты знаешь.
* Надпись на могиле Рахиль для многих является единственным историческим подтверждением избиения детей в Вифлееме.
Аселлус приложил палец к губам. Девочка улыбнулась, кивнула и, тоже приложив палец к губам, побежала обратно.
Нас обступили чиновники. Аселлус затравленно огляделся, увидел меня и, как бы найдя опору, спросил:
– Почему все дома здесь серые?
Пожилой священнослужитель с готовностью объяснил:
– Люди так решили. В память о разрушении детского храма никогда не строить побеленного здания или украшенного рельефами. После того дня не слышно здесь смеха вокруг Господа, да будет Он благословен, и не видны небеса в их чистоте.
Создавшуюся неловкость решил устранить военный, доложив о каменщике. Этот вражеский пособник не выдержал дознания, но, прежде чем умереть, успел сказать, что выполнил работу с последним упавшим фиником. Задолго до появления снега…
Аселлус кивнул, однако никто ничего не понял. Очевидцы роптали: ладно бы каменщик имя какое назвал или поведал о сокрытом кладе, а то осень, зима – какая разница? Выпал камень – поставили новый. Все дела, а человек без жизни остался. Непонятно.
Вернувшись во дворец, мы тут же засобирались в дорогу. Отдавая последние указания, Аселлус продолжил разговор с женщиной из тайной комнаты. Она принесла мешок с черепками и инжирные лепешки, так любимые ее хозяином. Я прислушивался к их разговору, надеясь, что это поможет окончательно определить диагноз затянувшейся болезни.
– Скажи мне, – спросил Аселлус, – ты помнишь, что было после того, как каменщик завершил работу? Ведь мимо тебя им было не пройти.
– Конечно. В дорогу мы засобирались, в Иерихон. Никогда по пустякам не отвлекался, а тут вдруг надумал ритуальное омовение в Иордане совершить. Будто ему своих бассейнов рядом мало. Меня с собой взял. С надеждой ехал, довольный, веселый. Только ничего хорошего из этой затеи не вышло.
– Что так?
– Да я сама не пойму. Доехали мы благополучно. Хозяин и шутил, и ел с аппетитом, но какой-то странный был, нервный… Ни с того ни с сего засомневался. Все не решался в воду окунуться. Ему там и место от всякой дряни очистили, простыню на дно постелили, а он сомневается. Наконец, взяли его слуги под руки и окунули. Как он закричит! Будто в кипятке оказался. Его сразу обратно. Он зубами стучит, в одежды кутается, вновь срывает да приговаривает: дескать, нельзя было этого делать, и все у кого-то прощения просил, обещал впредь верным оставаться. Мы не поняли, да нам и ни к чему, только обратно совсем плохим везли. Ну прямо в яд окунули, не иначе.
– А дальше? Что перед смертью делал, что говорил?
– Ох, трудные денечки мне выпали! Я же говорила – метался. Повторял: “Видел я Бога лицом к лицу, но не сохранилась душа моя”.
– Понятно, понятно. А скажи мне, самые последние слова его какими были?
– Последние? Очень хорошо помню. Ночью он закричал: “Зачем ты покинул меня?!” А кто покинул – не поняла. Не слыхала я про таких знакомых.
За время разговора женщина осмелела. Было заметно, что она считает себя здесь хозяйкой. Мы почувствовали себя неуютно-зависимыми от этой маленькой женщины и старательно поджимали ноги, когда она, снуя вокруг, якобы сметала со стола крошки. Она явно не договаривала. Знала или понимала больше…
Теперь я не стал препятствовать Аселлусу в его желании поскорее отправиться в дорогу, посетовав лишь на то, что путь в Гибтусан* был назначен им не по морю, а через пустыню, но он, по обыкновению, ответил загадкой: мол, так, на всякий случай…
Присоединившиеся к нам солдаты охраны выказывали недовольство более откровенно, но мертвая земля своим однообразием укачала даже самых говорливых. Завидуя уснувшим в седле, я подтянулся к Аселлусу и увидел на его сосредоточенном лице улыбку злого мальчика. Не поворачиваясь, он сказал:
– Мы опоздали чуть-чуть. Все могло быть по-другому, легко и без ошибок. Теперь как надо не получится. Глупо, нет, ужасно глупо, что мы даже не знаем, на чьей оказались стороне. Вот сейчас едем домой, а может, это против Его желаний? Никто, никто не знает. Мы сбились. Теперь все пойдет по-другому. Нам не найти настоящее начало.
Я попытался его успокоить. Он откликнулся на мое участие, предложив не тянуть и сразу проверить наличие иудейского Бога:
– Хорошо. Пусть нам будет дано знамение! Прямо сейчас, здесь, на небе!
Почти одновременно мы вскинули головы – ничего, пусто. Небо оставалось всего лишь небом.
Мы не знали Его имени, не знали, как Он выглядит, и боялись что-либо пропустить, не заметить или не понять. Может быть, пролетевшая птица – это и есть Он? Птица улетела, оставив все то же: небо, луну, песок, тишину.
– Ладно, ладно, – прошептал Аселлус. – Вот сосчитаю до трех и больше не буду верить. Раз! Два! Два с половиной! Два на ниточке. Три!..
Ничего. Тишина. Только сухо дышит песок.
Ко мне вернулась надежда: Аселлус обещал. Теперь он должен выздоравливать.
Ради сокращения унылого пути мы решили вновь обратиться к записям царя. Я полез в мешок, наугад достал один из остраконов**. Склонив головы, при свете луны мы прочитали: “Не увидеть Бога – значит, оставить время для веры в Него”.
* Г и б т у с а н – Египет.
** О с т р а к о н – часть стенки разбитого сосуда, использовавшаяся для записи.
Аселлус вырвал у меня черепок и забросил его как можно дальше.
Нас отвлекли криками:
– Смотрите! Смотрите! Силища-то какая!
Действительно, пугливому человеку могло показаться, что темные силы притащили в пустыню все свои камни, всю грязь и песок, чтобы воздвигнуть эту гору, увенчав ее неприступной крепостью.
– Какая она большая, черная! – восторженно задохнулся Аселлус. – Попробуй возьми такую. Вот тебе и знамение. Понимаешь?.. Хорошо, я подскажу. Кто, по-твоему, борется с Богом? Люди? Им одним не по силам. Значит, есть настоящий противник. А где он обитает? Именно здесь! Царь не зря все крепости в пустыне строил. Да, да. На случай решающей битвы он готовился быть рядом с противником Бога. Не веришь? Вспомни девочку, что видела сражение ангелов. Черные там победили! Значит, есть надежда. Значит, можно побеждать! Только надо сообща, всем вместе. Главное – не бояться…
В наступившей темноте я мог различить лишь темный силуэт Аселлуса, но, даже не видя лица, догадался, насколько он окрылен своей догадкой.
– И как запутали! Два Вифлеема, волхвы-наводчики… Как там сказано: “Если и пришел Мессия, никто еще не знает Его: узнают же только тогда, когда Он явится во славе”… Ничего, мы подождем. Ты вспомни, сколько мы видели разных богов. Эти исполинские статуи, которым мы отбили носы! Вспомни их величественные храмы, где сейчас гуляет ветер и гадят собаки. Там пустота и их бог! До времени мы затаимся.
Отъехав чуть вперед, Аселлус принялся увлеченно разбрасывать черепки с записями царя. Я поинтересовался смыслом его занятия, и он весело откликнулся:
– Сею зубы дракона*.
Следовавшие за ним солдаты на лошадях с хрустом перемалывали глиняные черепки в песок.
Лишь однажды наше движение было прервано появлением козла, преградившего отряду дорогу. Давно не знавший вкуса воды, он еле стоял на ногах, сплошь облепленный мухами**. Смеясь, Аселлус приказал взять его с собой. Я промолчал. Я знал одно – с каждым шагом мы уходим от центра Земли, где, как говорят, все началось, все закончится и возродится снова. Но уже без меня.
* В мифе об аргонавтах Ясон посеял зубы дракона, из которых выросли воины.
** “Козел отпущения”. Одного козла приносили в жертву Богу, другого – предводителю демонов и отправляли в пустыню.
ПРИЛУНЕНИЕ
Письма закончились. Бац! Я “прилунился”. Деньги в целости лежали рядом. Надо попробовать. Для начала следовало проследить движение царей-магов, а там и до правды, наверное, рукой подать. Не могла же столь величественная процессия остаться незамеченной заботливыми летописцами, амбициозными художниками и городскими болтунами?..
Ничего подобного! Никаких следов! Я спрашивал, уговаривал, предъявлял письма – молчание. Отдельные старатели, жаждущие вознаграждения, показывали барельефы, подтверждавшие описанные события, но лица центральных фигур были тщательно сколоты, а следовавшие за ними слуги с дарами скорее походили на мраморные обмылки, в чьих позах с трудом можно было угадать человека, исполненного благочестия. Даже изображаемые одежды были настолько испорчены, что, как я ни старался отыскать в них отличительные признаки той или иной страны, появляющаяся рябь в глазах сводила все мои усилия на нет. Будто я разглядывал покоившийся на дне искусно сделанный предмет, но лучи солнца по-своему исправляли линии рисунка, а легкий ветерок, теребя волны, превращал конкретную форму в сиюминутно меняющуюся фантазию. И все же оставшиеся на мраморе головы лошадей, колеса, обломки оглоблей, фрагменты напряженных мускулов говорили о том, что великое движение было!
Больше не размениваясь на доступные любому праздному обывателю приметы времени, я сосредоточился на одному мне понятных мелочах, составляя из шнурочков, тряпочек, обрывков папируса, камешков и прочих ничтожных элементов подлинную картину происшедшего, даже не представляя, сколь ужасающим окажется результат.
Лишь однажды в порыве созерцательного малодушия я отвлекся на портрет Гая Цезаря, выполненный в мраморе по достижении им двенадцатилетнего возраста, но в белых глазах ребенка отражалась тягостная пустота небытия, и, переведя взгляд на алтарь Лавров, я увидел того, кто в одеянии авгура, облеченный знанием Тайны, вместе с императором Августом смотрел в будущее.
Я отвернулся и поспешил на поиски места, где, по моему разумению, произошло столкновение Земли с Богом.
ПТИЦА
Однажды на одном из восточных рынков, а точнее, на одной из прилегающих к нему улочек, мне всучили птицу. Нет, не размалеванную подделку с письменным подтверждением ее принадлежности императорской династии Шан, а настоящую, живую птицу. Судя по издолбленному, облупившемуся клюву и явной седине, ей исполнилась не одна сотня лет. Собственно говоря, рано или поздно это должно было произойти, потому что слух о том, что меня интересует совершенно особый товар, за который я плачу хорошие деньги, уже давно обгонял меня на несколько дней пути.
С раннего утра и почти до полудня я осматривал торговые ряды, пока очередной доброхот, заинтересовавшись моими фантазиями, не подсказал, кого и где спросить, что я и выполнил, строго придерживаясь ориентиров. Продавец, не дослушав пространную просьбу, прервал меня: “Дальше не надо. Я понял. У меня есть такая вещь”, – и, удалившись за занавеску, тут же вернулся, держа за ноги вниз головой эту птицу. Несколько раз встряхнув ее, словно предлагая оценить цвет и блеск оперения, он лихо перевернул ее и протянул мне: “Бери. Еще сто лет жить будет”. Я поморщился, но он, подняв палец, совершенно серьезно произнес: “Это не вонь. Это запах настоящей древности”.
Так я стал обладателем старинной птицы. Ей совершенно не требовалась клетка. Куда ее посадишь – там она и будет сидеть, с места не сдвинется, только изгадит все под собой. Да! В придачу я получил клочок материи с надписью: “РАБО ДЕ ХУНКО*. Черная. Птица, не спящая над морем”.
* Название птицы, упоминаемое в дневниках Колумба. То, что она не спит над морем, говорило о близости земли.
А потом случилось это. Случилось душной восточной ночью, когда нет ни ветерка, ни слабого дуновения и до прозрачности чистая луна окрашивает тебя и комнату в серебристо-голубой цвет. Цвет всех мертвых на земле… Сначала я услышал прерывистое дыхание, а затем детский голос. С кем происходило нечто подобное, тот подтвердит, насколько это страшно. Ведь совершенно ясно, что посреди ночи к вам не проникнет обычный ребенок. И еще этот лунный свет. Сколько о нем известно плохого! Я не мог разглядеть говорившего и был этому рад, боясь увидеть холодного карлика с синим шрамом на шее. Я боялся умереть от страха. Правда, в самом голосе ничего угрожающего не было. Тихо и печально он доверял мне свои секреты:
– Как хорошо у меня начиналась жизнь! Даже если не знать то, о чем проговорилась мама. Она долго скрывала про этих царей. Я тогда болел. Болел так сильно, что мог и умереть, а она сказала, что мне умирать никак нельзя, потому что я единственный такой, ну, не как все, особенный. Чтобы я продолжал жить, она рассказывала мне египетские истории, и я совсем не хотел умирать, а хотел узнать, что было дальше, после того как я разрушил великих идолов. Таких больших, что в нашем городе и сравнить-то не с чем. Когда я потом показывал на самую высокую акацию, мама, смеясь, отмахивалась: разве с такой мелюзгой можно сравнивать тех истуканов? А с чем еще сравнивать? Выше той акации у нас ничего не было. И царей я совсем не помню и вообще ничего интересного, помню только то, что было вчера, а это то же самое, что и у других детей. У них даже лучше. Мама и про города, и про море рассказывала, а сейчас у нас и речки нет. Собаку привести мне не разрешают, а ослика только обещают. Говорят: “Вот подожди чуть-чуть”. А сколько ждать? Так можно стать старым, умереть, и ослика купят другому. Нет, мама рассказывала как бы про чужого мальчика, в красных сандаликах. Очень храброго. Но я знал, что это про меня. И все у меня тогда получалось, а сейчас я стал старше, но никого спасти не могу, даже себя. А еще я разбойников прогнал. Они там всех грабили и убивали, а как увидели, что мы едем, так сразу и убежали. Мама смеется, говорит, что это Иосиф надел доспехи, подаренные мне царями, а они же на взрослого сделаны, вот он их и примерял, когда рядом чужих не было, ну а что где завязывать – не знал, и эти железки так на нем гремели… Разбойники приняли нас за целое войско – и наутек…
Речь прекратилась, но было отчетливо различимо копошение, словно пришелец решил у меня разлечься. Затем вообще наступила тишина. Я тоже лежал тихо, боясь себя обнаружить, и лишь к утру, когда тело мое совсем затекло, а луна уступила место солнцу, приподнял голову и осмотрелся. Комната была пуста.
Страх исчез, и, громко ругаясь, я приступил к поискам следов ночного посетителя, но ничего, кроме моих вещей и птицы, в комнате не объявилось. И тут меня осенило – птица! Это она! Она заставила меня в страхе и без движения пролежать всю ночь. Наверное, еще никогда так внимательно я не изучал свою покупку. Птица не сопротивлялась. Я осмотрел ее со всех сторон, приподнимая перья, и даже открыл клюв, в надежде увидеть искусно спрятанный механизм, но нет, птица была настоящая…
После этого случая я никогда не оставлял ее одну и часто, не боясь прослыть сумасшедшим, пытался вызвать на откровенный разговор. Но получилось это лишь однажды, когда я уже решил, что в этой провинции мне ничего не найти. И тут я опять услышал детский голос:
– Радость прошла. Подарки свои я получил и уже напредставлялся, как ими похвалюсь. Теперь очень долго ничего хорошего не будет. Маме все время было не до меня, и она даже злилась, когда я ее спрашивал про себя, а если она злится, то получается хуже, чем у Иосифа. Вот я и решил вернуться, чтобы она испугалась, побежала меня искать, а потом стала любить больше прежнего… Всю обратную дорогу я только об этом и мечтал. Даже не заметил, как вернулся. Ни капельки не страшно. Вошел в город и сразу подумал, что ко мне чужие мальчишки пристанут. Они же не знают, кто я на самом деле. Мне и раньше не нравилось, что Незримый меня от всех прячет. Я решил поближе к взрослым прижиматься. Пусть думают, что я с родителями, а когда начнет темнеть, всех детей домой позовут, а у меня никого нет. Здорово! А на самом деле плохо получилось. Совсем не как дома. Небо покраснело, и с улиц вместе с детьми исчезли и взрослые. А кто остался – такие страшные! И мусора много. И собаки бездомные со всех сторон подкрадываются.
Вдруг вижу – маленький ягненок, совсем один. Думаю: вот хорошо! Приведу его к хозяевам, и они меня по-всякому благодарить начнут. Только я его поймать решил, а он – бац! – и сам упал. Как он ушел от людей – не понимаю. У него почти вся голова была отрезана! Кому хочешь страшно станет. Правда, правда! Я быстро побежал. И сам не заметил, как в Храме оказался. А тут всё – у плохих силы нет. Тепло, и едой пахнет. Комнат разных много, не то что у нас дома. Не знаю, как получилось, но я в их тайный двор попал. И такое увидел! Думал, мне теперь точно очень плохо будет. Знаешь? Там к одной стене большие кольца приделаны, а к ним разных животных привязывают, чтобы не убежали, как мой ягненок. Потому что их всех убивают. Да, да! Специальные люди. Страшнее их я не видел. Волосы всклокочены, одежды насквозь кровью пропитаны, и сами они по крови ходят. Сандалиями хлюпают. В руках ножи, крючья и пики всякие. Они ими всех живых убивают. Если у кого инструмент затупится или еще отчего-то не режет, то можно взять новый, исправный, со стола серебряного. На нем много крючьев лежит, а когда их берут, они звякают. И трудятся эти люди без устали. Всё у них распределено: один убивает, другой брюхо вспарывает, следующий туда обе руки по локоть запускает, вынимает жир и копит его на мраморном столе. У нас дома этот жир уже бы в потолок упирался. А у них места много. Еще там перекладины имеются, на них шкуры развешивают. И место для сжигания мяса есть, и большой чан с водой – они в нем кровь с рук смывают. Ух! Жутко! Ты вот не понимаешь, а я сразу догадался: когда у них животные закончатся, они не остановятся, начнут по углам живых искать, и, конечно, меня найдут, и над огнем подвесят – дымом душить. Но я перепрятался раньше, чем они меня доискались.
Хорошо, что я почти сразу других людей нашел. Сидят себе спокойно во всем чистом, разговаривают. Я бы там, может, и заснул, как вдруг между ними спор зашел. Кричат, вскакивают, руками машут. Я опять бояться начал. И тут один старик, глядя на меня, говорит: “Хорошо. Давайте тогда из уст младенца узнаем истину. Я вижу в этом ребенке знамение, данное нам Незримым среди ночи”. Именно так он и сказал. Меня потащили, а я упирался, как мог, и говорил, что ничего запретного не сделал и это страх привел меня в дом Отца моего. Они соглашались, гладили меня и говорили, что так и должно быть, а я уже сам догадался – им нельзя признаваться в том, что2 я о них ведаю, и прочитал наизусть стих из Писания – это взрослым нравится, и им понравилось так, что все помирились. Потом, не помню как, появились мама с Иосифом. Они начали меня ругать, но я видел, что они больше для мудрецов стараются, а те за меня заступились, сказав, что я хороший мальчик, и больше ничего. Конечно, сейчас обидно. Когда я был нужен, так они меня к себе силой тащили, а помирившись, просто так отдали. Могли Иосифу словечко сказать, чтобы он меня своей столяркой не мучил. Я же видел, как он их боится. Мама тоже странно себя вела. Еще с полдороги меня ругала. Будто совсем не знает, кто я есть на самом деле. Жалко, она не слышала, как старики меня “знамением” называли. Иосиф со мной вообще не разговаривал, да и мне не больно хотелось, а вот мама…
На привал мы остановились, когда луна светила уже в полную силу. Не тратя времени на поиски укрытия, легли прямо на землю. Я лежал на спине и смотрел в белый, единственный на небе глаз. Получилось это как-то само собой, но я, не глядя на маму, сказал: “Я видел их дела на земле. Они действительно, не смыкая глаз, бодрствуют*. Теперь меня обязательно убьют. Если не заколдуют”. Мама молчала. Осторожно приподнявшись на локтях, я посмотрел на нее. Она лежала с широко открытыми глазами цвета белой луны. Мы одновременно подумали о погоне.
И всё! После этого птица окончательно замолчала. Видимо, некий запоминающий человеческую речь орган у нее внутри исчерпал свои возможности. Уж как я ее ни уговаривал… Медом с молоком поил, пищей со своего стола прикармливал… Бесполезно! Молчала тварь. Более двух месяцев скитался я с ней по мрачным просторам восточной пустыни, пока однажды не увидел вдалеке свет и не услышал за спиной восторженный, полный надежды крик: “Tierra! Tierra!**” Оглушительно хлопнув крыльями, птица взлетела, устремившись к неясному свету, и оставила меня одного на омертвевшей земле.
* Б о д р с т в у ю щ и е, с м о т р и т е л и – демоны.
** Т i e r r a (исп.) – крик матроса на корабле Колумба: “Земля!”
TIERRA
Даже птицы пролетали мимо этого пыльного участка суши, где люди под жарким солнцем сеяли хлеб и совокуплялись друг с другом, желая наплодить себе подобных, и еще раз, день в день, повторить в детях собственную жизнь. В полном недоумении я смотрел на пару десятков домиков, тесно лепившихся друг к другу и образующих две прямые улицы без начала и конца. Очевидно, здесь решили, что в день страшного суда (который представлялся людям в образе удушливой, пыльной бури) уноситься всем вместе, в никуда, будет не так страшно.
Здесь было настолько НИКАК, что даже просто пустыня, без всяких следов человеческого присутствия, вызывала бы, наверное, меньшую тоску, чем это селение. И все же я точно знал, что это именно его земля, так как дальше ожидалась сплошная пустота, а еще дальше – конец всего живого, обрыв с чернотой, а значит, именно здесь надо искать знаки или отметины, подтверждающие то, что он ушел отсюда невредимым.
Ощущение было такое, словно тебя ссадили с верблюда посреди пустыни и сказали: “Все. Приехали. Ты хотел сюда”. Караван уходит, а вокруг ничего нет, и еще можно подсесть на последнего верблюда, но ты точно знаешь, что это именно то место и тебя здесь ждут.
Я прошел по двум улицам несколько раз, пока не наткнулся на преградившего мне дорогу мальчика. Он деловито поинтересовался целью моего пребывания здесь, но я, не желая говорить на серьезные, а может быть, даже тайные темы с ребенком, ответил, что мне просто интересно. “Ага, – сказал мальчик, – понимаю. – И подошел к небольшой куче мусора, из которой торчала серая палка. – Вот земляная куча, – произнес он, – из нее торчит палка, и если очень интересно, то можно потянуть ее за конец, и знаешь, что ты увидишь? Никому не нужную, серую, трухлявую палку”.
“Не простой мальчик”, – подумал я, а он, немного постояв рядом и решив, что больше подсказки не нужны, оставил меня на улице одного.
Я долго искал заветное место, но только сейчас понял, что совершенно не имею плана действий. С кого и как начать? Нельзя же останавливать людей, если, конечно, таковые появятся, и спрашивать: “Скажите, а вот правда, что здесь жил… ну, этот… тот самый?” Конечно, ничего подобного они могли и не знать, но как тогда объяснить появление мальчика с палкой и веточки, усеянной ягодами шиповника*, которую я нашел еще до того, как закричала птица? Такие приметы воодушевляли меня. Ведь время у меня еще было.
* Веточка упоминается в дневниках Колумба как явный признак близости земли.
Значит, так: здесь могла произойти катастрофа, уничтожившая все живое, все следы, и совсем новые люди начали жить сначала. Здесь нет вековых деревьев или природных водоемов, столетиями, по капле, просачивающихся из недр земли. Здесь совсем не заросшее сорняком кладбище с вольготно чувствующими себя могильными плитами, небольшие свежевспаханные поля, посреди которых не стоит наполовину засыпанное изваяние Ахуры-мазды. И все равно искать надо здесь. И тогда я решил присмотреться к этому месту со стороны, для чего выбрал небольшой городишко в двух днях пешего пути от данного селения. Ведь нет лучшего способа узнать о человеке, как поговорить с его неприметным соседом.
Точно сказать, когда поселились люди на интересующем меня месте, никто не мог. Да это и понятно. Человек просто останавливается на пустой земле и начинает строить жилище, главными достоинствами которого должны стать стены, крыша и толстая дверь для того, чтобы такой же, как и он, поселенец, не смог зайти к нему, когда захочет. Достроив жилище, человек, не отходя от него далеко, дабы не потерять из виду, ищет женщину и, если находит, уговаривает идти с ним жить, и тогда все вместе начинает называться домом со своим домашним очагом. Затем рядом с ними, из ниоткуда, возникают такие же гонимые ветром одиночки, и, построив еще пять-шесть домов, они присваивают этому месту имя Врата Бога. А с появлением надежды на общую сытость приходят и люди в звериных шкурах с рогами на головах и уводят всех в рабство, а дома сжигают. Город теряет свое громкое имя, и когда новые люди начинают обживать пепелище, то уже называют его Серой впадиной или, скажем, Сухим полем – и так до тех пор, пока город не отстроится основательно, обретая вместе с новыми жителями имя Великой впадины или Стены хлеба.
Никто не смог вспомнить, когда там появилась первая улица, а когда вторая. Известно только, что издавна на одной из них жили плотники, а на другой земледельцы. Но на самом деле разницы между ними не было никакой. И те, и другие занимались всем поочередно, так что у каждой семьи были и свой надел земли, и своя живность, а перед каждым домом стояли выставленные на продажу скамьи, плуги, сундуки и прочие незатейливые вещи, которые без особых знаний всегда можно сотворить собственными руками. По мере их накопления и благодаря полному отсутствию покупателей изделия громоздили друг на друга, так что за годы стояния под дождем и солнцем они приобретали совершенно одинаковый серебристо-серый цвет. Постепенно эта бессрочная выставка-продажа превращалась в зловещую конструкцию, напоминавшую самому старому жителю этих мест останки Содома и Гоморры, после того как Всевышний окатил отринутые города огненным дождем. Но, возможно, именно это устрашающее количество плугов и сундуков серого цвета отпугивало рогатых завоевателей. Во всяком случае, ни один местный мужчина не участвовал в войне и знал о захватчиках только понаслышке, за исключением Пандиры, который был воином и захватчиком в одном лице.
Еще здесь имелась своя академия “Ворота Закона”, где учили Закону те, кому надоело пахать или делать сундуки, и пожелавшие познать их секреты шли к ним в обучение, отстраняясь от верстака и своего стада ради завидной участи в дальнейшем учить других. Знанием назывался свод правил и установлений, выработанный в ветхозаветные времена, а также законодательная часть обстоятельного комментария ко всему этому, и познавший подобную мудрость мог с удовлетворением оглядеться и начать все заново, до того самого предела, пока его не призовет Всевышний на Свой беспристрастный экзамен. Правда, были редкие исключения, и кто-то уходил из города, желая научиться чему-то другому, но всегда возвращался, потому что учиться и учить других мог только у себя дома. На этом история города заканчивалась.
Так я обнаружил явный след. Пандира! Не было ни одного человека, кто бы хоть раз не упомянул это имя! Но едва я начинал расспрашивать о нем подробнее, как те же самые рассказчики отмахивались, восклицая: “Ну, Пандира! Это отдельный рассказ…” Или: “Ха! Пандира! Таких поискать!” И при этом ни слова о мальчике! “Мальчик? Какой мальчик? Да там много всяких детей было. И сейчас есть”. И всё! Дальше мне приходилось пить вино под рассказы о женщинах, а дурацкие, в их понимании, вопросы оставлять на потом, до моего возвращения на родину человека, которого искал под именем Йешу и губительно в том ошибался.
А вернулся я туда в период года, когда люди, загнанные непогодой в свои дома, были вынуждены отвечать на мои вопросы, потому как выходило, что деваться им от меня некуда, а если заметить, что угощений я не просил, а только спрашивал да лишь изредка поддакивал, то получалось, что был я не в тягость, а даже в некотором роде являлся развлечением.
Выяснилось, что мальчиков, откликавшихся на имя Йешу, за всю историю города имелось не менее пяти десятков, и мне пришлось начать с Пандиры, так как он был по крайней мере единственным. Наиболее значимые разговоры впоследствии я тщательно перенес на пергамент.
П е р в ы й ж и т е л ь. “На небе до него, видимо, не доходили руки, а здесь, на земле, кое-кто его и побаивался, а что до меня – так связываться с ним было противно. Да и люди сами говорили, что если не сегодня, то уж непременно завтра Всемогущий его покарает. Почему побаивались? Так он римским легионером был. Правда, родом из Греции. Кажется, у него с ногой что-то приключилось, он отстал от своей когорты и самовольно поселился в пустовавшем доме – хозяева ушли поклониться святым местам, да что-то долго не возвращались. При этом он размахивал документом, якобы предписывающим всем без исключения оказывать ему полное содействие в снабжении вином и пищей. Конечно, в строгость документа верили мало, но вино на всякий случай наливали. Да и потом, жалко, что ли…”
В т о р о й. “Он когда трезвым был, то смотрел на всех нехорошо. Даже не со злобой, а как-то по-другому… Вот и старались все ему вина поскорее налить, чтобы языческий глаз его никому не навредил, а выпив, он становился добрее и прямо как по волшебству терял свою вредную силу…”
П е р в ы й. “Подожди, я про дом не досказал. Перед хозяевами, когда те вернулись, он даже не оправдывался, а уж в доме такого наоставлял… И тут же нашел другое пристанище. Пока у нас жил, так все время и перемещался с места на место, обосновавшись под конец в полуразрушенном хлеву на самой окраине. И на том спасибо. Хоть песни его похабные не так слышно было…”
Т р е т и й. “Ты вот говоришь, что от вина он свою дурную силу в глазу терял. А я скажу: сила его в другом заключалась. Очень он всем нашим женщинам глянулся…”
В т о р о й. “Ох! Вот сказал так сказал! Уж я-то его преотлично помню. Роста никакого, на башку словно помои вылили. Волосы редкие, всегда слипшиеся, а под ними сине-красный череп проглядывает, и бородка такая и усики… Глаза бесцветные. Ну красавец! Да? Ты его женщин не видел! И где он их только брал? Что ни месяц, то новая. Одна страшней другой. Охальник. Имел их всех, невзирая на посты и субботы…”
Ч е т в е р т а я (когда первый, второй и третий вышли на улицу). “Еще не устал от наших пересудов? Пока их нет, я тебе вот что скажу: совсем, совсем другим был Пандира. И глаза у него не бесцветные, а голубые, прозрачные. И любил он по-настоящему и не прятал этого. В каждой из нас свою красоту замечал. Почему Мириам и Пандира? Так она, что бы там ни говорили, самой, что ни на есть, раскрасавицей была. Вроде и муж при ней, и дети, только Иосиф-то старше Мириам не на один десяток лет, а потом, разве сравнишь: один – плотник, другой – воин, весь мир повидал. От одного только и слышишь нравоучения да храп по ночам, а Пандира… Он такие слова знал разные… А мальчик… Ведь он у Пандиры днями и ночами пропадал. Не иначе как зов внутренний. Сердечком своим чувствовал. Какие еще доказательства нужны?”
В т о р о й (вернувшись в дом). “О чем это вы тут без меня шепчетесь? Ты ему рассказала, что с Фомой получилось? Не слышал? Этому восьмилетнему ребенку Пандира подробно разъяснил, каким образом появляются дети. Фома так поразился, что от страха заплакал и побежал за настоящей правдой домой, но, не успев до конца пересказать версию Пандиры, был тут же, без всяких объяснений, нещадно избит собственным отцом. Да так, что до сих пор никому и ничему не верит. Вот какая сволочь этот ваш Пандира!..”
В подтверждение сказанному мне обещали привести людей, бывавших в детстве у Пандиры. Я вышел на воздух. Было прохладно и свежо. За черные ветки корявой акации уже зацепилась луна. Рядом появились две фигуры. Я поспешно вернулся в дом, и сразу же за мной вошли эти двое. Один оказался отцом другого, и я впервые подумал о том, что многим здесь должно перевалить за двести лет. Не успев осмыслить эту цифру, я был вынужден слушать дальше, так как отец, толкая сына, сказал: “Давай, давай, говори. Видишь, человек записывает? Ему надо”.
Восьмидесятилетний сынок мял на себе одежду и, глядя в сторону, невнятно оправдывался:
– Что сейчас вспоминать? Кому это интересно? Глупыми были. Чего с нас взять? А он настоящий взрослый, да еще легионер. Меч у него был. Не то что наши, деревянные, или отцовские ножи. Так, заточенные железки с кожаной обмоткой вместо рукоятки, а у кого и вовсе замусоленной тряпкой обвязаны. А у Пандиры другое дело – лезвие в ножнах, и рукоять из слоновой кости. Сразу видно, что в деле побывал. Пандира этим мечом и слонов, и львов резал. Мы дома тайком вино отольем и к нему бежим. Кто вино добудет, тот дольше других меч держит. Радовались. Думали: вот дурак, на какое-то вино меч меняет. Помню, он глаза сузит и как раз, когда нам от меча совсем хорошо станет, неожиданно со злобой скажет: “Ну, что, насекомые, нравится? Немало эта штука ваших соплеменников к праотцам отправила”.
С ним всегда так… Если выпьет – не знали, каким он дальше будет. Да нет, вообще-то он интересный. Истории всякие знал. Мы же всему верили. Это кто-нибудь из взрослых, если садился с ним пить, обязательно в правдивости его начинал сомневаться, и беседа дракой заканчивалась. Дурным местом Пандирово жилье считалось. Я, например, любил песни его слушать. Одну до сих пор помню:
Полюбил я красавицу Сару
И остался в чужой стороне.
Олимпийцы послали мне кару,
Я ослеп на жестокой войне.
Тут рассказчик получил от отца затрещину и, раздумав петь, уже речитативом продолжил:
– Дальше там про то, как Сара ему изменяла со всеми зрячими, пользуясь его слепотой и доверчивостью. Потом выяснилось, что он великий герой, и ему возвращает глаза лекарь самого императора, он видит, чем Сара занимается, и бросается на меч. Сара понимает, кого она потеряла, но уже поздно. – Рассказчик с опаской посмотрел на отца и добавил: – Вообще его россказни любил Назарянин слушать, а потом малышам пересказывал. Он тогда у них своим Пандирой считался. Хорошо бы еще ребят спросить, тех, что к Пандире ходили. Они тоже его песни девчонкам распевали. Может, что-нибудь и расскажут…
Следующим утром я вышел на одну из двух улиц и, присев на корточки, начал чертить на едва просохшей от ночного дождя земле бессмысленные схемы, надеясь, что рыхлая линия сама наведет меня на нужную мысль. Возникало много вопросов, нелепостей, и вообще – ничего ни с чем не сходилось. Наверное, если сюда забредет из соседнего селения баран, то разговоров будет на несколько дней: отдать ли барана обратно, и кто его отведет? Как за это отблагодарят? А может, съесть барана? Или не есть?..
Тут мой взгляд случайно остановился на сидящей неподалеку бабочке. “Странно, – подумал я, – в такое время года…” Но только я попробовал дотянуться до нее, как кто-то перехватил мою руку. Подняв голову, я увидел мужчину.
– К Симону сегодня пойдешь? – спросил он. – Музыка будет, женщины. Вино ты выставляешь. Пойдешь?
Я ответил согласием. Человек помог мне подняться. Все его поведение было каким-то суетливым. Он говорил без умолку, размахивал руками и, забегая вперед, заглядывал мне в глаза. Казалось, он делает все возможное, чтобы я, кроме него, ничего не видел.
– Симон пьет уже третий день, – говорил он. – У него неприятности, вот он и пьет. А жена ушла с детьми к соседям. Теперь места много. Сейчас еще кое-кто подойдет. Ох, загуляем!
Мы пришли. Внутри дома все как у всех: земляной пол, циновка, сундук, полки, посуда и прочее. Симон сидел на полу, широко раздвинув ноги и поставив между ними большую миску с вином. Он улыбнулся и махнул рукой, призывая присоединиться к нему. Через короткое время в дверь буквально ввалились еще трое мужчин с большим мешком. После того как все расселись, из мешка вытряхнули какие-то музыкальные инструменты – кроме бубна, я ничего не узнал. Один из этих людей взял у меня деньги и ушел за вином. Пока его ждали – начали беседовать. Больше всех говорил человек, приведший меня сюда.
– Ну мы-то тебе такое расскажем… Тут при Пандире чего только ни случалось. Мы от него всё первыми узнавали. И об устройстве мира, и о женщинах всякое такое. Ха-ха. Вот, например, про бальзам история. Кто бы мог подумать… О, гонец наш вернулся! Ну, теперь дело пойдет. Наливай! Давай, давай наливай, а то у нас здесь одни разговоры… – Мы выпили, и рассказчик продолжил: – Да, так о чем я? А, про бальзам! Это случилось, когда на нас римляне в первый раз напали. Им очень нужен был бальзам. А наши как увидели, что римлян не одолеть, то решили и себя жизни лишить, и все бальзамовые кустарники уничтожить. Ну тут такое началось!.. Потом даже песню об этом сложили. Давайте выпьем еще разок и споем…
Все выпили, и музыканты взялись за инструменты. Мелодия была самая примитивная…
Мы в разведку ходили не раз,
Но такое случалось там редко,
И об этом спою вам сейчас,
Несмышленые, малые детки.
Обступили враги – чистый ад,
А точнее – обитель Аида.
Я за Рим пострадать только рад,
Но в душе появилась обида.
Был бы бой за какой-нибудь дом
Или скопище варваров в поле,
А на деле, как вышло потом,
Бой за веник, кустарник, не боле.
Дураком я себя не считал
И в бою отличился отменно,
Только позже я громко рыдал,
Что судьба поступила так скверно.
Горы трупов с обеих сторон,
Руки мертвые тянуться к ветке,
Куст бальзама от крови зацвел,
Но отцов не увидят их детки.
Иудеи хотели сгубить
Этот предками взрощенный запах.
Не могли мы тогда отступить
И оставить цветок в грязных лапах.
Мы сражались за каждый листок,
И за каждый погибло нас много.
В сердце друга я видел клинок,
Буду помнить я это до гроба.
Все, устал, не могу больше петь.
Слезы душат и давят на горло.
От тех ран я хочу умереть
И судьбу принимаю покорно.
Песня закончилась. Один из исполнителей, отложив инструмент, глубоко вздохнул и сказал:
– Здорово, да? Это написал брат Вергилия. Они с Пандирой вместе служили. Надо еще выпить.
От вина люди стали разговорчивее и, перебивая друг друга, ударились в воспоминания.
– Умел он все вывернуть наизнанку.
– Это как?
– А вот, к примеру, услышит кто из нас интересную историю, ну, скажем, об Икаре. Конечно, делиться этим мы могли только у Пандиры – дома за это ругали. Всем интересно. Начинаем обсуждать, как бы Икару поступить лучше, а Пандира вдруг прервет на самом интересном и скажет: “Ерунда эта ваша история! Я сам видел место, где он шлепнулся. Не такой Дедал дурак, чтобы понадеяться на всякие там веревочки-ниточки, воском залепленные. Сделал он клейкий состав что надо! Да вот только одного не учел, собирая перья всякие для крыльев от ворон, голубей, кур, – не додумался, что в перьях этих мельчайшие твари водятся. Летели-то они долго, а есть всем хочется. Вот и сожрали жучки-паучки Икаровы крылышки. Вот такусенькие букашечки сожрали перья летуна в бескрайнем синем небе”.
– Да нет! Разве это история? Помните, как он нас с Ноем ошарашил? “Что вы, – говорит, – в бредни стариковские верите? Придумали, тоже мне, конец света с вселенским потопом, Ноевы недоумки. Представьте себе, что один старик построил посудину величиной с гору из ваших-то кактусов! Да со связкой фиников вместо якоря! Ха! Еще животных он собрал всех по паре… Да любой из вас, увидев тигра, бежал бы от него до самого Рима! Вы не плавали, вам не понять, как от морской болтанки все кишки наружу выворачиваются. Подумайте сами: все это скопище животных блюет, от страха гадит без передыху, а ваш Ной скользит по пояс в дерьме и следит, чтобы ни с кем ничего не случилось. А сам-то он что жрал? Недосчитались вы из-за него самых вкусных животных. Такая вот правда, детки…”
Я не выдержал и прервал рассказчика:
– Что-то мне непонятно. Он вас и ваших предков всячески унижал, а вы его с таким восторгом нахваливаете?
Наступило неловкое молчание. Мои собеседники переглянулись, и один из них начал как-то неубедительно оправдываться:
– Да нет, отчего? Мы ему говорили, что Ноя и животных его Отец наш небесный оберегал. Даже сказали, что если мы такие ничтожные, то зачем он к нам пришел? А Пандира в ответ: “А для того, чтобы порядок у вас имелся. Чтобы вы людей наших не ели”. Мы глаза вытаращим, а он продолжает: “Вы раньше каждый год отлавливали грека, помещали его в Храм и откармливали, предлагая в жертву вашему Богу. И сами человечину ели. Каково это мне, греку, терпеть?”* Ну что тут ему скажешь? Самим страшно…
Вино заканчивалось. Люди засобирались по своим домам, неожиданно вспомнив о завтрашних важных делах. Огонь в светильнике несколько раз нервно вздрогнул и погас. У Симона началась рвота, сменившаяся всхлипываниями. Решив, что уже можно, я осторожно, стараясь не испачкаться, пересел к нему. Скверный, кислый запах вытеснил из помещения остатки кислорода. Сквозь сморкания и отплевывания я с трудом разбирал его слова:
– Зовут обыкновенно, Йешу, а хотел городским считаться. Все у него так. Против правил. Что ни спросишь – это тайна. Врал. Говорил, что в другом месте учится. Специальном. А у нас никаким был. Всякое про него говорят. Ничего он такого не мог. Я вот захотел и научился лучше всех местных из лука стрелять. На больших состязаниях выступал. Третьим был. Пусть он хоть десятым стать попробует.
Надо было что-то говорить, а я не знал – что? Я не знал, зачем нужно лучше всех стрелять из лука, если здесь нет охоты и вообще ничего нет.
Симон зажег свет. Он медленно двигал светильником от моего лица к своему и ничего не мог сказать. У него открылась икота. Его тело резко вздрагивало, а из глаз и носа вытекала мутноватая жидкость. На серой стене подпрыгивала его тень. Она дергалась, открывая и закрывая выцарапанное на стене имя Йешу, из-под которого от каждой буквы вертикальными столбиками вниз шли слова, расшифровывая значение написанного имени: “Да изгладится имя его и память его”.**
* Расхожий слух об иудеях, бытующий среди просвещенных римлян того времени.
** Три буквы из имени Иешуа являются начальными в этом традиционном проклятии.
Наконец Симону удалось произнести фразу:
– Он… он у-ушел, а-а н-нас здесь во-о-от оставили. На-а вопросы отвечать.
При очередном приступе икоты светильник выпал из его рук, и мы опять перестали видеть друг друга. Было слышно, как Симон судорожно тянет в себя воздух, пытаясь остановить икоту. Ближе к утру его дыхание стало ровным, и я решил, что душа Симона примирилась с телом.
Тихо-тихо он произнес:
– Проклятие. Да, это проклятие. Кому мы теперь без него нужны? Не я один, всех касается. До скончания потомков наших. Ну, конечно, проклятие…
Нас разбудило солнце. Симон пошевелился и попросил пить. Затем, не вытирая подбородок от застывших капель, спросил, не глядя на меня:
– Песни пел? – Я кивнул. Он вытер лицо рукой. – К женщинам идти звал? – Я ответил отрицательно. – Правильно, – удовлетворенно заметил он, – у нас, кроме моей собственной, таких нет. А о ком говорили? О Пандире? – Я опять кивнул. – Это хорошо, – почему-то решил он и добавил: – Ладно, иди. Мне еще жену искать надо.
Я вспомнил о надписи и посмотрел на стену. Она оказалась чистой.
На улице меня дожидался товарищ Симона. Неизвестно чему обрадовавшись, он похлопал меня по-приятельски и сказал:
– Хорошо посидели вчера, правда? Идем скорей, а то уже все собрались. Волнуются, думают, мы что-то упустили. Женщины – они все такие. Сейчас наговорят. Ты только успевай записывать. Чернил-то хватит? Ха-ха!
Мы пришли в самый просторный в этом селении, по всей видимости, молельный дом. По их обычаям женщинам и мужчинам находится здесь вместе не положено, но я могу путать законы, или ради моего случая было сделано исключение. Все сидели вдоль стен. Меня поставили в центре. Торжественные лица людей подчеркивали значимость происходящего.
Говорить начали разом, но затем решили создать очередность. При этом я никого ни о чем не спрашивал!
– Дознавайся, не дознавайся, а мы тебе всю правду скажем. Подозрительной нам эта семья с самого начала показалась. И откуда он только деньги брал? Говорил – в Сепфорис* ходит на заработки. А когда там работу чужим давали? Своих мастеров хватает. Всего пару раз была потребность в лишних руках – когда Иуда Галилеянин восстания затевал. Тогда и гончары приладились кресты собирать. А палачам все мало. Деньги не считая раздавали. Даже на деревья людей прибивали… Да! Про те заработки долго помнить будут…
* Административный центр Галилеи.
– Все от нее исходило. Мы уж с ней и так и эдак. Простая пряха, а строила из себя ну прямо царицу небесную.
– С чего бы это?
– А вот нам самим интересно. Мечтательница. Напридумывала небылиц и сыну голову задурила. Дескать, он особенный. Иосиф, тот нормальный. Как все. Намучился он с ними двумя. С этой Мириам и поговорить-то по-человечески нельзя было. Начнешь ее спрашивать о том, как зиму легче переждать или, скажем, что в тесто для вкуса добавить, а она будто и не понимает. Говорит: “О чем это ты?” Дурочкой такой прикидывается. Мол, мы особых кровей и нам подобное знать не пристало. Зато о сыночке своем распрекрасном могла весь день говорить. Не знаю, как Иосиф их терпел?..
– Да плюнул он на них. Зато как он остальными детьми занимался! Не налюбуешься. А на этого плюнул. Да и не его он был. Все знали, только виду не показывали. Мы же слышали, что ее гнилой водой проверяли. Такое неспроста. Нас, например, не испытывали. А что из ребенка может выйти, если им отец не занимается? Правильно говорят: “Сына своего готовит в разбойники кто не учит его ремеслу”.
– Тебя послушаешь, так получается, что Иосиф во всем виноват.
Я не выдержал и перебил говоривших:
– В чем виноват?
На меня посмотрели с явным удивлением.
– Тут уже упоминали о странностях этой семейки. Пришли к нам как можно незаметнее, держались особняком. Дома у нас есть такие, как бы временные. Стены на глине, соломе и навозе замешаны. Пока сам не отстроишься – вполне можно от непогоды укрыться. В таком они и поселились с великой радостью. Мы все ждали, когда они участок под основной дом выберут. В соседи набивались. Да и для наших мужчин какой ни есть, а заработок. Ничего подобного. Иосиф плечами пожимает, отнекивается. Мириам смеется, говорит, что у них и без строительства грязи хватает. А как этой грязи не быть, если хозяйством не заниматься, а только сказки ребенку рассказывать? Да мы и о существовании сына ихнего, может, через год узнали. Это у нас-то! Где все на глазах, как мы у Всевышнего. Вот уж скрывали, так скрывали! Как тут не заподозрить недоброе?
– Да лучше бы они его вообще не показывали – сокровище свое!
– Как это не показывали? Отчего?
– Знаешь, все так запутано. Мы уже и сами не поймем, где неправда была, а где чудо привиделось.
– Ничего нам не привиделось! Просто как смогли, так сами себе и объяснили.
Меня не покидало ощущение, что вся эта болтовня жителями селения давно отрепетирована и где-то я обязательно должен попасть в ловушку. Но вот где?
– Давайте по порядку, – попросил я. – Мне ведь все надо записывать.
– Конечно, конечно. Нам бы самим не сбиться. Столько всего накопилось. Как бы тебе попонятнее объяснить… Вот, скажем, живет себе человек и дела до него особого никому нет, а стоит к нему приглядеться, и многое, очень многое открывается. Надо только все тщательно просеивать. Тут мелочей нет. Понятно, что за каждым не уследишь, но, коль за ним такая слава водится, уж тут мы воедино все сведения собрали – кто что знал. Не один год по капельке нацеживали. От кого, как не от нас, правду-то узнают? Ты пиши, пиши, тут все важно. Если хочешь правду узнать, слушать долго придется. Все, что в нас накопилось, мы в тебя, как в сосуд, перельем, а уж не расплескать содержимое – твоя забота. Может, и мы, наконец, отмучаемся. Так будешь слушать?
Я закивал головой.
Рассказчик обвел взглядом всех присутствующих и продолжил:
– Я буду рассказывать, а если потребуется – меня дополнят. Тут тебе уже говорили, что эта семейка появилась неожиданно. Нет, не то чтобы с неба свалилась, а вот как-то пришла и осталась. Конечно, тебе могут и про облако наплести. Да! Мы не отрицаем. Была некая затуманенность. Но ведь не облако! Скорее столб пыли, что тянулся за ними. Точнее не скажешь. Это я к тому, чтобы сразу снять все вопросы о небесном знамении. Мол, шли они, облаком укрытые… Чего укрываться, когда не от кого? Удивительным было само то, что они к нам пришли и остались. Обычно сюда прибиваются лишь те, кто когда-то от нас уйти пытался. То есть опять же свои, местные. Мы ведь живем размеренно, прямо скажем – без разнообразия. Если какой чужак забредет случайно, так не иначе – с пути сбился. Поел, поспал – да скорее опять в дорогу. Ни поговорить, ни узнать ничего нового не успеваем. Понимаешь? А тут целая семья объявилась! Правда, про первенца их мы не сразу разведали. Так вот. Пришли и сразу жить у нас захотели. “Тихо у вас тут, – говорят, – безлюдно”. Нам, конечно, это обидно слышать. Что значить безлюдно? Уж если вы из большого города пришли, тогда, конечно, понятно, но и вы свое воспитание покажите. И еще одна странность – ни с кем дружить они не собирались. К себе не приглашали, правда, и к другим в гости не напрашивались. Сейчас-то нам все яснее ясного, а вот тогда…
Мы бы их быстрее раскусили, да тут, почти следом за ними, Пандира возник, а уж с ним не соскучишься. “Я, – говорит, – всех ваших коз перепорчу, если вы ко мне своих жен водить не будете”. Такой вот человек. И про Мириам болтать сразу начал. Мол, только к ней у него чувства имеются, а остальные ему, что козы. Тьфу! А через год примерно наши женщины вдруг ребенка у Мириам заприметили! Главное то, что у этих детей особо не поймешь, сколько им годков. То ли год, то ли два? Малявки все на один возраст выглядят.
Ну отсюда и разговоры пошли всякие. А иначе с чего бы им от нас дитя свое прятать? Это потом Иосиф что-то про большую тайну лепетал. Оправдывался. Мол, знамения там были, явления и прочее…
Мы-то его понимали. Каково с таким позором жить? Но они ведь и дальше из нас дураков делали! Спрашивается, зачем из Назарета, где у тебя дом и работа верная, с едва задышавшим младенцем в Египет отправляться?
Я перебил рассказчика:
– Как в Египет? С чего вы взяли?
– А! О чем я и говорю! За дураков нас держали. Но мы тоже не пустынники, кое-что понимаем. Одна из наших жен протиснулась к ним в дом и сразу коврик на стене приметила. Может, и еще бы чего увидела, только ей развернуться не дали. На хворь ссылаться начали. А нам и коврика хватило. Знаешь, такой, с пирамидами желтыми и сфинкс под ними лежит? Их все из Египта привозят. На память. И красиво, и недорого. Еще скарабеев голубых покупают, на шнурке. Кто на счастье, кто для красоты. Но этим язычники больше пользуются. Так вот, разве коврик не доказательство? А он нам про небесные явления сказки рассказывает. Ха–ха!
Ладно, что мы – не люди? Случилось и случилось, можно и забыть. Но ведь и ребенок их непростым оказался! С Пандировыми выходками мы и не заметили, как этот змееныш ходить и говорить начал. Хитрый, лживый, изощренный. Одно слово – изувер. А с виду бледный, щуплый, кажется, тронешь – и падет замертво.
А приметили мы неладное с того дня, как Мириам с Иосифом определили чадо свое Закон изучать. Отменным здоровьем мальчик не отличался, а тут еще выяснилось, что и к наукам не больно расположен. А коли так – сиди себе тихо. Нет, ему все выделиться хотелось! Что учитель ни скажет, он тут же ему поперек слово вставит. Конечно, дети есть дети. Может, кто его и ударил после занятий раз-другой. Да и учитель хворостину мог поднять. Какое без этого обучение? А он возьми и скажи при всех, что рука у этого учителя отсохнет. Сейчас-то мы понимаем – совпадение вышло. “Херев”*, болезнь такая, по нам прошелся. Да только рука у наставника действительно высохла, а следом и сам он на наших глазах весь истаял. А Йешу злодеянием этим похваляется, говорит, что и с другими такое будет, потому как силу он имеет особую, невидимую. А следом, как раз после обильных дождей, другая напасть приключилась. Спешил куда-то сын Захарии да второпях столкнулся с Йешу. Может, и сильно его задел, не знаем. Только крикнул Йешу вдогонку, что больше ему бегать не придется, и тут же упал бедняга, да так неудачно, прямо на камень острый. И потерял с той поры всякую возможность руками и ногами двигать. Пролежал без движения несколько лет, пока Отец наш небесный не сжалился и не прибрал его к себе. Сейчас-то мы понимаем, что земля непросохшая была, скользкая, тут и медленным шагом осторожность блюсти надо. А тогда не до этих измышлений было. Конечно, пошли к Иосифу, говорим: “Попридержи ты свое чадо дома, если он с самим Сатанаилом дружбу водит”. А Иосиф только виновато отмалчивается. Зато Мириам, конечно, в крик. Мол, как ее мальчика бить – так это всем дозволительно, а тут даже не притронулся – и уже преступник. Что тут скажешь? Как ни толкуй, а виноватых нет. С этим и стали жить дальше. Да только Йешу все не унимался. Обособился от погодков своих и завел дружбу с теми, кто помладше его на несколько лет был. Мы вначале посмеивались. Думали, по умишку своему друзей подобрал. Птичек из глины лепят, запруды в лужах строят. В общем, делали то, с чего все дети жизнь начинают. Так бы и пребывали мы в полном неведении, но опять слух пошел между дворами о том, что Йешу новое чудо сотворил. В одну из суббот возилась их компания с глиной – птичек лепили. Мимо человек проходил и, естественно, сильно рассердился, указав им, что не следует в субботу животных из глины лепить. И растоптал ногой пичужек этих. На что Йешу строго ему заметил: “Чем помешали тебе твари небесные?” И птиц, что целыми остались, в небо лететь пустил. Когда взрослые разбираться стали – совсем запутались. Дети твердят, что сами чудо видели, Менахем – так звали этого законопослушного человека – говорил, что вроде бы уже спиной к детям повернулся, когда рядом с ним птицы вспорхнули, ну а Йешу, конечно, свое утверждает, говорит, что такой пустяк и чудом назвать нельзя. Сами мы не видели, да и от Менахема вином пахло, словом, решили, что если похожее и случилось, то скорее всего маленький обманщик заранее наловил живых птиц, обмазал глиной, лишив движения, а когда потребовалось чудо, обмакнул их в лужицу – и готово, птички полетели… А иначе как объяснить подобное явление?
* Х е р е в – высыхание. Патология, которая влечет за собой атрофию органа.
Здесь рассказчик запнулся и попросил воды. Все присутствующие, до этого сидевшие без движения, начали осторожно разминать затекшие части тела. Вдоль стены медленно поднялась женщина. Она поправила волосы, выбившиеся из-под платка, и, неизвестно на кого оглянувшись, словно ища поддержки, сказала:
– У нас потом так и повелось, что ни беда – все Йешу приписывали. Сколько жены мужей не просили, те одно твердят: “Не вступил он в наказуемый возраст”. Мы понимали, что они сами его трогать боятся, да только от этого еще страшнее становилось.
– Это кто боялся? Кто боялся?! – выкрикнул какой-то мужчина, но женщина, нисколько не испугавшись, ответила, повысив голос:
– Да? А кто кланялся Назарянину, отправляясь в дорогу? – И, повернувшись ко мне, пояснила: – Игру они такую затеяли. Расстелили на земле одежды свои, и на них воссел Назарянин. На голову ему надели сплетенную из цветов корону, и всякого, кто отправлялся в дорогу, заставляли приблизиться и почтить царя своего. Пожилые люди, вроде как в шутку, а все же кланялись Назарянину. Уж очень дурная слава ходила о нем. Мало ли чего? От поклона не убудет, а с ним вернее. Да я мужей наших не обвиняю. Никто не знал, с какой стороны беду ждать. Например, однажды ни с того ни с сего все дети малые вдруг заблеяли и стали козлят изображать. На карачках бегают, между собой бодаются. И так до самой ночи носятся и в хлев спать идут. Утром, конечно, пошли матери к Назарянину за разъяснениями, а он говорит: “Я есть пастырь добрый козлят этих”. Стали тогда женщины упрашивать его другую игру выбрать и вернуть детям их облик прежний. Он сделал вид, что сжалился над матерями, призвал к себе “стадо” свое и сказал: “Явитесь, отроки, и пойдемте играть”. Мальчики тут же с колен встали, будто ничего и не было…
– А почему вы его Назарянином называете? – спросил я и тут же добавил: – Неужели нельзя было как-то с родителями поговорить? Ну мать – понятно. Она, видимо, любила его без всякой меры. Но отец, он мог что-то сделать?
Ко мне выдвинулся другой мужчина и, отстранив женщину, торопливо произнес:
– Я, я все объясню! Вроде и готовились, а получается путаница. Назарянином он сам просил себя называть, показывая тем самым, что к нам никакого отношения не имеет. Родился он в большом городе, здесь временно проживает, так пусть его человеком из большого города считают. Вначале смеялись, а потом это имя к нему вроде клички прилипло. Что касается второго вопроса, то тут много неясностей было. Все-таки что ни говори, а в отцовство Иосифа, по-моему, никто не верил. Конечно, сю-сю-сю разводили: глазки папины, бровки мамины… Но на Пандиру все намекали. А тут еще новость из столицы пришла: будто бы работала в свое время Мириам в Доме Бога, занавес с другими девами ткала. И приглянулась она самому первосвященнику, а такому разве откажешь? В общем, как ни крути, а большого выбора у Иосифа не было. С одной стороны, этот полоумный Пандира с мечом бегает, с другой – даже подумать страшно… И удивительное дело! Вроде и не сильно любил Иосиф Мириам, но потакал ей во всем. С чего бы это? А зачем он, что ни месяц, в Сепфорис отлучался? Говорил: проведать мать Мириам. Надо же, какая любовь! При этом заметь, жену с собой не брал. Или говорил, что на заработки. Какие заработки? Все, кто его знал, скажут – плотник он никудышный. Да и в Сепфорисе его за работой никто не видел. Все больше в торговых лавках пропадал. А деньги откуда? Вот и получается, что ходил он в Сепфорис Назарянина кому-то показывать и на воспитание мальчика деньги с подлинного родителя брать. Видишь, сами мы все распутали. Не Иосифа этот ребенок, не его. Пусть вон Иезикия скажет, как у них там было. Где ты, Иезикия? Повтори, что нам рассказывал.
Из общего круга слушающих выделился еще один мужчина, тоже неопределенного возраста, и опять у меня мелькнула мысль об их удивительном долголетии. Может, здесь воздух другой или пища? Но мои размышления прервал Иезикия:
– Я и заходил к ним всего два раза. О первом случае и рассказывать особо нечего. Не помню, с чего началось, – кажется, его на улице несколько дней не было. Потом вышел, но ненадолго. А мы как раз игру затеяли, ну, там бегать, прятаться. Его увидели, обрадовались, зовем к нам. А он подходит и, глядя только на Елисавету, говорит: “Некогда, заказ у нас с Иосифом столичный. Один он не управится. Затейливо сделать надо”. И все на Елисавету смотрит. Мы ее самой красивой считали. Так постоял, посмотрел и ушел. А через день или два мы это вспомнили, стали гадать: что за заказ такой? Я и решил разведать. Без спросу вошел и сразу его увидел. Он лежал на циновке и просто смотрел в потолок. Меня заметил, но виду не подал, встал и подошел к Иосифу. У нас, если ты обратил внимание, мастерские прямо в доме находятся. Йешу подобрал с пола деревянную заготовку и начал ее старательно ножом ковырять. Иосиф спиной к нему стоял, но, услышав возню, повернулся, спокойно взял из рук Назарянина деревянную чурку, осмотрел ее со всех сторон и забросил далеко в угол. Слова не сказал, просто взял и выбросил. Видел бы ты, как посмотрел на него Назарянин! У меня дома за такое прибить могли…
– Ну а второй случай? Что тогда произошло? – спросил я.
– Да тоже ничего особенного. Мы уже постарше стали, зашли с приятелем к Назарянину, не помню, по какому делу, и Иосиф нам за что-то замечание сделал. Пробурчал себе под нос. Назарянин взял светильник, подошел к Иосифу и осветил его лицо. Так они стояли и смотрели друг на друга. В точности, как в прошлый раз. Молча. У Иосифа лицо испуганно-расслабленным сделалось, а Назарянин так смотрит – будто насекомое изучает. Нам страшно стало. Мы скорее на улицу. А там рассмеялись. Пожалели, что до конца все не увидели.
– Теперь ты нас понимаешь? – спросила другая женщина. – Каково нам было?
– А дом, где они жили, можно посмотреть? – спросил я.
Люди зашевелились и, разговаривая друг с другом уже о чем-то своем, начали подниматься. Я повторил вопрос, и тогда ко мне подошел мужчина, первым затеявший рассказ о Назарянине.
– Видишь ли, – сказал он, доверительно обняв меня за плечи и отводя в сторону, – с этим домом тоже нелепость вышла. Ты не поверишь, но он исчез сам по себе.
Я недоуменно поднял брови.
– Да, да. Лет десять, пятнадцать назад выпал у нас небывалый снег. В половину человеческого роста. Отродясь такого не видели. Не пройти, не проехать. И тут же неизвестно откуда появился человек. Лицом из себя черный. Сказал, что он из таких мест, где снег очень ценится, и он готов купить его у нас, если мы ему правильно все подготовим. Объяснил, как нужно сколачивать специальные ящики для снега и как его уплотнять, чтобы получались большие кирпичи. Дело нехитрое, а тут и от лишней напасти можно избавиться, и выгоду извлечь. Мы так быстро приноровились снег формовать, что заказчик за нами не поспевал. А кирпичам не на дороге же валяться? Ну мы и решили, пока купец туда-сюда ездит, товар наш во дворе Иосифа складывать. Благо он пустовал. Ведь когда мальчишка их сгинул, так и они спустя время от нас съехали. Потом покупатель сильно задерживаться начал и во дворе места не осталось. Пришлось дом заполнять. Уже и на крышу ставить начали, а купец все не возвращается. А однажды просыпаемся утром – солнце в полное небо светит и греет пуще летнего. Смотрим – на месте дома Иосифа огромное белое облако. Всё! Ни дома, ни товара. Кирпичи для собственных домов мы делаем из глины и навоза. Вот их, видимо, тающий снег и размыл. Так что кто-то, может, и скажет: чудо! А по-моему – явление природы… Теперь можешь возвращаться домой и поступать с нашей правдой по совести.
Он похлопал меня по плечу и осторожно вытолкал из молельного дома.
Надо было собираться в дорогу. Упаковав в мешок записи, я вышел на окраину селения. Никто меня не провожал и даже не пожелал счастливого пути. Но я уже видел ту гору, что на расстоянии часа пути отсюда, пользуясь переменой светил на небе, пригибалась к горизонту, стараясь казаться случайной возвышенностью. Мне лишь оставалось подняться на нее и найти смотровую площадку, откуда Некто наблюдал, как грек, размахивая мечом, бегал по деревне, превознося красоту женщины – единственной из сотен Мириам. Как он выделял одного-единственного мальчика из прочего множества Йешу и как ежечасно испытывая веру людей своими мерзостями – привлекал к себе Саммаэля*.
* Одно из имен дьявола.
Но мятежный ангел кружил и кружил над деревней, не решаясь приземлиться. Без устали разрезая воздух своими двенадцатью крылами, он в каждом деревце, домике или ветхой овчарне выискивал приметы скрытого капкана, и тягостное предчувствие ловушки заставляло его продолжать бесконечное парение. И лишь когда слух о позоре Иосифа проник в каждый дом и все говорило об отсутствии здесь Бога, а маленький мальчик запустил в небо глиняных воробьев – только тогда он обрушил всю тяжесть своего тела на землю.
И ребенок без труда подчинил себе волю взрослых, и склонились они перед ним, и торжествующий искуситель закричал в ненавистное небо: “Да будет воля моя, а не Твоя!”
И, растратив в этом крике остаток осторожности, не заметил, как Некто, укрыв семью плотника промозглым туманом, отвел ее чуть-чуть в сторону. Отвел, не заботясь о следах, чтобы не лишить противника Своего последней надежды.
И клялся обманутый Саммаэль, что не отступится теперь ни на шаг, и, обмакнув свои крылья в пыль земли, метался, вызывая губительную бурю на тех, кто еще вчера потакал всем его желаниям.
Такой мне виделась картина прошедших событий, и теперь я хотел убедиться в своей правоте. Мне оставалось подняться на гору, найти нужное место и, устроившись поудобнее, смотреть, как уставшие статисты, давно пережившие свой срок, рассыплются в прах, а те, кто только начал свою жизнь с вынужденного обмана, оставят декорации и пойдут искать другие места, не зная, что рассказывать людям о своей прошлой жизни.
Именно так я хотел поступить, но тут рядом появился молодой человек, отличавшийся от местных жителей голубыми глазами и более светлым цветом кожи. Ничего не объясняя, он спросил:
– В Сепфорис собрался? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Это правильное решение. Я и сам думал заглянуть туда, но ни времени, ни денег нет, да и к чему мне это?.. – говорил он, отворачиваясь в сторону и едва заметно ухмыляясь. Мы замедлили шаги. – Я тут недавно, но и меня заинтересовала эта история. Они хоть и не признаются, а только слухами о Назарянине и живут. У меня на этот счет свои мысли имеются. Здесь вопрос строительства новой веры возникает, понимаешь? Вот ты песни Пандиры записывал, а почему не подумал о том, что этот грек мог рассказывать Назарянину о Сократе, Платоне? Читать или хотя бы пересказывать Гомера? Но это я так, к слову. Думаю, что Назарянина тянуло к Пандире от неверия в Бога. И малыши, что с Назарянином дружбу водили, тоже не верили. Они Его еще просто не знали. И, кстати, все эти дети исчезли! Тебе не сказали? Большое горе. Не любят вспоминать. Дети подросли и ушли искать Назарянина. Я слышал, что у них тогда все было, как у взрослых: чины, награды, законы и судьи. Свой мир с собственным пониманием справедливости. И еще! Назарянина обвиняли в неких извращениях. Но ты разбирайся сам. Я тут ни при чем. Да! Была еще история. Подробностей не знаю. Его не то унизили, не то развенчали – не знаю. Ты уж дальше сам. И не оборачивайся. У нас здесь так устроено, обернешься – ни вперед, ни назад дороги не будет. Запомни это! Впереди интересно. Дальше сам, сам, сам…
Голос затих. Я продолжал идти вперед. Не оборачиваясь. Чего я там не видел? Я и так знал, что останется позади. Отринутые Богом за нетерпение и излишнюю болтливость люди исчезнут, казалось бы, самым естественным образом. Исчезнут, как те леопарды, что обитали здесь в незапамятные времена, но, в отличие от этих грациозных животных, отсутствие людей останется незамеченным по причине достаточного наличия скотоводов и плотников на иудейской земле. Они уйдут, использовав весь воздух, отпущенный им свыше, и те, кто явится сюда позже меня, с досадой обнаружат безголосую пустоту.
Дома прежних владельцев окажутся невостребованными из-за скудости архитектурной фантазии и, наверно, без особого сожаления будут разрушены, а серая деревянная утварь при малейшем прикосновении обернется гнилой трухой и, следовательно, не пригодится даже для растопки временного очага. И для всех, кроме меня, останется тайной – как и зачем здесь так долго пытались жить люди.
СЕРДЦЕ КРОТА (Q)
Тело перевернули, и оно, приспосабливаясь к новому положению, начало широко расплываться по мраморной плите.
– Зрачки расширены сверх обыкновения. Глаза не моргают. Рот открыт. По всей видимости, именно через него в организм попадает воздух, столь необходимый для дальнейшей жизни. Бесподобный принцепс пребывает в возвышенном состоянии, – констатировал врач, а про себя подумал: “Кому я это говорю?”
Сверху просачивалась накопившаяся на крыше палатки вода. Тук, тук, тук. Вот и весь ответ.
Врач провел языком за щекой, сплюнул остатки пищи и, посмотрев на место, откуда капала вода, спросил:
– Маковый сок давал, скотина?
Ханьский кастрат добродушно улыбнулся и часто закивал головой.
Врач подошел к мраморному столу и бесцеремонно шлепнул лежащее тело по жирной спине. Кроме хлопка, других звуков не случилось. Тело плавно заколыхалось.
– И что теперь? – спросил врач, повторив шлепок.
– На битву собираемся, – буднично ответил кастрат, словно это занятие входило в обычный распорядок дня.
В палатке появилась чья-то спина, затем огромный медный таз и еще один человек, державший таз с другой стороны. Запахло гелиотропом и оливковым маслом. Далее проследовал жрец. В правой руке он держал кубок с отваром из марморита.
Врач вопросительно поднял брови. Жрец тут же произнес:
– Гелиотроп, замешанный с травой того же имени, делает человека невидимым, а марморит, что общеизвестно, заставляет богов повиноваться.
Слуги окунули в таз морскую губку и, как следует ее пропитав, начали втирать жидкость в распластанное белое тело. Гелиотропом запахло сильнее.
Врач понимающе кивнул, сказав:
– А-а. Тогда конечно. – Сел на скамью, нарочито зевнул и спросил у кастрата: – Самому, что ли, упиться маковым соком?
Тот изобразил на своем лице невероятную тревогу и отрицательно замотал головой.
Процесс обезличивания продолжался. Жидкость медленно стекала с тела, накапливалась на мраморной поверхности и уже потом большими каплями падала на устланный коврами земляной пол.
Врач про себя выругался, а вслух произнес:
– Ну я думаю, что во мне здесь нужды нет.
Шумно встал и вышел на воздух.
Тишина. Противная тишина. Противная от того, что в такую погоду ничего хорошего не бывает. Это и не свирепое ненастье, и не проблески долгожданной весны. Это ничто. Люди сидят возле очага, тупо смотрят на огонь и пьют кислое вино. Все домашние дела по сто раз переделаны, истории рассказаны, а новые еще не произошли. Вдруг кто-нибудь вскакивает, хватает нож, бежит невесть куда и совершает непоправимое безрассудство. Кто бы раньше мог такое про него подумать?
Врач долго жил. Обычный диагноз – хроническое солнценевидение.
Верхушки гор укрыты дымчато-серой пеленой. С вершины одной из них к подножию медленно скатывается опрятное белое облако. Сплошная белесая тоска. Иудеи считают, будто именно здесь Ноев ковчег уткнулся в долгожданную земную твердь. Следовательно, именно отсюда разбрелись на дрожащих после морской качки лапах все твари земные. Ополоумевшие, в страхе перед гневом своего Творца, они бежали подальше от лодки, на которой так долго по воле Ноя не ели друг друга.
Врач обернулся, услышав за спиной стон. Это из палатки вывели молодого проконсула. Он шумно вдыхал ртом воздух и, наконец, придя в себя, поежился. Действительно, было промозгло и зябко. Уже который день моросил постылый дождь, от чего в глазах образовывалась мелкая сеточка и весь видимый пейзаж походил на исцарапанную временем бесцветную картинку.
Группа солдат во главе с Гаем начала медленное движение в сторону незримого врага. Так же медленно белое облако катилось им в ноги. Солдаты беспомощно скользили по жидкой грязи, дергались, делая непроизвольно-резкие движения, и, бряцая оружием, тихо ругались. Еще мгновение – и белое облако скрыло их из виду.
Восторженный очевидец отметил: “Всё. Магическая формула обрела силу”.
Солдаты на удивление обернулись быстро. Врач даже не успел как следует продрогнуть. Никто не оправдывался, всецело полагаясь на власть заклинателей.
Молодого воителя положили на тот же стол. Добавили света. Маленькая, с виду совсем безобидная стрела отбрасывала на груди Parvus Episcopus* ровную тень.
* P a r v u s E p i s c o p u s – маленький смотритель.
ИЗ ДОНЕСЕНИЙ СКРЫТОГО НАБЛЮДАТЕЛЯ
Донесение № 1
Прежде всего хочу обрадовать тебя известием о добром здравии твоего внука.
Войско наше, несмотря на ненастье, доблестно преодолело горный рубеж и благополучно спустилось в долину. По пути следования нам неоднократно встречались поселения варваров, но они были столь незначительны и ничтожны, что мы, не получив достойного сопротивления, успешно вышли к воротам главной крепости.
В отличие от прочих построек, слепленных из глины и веток, данная крепость заслуживает уважения. Каменные блоки подогнаны искусно, а возведенные из них стены поражают своей высотой. Варвары не вступают в открытый бой, а лишь мелкими уколами и укусами донимают отставших солдат по причине их болезненной ослабленности.
Более подробное донесение о наших военных действиях, я думаю, ты получишь от тех, кому это поручено. Я же считаю своим долгом доложить следующее: восхищаясь твоей прозорливостью, подтверждаю, что тревога по поводу странного поведения Аселлуса была не напрасной. За время нашей кампании не проходило и дня без тайных встреч и неких мистерий…
Вынужден оборвать письмо ввиду невозможности его продолжения. Сюда идут.
Донесение № 2
Приветствую тебя, повелитель всего земного круга.
Прошу извинить меня за слог, но, опасаясь оказаться изобличенным, пишу украдкой и коротко.
Итак, первое: прислужник из царства Хань*, подаренный мальчику одним из развращенных Востоком чиновников, приучил твоего внука к маковому соку, отчего разум и речи последнего стали не всегда доступны нашему пониманию. Если раньше он употреблял особого рода дорогие духи, потакая возбуждению своих нервов и к вечеру это заканчивалось ночной охотой на гарпий, то теперь, по его собственному выражению, он общается с людьми, имеющими (записываю дословно) “Глаз Башни”. Согласись, подобное поведение и слова наследника требуют твоего незамедлительного вмешательства.
* Х а н ь – название древнего Китая.
Донесение № 3
Сегодня выяснилось, что повозки с изображениями наших богов затерялись в пути и судьба их неизвестна. В армии начались волнения. Выдвигались требования идти назад, на поиски.
Аселлус явился перед строем солдат в парадном облачении и, находясь, по всей видимости, в состоянии далеком от разумного, произнес речь, столь удивительную, что я вынужден довести ее до твоего сведения.
Он сказал: “Что вы так печетесь о мраморных изваяниях, до которых ни хищным птицам, ни диким зверям нет дела? Или вы считаете, что всесильные боги не могут сами постоять за себя и вы оградите их от поругания? Или вам не у кого будет выпрашивать здоровье и победу? Неужели недостаточно просто любить и верить?
Вы постоянно просите богов: “Дай мне то. Сделай для меня это”. Но никогда не говорите о том, как любите их! У вас есть боги на все случаи жизни, но нет в вашем сердце любимого бога!
Вы сами провозгласили моего деда воплощением Силы, Света, Справедливости, и я, стоящий перед вами, – его живое продолжение!
Запомните! Бог существует, пока его любит хотя бы один человек. Если все перестанут в него верить – бог умрет. Подумайте и сделайте свой выбор”.
После подобной речи жрецам стоило больших усилий истолковать сказанное как предвестие скорой победы и триумфального возвращения домой.
Донесение № 4
Утром Аселлус присутствовал на допросе жителей селения Малая Артагира, расположенного непосредственно у стен главной крепости.
На вид эти люди страшны. Во всякое время года они носят одежду из овечьих шкур, а на головах – шапки из той же овцы. Тела и лица сплошь покрыты курчавой растительностью, отчего вид они имеют дикий и устрашающий. За исключением стариков, волосы у горцев одинакового черного окраса, а носы значительно больше классических размеров. Речь гортанная, быстрая. Сопровождается обильной жестикуляцией.
Следуя твоим наставлениям, решено было подчинить варваров, не прибегая к насилию, предложив явственные выгоды, приобретаемые ими под сенью такого покровителя, как ты. В частности, им объяснили, что местному правителю ничего не угрожает, и он по-прежнему останется царем, подтвердив на словах желание служить общему благу.
Далее, облекая сравнения в наглядные примеры, мы попытались доказать идентичность Юпитера с Арамаздом*, объяснив, что глубоко чтимые ими Тир и Анахит* – не кто иные, как Аполлон и Артемида.
* Боги армянской мифологии.
Варвары выслушали нас внимательно, всем своим видом выказывая почтение к единым богам и прочим духовным ценностям. Получив заверения в нашем бескорыстии и дружелюбии, они смиренно удалились.
Возликовав и вознеся хвалу богам, мы засобирались домой, однако наутро обнаружилась недостача скота, а также тех солдат, коим было поручено этот скот охранять. Находясь в полном недоумении, мы подожгли два-три дома вышеуказанного селения, но женщины, бросившиеся с распущенными волосами лицом в грязь, помешали нам довершить начатое.
Затем к нам пришли посланцы из того же селения и, нисколько не смущаясь, смиренно попросили за наших солдат неслыханный выкуп. Тогда мы были вынуждены взять в заложники самых уважаемых в их среде людей и после обещаний незамедлительной расправы получили наших товарищей обратно. В кожаных мешках головы и отдельно – обгрызенные собаками тела.
Донесение № 5
У нас все без изменений: ночью мы теряем солдат, а днем ловим местных жителей, которые (надо отметить) невероятно подвижны и увертливы, после чего казним их всеми известными нам способами. Ближе к вечеру обязательно приходит депутация старейшин с уверениями в безграничной покорности, а ночью мы опять просыпаемся от душераздирающих криков наших людей, без счету гибнущих под ножами косматых варваров. Таков размеренный уклад нашей жизни в горах.
Крайняя жестокость, тупость и необъяснимое упорство местного населения вгоняют нас в тоску и неверие в скорое завершение кампании.
К нашим повседневным невзгодам твой наследник остается совершенно безучастным. У меня создается впечатление, что он занят некими умственными изысканиями в области, далекой от повседневной реальности. По явному наущению своего травника он теперь вдыхает дым горящей мандрагоры, после чего подолгу находится в состоянии живого мертвеца. Дурман кустарника наводит его на мысли о сельском хозяйстве. Он углубляется в пространные размышления, сравнивая наши и вражеские стрелы с зернами, обещающими удивительные всходы, столь жизненные, что грядущему землепашцу уже никогда их не выполоть.
Донесение № 6
Сегодня случилось несчастье, но боги к нам милостивы.
Утром Аселлус лично возглавил разведывательный отряд, и жрецы сделали все возможное, дабы уберечь его от малейшей случайности.
Тщательно пытаемые нами солдаты показали, что в пределах видимости ничего угрожающего замечено не было. Тем не менее коварная стрела вылетела, или, как они говорят, явилась, из самого обыкновенного облака, наблюдаемого мною в начале их героического похода. Удивление в этих показаниях вызывает ряд обстоятельств, а именно: Аселлус был невидим и к тому же окружен солдатами. Следовательно, стрела странным образом проделала немыслимый, зигзагообразный путь, чтобы попасть именно в мальчика. Называют имя злодея – это Аддуй или Адонай*. Точно не скажу, но во избежание ошибки я приказал изловить обоих.
Второе: стрела была столь невелика размерами и причудлива в исполнении, словно ею баловался ребенок, однако при этом она пробила все защитные доспехи и вошла глубоко в грудь. Врачу пришлось достаточно потрудиться, извлекая ее из тела.
И, наконец, последнее: лично мне еще не доводилось видеть наконечники стрел, выполненные из серебра.
В настоящее время, когда я пишу свой печальный отчет, Аселлус чувствует себя хорошо и находится в ясном сознании.
У солдат настроение бодрое. Ветераны находят положение варваров безнадежным. Шутят: “Если они уже серебром пользуются, то скоро на нас золотые стрелы посыплются”.
Донесение № 7
Большая радость. Отыскались повозки с нашими богами. Оказывается, две из них перевернулись и упали в ущелье, отчего изображения небожителей сильно пострадали. Задержка вышла еще и потому, что пока нерасторопные погонщики спускались на дно пропасти, отдельные представители диких племен, прыгающие по скалам, словно дикие козы, растащили наших богов по своим жилищам, употребив их явно не по назначению. Так, головы они отдали детям, и глумливые козьи выкормыши пометили Аполлону глаза углем и намалевали черные кучерявые бороды Термину** и безусому Марсу, а нижние части тела забрали старейшины для возбуждения собственной похоти. Но даже после того, как удалось изъять богов обратно, много времени ушло на разъяснения варварам (с помощью оружия), что они поступили неправильно.
* А д д у й – предполагаемый убийца Гая Цезаря, коменданта Артагеры.
** Т е р м и н – римский бог границ, разделявших земельные участки.
Сейчас жрецы собирают весь пантеон воедино. Спешим. Надеемся на скорую помощь наших покровителей относительно здоровья Аселлуса.
Некоторые жрецы показали свою полную необразованность, приставляя головы богов к не соответствующим им частям тела. Я думаю: впредь необходимо все изваяния подписывать, а не надеяться на отдельных знатоков.
Аселлус запретил ставить фигуры у себя в палатке, опасаясь, что любая отколовшаяся голова может окончательно лишить его жизни. При этом он дал ряд указаний, чей смысл остался вне пределов моего понимания.
Донесение № 8
Вот уже второй день большая часть нашей армии перекапывает всю имеющуюся в округе землю. На данный момент образовалась огромная яма, не уступающая своими размерами амфитеатру. При этом она неуклонно продолжает шириться и углубляться. Из-за непрекращающегося дождя яма наполняется водой, и это сильно затрудняет поиски. К тому же края ее постоянно осыпаются, и, чтобы укрепить их, пришлось вырубить все деревья в пределах досягаемости, отчего окрестности теперь напоминают мертвого зверя с ободранной второпях шкурой. Утром в яму рухнули оказавшиеся рядом дома. Варвары спешно покинули свою деревню и спрятались за стенами крепости.
Эта работа отнимает все наши ресурсы. Только что яма поглотила остатки деревни и медленно приближается к крепости. Прямо из земли на нас лезут белые кости раскрытых захоронений, а рядом, в смрадной грязи, барахтаются живые люди, свалившиеся в яму вместе со своими жилищами. Их никто не спасает, так как те, кто рядом, спасаются сами, а другие, находящиеся в безопасности, продолжают копать. Мне кажется, что еще немного, и мы достигнем царства мертвых. Эта огромная черная дыра в земле и для нас, и для варваров стала общим кошмаром.
Не знаю зачем, но Аселлус приказал постоянно оповещать войско о результатах копания. На всякий случай довожу эту нелепую информацию до твоего сведения.
Вначале мы разворошили крепостной мусор, под которым оказалось заброшенное кладбище из тысячи двухсот могил. Копая дальше, обнаружили шестнадцать царских гробниц. Под ними находилась очередная, более древняя свалка. Еще глубже – кладбище. Ниже – окаменевший ил, подтверждающий иудейский миф о всемирном потопе. Под ним черепа, отдаленно напоминающие человеческие, и примитивные орудия труда.
Донесение № 9
Долгожданное облегчение. Как хорошо! Дождь, грязь, болезни, беспробудное пьянство – все позади. Вот так! В один день. В один миг.
Прозвучал сигнал победы. Я выскочил из своего убежища и увидел, как к палатке Аселлуса бежит солдат. Его непременно следует наградить. Получилось на удивление просто. И совсем не там, где копали, а дальше, у заброшенных огородов. Кто бы мог подумать?
Поначалу мне показалось, что солдат несет комок грязи. Конечно, жрецы тут же обступили счастливчика и осторожно разжали ему руки. То, что я издалека принял за грязь, оказалось животным, размером с ладонь.
Когда жрецы обмыли зверька, его шерстка стала лосниться и блестеть под лучами солнца. Счастливые солдаты напирали друг на друга, тянули к нему руки, стараясь дотронуться, а если удастся, то и погладить, хотя бы одним пальцем. Из-за образовавшейся толчеи я не смог протиснуться достаточно близко, но мне сказали, что это крот.
В довершение к общей радости вдруг раздался страшный грохот, бревна, придерживающие края ямы, рухнули, земля двинулась с места, и крепостная стена качнулась, дав трещину. “Повелители горных коз” в страхе, с воплями покинули свои наблюдательные места. У нас это вызвало всеобщий смех и ликование.
Жрецы аккуратно расчленили крота и вынули у него сердце. Вначале они его сварили, затем обжарили в масле. На большом блюде оно смотрелось сморщенной горошиной. Тщательно измельчив, его со всеми предосторожностями дали съесть твоему наследнику. После бурного восторга в лагере наступило гнетущее ожидание.
По всем жреческим законам, как только сердце крота впитается в кровь мальчика, он должен будет явственно разглядеть будущее.
Донесение № 10
Никогда еще я не видел у Аселлуса таких ясных, чистых глаз. Две слезы лежат в них без движения и лишь изредка вздрагивают, когда он пытается глубоко вздохнуть. Дыхание его стало совсем затруднительным, и врач говорит, что скорее всего наконечник стрелы был смочен соком аконита, цветка, пустившего корни еще в древние времена из слюны Цербера. Если это так, то смерть должна наступить именно от удушья.
Мы стараемся не тревожить больного понапрасну, но он сам растрачивает себя на совершенно нелепые занятия. Так, неожиданно для всех он приблизил к себе Гнея Луция Агенобарба*, человека, известного своей порочностью, лживостью и жестокостью.
Это показывает в нем еще не созревшего государственного мужа, а внимание к рыжебородому Гнею Луцию скорее напоминает детскую выходку, желание сделать нам, его близким, что-либо назло. Иначе как объяснить убедительную просьбу Аселлуса позаботиться о продолжении рода Агенобарбов и заверения последнего в том, что рождение чудовища он гарантирует.
Вечерами у нас совершенно тихо. Словно все прислушиваются к дыханию Parvus Episcopus. Так тихо, что слышны треск самого отдаленного костра и шуршание падающих с неба звезд. В этот раз их упало как никогда много. Аселлус радуется. Говорит: “Подмога идет”**. И приказал вырезать в потолке дыру, чтобы считать падающие звезды. Я думал – он загадывает желание, но кое-кто считает, будто падающие звезды – это некие человекоподобные существа с крыльями, сброшенные на землю. Истинный бред. Уж крылья я бы увидел.
* Г н е й Л у ц и й А г е н о б а р б – отец будущего императора Нерона.
** Падающие звезды принимали за падших ангелов.
Жрецы принесли ему Сивиллины книги, в коих он обнаружил слова, беспрестанно теперь им повторяемые: “На западе воссияет звезда, названная кометой; она будет знамением меча, голода и гибели смертных”.
Еще он подолгу говорит с невольником из земли Хань. Нашел себе товарища. Мне кое-что удалось услышать, и я это дословно записал.
“Помню всех поименно. Всех-всех, до единого. Они и не ведают. Что же получится, если я умру? Зря помнил? Жил этим, мучился, притворялся – мол, всех простил. Ха, как же! Не надейтесь.
Вот если бы каждый из нас знал, сколько ему жить придется. Всем одинаково – ну, скажем, по сто лет. День в день. Сто лет ничего с тобой не случается. Хоть кинжалом себя коли – ничего. Тогда и боги не нужны. А зачем? И без них все ясно. Знаешь, я ведь им никогда не доверял. Сам хотел сделать. Засыпая, представлял, как буду собирать всех, кто меня когда-то обидел. Даже те, кто успел умереть, все равно должны ответ держать. Просто убить не получится. А вдруг им самим жить опротивело? Тут к каждому отдельный подход требуется. Знать про каждого самое дорогое, самое упрятанное. И так со всеми. Представляешь, какой это труд? Одной жизни может не хватить. А за меня никто не сделает, я один всех помню. Еще ведь и за отца с матерью ответить должны. Ой, сколько у них обидчиков! Не пересчитать. Специальная служба потребуется. Люди ничего не должны подозревать. Ни одной плохой мысли о будущем… Да, когда я всех начинал вспоминать, боялся, сердце разорвется.
Ты не понимаешь, насколько это важно! Пусть человек знает, что он в ответе за дурные поступки. Он и не помнит. Или думает: какой пустяк! Ан нет! У меня этот пустяк как зло засчитывается.
Я не философ. Не могу убедительно изложить. Зато моя идея от самого сердца идет.
Когда мы нутро земли растеребили, я уже тогда понял. Прямо урок для самых маленьких. Мусор, могилы предков, мусор, цари, потоп и опять жизнь и мусор…
Фу! Пахнет чем-то. Не-ет! Я никого не трогал. Он первым начал. Давно начал…
Надо сестру попросить, пусть сына Гаем назовет*. Рыжебородый** еще обещал… Они все сделают, а мне, если Он есть, ничего не будет”.
* С е с т р а Г а я Ц е з а р я, А г р и п п и н а С т а р ш а я, – мать будущего римского императора Калигулы.
** Р ы ж е б о р о д ы й – прозвище всех мужчин рода Агенобарбов.
Все десять донесений скопились на Третьем перевале. Человек, отвечавший за доставку почты, в пух и прах проигрался в кости и был вынужден заложить служебное помещение вместе с имеющимися в его распоряжении транспортными средствами. А когда надобность в доставке почты отпала сама собой (через месяц войско проследовало мимо), он нашел свернутым трубочкой донесениям практичное применение – всучил их местным жителям как документы на вечное пользование землей. Иностранные слова и печати произвели на автохтонов неизгладимое впечатление. Письма бережно хранились до тех пор, пока обман не раскрылся, а затем они за минимальную плату перекочевали в одну из книжных лавок на восточном базаре, как безымянный документ, отражающий быт и нравы эпохи. И лишь потом в целости и сохранности достались мне.
В ПОИСКАХ САДА
Раз уж мне запретили оборачиваться, то приходилось идти только вперед. Знай себе топай. И все же…
Где те хорошие мысли, что должны скрасить дорогу? Откуда пришло ощущение, будто я могу вот так, в пути, раствориться в собственной смерти? Кто меня пугает? Подает знаки. Хороший он или плохой? Может, стоит затаиться, переждать? Сделать вид, что ничего не знаю? Но вокруг ни одного подходящего укрытия…
Я лег на землю. Так меня хотя бы заметят не сразу. Небо ровное, серое, без единой подсказки. Там, на самом верху, отражается земля. Только без меня. Себя я на небе не видел.
Подул едва заметный ветер, и все легкое потащилось вслед за ним к горизонту.
Пришлось подчиниться. Без особых усилий, словно оторвавшуюся от куста колючку, ветер выкатил меня из пустыни к условной географической точке, заселенной людьми. Выкатил и бросил…
После унылого селения этот город ввел меня в состояние легкого возбуждения. Будто мне удалось убежать. Спастись. Я стал одним из многих и, следовательно, не вызывал к себе повышенного внимания. Я перестал бояться.
Мне посоветовали гостиницу, особо привечаемую иностранцами. Пусть на окраине, зато прекрасный вид с возвышенности и довольно тихо. Хозяин заведения отнесся ко мне довольно равнодушно, но выделил, по его словам, самую просторную комнату и налил мутной водки. Так сказать, гостевой.
Все, как обычно, за исключением одной стены, размалеванной от пола до потолка черной горой и пальмами с зубастой листвой. От мрачной вершины горы исходило оранжевое свечение. Хозяин еще не ушел и, перехватив мой взгляд, пояснил: “Гора Тавор в ореоле божественного света”. Сказанным он окончательно утвердил меня в том, что я попал именно туда, куда стремился. Я кивнул, и он, поняв это по-своему, подлил мне водки. Черная гора, качнувшись, двинулась на меня. Наступила густая южная ночь…
Глаза я открыл лишь после того, когда сопротивляться солнечному свету уже не было никакой возможности. Из окна моей комнаты был виден стройный ряд остроконечных деревьев. Бесконечным забором они полностью закрывали от меня картину городской жизни. Лишь ровный шум, доносившийся из-за зеленой ограды, подтверждал существование пункта S, упоминаемого еще в связи с войнами Александра Яная.
Правда, ближе к ночи, когда в просветах листвы исчезали дрожащие огни, мне казалось, что там ничего нет, кроме равномерного шуршания моря, бесконечно полирующего прибрежную гальку…
Каждое утро я проходил сквозь зеленую завесу и, подстраиваясь под ритм пробуждающегося города, пытался обнаружить источник таинственных заработков Иосифа. Безуспешно.
Нет, начинал я правильно! Искал квартал плотников и, не найдя такового, спрашивал о месте, где могли наниматься на работу, но странное дело – здесь давно ничего не строили! На все мои вопросы люди пожимали плечами, растерянно озирались и говорили одно и то же: “Сколько себя помню, здесь все так и было. Строить? Куда еще?”
Действительно, на сравнительно небольшом участке земли, попирая друг друга, громоздились постройки различного назначения и, стирая границы архитектурных стилей, несли на себе отпечаток торопливого заселения. Тут тебе и многоярусный акведук, и храм Аполлона, и нарочито простецкий молельный дом иудеев, и впечатляющая резиденция правителя округа, а рядом строгое здание того, кому на самом деле этот правитель подчинялся. От нехватки места сквозь глинобитные дома потомков Авраама настойчиво прорастали стройные греческие колонны, увенчанные волютами, на которые, в свою очередь, беспокойные кочевники набросили ковры, соорудив гигантские шатры, и под их сенью пекли лепешки размером с солнце.
На единственной площади, посыпанной чистым песком, ровными квадратами маршировали солдаты, наездники готовились к скачкам, а горстка ревнителей Моисеева закона репетировала в знак протеста массовое самоубийство.
В одном закоулке, где, казалось, вообще ничего не может поместиться, я обнаружил высокое строение, напоминающее маяк, с перильцами по всей окружности на самом верху и остроконечной крышей. Для чего сей предмет сооружен, мне объяснить не смогли – никто не живет, значит, пока без надобности. Называется манарой*, а что это – не знают.
* М а н а р а – минарет, башня при мечети.
Многолюдье, толчея – словом, город. И все же тревога не покидала меня. Я даже вернулся на улицу и, дойдя до монументального акведука, пощупал кладку. Камень. Большой, твердый. Такое сооружение за один день не соберешь, но при этом кажется, что вот-вот где-то громыхнет, строения рухнут, и все разбегутся подальше друг от друга.
Получить нужную информацию без усилий, наскоком, мне не удалось, и я, поделив город на квадраты, начал терпеливо исследовать каждую улочку, площадь или торговый ряд за номером пять. Никаких следов! И вновь появилось ощущение, что вот-вот здесь все исчезнет. Глупость, конечно, но… Вот дерево. Было – и нет. Люди отмахиваются, говорят: “Раз нет – значит, и не было. Кому оно нужно?” Но я-то отчетливо помнил, что еще вчера оно здесь стояло!
Эти страхи не оставляли меня даже ночью. Я смотрел на луну, и мне казалось, что сегодня она стала чуточку больше. Конечно, луна будет расти, расти, станет прямо напротив солнца и… Что последует за этим – я забыл. Знал, меня учили, а сейчас забыл. Так всегда – самое нужное вдруг исчезает…
В мою комнату неожиданно кто-то вошел.
– Пол каменный, а ноги босые, – сказал гость, и я послушно забрался на лежанку, спрятав ноги под одеяло.
Гость был гораздо больше и старше меня. Такое темное облако. Из тех, что иногда закрывают луну.
– Набегался? Ничего, еще успеешь, – словно убаюкивая, сказал он и совсем тихо что-то добавил, но я разобрал лишь остатки слов: “…бочок, будет тебе белка, будет и свисток”.
Он погладил меня по голове. Рука тяжелая, настоящая. Я осторожно дотронулся до нее и наткнулся на большой палец с ногтем толщиной в монету.
Пропуская вперед мой сон, человек медленно, с расстановкой, продолжал говорить:
– Морем пахнет. Луна большая. Скоро прилив.
Мне было покойно и счастливо, но сквозь толщу сна я успел возразить:
– Здесь нет моря. Какой прилив?
Человек-облако едва заметно вздохнул:
– Море есть везде. Во время малой луны оно уходит, но потом обязательно возвращается. Пока его нет, можно ходить по незащищенному дну и искать хорошие вещи. Под ногами теплый, уже нагретый солнцем песок. Тишина. Морем никто не интересуется. Оно никому не нужно. Моря нет. То, что, казалось, было спрятано на века в самом надежном месте, теперь выставлено напоказ. В песчаной лунке, где еще сохранилась пригоршня воды, бьет хвостом перевернутая на бок рыбешка. Повсюду валяются обреченные на смерть моллюски и пучки морских водорослей. Кажется, жизнь есть, но ее уже нет. Вот-вот и тайна исчезнет. Лучи солнца высветят оброненную кем-то монету или, если повезет, красную бусину. Ты захочешь найти вторую, но все, время вышло. Море возвращается. Ни к чему ждать нового отлива. Морское дно не повторяется. Теперь подумай о хорошем и засни.
– Ты рыбак? – спросил я.
– Да. Конечно. Можно и так назвать. Все. Хватит. Спи.
Я не видел, как он уходил. Наверное, был рядом, пока мне снилось море…
Утром солнце перекрасило фиолетовые деревья в положенный им цвет и, отбросив от меня тень, указало нужное направление. Не пройдя и сотни шагов, я столкнулся с женщиной, которую было трудно не заметить и так же трудно обойти.
Рослая, по-мужски крепкая, ну прямо кариатида, она всплеснула руками и попросила меня побрить и постричь своего родственника. Дескать, он умирает и хочет уйти в мир иной побритым, а может, думает, что теперь уже никогда не умрет и хочет продолжать жить с чистым лицом.
Я удивился подобной просьбе, но она, нисколько не смущаясь и перейдя на доверительное хихиканье, объяснила, что старик перед смертью стал совсем невыносим: капризничает, хочет побриться, но никого к себе не подпускает. Говорит, что настоящие мастера перевелись, а нынешние одной лишь вывеской хвалятся. Покарябают, порежут – и только. Меня же она хочет представить как знаменитого заезжего брадобрея. Своих он всех знает. Ну что упрямиться? Дело ведь нехитрое. Да и стараться особо не надо. Со дня на день старик умрет, а родственникам передышка будет.
Не знаю почему, но я согласился.
Меня привели в большой дом, однако внутри он оказался довольно тесным из-за обилия всевозможных вещей и вещиц, сваленных в беспорядке везде, где только возможно. Чувствовалось, что хозяин интуитивно понимал красоту, но при этом в собранном им мире присутствовала незавершенность. Сундук начали расписывать или, наоборот, очистили старые краски и, не закончив, оставили работу. Пытались восстановить разбитую вазу, но только добавили лишний десяток трещин. Отпечаток потертости и умирания присутствовал на каждом предмете.
Мои разглядывания прервали, выведя из-за занавески старика. Его держали под руки, так как ноги у него норовили расползтись в стороны. Он испуганно упирался, озираясь по сторонам. Несколько человек ненавязчиво, но строго подталкивали его в спину. В какой-то момент он поскользнулся и из-под одежды его выскочил небольшой кусочек испражнений, но одна из женщин тут же исправила эту неловкость тряпкой. Старика усадили и, поглаживая, стали нашептывать ласковые слова, превознося мое искусство.
Казалось, он успокоился, но стоило мне достать (не без сожаления) собственное лезвие, как он затрепетал, словно птенец, которого бесцеремонно взяли в руки.
Хотя старик был почти лыс, неравномерной длины остатки волос противно произрастали в самых нелепых местах на его голове. При каждом моем скребке он вздрагивал и жалобно постанывал. Его успокаивали, а я кое-как удалял белые до прозрачности волосы с уже умирающей кожи. По окончании моей работы он затих, и из уголка его рта благостно поползла слюна, оседая на застиранной одежде рядом с пятнами от желтка и каши.
Совершенно обессиленный, я вышел на воздух. Зачем эта глупая заминка в пути? Ну умрет старик, ну и что? Каждый день они умирают тысячами.
Решил выкинуть лезвие. Нет, лучше отдам ему. Вернулся в дом. Увидев бритву, домочадцы обрадовались. Старик любит получать подарки. Теперь долго счастлив будет. Пока не умрет, конечно.
Предложили поесть. Вспомнив о пятнах желтка, я отказался. Тогда ради приличия поинтересовались целью моего пребывания в городе. Вяло, как мог, рассказал. Их восторгам не было предела! Как, Иосиф? Да они еще детьми его знали! Каждый приход – событие. Чаще после зимы случалось. Иосиф! Какие заработки? Придумают же. Вещи он приносил на продажу. Одна лучше другой. Иностранные. Кто в красоте толк понимал дни считали, его ожидаючи. О-о! Какие это были вещи! Наш старик годами деньги откладывал. Да разве на такое накопишь? Больно дорого. Еле собрал на самую малость.
От волнения у меня затряслись руки. В комнату принесли два небольших предмета, завернутых в тряпку. Развернули. Да, очень красиво, но что это?
Домочадцы снисходительно засмеялись. Один из них сказал:
– Видим, и ты в изысканных вещах неискушен. Тогда ни за что сам не догадаешься. Когда их начистишь, вообще одно загляденье. Вот эта, с двумя рыбками и крючком острым, для того, чтобы дырочки в кожаных ремешках делать. На доспехах или еще, где подтянуть надо. Да, если есть деньги, шилом колоть не будешь. Красота, но нам без надобности. Вот шкатулочка, тоже бронзовая. Видишь? Сюжетец изображен нам неизвестный. Сейчас откроем… Та-а-ак. В шкатулочке порошок. Для чистки изделий себе подобных. Засох уже. Была бы побольше, а так тоже штука бесполезная. Несколько монет – и те не спрячешь. А какие изыски у Иосифа были для тех, кто мог себе их позволить! Не описать.
Пораженный увиденным, я попросил продать бронзовые безделушки. После неловкого молчания мне отказали. Старик ведь как ребенок. Узнает – тут же скажет, что это самые нужные ему вещи, самые любимые. Еще и расплачется. Нет, сейчас нельзя. Вот умрет, тогда, пожалуйста, милости просим. Тогда и более полезные предметы обнаружатся.
Подтверждая сказанное, за занавеской кто-то захныкал.
До позднего вечера я ходил по городу, пытаясь отыскать другие вещи Иосифа. Никто ничего не знал. Ответ один: “Если что красивое и было, так давно увезли туда, где это больше ценится. Здесь подобное уже давно не в почете”.
Не знаю, как объяснить, но у меня появилось твердое убеждение, что весь город держится только на двух этих безделушках. Стоит их убрать, и городские стены рухнут. Еще эта женщина, похожая на кариатиду. Такая подсказка, а я не понял. Что еще я пропустил, не заметил? И рыбака все нет и нет. Должен же он помочь мне еще разок! Ну в самый последний раз.
Он появился, когда я уже перестал надеяться. Кого я хотел обмануть? Частил словами, льстил, говорил о его мудрости и провидении. Даже обещал лишить себя жизни. Он испугался, а может, сделал вид и, слегка сторонясь моих резких порывов, сказал:
– Зачем так? Искать надо. Те, кто знает, уже ушли на поиски сада. – Я растерялся, а рыбак продолжил: – Все его ищут. Сад описали ассирийцы и вавилоняне, да только и без их рассказов о нем догадывались. Два дерева там растут и плодоносят. Одно называется Древо Одежды, другое Древом Жизни зовется.*
* В многочисленных интерпретациях рая есть два дерева: “…вкусивший плод с древа одежды увидит свою наготу и познает соблазны искушения, вкусивший плод с древа жизни обретет бессмертие”.
– Какой же это сад? Всего два дерева! – удивился я.
– Два – не одно. Уже выбор, а значит – сад.
Подобные аллегорические подсказки меня раздражали, но надо было пытаться выведать побольше. Я продолжал настаивать:
– Хорошо, это понятно. Но где искать? Вон сколько кругом деревьев. Не растет же на них одежда, в самом деле?
– Плоды так называются. Вот люди и тянутся к ним. Где людей больше, там и надо искать. Большой город нужен, настоящий. С морем. Где нет воды, там и искать нечего.
Дальше говорить было неинтересно. Слишком правильным тогда показался мне этот человек. Мол, поступай хорошо, и все у тебя получится. Мы расстались, и больше я его не видел. Теперь переспросить не у кого.
ДЕРЕВО ПЕРВОЕ. ЖЕЛАННОЕ
Если идти вдоль берега реки, то обязательно попадешь в город, находящийся на этом берегу. Не знаю, хорошо это или плохо, но я попал туда, куда попал.
– Смотри, какая река! – сказали мне. – Почти море.
У моста на издерганной ветром тряпке волновалась выцветшая надпись: “ГОРОД-СОЛНЦЕ. ГОРОД-САД. ГОРОЖАНЕ ПРИВЕТСТВУЮТ ВАС!”
Нет, город не восстал передо мной из праха и пыли. Наоборот, почти не имея вертикалей, он распластался гигантским, вытянутым вдоль воды змеем и, поблескивая то там, то тут отдельными изысками своего неповторимого орнамента, запечатленного тиснением на лоснящейся коже, блаженно дремал в лучах полуденного солнца. От прогретой воды к небу тянулась прошитая солнцем завеса, скрывая от посторонних мерцающее золотыми плодами ЗАПРЕТНОЕ ДЕРЕВО. В предчувствии радужных открытий я быстро перешел по мосту мутную реку, даже не взглянув вниз, когда там что-то ухнуло, прибив к берегу несколько лишних волн.
В отличие от городов, виденных мною ранее, этот был примечателен прежде всего обилием разновеликих памятников. Большие и маленькие, они стояли повсюду, обещая передать потомству образы богов, царей, полководцев и прочих уважаемых граждан. Также без внимания не остались знаменательные даты и почитаемые ремесла. Им возводились целые скульптурные комплексы и мемориалы. Еще на постаментах возвышались боевые слоны, стремительные лошади, запряженные в колесницы, военный корабль, лодки. Был даже памятник миллионному плугу, выкрашенный в красный цвет.
Естественно, что из-за подобного монументального изобилия все площади и даже дворики были заполнены пластическими формами из камня и металла, но скульпторы, не останавливаясь на достигнутом, украсили пригодные плоскости домов барельефами, а если стена не позволяла вмешаться резчику по причине своей ветхости, ее расписывали красками, и, таким образом, ни одно мало-мальски значимое событие в жизни горожан не осталось без должного внимания.
Ранее мне никогда не встречались столь беспечные по отношению к политике люди. Хорошим правителем они почитали того, кто, приумножая свои богатства, позволял это делать и своим подданным. Горожане совершенно ничего не хотели менять в обустройстве мира, добросовестно считая, что именно здесь их мятущиеся души обретут успокоение. Правда, иногда возникала смелая мысль о том, что в их незначительных бедах виноваты зловредные иудеи, но так как сами иудеи над этим и размышляли, то мысль угасала сама собой.
Каждый знал собственное предназначение в торговом ряду или на улице, и если человек не появлялся на своем месте несколько дней, то все приходили к единому мнению, что его просто не стало.
Здесь продавали все и всюду, и я, будучи вовлеченным в этот занимательный процесс, вынужден был, зайдя по необходимости в мастерскую по ремонту обуви, купить “чрезвычайно редкую” фигурку слоновой кости, доставленную из далекой страны Куш*. При этом продавец не посчитал необходимым задернуть шторку, за которой его малолетний сын, высунув кончик языка, старательно раскрашивал желтоватой краской с десяток подобных фигурок, только что отлитых из гипса.
* К у ш – одно из названий Индии.
В воздухе отчетливо присутствовал вкрадчивый шелест ветвей Желанного Дерева; вода в реке пузырилась от теснившейся в ней рыбы, а чувствительная к каждому оброненному семени земля отвечала щедрыми всходами, подтверждая правоту сказок о существовании царства, полного земного довольства. Переиначив по-своему пророчество Еноха: “К этому дереву с драгоценным запахом не позволено прикасаться ни одному из смертных до дня, когда оно будет отдано праведным”, и главное: “Вкусивших от его плода никогда не коснутся ни печаль, ни труд” – они ожидали падения плодов как проявления естественной любви Вседержителя к своему избранному народу.
Очнуться от чужой сытости мне помогла изъеденная трещинами гранитная мостовая, добросовестно выстеленная на века для торжественного вхождения достойнейших в царство окончательного блага. И в этом постигнувшем меня смущении оказались виноваты беспризорные одуванчики, имеющие свойство удивительно быстро заполнять собой освободившееся от полезных злаков пространство. Отпихивая сопротивляющийся гранит, они тянулись к солнцу, не опасаясь быть растоптанными грядущими паломниками. Не знаю отчего, но я насторожился, придирчиво замечая в самых полезных начинаниях горожан признаки надвигающегося запустения.
Поиски я начал с торговых рядов и художественных мастерских, но вскоре решил остановиться на последних, понимая, что обучающемуся человеку собственное предпринимательство помехой не служило. Признаюсь, мне почти сразу повезло. Здесь никто не менял своих привычек, и бывший ученик обязательно приходил пить вино туда, где его этому научили.
Самое обыкновенное здание. Подтеки на стенах, черные оконные дыры. Беспорядочная выцветшая трава, из которой торчат гипсовые обломки небрежно скопированных шедевров Парфенона. Несколько раз туда-обратно, громко стуча деревянными сандалиями, проходили люди с кувшинами в руках. Когда шли туда – в кувшинах плескалось пиво. Я наблюдал за ними до полудня.
Заканчивались деньги, заканчивалось пиво, и тогда они вылезали из мастерской наружу, заходили по пояс в траву, садились на гипсовые обломки и пустыми, обесцвеченными солнцем глазами смотрели на небо. Они молчали. Они ждали того, кто вспомнит хорошее время и придет сюда. На старое место. Придет с пивом.
Говорить со мной о Назарянине изографы не захотели. Сказали: “Ищи Звездочета. Там, где вино, ищи”.
В любом городе есть помещения, где нега, радость и веселье не переводятся даже ночью, а вино почитается наипервейшим даром богов, но, переходя из одного такого заведения в следующее, я наблюдал похожие друг на друга, распаренные духотой лица, чьи рты мучительно цедили кислое белое вино, доставляемое сюда в обмен на памятники с Золотого берега Фракии. Такими же однообразными у них были темы разговоров, касавшиеся в той или иной степени Желанного Дерева.
Здесь я вынужден пояснить то, что сам в первые дни моего пребывания в городе понял не сразу. Оказывается, под плодами дерева они подразумевали большое количество денег, ну, скажем, мешок, а заполучить его можно, поймав удачу, или, как они говорили: “если подстричь Желанное Дерево”. Учитывая определенную избранность жителей, это должно было случиться естественным образом, но в то же время и пребывать в равнодушном бездействии не следовало. В зависимости от выпитого будущие пользователи счастья могли договориться до того, что скоро сюда перенесут столицу империи, так как нынешняя совсем обветшала и не справляется со своими обязанностями. Уж кто-кто, а Верховный правитель это понимает. Вот тогда-то и можно будет “стричь Желанное Дерево”, не выходя из прохладной тени. Земля подорожает. У кого она годилась лишь под отхожее место – тотчас раскинется ценным ковром. Живи и радуйся изобилию…
В одной довольно опрятной таверне мне сразу указали на сидящего Звездочета. Немного понаблюдав за ним со стороны, я воспользовался моментом, когда его сокувшинник отлучился по естественной надобности, и, сев рядом, предложил выпить и поговорить об устройстве жизни.
Теперь я смог рассмотреть его получше. Звездочет был мелок буквально во всем. Маленькие круглые глазки. Тонкий, покрытый капельками пота нос. Жидкие, умирающие волосы. И так далее. Все маленькое, аккуратное, но… как бы это выразить? Он походил на морщинистого птенца, так и не ставшего по прошествии многих лет взрослой птицей. Да еще эта манера одеваться. Его приверженность к ярким расцветкам вызывала недоумение.
Говорил Звездочет настолько быстро и витиевато, что записывать за ним на месте не было никакой возможности. Поэтому беседы наши мне пришлось документировать по памяти.
Конечно, я спросил Звездочета о его удивительном прозвище, и он поведал мне о старых временах, когда ничего путного просто так купить было невозможно, а одеваться хотелось, как в столице, заметно, и вот как-то по случаю от одного Князя он получил белый, в красных звездах плащ и носил его, не снимая, года два, не меньше, благодаря чему и заработал себе это прозвище.
– От кого получил? – спросил я, почувствовав запоздалый испуг.
– Говорю тебе, от Князя*. Он сам так представился. Я эту историю сто раз рассказывал. Конечно, не всякому так повезти может. Как сейчас помню: сидел на берегу реки, и было много солнца. День начинался радостно. Меня отдавали на обучение в художественные мастерские, и я становился другим – взрослым. Мог теперь сколько угодно сидеть у реки, ссылаясь на задумчивость перед экзаменом. И тут в лучах солнца появился он. Весь блистающий, по-другому не скажешь. Истинный Князь. Шел прямо на меня в своем звездном плаще, и я не мог отвести глаз от его сияния. Ничего другого не видел. Этот плащ всеми мыслями моими завладел. Князь заметил, улыбнулся. Спросил о городе. Мы разговорились. Я что мог рассказал. Он вежливо покивал и сказал: “Да, подходящее место, лучшего не найти”. Мне, конечно, приятно слышать, но сам о плаще думаю. А он, будто мысли мои прочитал, снимает плащ и говорит: “Возьми. Я, кажется, согрелся. Ты помоложе, тебе он больше пойдет”. Я о цене спрашиваю, а он отмахивается, смеется. Говорит: “Может, потом ты мне овцу для жертвоприношения высмотришь”. Конечно, подобрать овцу я сумею, но раз так, интересуюсь дальше: “Нет ли еще чего-нибудь красивого?” Он опять улыбается. “У меня, – говорит, – нет. Но ты поищи вокруг. Посмотри внимательно. Вдруг кто рядом с такими вещами объявится”. Тут уже я засмеялся. Откуда? Где искать? А сейчас думаю – не иначе как провидцем он был… Да, сколько людей потом вслед моему плащу оборачивалось.
* К н я з ь Т ь м ы – один из многочисленных титулов дьявола.
В словах Звездочета прозвучала тоска орнитолога по навсегда улетевшим птицам.
Я подлил ему вина. Он поморщился, но выпил. Не зная, как приступить к главному, я решил продолжить разговор о Князе. Звездочет вяло отмахнулся:
– Просто повезло. Странный господин. Плащ отдает, а у самого руки холодные. Видимо, болел. Я потом два дня обнову надевать боялся. Вдруг лихорадка? Но ничего не случилось, кроме того, что он обещал.
– То есть? – спросил я.
Звездочет сложил ладони и затряс ими, будто готовился бросить игральные кости. Он мучительно подбирал слова. Наконец с большими паузами, скосив в сторону глаза, произнес:
– Э-э… как бы это передать… Он сказал: “Теперь твой черед счастливым быть, а я пока отойду до времени”. В точности все так и получилось. Вино пили, о красивых женщинах мечтали. Каждый день. Не то что сейчас. Тогда акацией пахло. И морем.
– Каким еще морем? – спросил я. – У вас же река.
Звездочет, нисколько не смутившись, посмотрел на меня и продолжил:
– Но где-то же оно есть? Вот им и пахло. Понимаешь… как бы это… Вот перебил! Князь все в точности предсказал.
– И Назарянина? – не утерпев, спросил я.
– И Назарянина, – спокойно сказал Звездочет. – В тот же день у мастерских его встретил. Все волнуются – отбор строгий. У меня, к примеру, и отец, и дед художеством промышляли, а я все же сомневался – вдруг не примут? А он спокоен. Ничего не умеет. Без всяких навыков пришел в ученики проситься, а вел себя как учитель. На отца уповал. Говорил, что у него много доказательств своей исключительности имеется, много вещей редких. Я сразу Князя вспомнил. Подумал: хорошо бы посмотреть… Затеял дружбу из любопытства и не заметил, как без самого себя остался. – Звездочет искоса глянул на меня и, отодвинув вино, спросил: – А ты, значит, за Назарянином?
Я слегка растерялся и в ответ сказал:
– Подожди. Удалось тебе доказательства увидеть? Какие они?
Звездочет отрицательно покачал головой.
– Ерунда сплошная! Шкатулка из красного лака с перламутровой инкрустацией, вся потертая. Я ее крутил, вертел, даже нюхал. Ничего особенного. А он вырвал ее у меня и сказал, что скоро сам пойдет в ту страну, где она изготовлена. За подтверждением. Шкатулка ерунда – больше разговоров…
Совершенно некстати объявился товарищ Звездочета, встав у меня за спиной. Мой собеседник почему-то засопел и принялся усердно закатывать оливковую косточку в хлебный мякиш. Его поведение вдруг изменилось. Он стал вызывающе улыбаться, на любые вопросы отвечал хихиканьем и многозначительно подмигивал отрыгивающему приятелю, усевшемуся с ним рядом.
Так, на мой вопрос: “Что ты еще знаешь о Назарянине?” – он, ухмыляясь, ответил:
– Я много чего знаю. Вино пили. Шумно жили. Такого могу нарассказать – мало не покажется. Ни один папирус не выдержит.
Спросил об их дружбе.
– Дружба – она вот! – ответил Звездочет, энергично обняв соседа. – Когда друг рядом. А где Назарянин, и где я? С мамой своей он дружил. – И, кривляясь, передразнил, по всей видимости, мать Назарянина: – “Нет среди детей равного сыну моему”. – Звездочет немного помолчал и добавил: – Да-да! И отец у него особенный, чуть ли не бог какой. Из тех, кого мы не ведаем. Все разрушенные идолы и святилища – работа Назарянина. Но это так, забавы ради. Это когда он здесь маленьким был. Проездом. Еще вопросы будут?
– А он делал что-нибудь необыкновенное? Ну, может, чудо какое? – продолжал настаивать я.
– Этого сколько хочешь. Главное чудо заключалось в том, что он за несколько лет научился круг чертить. Живописец.
Друзья засмеялись. Наш разговор стал походить на вынужденное общение двух пациентов, оказавшихся в одной очереди к знахарю, и я, сославшись на необходимость отлучиться туда, где ранее уже побывал знакомец Звездочета, покинул компанию, надеясь, что и они скоро устанут друг от друга.
Правильных решений у меня не было. Весь день я просуществовал на кислом вине с фисташками, что не замедлило отразиться на моем мыслительном процессе.
Кажется, приятели встали. Я последовал за ними.
Лишь поздно ночью я вернулся на постоялый двор. Лег на спину, не раздеваясь, и мысленно подытожил результаты. Разрушенные идолы, мать, таинственный отец – все надо проверять и перепроверять. Но в рассказе Звездочета о Назарянине чувствовалась глубокая обида. И причину этой обиды следовало узнать.
Рано утром я отправился к нему в мастерскую. Дверь была не заперта, лишь прикрыта занавеской. Я вошел внутрь и замер в полном недоумении. В комнате не было ничего, что хотя бы близко могло походить на пристанище художника, за исключением небольшой картинки на стене, в точности изображавшей разрезанную тыкву. Все помещение было завалено обрезками овечьих шкур, чьи шерстинки при моем появлении взметнулись к потолку, заполнив пространство дымчатым флером. В центре комнаты сидел, скрестив ноги, Звездочет.
Выбрав наименее вонючую стопку шкур, я придвинул ее и сел напротив Звездочета.
– И как это искусство называется? – спросил я, брезгливо притронувшись к клубку шерстяных ниток.
Звездочет смутился и принялся наводить порядок в мастерской. Не отрываясь от своего занятия, он заговорил:
– Нет искусства. Для нас оно закончилось. Уж кто-кто, а ты должен знать, коль по стопам Назарянина идешь. Некоторые из наших малюют картинки на папирусе для приезжих. Наловчились старатели. Меня вот небеса на это сподвигли – изобретаю бедуинам телогрейки. Им там по ночам в пустыне холодно, а у меня талант к шитью обнаружился. Вот и сотрудничаем к взаимному удовольствию. Как тебе такой жизненный поворот?
Я не ответил и, кивнув в сторону картины с тыквой, спросил:
– А как же это?
Звездочет посмотрел на картину, затем развернулся ко мне.
– Что, понравилась? Это мой отец для души писал. Лет двадцать над ней работал. Только, казалось, закончит, так нет – соскоблит краску и заново начинает. Гармонию между цветом и воздухом искал. Твой Назарянин не признавал подобного. Говорил: “Глупо подражать Создателю”. Ничем хорошим не довольствовался, сколько ему не давай.
За окном хрустнул гравий. Звездочет тревожно оглянулся и возобновил уборку, перекладывая шкуры с места на место. При этом он словно невзначай теснил меня к двери.
Стараясь ему не мешать, я осторожно возвращал разговор к Назарянину, но Звездочет бубнил, что ничего особенного не помнит. Ну выпивали вместе, шатались по разным заведениям. Такие истории не для записывания.
Под предлогом проветривания комнаты он все же заставил меня выйти на улицу и, сославшись на неотложное дело, исчез.
Последующие пять дней меня также разочаровали. Ежедневно я ходил в мастерскую к Звездочету и каждый раз слышал одно и то же: выпили, блевали, бежали, упали. Конец. Мне начало казаться, что кто-то поработал над его памятью, удалив звук, цвет и даже силуэты. Оставив один-единственный, самый обыкновенный день, который он многократно пересказывает, не отрываясь от своего шитья. Пересказывает каждый день и всю оставшуюся жизнь.
По ночам мне виделись бедуины. Они сидели на остывающем песке и, ежась от холода, смотрели на небо, мечтая о телогрейках. Они бодрствовали.
Как я теперь жалел о том, что не смог распознать пославших меня! И, может быть, освободив Звездочета от бремени незнания, я выторгую себе отсрочку еще на один отрезок пути, так как давно понял, что меня не тронут, пока я не перестану искать своего Назарянина.
И за эту ночь ничего не изменилось. Мастерская осталась на прежнем месте. Звездочет пытался сосредоточиться на очередной выкройке, но, даже не зная всей предыстории, можно было догадаться, что ночь измучила и его. Увидев меня, он плаксиво поморщился, отступил в угол и сжал в руке шило. Стараясь его опередить, я быстро сказал:
– А если я тебе докажу, что он – это не Он. Если я найду и верну его тебе, ты мне расскажешь остальное?
О! Если бы кто-то мог это видеть! Он мне поверил. Лицо его высветилось изнутри, мельчайшие морщинки разгладились, а рука выронила шило.
– Правда? – спросил он и сам себя обнадежил: – Ну конечно! Я знал. Верни его мне, если он другим не нужен. Ты же сам видел, как здесь хорошо. Я там тебе наговорил всякого, так ты не верь. Ничего не изменилось. Ну если чуточку. Ты про наше дерево слышал? Его золотой ствол до самого неба тянется, а на верхушке душа бога восседает. С Назарянином мы его обязательно отыщем. Первыми на месте окажемся.
Звездочет вышел на улицу. Я последовал за ним. Продолжая блаженно улыбаться, он говорил:
– Пойдем, я тебе наши места покажу. Зачем уходить туда, где тебя могут не полюбить?.. Осторожно! Здесь темно. Нас этим домом пугали. С изображением Астарты. Сюда заселили тех, кто “моавитскую язву”* подхватил. Болезнь такая, от прелюбодеяния. Не знаю, как она правильно называется. Все боятся ею заболеть. Тут даже ходят с опаской. Вдруг какая посрамленная от бессильной злобы плюнет в тебя из окна. Раз – и готово! Нос провалился. Пойдем скорее… Знаешь, мы такими друзьями были! Только ночью порознь. Еще с нами третий ходил. Илией звали. Мой дальний родственник. Старше нас на десять лет. Уже с бородой. Его, по причине слабоумия, на работы определить не смогли, а нам без разницы. Даже льстило, что рядом настоящий мужчина ходит. Особенно Назарянину. Илия любил его слушать. Нам вообще всё Назарянин придумывал.
* Здесь – венерическое заболевание.
Стемнело. В потоке лунного света мы стремительно шли туда, где, по утверждению Звездочета, все обречены на счастье.
– Смотри, – сказал он, – кошачьи лавочки. Каждый день сюда ходили. – И показал мне большой сад с рукотворными гротами, сплошь увитыми плющом. Среди довольно высокой запущенной растительности можно было различить несколько каменных скамеек. На одну из них мы сели.
– Красиво, – сказал Звездочет и тут же поднял палец, предупреждая меня о молчании. – Мы только познакомились – сразу сюда пришли. Ничего про тот день больше не помню. Одно большое счастье. Согласись, здесь и сейчас красиво.
Из вежливости я кивнул.
Пахло некошеной травой. В колючках репейника покоился многолетний мусор, который деловито исследовали муравьи. Иногда слышались голоса людей, подводивших итоги унылому дню.
Но Звездочет видел то, что виделось только ему, и его лицо под воздействием лунного света пребывало в полном единении с небом, а шевеление губ выдавало в нем молящегося человека. Он шептал, а я слушал.
– Счастье, – шептал он, – это когда ничего вчерашнего нет, а завтра не наступит никогда. Есть один бесконечно солнечный день, и такая легкость в теле, что, кажется, можно взлететь. Налево, направо поворачивай – везде хорошо… Знаешь, Назарянин говорил, что лучи солнца и запахи цветов к себе притягивает. Кому смешно, а нам с Илией верилось. И радостно становилось, что мы рядом, а ему хорошо от веры нашей. Никто так Назарянина не любил, как мы с Илией. Еще девчонка одна была, в сером платье. Но она его тихо любила. Молча, издалека. Как человека любила. А он не позволял. Или веруй в него, или прочь иди. Поэтому он больше на нас время тратил. Но ему всегда нужен был кто-то, кто его еще не любит. Я знаю. Он не успокоится, пока всякий живущий не поверит его обещаниям и не подчинится. Только людей много. Ему жизни не хватит всех обойти и всем понравиться.
Я прервал его, вновь задав вопрос, ради которого проделал столь долгий путь:
– Хорошо, хорошо, это, конечно, интересно. А чудеса он творил? Делал что-то особенное? Ты не бойся. Я больше никому не скажу.
Звездочет повернулся и, посмотрев на меня необычайно серьезно, ответил:
– И ты туда же! Не знаю. Хотя с какой стороны на тогдашнюю жизнь посмотреть! Я-то думал, что все само собой происходит. Сейчас, что ни скажи про наше время, все переврут. А с Назарянином много чего случалось. К примеру, жила напротив него одна женщина. Говорили, будто в нее бесы вселились. Не выносила она одежды свои. Голой красоваться любила. По мне, так хорошо, интересно. А соседи, в основном старухи, настаивали на том, что сатана ею овладел. И вот дождется она возвращения Назарянина, а окна у нее прямо напротив были, запалит светильник поярче и давай друга моего через занавеску испытывать. Он сам мне рассказывал: она и так и этак встанет, все очертания продемонстрирует. Потом, как бы невзначай, отдернет занавеску, на мгновение всю себя покажет, встретится глазами с Назарянином, вроде от испуга вскрикнет и погасит огонь. Что ни день, новые штучки придумывала. На себе показывала, как женщину следует ласкать, ну и прочие премудрости. Сам понимаешь. Назарянин пересказывал мне – смеялся. Она ведь по нашим меркам старой считалась. Да и красавицей не назовешь. Смех и только.
А тут однажды встречаемся мы как обычно, и вижу я – он задумчивый-задумчивый такой. Что да как – спрашиваю. А он мне говорит: “Теперь все и решится. Теперь я узнаю любовь отца своего”. Оказывается, не выдержал он искушения и приблизился к женщине этой. Мне подробности интересно узнать, а он про другое: “Ты, – говорит, – пока не притрагивайся ко мне. Вначале отца проверить надо”. В конце концов вытянул я из него правду. Он от доброхотов наших узнал, что бесноватая эта несколько лет назад в том доме с “моавитской язвой” гостила. Представляешь?! Даже дети знают, что подобное до конца не лечится. Оттого она одержима мщением стала и хотела за собой как можно больше людей в могилу свести.
А Назарянин лечиться не захотел. Бесполезное, говорит, занятие. Купил красивый кинжал. Решил вначале ее зарезать, а потом с собой что-нибудь сотворить. Мне друга жалко, но делать нечего. Я вызвался помогать. Илию в наш план посвятили. Он опытнее нас, говорит: “Чего ее полосовать? Ей по закону за распространение заразы жестокая кара полагается”. Назарянин тут же к ней пошел и поведал об этом. Хотел посмотреть, как она бесноваться начнет. И тут, можешь мне не верить, выбегает блудница эта на улицу и кричит: “Горе мне из-за тебя, Мириам! Горе мне из-за сына твоего!” Но не своим голосом кричала, а каким-то бесовским. Потом затихла, удалилась к себе. Надела наряды самые лучшие и пришла к матери Назарянина со словами: “Укажу я всем путь истинный. Ведь я была прокаженной, но очистил меня Йешуа, сын твой. Блаженна мать, породившая его”. В общем, не знаю, как так получилось, но ничем он не заболел. Я даже подумывал, что подшутили над ним. Но знающие люди потом говорили: “Ведь и впрямь это истина несомненная”. А он еще больше в своем предназначении утвердился. Но видеться с тех пор мы стали реже… Кстати, у меня ведь кусок того плаща сохранился, в звездах.
Мы помолчали. Потом я спросил:
– Скажи, а еще его искушали?
Звездочет вздохнул.
– Не знаю. Наверное. Если можно назвать искушением счастье. Ладно, мне пора идти, а ты посиди. Послушай шум моря.
Я отказался. Мы встали. Он поднял голову и, глядя на луну, со злобой сказал:
– Вранье! Сплошное вранье. Кому это надо? Правда была. Теперь нет.
Не доходя до его мастерской, мы разошлись в разные стороны.
Второпях я записал услышанное и, едва дождавшись утра, опять побежал к нему.
У мастерской толпились люди. Протиснувшись ближе, я увидел разбросанные по всему двору овечьи шкуры. Там же валялась картина с тыквой. Кто-то говорил, что по первому петушиному крику из всех щелей дома вдруг повыскакивали бесы. Целое скопище.
Я зашел внутрь. Стены мастерской были сплошь украшены изображениями змей и ворон, выполненными рвотой и экскрементами Звездочета. Сам он сидел на корточках, забившись в угол, и, обхватив себя руками, мелко дрожал. Голову его покрывал кусок белой, в красных звездах, тряпки. Я подошел ближе и открыл его лицо. Оказывается, глаза у него голубые-голубые.
– Знаешь, я ведь ему верным был, а он ушел. Не довольствовался любовью нашей. Первым отсюда ушел, по своей воле. Ушел туда, где обещали всякое слово превратить в деяние. Сомнению наше место подверг, – сказал он. Потом снял с головы тряпку, внимательно ее рассмотрел и добавил: – Хороший был плащ. Красивый. Можно сказать – даром достался.
До поздней ночи, не зная, чем себя занять, я бродил по городу, пока не остановился и не услышал, как где-то далеко, там, за тополями, а может, кипарисами, на беломраморной вилле пронзительно и тонко большой кастрированный грек пел: “Прощай, моя любовь, прощай…”
ДЕРЕВО ВТОРОЕ. ДРЕВО ЖИЗНИ.
КНИГА ЗНАНИЙ ТАИНСТВЕННЫХ ФОРМ БОГА (Q)
Посвященный передавал по секрету другому тихо, шепотом: “Отведавший плод с древа жизни станет равным бессмертным богам”. Произнесенную под сводами храма тайну дробило эхо, и никому не видимые мелкие камушки, отскакивая от мраморного пола, звонко цокая, вторили: “богам… богам… богам…”
Сюда приходили посмотреть на НИХ. Приводили детей. Пусть знают, сколько богов и кто за что отвечает. Все равновеликие, стоящие в один ряд, такие недоступные и такие родные.
Как правило, дети плакали. Их спешно выдворяли из пантеона, рассказывая по дороге, как эти каменные дяди заботятся о них. На свежем воздухе, где светит солнце и в рот кладут сладкий финик, в доброту каменных исполинов верилось охотнее, и само собой приходило понимание того, что этому вкусному счастью ты обязан именно богам и что тебе повезло родиться в залитой вечным солнцем счастливой стране с ее мудрыми покровителями.
Сюда приходили с просьбами, жалобами, наветами на соседей или изъявлениями искреннего восторга. Приходили старые, проверенные испытаниями боговерцы, с горечью обличавшие лживых продолжателей божественного учения. Приходили отчаянные одиночки, желающие втайне от всех плевком отметить божественный лик. Разные приходили люди. Но и они, и боги всегда оставались неотъемлемыми частями друг друга.
Не единожды Назарянин переступал порог большого дома и всякий раз, рассматривая торжественно-унылых созидателей счастья, спрашивал себя: как так получилось, что именно им люди доверили себя целиком, без остатка? В них не было завораживающей греческой привлекательности, и в то же время где-то там, в недоступном для Назарянина мире, они существовали. Наверное, ели и пили самое лучшее, разъезжали на немыслимой длины колесницах, и все прочие уступали им дорогу, в трепетном почтении прижимаясь к стенам домов, когда бегущие впереди глашатаи пронзительными сигналами оповещали людей об их приближении. Их могущество простиралось от края до края земли и, сотворив на подвластном им пространстве высшую справедливость, они чутко дремали на самой верхушке мира, оставив благодарным людям свои изображения и заветы.
Днем и ночью в храме горел огонь, напоминая всяк входящему о том, кому он обязан теплом и светом. Здесь у Назарянина был свой обязательный ритуал. Он становился подальше, стараясь разом увидеть всех богов, и, не отводя глаз от их суровых ликов, читал подслушанное у магов заклинание: “Я пришел, дабы вступить во владение своим троном и чтобы обрести величие, ибо мне принадлежало все, что было до вашего прихода, боги; подвиньтесь и станьте после меня…” И, видя бессилие каменных исполинов перед ним, он многократно укреплялся духом и верой своей.
Потом он медленно брел вдоль колонн храма, поправляя ногой возложенные богам подвядшие цветы, уже тронутые плесенью кусочки пищи, записки и мелкие, изрядно попорченные монеты.
Своими частыми посещениями Назарянин перестал удивлять местных служителей, наивно полагавших, что этот законопослушный юноша вреда не принесет и вполне может справиться с работой, им самим нежеланной. Посвященные в самые сокровенные тайны, жрецы считали совершенно естественным, что не они служат богам, а наоборот – боги помогают им добывать хлеб насущный, как, скажем, крестьянину – плуг, а рыбаку – невод.
Придя перед самым закрытием храма и не желая быть прогнанным, Назарянин взял грязную тряпку и начал тереть ногу божества, зацелованную верующими до жирного блеска. Показное усердие привело его к случайному открытию. С обратной стороны изваяние оказалось полым. Не без робости Назарянин шагнул вовнутрь и почти физически ощутил прикосновение к “Книге знаний таинственных форм бога”. Закрыв глаза, он примерил каменное тело бога, и оно пришлось ему почти впору.
Убаюкивающая жизнь храма постепенно обретала расплывчатые очертания. Жреческое многословие преобразовалось в единое урчание, обманутые иллюзорным простором птицы прекратили биться в рисованные облака, а оброненный кем-то из них жидкий помет провел зеленовато-белую линию по челу божества, отвечающего за плодородие.
Боясь оказаться запертым на ночь, Назарянин решил покинуть каменную утробу, но тут же замер, увидев рядом ее.
С деловитой легкостью, без единого намека на раболепие, она расставляла перед спрятавшим его божеством мисочки со сладкой водой, аккуратным пучком зелени, изюмом и зернами миндаля. Затем, поправив платье, села на пол, сложив ноги согласно приличиям.
Никогда прежде Назарянину не доводилось видеть такую красивую женщину. Без лишней краски на лице, стройная, с узким разрезом серых глаз – она показалась ему чудесным воплощением небесного замысла на земле.
Женщина заботливо подвинула одну из мисок поближе к богу и совершенно обыденно, без тени смущения, сказала:
– Я больше не хочу встречать и провожать солнце. Я больше не хочу делить ложе с моим мужем. Я больше не хочу существовать по отведенным мне правилам и, прислушиваясь к биению своего сердца, ждать, когда ты позволишь моей душе покинуть тело. Я решила уйти без твоего приказа и прошу не ставить препятствия на моем пути…
– Нет! Нет! Не смей! Я запрещаю! – закричал Назарянин, не сознавая творимого святотатства. Его голос несколько раз ударился о стенки статуи и вырвался наружу через открытые уста бога.
Женщина вскочила и, прикрыв лицо платком, стремительно покинула храм.
Неизвестно зачем, может, в смущении от содеянного, Назарянин поднес ко рту тряпку и начал ее жевать, не чувствуя вкуса.
Время шло. Он никак не мог решиться покинуть потаенное место. Скрюченное тело затекало, принимая форму выдолбленных в камне пустот. Потеряв терпение, жрецы сами выволокли Назарянина наружу и били до тех пор, пока не решили, что вместе с кровью из него вытекла жизнь.
Маленьким болеть хорошо. Ты становишься средоточением мира и дрожишь, как капризное пламя в светильнике, обещая, если что не так, погаснуть. Ты единственный! Уникальный! Осознание этой простой истины приходит к маме яркой вспышкой. Она наклоняется, шепчет ласковые слова, а ты отвечаешь ей лишь горячим дыханием.
Назарянин посмотрелся в принесенное зеркало и не узнал себя. Нос отсутствовал, расплылся. Вместо глаз – красные прорези. Рот, где рот?
Мама смачивала губку в целебном растворе и нежно протирала его тело.
Если бы она знала! Ее сын обрел “Слова Власти”! Ее сын отменил смерть!
Шесть дней уста Назарянина были запечатаны жезлами магов, а на седьмой он произнес слово “мама” и на его теле явственно проступили таинственные знаки. В сине-красном подтеке сестра узнала голову шакала. А кто-то нашел рыбу…
ПЕСНИ КОЗЛА
Дождь лил бесконечно. День, два, три, месяц.
Я сидел, уставившись глазами в белую стену, и ничего не видел. Сидел день, два, три, месяц.
Иногда на стене вкрадчиво возникала тень. Моя тень. Лица Назарянина я не видел.
После дотошных расспросов о его внешности, сравнений, наглядных примеров – у меня ничего не оказалось. Какие все – такой и он.
За многие месяцы на белой стене не проступило ни одного цветного пятнышка.
Пытаясь упорядочить свои наблюдения и догадки, я вставал из-за стола, выдвигал на середину комнаты дорожную поклажу и долго смотрел на, казалось бы, важные приобретения, сделанные мной в последний период жизни. В сундуках накопилось много разной всячины, и я с трудом осиливал верхний слой, всякий раз застревая посреди остраконов, ракушек, обрывков папируса и амулетов, оберегающих от “дурного глаза”.
Взять, к примеру, этот морской камушек. Круглый, гладкий, с одной стороны белый, с другой – черный. Не знаю, как он ко мне попал. Может быть, застрял в одной из ракушечных извилин или какой-то ловкач всучил мне его на сдачу взамен монеты. На его белой стороне были выцарапаны рыба и якорь*, а на черной – нечто похожее на лодку с парусом. Может, дети играли в такие деньги? Не знаю. Но именно он подолгу задерживался у меня в руке, приобретая, благодаря потеющей ладони, свой первоначальный морской блеск с привкусом соли.
* Раннехристианский символ Иисуса Христа.
А дождь все лил и лил. Город погрузился в уныние. Пыль, превращаясь в грязь, странным образом множилась, заполняя собой все доступные места, а солнце, потеряв интерес к людям, закатилось неизвестно куда. Клацанье сандалий сменилось чавканьем, исчез скрип колес.
В эти унылые дни ко мне повадился ходить сосед. Привлекаемый поздним светом, без церемоний, он начинал болтать прямо с порога и не уходил до тех пор, пока у меня не заканчивалось масло в светильнике. Улыбчивый, настырный, слегка лысеющий человек. Учетчик зерна по занятию и философствующий политик по убеждениям.
В первые дни нашего знакомства мы еще говорили о геополитике, но теперь, досконально изучив взгляды друг друга, скатились к нынешним ценам на рыбу.
Меня он представлял разведчиком другой державы или тайным оккультистом и поэтому, застигнув во время очередного перекладывания вещей, всегда деликатно отворачивался в сторону, как бы давая понять: “Вижу-вижу. Знаю-знаю. Молчу-молчу”, но, не вытерпев, брал одну из вещиц, цокал языком, выражая этим большое сомнение в правильности ее приобретения, или глубокомысленно кивал головой – и это означало, что в будущем он не исключает повышения цены на сей предмет.
Однажды он заметил камешек с парусом, который я перекладывал из руки в руку.
– Постой, – сказал сосед. – А что это мы прячем? Я думал, у нас нет секретов.
Я с раздражением бросил камень на стол.
Нисколько не смутившись, сосед схватил его и принялся разглядывать.
– Так-так-так, – бормотал он, – непростая вещь. Я бы сказал – со смыслом.
– Можешь взять себе, – ответил я.
Сосед поднес камешек ближе к свету, покрутил его и произнес:
– Отбросив лишнее, я предлагаю две версии: первая – это камень для принятия важного решения. Черная сторона – все плохо, светлая – положительное решение вопроса. Версия вторая – это амулет рыбака. Тут и объяснять нечего. Как тебе мои догадки?
Я лишь вяло отмахнулся…
К полудню следующего дня сосед вновь возник в моем доме.
– Ты будешь смеяться, но результат самый неожиданный, – с порога сказал он. – О боги! Когда этот дождь закончится? – Он отряхнулся, покрыв стены моего дома косыми росчерками. – Полдня провел в расспросах. И что бы ты думал? Никогда не догадаешься! Этот камень – часть книги! Часть книги для слепых. – Он торжественно положил камешек на стол и уселся напротив меня, ожидая вопросов. Но, не выдержав, продолжил: – Так вот, о слепых. Они, как известно, держатся группами. Живут по своим законам, но хотят быть полноправными членами общества, то есть знать, что мы видим. Скажем, сейчас все обсуждают последнюю постановку трагедии “Песни козла”. Им, слепым, тоже интересно. Они нанимают зрячего человека, который ведет их на представление, сажает в один ряд, и этот провожатый, чтобы не кричать на весь ряд об увиденном, достав из мешка камень, передает слепому. Тот, ощупав изображение, отдает его рядом сидящему. Как только камень достигает последнего, он его переворачивает и уже с другой картинкой возвращает обратно по цепочке. Таким образом, за время спектакля они ощупывают сотню камней и ясно представляют, что творилось на сцене в изобразительном плане. Не будешь же ты во время действа объяснять им всем, как выглядит лодка.
– Ловко, – сказал я, заинтересовавшись его болтовней. – А почему “Песни козла”? Это же просто перевод слова “трагедия”.
Учетчик зерна снисходительно улыбнулся.
– Сейчас все только и говорят об этой постановке. Зрелище почти запрещенное, и все передовые граждане поспешили его посмотреть. Данное представление – полная противоположность косному классическому театру. Это протест! Декорации, костюмы и даже текст имеют второстепенное значение. Главное – образы, символы, определяющие связь происходящего с нами. Драматург хочет сделать нас своим соавтором. Недосказанность заставляет зрителей додумывать остальное. Вспышки озарения. Провидения, если хочешь. Власти осуждают, но нет повода для репрессий.
Сославшись на скуку, я выказал желание увидеть постановку. Сосед охотно согласился меня сопровождать, но по дороге в театр я вынужден был выслушать его долгий монолог о тонких различиях между свободным человеком и рабом. На словах: “Зрители и актеры образуют настоящее братство вольных людей…” я поскользнулся и чуть было не разбил голову, укрытую плащом, – по заведенному здесь правилу зрители не должны узнавать друг друга.
Мы пришли в помещение, приспособленное под театр совсем недавно. Маленькое, без привычных каменных сидений и открытого пространства над головой, с наспех сколоченной сценой, освещаемой факелами, едко шипевшими, когда на них сквозь худой потолок шлепались увесистые дождевые капли. Атмосфера промозглости и всеобщего шушуканья не могла вызывать у меня ничего, кроме нарастающего раздражения.
После томительного ожидания дополнительные факелы наконец высветили на заднем плане сцены полотнище с изображением солнца и реки, окаймленной побегами желтого папируса или спелой пшеницы. Заиграла музыка. Появилась группа юношей со снопами все того же растения. С выражением абсолютного счастья и умиротворения на лицах они клали снопы на пол и снова поднимали над головами, видимо, имитируя таким образом сбор урожая. Пританцовывая, затянули песню о вселенском счастье:
– Какая хорошая страна. Всего здесь в достатке. На полях колосится хлеб. В реках не протолкнуться от наплыва рыбы. В лесах тучные олени ждут-не дождутся охотников, а над нами восседают боги…
При упоминании могущественных покровителей вдоль реки величаво прошла колонна богов с головами животных.
Откровенно заскучав, я хотел было встать, но сосед остановил меня, шепнув на ухо:
– Сейчас начнется. Сиди. Надо же усилить трагизм.
Действительно, скудно костюмированное благоденствие уступило место кромешной тьме. Потом зажглось множество огоньков, бесхитростно обозначив звездное небо. Под барабанную дробь небесные светила начали метаться, вспыхивать ярче, падать на воображаемую землю или гаснуть прямо на небе. Скорее всего по замыслу автора это действо являло собой мировой хаос. Тьма рассеялась.
Далее ради удобства изложения я поделю представление на пронумерованные диалоги и события, чем облегчу свой труд, сохранив при этом суть происходящего.
Диалог третий
На заднике нарисовано море и три ядовито-зеленых кипариса. У края сцены стоит белая колонна с надписью: “Вилла Тиберия”. Под ней сидит человек, погруженный в мрачные раздумья. Звучит тревожная музыка. Появляется седовласый старец с магическим жезлом в руках. Высоко запрокинув голову, он
смотрит на небо и тычет в него жезлом.
Т и б е р и й. Что скажешь на сей раз, всевидящий Фразилл?*
Ф р а з и л л (обращаясь к зрителям). Свет! Уберите свет!
Большая часть факелов гаснет, оставляя высвеченным лишь лицо старика.
Ф р а з и л л. Темное дело свет не любит. (Понижает голос.) Халдейские маги открыли цезарейские створы. Рыба познала большую воду. Вижу! За ней идет тот, чье лицо позади. Он – главный Рыбак. Он расставляет сети и ходит в толще воды. Он должен задержать рыбу. Земли, разделенные водой, соединит корабль. С появлением паруса прибудет добрая весть.
Т и б е р и й. Чистый горизонт сулит тебе смерть, Фразилл.
Свет гаснет.
Диалог четвертый
Декорация не изменилась. Сидящий Т и б е р и й периодически вскакивает и, приставив ладонь козырьком к глазам, всматривается вдаль. Юноша с надписью “Прошел день” бегает от одного края сцены к противоположному. Удар в гонг. Появляется другой юноша с маленьким парусом в руках. За ним следует еще один, с уже бо2льшим парусом, и так до тех пор, пока не создается эффект
прибытия в порт корабля. Бежит гонец с окровавленной стрелой в руках.
Появляется Ф р а з и л л. Смотрит на стрелу и поднимает ее над головой.
Ф р а з и л л (торжественно). Луций умер. Гай истекает кровью. Ты будущий повелитель всего живого на земле. Жертву! Жертву требует от тебя Расставляющий сети!**
Х о р з а с ц е н о й. Жертву! Жертву!
Т и б е р и й (растерянно). Какую рыбу мне следует взять у пучины морской?
Ф р а з и л л (падая как бы в припадке). С длинным носом рыбу*** ищи.
Х о р з а с ц е н о й. Жертву! Жертву!
Т и б е р и й (хватает старика за горло и трясет). Имя?! Имя назови!
Ф р а з и л л (хрипит). Ихтиус.**** Ихтиус слышу я.
* Ф р а з и л л – личный астролог императора Тиберия.
** Враждебное человеку существо потустороннего мира из египетской “Книги мертвых”.
*** Священная рыба в египетском храме.
**** И х т и у с – рыба. Зашифрованное произношение имени Иисуса Христа.
Событие второе
Прежняя картина с солнцем, рекой и “наливным” урожаем. В центре, раскинув руки, стоит обнаженный юноша. Бубны выбивают тревожную дробь. Юношу обступают боги с головами сокола, быка, шакала, ибиса. Они поспешно наносят красками на его тело таинственные знаки. При каждом ударе буб-
на тревожно оглядываются и прикрывают собой юношу. Затемнение.
Диалог пятый
На заднике изображены колонны храма на Римском форуме. По сцене мечет-
ся Т и б е р и й в золотом лавровом венке. В руке – окровавленная стрела.
Х о р з а с ц е н о й. Жертву! Обещанную жертву требует от тебя Расставляющий сети.
Сверху опускаются чучела птиц. Они дергаются, кружат над головой
Т и б е р и я, пока не сбивают с его головы лавровый венок.
Т и б е р и й. Дурное предзнаменование. К чему? Смотри, Фразилл! Смотри!
Выбегает Ф р а з и л л. Смотрит на “полет птиц”.
Ф р а з и л л. Беда, император. Плохие знаки чертят на небе птицы. Царапающий на своем теле вынес “слова власти”. Задержи! Задержи его сердце, пока не поздно!
Т и б е р и й. Как же отличить белое от белого? Выделить тайное среди тайного?
Ф р а з и л л начинает подпрыгивать и ловит одну из птиц. Долго ковыряется
в тушке, внимательно рассматривает ее внутренности.
Ф р а з и л л. Вижу! Вижу костры из свитков с халдейскими знаками! Вижу ничтожность поверженных богов в зверином обличье. Вижу погружающихся в болото юношей, взывающих о помощи к Иао!* (Падает и затихает.)
Т и б е р и й. Растолкуй движение виденного. Сними пелену незнания с моих глаз.
Авгур встает, отряхивается, берет императора за руку и отводит в сторону,
обозначив скрытое место.
Ф р а з и л л. Неведомо нам обличье вынесшего из храма заветную тайну. Выскользнул он из Иродова садка и творит чудеса силой слова своего. Посему до’лжно нам истребить всех умеющих читать по звездам и знакам на теле человеческом. Лишить их памяти, предав огню запретные папирусы. Увести в гнилые топкие земли юношей, почитающих учение Мосеса**.
* И а о – принятое у римлян произношение имени иудейского Бога.
** М о с е с – Моисей.
Х о р з а с ц е н о й. Жертву! Жертву!
Событие третье
Благостная музыка перемешивается с едва слышимой тревожной. На заднике сцены нарисованы пирамиды и сфинкс. Беспечные жрецы совершают ритуалы перед своими богами. Юноши и девушки ходят вокруг, обмахиваясь цвету-
щими ветками.
Ю н о ш а (обращаясь к одной из девушек). О, Елена! Не боги, а я задержал секиру смерти над твоей головой.
Показывает знаки на теле. Девушка в страхе закрывает лицо руками. Со всех сторон на сцену выбегают солдаты и мечами рубят жрецов. Затем отделяют девушек от юношей и, обвязав последних одной веревкой, волокут их на заклание богу войны, о чем свидетельствуют лошадиное ржание, лязг металла и
боевые призывы, раздающиеся за кулисами.
Диалог шестой
Т и б е р и й бегает, изображая смятение. Его одежда забрызгана кровью. Едва он останавливается передохнуть – сразу начинает голосить хор: “Жертву!
Жертву требует от тебя Расставляющий сети!”
Т и б е р и й. Приведите ко мне предсказателя!
Появляется Ф р а з и л л. Император показывает на свою окровавленную
одежду.
Т и б е р и й. Кроме тебя, не осталось на этой земле ни одного провидца, но нет мне успокоения, не принимают темные воды обильную жертву!
Ф р а з и л л. О, божественный отец дня!
На этих словах плохо закрепленный факел не удержался и упал за кулису. Раздался жуткий визг, и на сцену стремительно выбежала черная свинья. За ней появился актер в сдвинутом набок рыжем парике и с такой же накладной бородой. Нелепо растопырив руки, он попытался обхватить свинью, но животное, лягнув актера, устремилось к зрителям. Началась паника. Деревянные скамьи были мгновенно опрокинуты. Последнее, что я увидел и услышал, выдавливаемый толпой к выходу, была прекрасная Елена, оказавшаяся мужчиной с волосатой грудью, и крик: “Это не я! Это Рыжебородый за свинью в ответе!”
Втоптанный в грязь, я лежал под дождем и жаловался небесам на коварство прислужников Князя тьмы. Изредка молния освещала место моего унижения, но я не успевал в черноте указать на черную свинью, и грохочущее небо мне не верило.
Позже сосед объяснял случившееся творческим замыслом, но на самом деле было понятно, что произошло сознательное вмешательство темных сил. Стоит ли говорить о том, как меня напугало увиденное? Все, абсолютно все обрывалось! Конечно, мне следовало раньше догадаться, что не я один преследую Назарянина. Сколько было примеров! И теперь мне ясно дали понять, что здесь, в этом городе, история с Назарянином подошла к концу. Не дождавшись встречи с тайным родителем, нетерпеливый юноша похитил то, что ему не принадлежало, затерявшись с добычей в толпе, а стражи бездны, не имея на поиски времени, наказали всех, кто походил на злоумышленника лицом, ростом и возрастом.
Легион истребил всех предсказателей. Всех, кто помнил прошлое и видел по книгам будущее. Тех же, кто мог перенять оккультные знания из юношеского любопытства, забрали в армию, где если и не убьют, то отпустят исполнительным гражданином, улавливающим на слух одни приказы.
И тут, словно специально приурочив свое возвращение к моему прозрению, в городе объявилось солнце.
Люди отряхнулись, ощупали свои дома и, убедившись, что они не размыты дождем, возблагодарили неизвестно кого на небе. И эта их удивительная способность воспринимать разгул стихии и власти, как единое закономерное явление, навела меня на мысль, что желание человека пробовать жить дальше – неистребимо. А значит, обязательно должен остаться хотя бы один из тех, кто обещал научить Назарянина таинствам превращения слова в деяние. Неслучайно свинья разметала актеров, посмевших насмехаться над очередным промахом хозяина ночи. Нет, должен объявиться тот, кто не получил заслуженной компенсации за утраченное знание.
Не буду подробно описывать свой метод поисков, скажу лишь, что в конце концов я остановился на горшечнике – и не ошибся.
Квартал не в центре, но и не на окраине. Большое подворье. Налаженное производство не исключало присутствия домашней скотины, взлелеянных на продажу декоративных растений, маленькой винокурни и снующих работников – бездельников и жуликов, по определению. Хитрый прищур глаз хозяина и его жены – достаточно нарожавшей, чтобы убрать за ненадобностью духи и румяна. (Куда он денется от совместно нажитого добра?)
Приметы совпадают. Я перешагнул границу подворья.
Торг начали с большого кувшина, но постепенно я перевел разговор в область индивидуальных заказов. Пытаясь сформулировать свои пожелания, я опирался на классические образцы древности, оставшиеся неоцененными нынешним поколением, предпочитающим однодневные поделки своему культурному наследию. Мою витиеватую просьбу хозяин мастерской, ставший угодливым до безобразия, периодически перебивал словами: “Есть. Понятно. Найдется такая вещица. Не первый день торгуем искусством. А как же! Без покупки не останешься”. В конце концов я настолько запутался, что закончил речь следующим образом: “Только неразрывная связь прошлого с настоящим поможет нам разумно распорядиться будущим”.
Продавец опешил, пытаясь облечь мои фантазии в конкретную форму из глины. Тарелки, светильники, фигурки животных и даже многоплановая композиция, состоявшая из лодки и восьми гребцов, под эту категорию явно не подпадали.
На помощь пришла хозяйка, давно прислушивающаяся к разговору.
– Бен Стаду ему отдай. Сколько места занимает! Дети ненароком зацепят – одна пыль останется, – предложила она и пнула ногой курицу.
Мне показалось, что горшечника посетила боль в пояснице. Во всяком случае, он скривился и сказал:
– Опять ты за свое!
Что он имел в виду – курицу или Бен Стаду*, я не понял, но предложением заинтересовался.
* Б е н С т а д а упоминается в талмудических текстах, как маг-чародей, научившийся магии в Египте; в нем отдельные исследователи видят основателя христианства.
На короткое время меня оставили одного, так как с обещанной вещью можно было справиться только вдвоем.
Нарочито кряхтя, хозяева установили посреди двора глиняное изображение человека, выполненное практически в натуральную величину.
Ничего подобного я раньше не видел. Слепленная талантливо, но явно второпях фигура вызывала отвращение, граничащее с омерзением. Грубо примятые кусочки красной глины клочьями засохли на бесполом теле, отчего изображенный человек походил на освежеванный труп. А обозначенные на лице белые с черными зрачками глаза говорили о страшной боли познания тайны. Но самое главное – от ступней до головы фигура была расписана буквами, иероглифами и налезающими на них пиктограммами.
Вся дворовая живность, включая, по-моему, даже насекомых, в ужасе покинула отвоеванное с утра пространство, а работники, дружно охнув, замерли там, где их настигла эта нечисть.
Притворно бодрясь, хозяин сказал:
– Давно не видел. Редкая вещь. Прямо табуларий.
Жена подтвердила:
– Хорош голубчик.
Я попытался выказать определенное непонимание, но продавец перебил меня:
– Да ты не сомневайся! У меня на нее свои виды были, но не случилось. Тут предысторию знать надо. Может, в тенек передвинемся? Пусть он пока постоит. Что ему сделается? – Мы пересели под тростниковый навес, выпили вина, и хозяин продолжил: – Я ведь не всю жизнь посудой занимаюсь. Да, когда-то подумывал жрецом стать. Успехи были. Приемчиков много знаю. Про нас говорили: “Мудрый сердцем и ловкий пальцами”. Хе-хе! Жрецов в моей родословной не значилось, и предначертано мне было встретить старость сытым прислужником. Идейным я не был. А там, при храме, такому научишься! В общем, привлекали меня разные фокусы. Им для ритуалов все это уметь необходимо, а мне, уж извини, для заполнения желудка… Да, мастера там служили отменные. Монета в руке исчезает. Пустая чаша водой наполняется. Мягкая веревка колом стоит. Посох в змею превращается. Но главное не это, простым фокусам любого обучить можно. Настоящее искусство – работа с объектом. Внушение, рассеивание внимания, подчинение его воли. Целая наука. Кого попало в нее не посвящали. А я и не лез. Сам знал, что не по чину. Мне хватало того, что удалось подглядеть.
В людном месте раскатаю шарик под тремя чашками, глядишь – к вечеру деньги в руках не помещаются. Правда, злоупотреблять нельзя. В лучшем случае – калекой останешься.
Дружок у меня был. Корнием звали. На роду написано: разбойник. Ну и чудеса мы с ним вытворяли! Дураков на свете достаточно. Главное – жадных. Корний с ними большие сделки заключал. Взять, к примеру, “кувшин Лота” – специально сделанный сосуд с двойными стенками и тайным отверстием. Переворачиваешь его – вода льется. Зажал отверстие, опять перевернул – пробуй вино. А знаешь, сколько у нас желающих воду в вино превратить? Корний им “заговоренную воду” целыми водоемами продавал.
В общем, к чему я веду – прибился к нам мальчишка. Все за Корнием уследить пытался. Хотели прогнать, да тут слушок прошел, что у него очень могущественный отец. Чуть ли не царь царей. Мы не дураки. Понимали – вранье. Но нам и половины от царя царей хватило бы. Занятие наше опасное, случись что, всегда можно высокопоставленным сынком прикрыться. И главное, мать его не отрицала этого. Ох, я тебе скажу, штучка была! За каждым движением сына следила. Во всем его направляла. Мы и на отца хотели поглядеть, а она говорит: “Не пришло то время, когда он через сына своего явиться вам должен”.
Понимай, как хочешь. Ладно. Время терпит.
Мы его за это Беном прозвали. Что значит: сын. А если ласково, то Бенчик. Ему не нравилось. Прямо бесился. Да куда против нас? Мы старше, сильнее. Ох, знали бы – не связывались… Я таких уверенных в себе больше не встречал. Правда, мы это за тупость принимали. Вел себя так, будто ему заранее все уготовано. Нет, не в смысле родителей. Это понятно. Он нечто великое в себе подразумевал. Любое знамение под себя прилаживал. К примеру, говорит: “Восходит звезда от Иакова. Восстает жезл от Израиля. Пришедший от Иакова овладеет ими”. Оказывается это о нем сказано. То есть будет он править всеми народами! Каково? При этом заметь, мать – ни словечка против.
Конечно, так не всегда было. Не очень-то он откровенничал. В себе тайну держал.
Мы прощали. У нас к нему свой интерес был. Ну повезло человеку с родителем. Чего так возноситься? Так нет же! Стоило нам вместе выпить хорошенько – он опять за свое. Смотрит сквозь нас, вот как этот истукан глиняный, и говорит: “Зачем мятутся народы и племена, замышляют тщетное? Я и есть тот, кого они ждут”. Таким вот слогом мог изъясняться. Кому это понравится? Теперь-то я знаю, что дружбу он завел с нами, имея свой умысел. Не мы его вели, а он нас.
Чего у него не отнимешь – так это умение своими россказнями кому хочешь голову задурить.
Странно, но жреческие фокусы его интересовали меньше, чем их болтовня. Он и в храм ходил каждый день не смотреть, а слушать. Зато потом, как достанется нам клиент простоватый, он на нем все услышанное и испытывал. Стоило ему заговорить о Гермесе Трисмегисте* и его труде под названием “Корпус Герметикум”, человек становился мягче воска. Да мы сами, открыв рот, слушали.
* Г е р м е с Т р и с м е г и с т – легендарный египетский маг, жрец культа лунного бога, позже сам объявленный богом.
Кстати, о воске! В храме всех начинающих учат лепить фигурки, шавабти называются. То есть ответчики. Они должны за человека делать то, чего он сам не хочет. Так вот, Бенчик лепил неплохо. Одну, другую соорудит, а потом отбросит в сторону и говорит: “Мне настоящих человеков лепить следует”.
Да что вспоминать! Плохого и хорошего много между нами было. Большие надежды на него возлагались. А он возьми и поломай все в одночасье…
Рассказчик, успевший за время своего повествования превратиться в нормального, я бы даже сказал – трогательного старика, вздохнул и выпил подряд три чашки вина.
Конечно, меня можно обвинить в бессердечии, но, помня о прерванном представлении и опасаясь и здесь остаться без финальной точки, я не позволил передохнуть старому горшечнику и, отодвинув кувшин с вином, потребовал дальнейшего рассказа. И он, вздохнув, продолжил:
– Не знаю толком, что там произошло в храме, но на время Бенчик исчез, а когда объявился, имел уже “Слова Власти”. Я ведь кое-что и раньше про тетраграмматон слышал – про заветное произношение четырех букв имени Бога, имеющих великую силу. Такое запросто из храма не вынесешь. Это тебе не в овощную лавку за финиками сходить. Никогда не забуду, как он встал напротив меня и, загадочно улыбаясь, начал медленно-медленно стягивать с себя одежду. А потом раз – и рванул! Смотрю – у него все тело от головы до ног сплошь кровавыми знаками исчеркано. Не то что притронуться – смотреть страшно. Он спрашивает: “Уверовал?” Я, понятное дело, киваю.
С этих знаков началось наше восхождение, ими и закончилось. Мы еще и словом не обмолвились, а к нам народ валом повалил.
Хорошо у него получалось будущее предсказывать. Да-а! Казалось – вечно в деньгах купаться будем. А он возьми и устрой публичный спектакль…
Я не выдержал и перебил:
– Что за спектакль? “Песни козла”?
– Да нет. Хуже. Дело в том, что из столицы пришел запрет на наших богов. Их заменяли новыми, западными. Ну и ладно. Что в прежних, что в нынешних никто особо не верил. Дело в другом – как к ним подобраться? Просьбы и прочие надобности в пустоте зависли. Получается, что только через магов можно общаться. Логично? Вот! В столице об этом тоже подумали и всех наших знатоков-кудесников под нож пустили. Всех до единого. Чего нам оставалось делать? Затаиться и волховать по мере надобности.
А тут праздник бога плодородия случился. Его всегда отмечали – традиция. Кому не хочется выпить да повеселиться, если есть причина? Понятно – никаких изображений богов вытаскивать на всеобщее обозрение не стали. Но привычка-то осталась – в руках что-то нести. Ограничились снопами пшеницы, цветущими ветками, солнечным диском и белыми облаками. Их из тонкой материи соорудили, и когда несли – они колыхались, как настоящие. В общем, нормальное праздничное шествие. Мы тоже идем со всеми, веточками помахиваем. И тут наш Бенчик ни с того ни с сего кричит: “Елена!” – подбегает к красивой женщине и начинает демонстрировать ей свои знаки. Родственники с кулаками, кажется, там и муж ее оказался. Скандал, драка, солдаты, толкотня. Помню, как люди с облаками начали на Бенчика падать. Эти облака его и накрыли. Все, конец. Толпу окружили. Так просеяли – мало не покажется. Мы с Корнием несколько лет в северной глуши прятались. А вернулись – ни денег, ни друзей. Все новое. Монеты – и те другие. Я кое-как оправился, видишь, занятие поменял. А Корний не угомонился, в пророчествах пытался себя пробовать. Какое! Из Индии столько цыган понаехало. Фараоново племя. Они тебе и по руке, и по родинкам гадают. Прохода нет.
Скажу честно: мечталось мне самому разгадать тайные знаки. Пока Бенчика облака не накрыли – каждый день их видел. Срисовать ведь мог, дурак. Да и потом не давали они мне покоя, ни днем, ни ночью. Веришь, как вернулся на пустое место, только о них и думал. Ну и слепил вот фигуру по его подобию. Ты не смотри, что она наспех сделана, сам понимаешь – в другом ее ценность. За каждую черточку ручаюсь.
Я встал и придирчиво осмотрел изваяние. Сомнений не было. Знаки наносились тщательно, с многочисленными исправлениями и поправками. Подобное ради быстрой наживы не затевается.
– А почему спина чистая? – спросил я, боясь притронуться к скульптуре.
Хозяин тоже встал, пожал плечами:
– Не знаю. Спина мне никак не виделась. Было там что или нет – не знаю. Да тебе и с этим не один год мудрить придется.
Я принял объявленную цену с одним условием – хозяин постарается к моему отъезду изобразить на фигуре лицо Назарянина.
Он согласился без колебаний:
– Это мы легко. Как сейчас вижу. Не беспокойся. Завтра приходи.
Весь день у меня ушел на сборы, и только к вечеру, присев на один из сундуков, я задумался о дальнейшем маршруте. Конечно, с одной стороны, мне следовало задержаться и поискать Елену. Но, даже если повезет и я ее найду, что она мне расскажет? Да, видела безумца с исцарапанным телом? Ну и? С другой стороны, женщину или женщин искать надо. Правда, я не мог себе представить, как это у него могло быть. С греческими богами понятно. Мраморные мускулы, немного насилия, благословляющие соитие амуры… А с ним как? Дом из навоза и глины. Серые стены, серое белье. Задранная одежда, худые колени. Бр-р-р! Нет! Не получается.
Я вышел из дома. Темно, тихо. Одно из ближайших деревьев с шумом покинули птицы. “Наверное, кошка”, – подумал я и тут понял, куда мне идти дальше. Индия! Днем горшечник вспоминал цыган. Кто их вспугнул? Конечно, он! Что им там делать, если туда пришел он? В Индии для них не стало места. Точно – в Индию!
Так и не заснув, едва дождавшись рассвета, я бросился к горшечнику – и обомлел. Этот опытный льстец решил понадежнее закрепить сделку и изобразил на фигуре мое лицо! Довольный собой, он не принимал возражений, вежливо отмахивался, одновременно давая указания по упаковке.
Времени на переделку не было. Я смирился.
На прощание, еще раз проверив надежность креплений ящика, горшечник сказал:
– Я думаю, тебе не следует искать Назарянина, или Бенчика. Если он где и объявится, так не иначе, как с именем Балаал.
– Это еще что за новость? – спросил я. – Вы его еще и Бен Стадой называли…
– Балаал переводится, как “губящий народ”, а Бен Стада – не знаю, жена так решила. Поезжай. Смотри, поаккуратней в дороге. Ему тряска ни к чему.
АРМИЛУС (Q)*
* А р м и л у с – “опустошитель народов”, противник Мессии.
Передвигаться на четвереньках удобней во всех отношениях. Ты не так заметен. Ты собран, компактен. Роешь землю под землей, не переставая думать о цели! Ты на страже мира! Защитник родины! Ты бодрствующий!
Назарянин копал, бормоча одно и то же:
– Гробница его от восхода солнца до запада и от полудня до пределов севера. Весь круг земной есть место его погребения.
Раньше, совсем давно, дней двести назад, колени сбивались в кровь, и каждое соприкосновение с землей отдавалось обжигающей болью в голове и сердце. И твой ничтожнейший стон возвращался насмешками “староползающих”.
Теперь, через двести дней, тело приобрело долгожданную заскорузлость, а лицо покрылось лоснящейся жировой пленкой. По ней беспомощно скользят насекомые, не в силах причинить вред, и, срываясь вниз, с хрустом гибнут под натиском локтей и колен двигающихся вперед “духов”.
Армилус говорит: “Дети мои! Расслабьтесь и закройте глаза. Приготовьтесь слушать. Пусть услышанное станет понятным, а понятное – доступным. Весь видимый нами мир есть иллюзия, искушение врага. Рука тянется к блестящему. Блестящее ослепляет глаз. Только в мире абсолютной темноты человек становится воистину зрячим. Мир врага есть мир звуков и красок. Враг есть олицетворение страха, страдания, жажды, голода, насыщения и наслаждения. Мною избранные не знают этого со дня второго рождения. Просветленным предстоит совершить свой путь.
Путь первый – покинуть мир людей. Не думать их мыслями. Не страдать их желаниями. Не любить их любовью. Не жить их моралью. Не иметь их привязанностей.
Путь второй – построить в себе самом храм истины. Видеть в любом предмете свой предмет и быть его настоящим творцом.
Путь третий – упорядочить хаос звуков в ровные столбцы речи. Каждое слово или звук не могут восприниматься в своей изначальной значимости и обретают смысл по прошествии многих тысяч слов. И, если тебе сказали “Садись”, это не значит, что через время тебе не скажут “Встань”. Зачем же тогда садиться? И если день называют днем, то почему он не станет годом, а год не обернется одним днем?..”
Дальше Назарянин не помнил. Не знал. Его не посвятили. Не достоин. Вот пройдет еще сто шестьдесят дней, тогда посмотрим. Или все триста! Ух! Аж дух захватывает от такой мечты. Через сто шестьдесят дней его посвятят в “скребущегося”. Можно будет копать вполсилы, лежа спать, думать о хорошем. А еще через триста дней – всё! Ты “староползающий”. Ты лучшая часть Армилуса!
Сеянные, как пшеница, они – тайное подразделение. Стратегическое оружие, на самый последний случай. Невидимый, подземный легион Смотрящих. Всегда в движении. Никто не знает, где они сейчас. Они копают. Самые последние данные – ошибочны. Они уже в другом месте.
Легион ждет своего часа. Только Верховный Смотрящий может отдать приказ – и тогда в самом чреве врага земля вспучится, натуженно, с хрипом прорвется, и вместе с комьями грязи на ее поверхность вырвется Армилус, сметая врага и сотворенную им жизнь.
Враг! Какой же он плохой! Это из-за него тебя забрали из другой жизни, призвав бодрствовать ради мирного сна живущих на поверхности земли. Двести дней ты копаешь, питаясь личинками саранчи, не зная, какая сейчас луна и какое солнце, и, только когда на древке твоей черпалки появятся семьсот двадцать зарубок, за тебя продолжат копать другие. И кто вернет тебе эти семьсот двадцать дней? Значит, семьсот двадцать раз ты можешь потом поступать, как вздумается, и только тогда станет поровну, по-честному!
Нет, тем, кто придет на триста дней позже него, будет плохо, ох, как плохо. Так считает его друг Иока, и так будет.
“Представь, – говорит он, – сто, нет, триста “духов” живут по твоей команде, по твоей воле. Разве там, наверху, такое возможно? Не нужны особые родители, не нужны деньги. Всякие умные знания – и те не нужны. Проходит четыреста дней – и всё. Тебе подвластны сотни “духов”. Это справедливо, потому что мы не умерли”.
С Иокой хорошо – он много знает, многое разведал. Оказывается, сверху сюда прорыты колодцы для поступления воздуха. Иока сам видел, даже понюхал. Не понравилось – воздух холодный, не такой домашний, как здесь. Голова кружится, а насыщения нет. Таким не надышишься.
Еще говорят, будто норы у Смотрящих коврами устланы для возлежания с женщинами, а у главного Смотрящего, Стертиция*, – жена с большими грудями. Настоящая красавица.
* С т е р т и ц и й – римский бог земли и отходов.
Или, скажем, “духи” потребляют гнилую воду из подземной реки ради душевного здоровья, для затуманивания излишнего воображения. Так-то оно так, да вот только водичка эта напрочь лишает тебя мужской силы. С годик попьешь и уже не восстановишься. Даже “скребущиеся” эту воду не пьют. Собирают дождевую.
Что бы Назарянин без Иоки делал?
Оказывается, у Смотрящих и мясо имеется! Иока сам слышал хрюканье.
Иока торопится: новостей много, а кто за него копать будет? Воздух под землей тяжелый, для быстрой речи совсем не пригодный. Сзади напирают.
– Что дальше-то? Чего еще разведал?
– Есть сведения, пока секретные, что легион приближается к старому кладбищу. Кость из земли поперла. Повезло. Надгробные плиты пойдут на укрепление подземных переходов, а в сухих гробах и зима нипочем.
Конечно, по закону самые просторные гробы “староползающим” отойдут, но если Смотрящие решат зимовать здесь, то копать прикажут не в длину, а на расширение, ради обеспечения постоянной занятости личного состава Армилуса. Глядишь, незаметно и их срок подойдет, “скребущимися” станут. Тогда уж извольте и им выдать теплые гробы!..
С Иокой Назарянину хорошо, спокойно. Вот сейчас отмерят приказанное расстояние, из последних сил нароют себе место для ночлега – и давай мечтать. Нет, вначале обнимутся для тепла, так, чтобы каждой косточкой соприкасаться друг с другом, и тогда уж Иоку до сна не остановишь. Он считает, что когда им выйдет срок стать “староползающими”, то первым делом следует вырыть свою большую яму. Утеплить ее. Красоты разной натащить. Под землей такие вещи встречаются! А там, чего ни бывает, может, и удастся заманить к себе жену Смотрящего. Ей, небось, со своим за столько лет надоело. Главное – не потреблять плохую воду и силу мужскую копить.
Что-то в этот раз Иоки долго нет.
Сзади толкают – и голос:
– Эй, как тебя там, из Назарета! Слышал, что твой Иока учудил? Сам себе правую руку срубил. До основания. Думал, отпустят наверх за ненадобностью. Как бы не так! Судить будут. Тебя вот выкликают. Может, у вас тут сговор, а?
Сопение. Уполз.
Что теперь будет? Преступление страшнее страшного! По-всякому можно уйти отсюда. Проглотить острый обломок звериной кости. Напихать в рот тряпья, а нос запечатать землей. Тебе выроют яму, скажут хорошие слова и несколько раз лязгнут черпалками над твоей головой. Вечная память. А тут? Получается, что Иока хотел остаться жить, но не здесь, не с ними! Он не хотел с ними копать! Если Иоку отпустить в другое место, разве станут бояться и почитать Армилуса? Страшнее страшного такое преступление!..
Те, кто оставил землю в страхе и смятении, тащат Назарянина к себе. Они зовут его. Он им нужен… На лицо капает вода. Шушуканье. Чужая голова, приблизившись, шепчет:
– Это ты хорошо придумал. Вроде как в беспамятстве. И Иока тебя не выдал. Ну актер! Тебя пихают, а ты будто мертвый. Три дня без движения. Чисто покойник. Глянь, даже гроб тебе выделили.
Назарянин забыл, когда вот так, просто, без всякого дела, он лежал на спине. К нему вернулась боль от насильно скрюченного и затем резко расправленного тела. Дышать нечем. Хочется вдохнуть воздух, а его нет. Одни лишь комки невидимой слизи.
Потрогал грудь. Что это – опять знаки? Ощупывая замысловатые выпуклости, Назарянин прочитал вслух:
– Слушает эфиоп, чтобы упасть при звуке слова…
Рядом боязливое роптание:
– Слышь, что говорю! Он весь в буквенных пупырышках. На, сам попробуй. Во дела!
Назарянин ухватил чужую руку и, проведя ею по своему телу, сказал:
– Ты начинаешь блистать вместе с тем, кто охватывает Землю Князя…
“Духи” напирали. Множество огрубевших рук пытались нащупать едва проступившие буквы. Под землей им порой встречались только что народившиеся организмы: скажем, мыши или насекомые со слипшимися лапками и крылышками, – но еще ничье горячее дыхание не смогло превратить этих тварей в нечто прекрасное, домашнее, а тут – чудо, которого хватит на всех.
– Про меня, про меня что сказано? Осторожно! Он вроде опять как не дышит…
Назарянина переселили в отдельную яму, ставшую молельным домом для всех обретших надежду под землей. В минуты страха и отчаяния они из последних сил ползли к нему, и он им говорил:
– Да соединятся две неведомые страны, путь к которым скрыт для мимо ходящих, лестницы которых уготованы для восходящих.
И каждый “дух” верил, что если не здесь, то обязательно в другом, лучшем мире он будет счастлив, потому что свой плохой путь уже прошел и, поднявшись по обещанной лестнице, первым потрогает облако.
Литые изречения “Книги мертвых” истрепались, но Назарянин научился выбирать буквы по своему усмотрению, составляя из них самые нужные для себя слова.
– Я – господин горизонта! – говорил он, окуная голову в безграничную темноту ямы, но горизонта не было, как не было и эха “Батх-Кол”, и он не мог говорить с настоящим Отцом своим.
И тогда, уткнувшись в горы даров, приносимых “духами”, Назарянин плакал до тех пор, пока не приходила мама. Присев рядом, она шептала:
– Разве во гробе будет возвещена милость твоя? Разве во мраке познают чудеса твои и в земле забвения – правду твою?
И он послушно ковырял земляной свод, пока, даже подпрыгивая, не переставал доставать потолок, и тогда, весь покрытый землей, опять начинал плакать и ждать маму.
Так продолжалось еще много дней, пока слова его, шедшие из самого сердца, не раздвинули землю и вместе со звездами к нему в яму не свалился человек. Или то, что им называлось. Беглый раб, давно путающий побои с лаской, он хотел жить даже под землей, и Назарянин эту жизнь ему дал.
Когда луну сменило солнце и в образовавшееся отверстие сползла могильная плита, раб, слушавший всю ночь Назарянина, заговорил сам. Он сказал, что там, наверху, все места заняты, лишь одно свободно и это – место БОГА. И еще он сказал, что вернуться домой можно, только уйдя из дома, и если поле не засеяно в твоих краях пшеницей, то что мешает вырастить на нем рис? Чудо приходит только оттуда, откуда его ждут и не ищут в тени своей смоковницы, а смотрят туда, где рождается солнце. И если человек не видел дракона, он проникнется уважением к знающему это животное не понаслышке, ибо, что для одного является тайной, для другого оборачивается знанием.
Еще не привыкнув к солнечному свету, как росток, поднимающийся из сухой земли, Назарянин дождался возвращения луны и, вскарабкавшись по надгробной плите, покинул место, где душа уже не могла славить Бога. Не разгибаясь, на четвереньках, он двинулся в путь, распугивая своим видом и запахом законных обитателей пустыни. А в яме, на теплой плите, лежал улыбающийся кастрат из страны Хань.
ОСТРОВ
За время моих странствий я перестал удивляться разнообразию дорог, жить ощущением неизведанного и восторженно ждать открытий за набухающим в приближении лысым холмом.
Пустыня. Глинобитный городок. Опять пустыня. Невольно поверишь в злые силы. Почему мне приходится идти за ним по такой земле? Почему он оставляет мне только пустыню?
Тоскливо. Сзади надоедливо громыхают плохо упакованные вещи. Если представить, что меня могут видеть сверху, то этот наблюдатель должен находиться в большом недоумении. По пустыне идет человек, таща за собой в огромном, похожем на гроб ящике глиняное изваяние самого себя. Нет, от чего-то нужно решительно избавиться.
Я остановил караван, состоящий из меня и двух вьючных животных. Один сундук был готов вот-вот упасть. С него я и начал.
То, что раньше казалось мне красивым и интересным, теперь вызывало сожаление о пустой трате денег. Буквально перед самым отъездом по случаю я приобрел двенадцать магических жезлов. Сделанные из слоновой кости или твердых пород дерева, они имели искривленную форму и были сплошь испещрены буквами и пиктограммами. Я стал выбирать, от каких из них мне все же стоит отказаться. Оставив десять самых красивых, открыл ящик с глиняной фигурой, решив переложить их туда, и вдруг понял, что знаки на Назарянине и жезлах между собой похожи. Еще не веря в удачу, я приложил один жезл к глиняному телу. В трех местах рисунки совпали!
Вернувшись за выброшенными и найдя в своей поклаже среди прочих безделиц еще несколько символов жреческой власти, я приступил к более тщательному их осмотру. До позднего вечера я крутил их так и эдак, пытаясь познать тайну нанесенных на тело пиктограмм, но все мои усилия привели к прочтению одной фразы: “Слушает эфиоп, чтобы упасть при звуке слова…”
Я еще долго не мог заснуть, мечтая о том, как расшифровка слов остановит мои блуждания по мертвой земле, указав на счастливый финал. Конечно, я понимал, что без помощи людей, умудренных в языкознании, мне не обойтись, и поэтому при первых признаках рассвета уже был на ногах и двигался до тех пор, пока не закончилась земля.
Ровное, без единой волнистой морщинки, передо мной раскинулось озеро идеальной круглой формы. Образовавшееся на дне потухшего вулкана, оно зачаровывало своей небесной голубизной, позволяя скользящим облакам любоваться своим отражением без помех.
В центре этого нерукотворного зеркала зеленой каплей застыл такой же круглый остров. Слегка выпуклый, он был покрыт свежей травой с вкраплениями разнообразных цветов. Маленькие, они не пестрели как попало, а лишь расцвечивали те места, где зеленый цвет преобладал над всем остальным. На самой макушке острова виднелись следы незаконченного строительства храма из белого камня.
Ранее я слышал о необычайных видениях, сотворенных в пустыне из ничего, но два моих зачарованных ослика убеждали меня в обратном. В их опаловых глазах покачивались четыре островка, и я это тоже видел.
Мне захотелось оставить груз прошлого и, свесив ноги с края земли, кормить хлебными крошками стайку рыбок, метнувшихся к моей тени на воде.
Вскоре неизвестно откуда среди цветов появились маленькие люди. Один из них начал собирать мелкий мусор в корзину. Четверо других пытались приладить каменную плиту на сооруженный заранее постамент. При этом кто-то обязательно ошибался, хрупкая конструкция давала крен, и работа возобновлялась с самого начала.
В очередной раз положив плиту на землю, с покачиванием головами и вздохами они вытерли пот, сощурившись, огляделись и наконец заметили меня. Жестами пригласили в гости, но я, указав на воду, беспомощно развел руками.
На острове засуетились, притащили спрятанный в траве плот и, спустив на воду, дружно толкнули в мою сторону. Не встречая препятствий, он вскоре бесшумно уткнулся мне под ноги.
Выждав, с противоположной стороны потянули за веревку и доставили меня на остров целым и невредимым вместе с осликами и поклажей. А ступив на эту землю, я уже не переставал удивляться все то время, что на ней пребывал.
Ихтианцы, а именно так они себя называли, поклонялись своему учителю и пророку Ихтиусу, пришествия или скорее возвращения которого они ожидали со дня на день. Первое, что обращало на себя внимание, – их внешность. Будучи детьми лет двенадцати, они имели все признаки старения, присущие взрослым. Словно кто-то, проводя эксперимент, подверг детей консервации, пытаясь запечатлеть мимолетную прелесть их возраста, но опыт удался лишь по части роста, голоса и отдельных деталей.
Нисколько не смутившись при виде моего откровенного удивления, они сказали, что среди них есть и другой наружности люди, и позже они непременно объявятся, а на мои вопросы ответят, не отрываясь от работы, так как время к ним совершенно безжалостно, что само по себе несправедливо, но они привыкли и не ропщут. Они объяснили, что живут здесь за счет продажи редких цветов и рыбок, предназначенных исключительно для любования за стеклом.
Настоящим ценителям известно об их существовании, благодаря чему они не ведают нужды в хлебе насущном, а что касается дурных мыслей – забрать их достояние силой, то об этом никто не помышляет, зная, что остров имеет свойство всякую ночь погружаться в воду по самую макушку. Стихия заканчивает пиршество как раз у самых перекрытий храма Ихтиуса, и им приходится ночевать на крыше, тесно прижавшись друг к другу. Там они молятся, взывая о помощи к своему пророку, но подмога поспевает лишь к утру, и тогда вода, уступив провидению, возвращает остров обратно.
Они вновь восстанавливают порушенные водой строения, едва успевая к очередному омовению, и если бы не эта напасть, да при их-то усердии, иметь бы им давно по собственному дому с садиком. Конечно, на не окрепших в вере ежедневное испытание сказывается отрицательно, но по возвращении учителя души беспокойных излечатся, а вода и суша утвердятся на своих местах.
По поводу имени пророка тоже есть объяснение.
Народ на острове подобрался разный, кто-то узнал его как Нэзера*, другой твердит имя Учителя Праведности, а у некоторых такое получается, что и не выговоришь. Поэтому решили: раз вера одна, то и имя следует одно употреблять.
Думали назвать Метатроном**, но потом сомнения одолели. Вдруг так случится, что придет новенький, случайно Метатрона видевший, не разберется и скажет про учителя: “Не-е-е. Это не он”. А лишние сомнения ни к чему. И без того что ни день с того берега кричат, обзывают “поклонниками Балаала”. Обманщики и прельстители, всяким подковыркам обученные, говорят, будто видели его убивающим душу, и островитян к подобному греху причисляют, а того не ведают, что субботу здесь нарушают по безвыходности.
* Н э з е р – человек из Назарета.
** М е т а т р о н – один из самых важных ангелов. Связующее звено между Богом и человечеством.
Правда, и хорошие вести стороной не обходят. Со дня рождения учителя по земле с благой вестью бежит гонец, оповещая страждущих. И по всему получается, что уже не менее семидесяти народов слышали голос учителя, и, когда старая земля покроется трещинами, извергая огонь из всех щелей своих, вот тут-то и выяснится, кто правильную веру выбрал.
Слушая это, я заметил на злополучной плите изображения якоря, рыбы и паруса. Осторожно удалив налет зелени с рисунка, мне объяснили, что это и есть лик и имя Ихтиуса. Ведь точных описаний внешности учителя нет. Слова разнятся, а внутренняя красота – она за пределами видения находится. Лицо простым людям нужно, обыкновенным, а Ихтиуса по делам узнают.
О камешке с парусом я промолчал, а напомнил им о родителях и о том горе, какое они причинили всем, уйдя из дома.
Странные дети нахмурили свои и без того сморщенные личики, и один из них сказал:
– Ты зря так. В будущее, в хорошую жизнь каждому из нас позволено беспрепятственно привести близких. Кто умалится до наших размеров, тот и обретет большее в хорошей жизни.
– А что это за жизнь такая – хорошая? – поинтересовался я.
Ихтианец грустно вздохнул:
– Мы сами до конца не знаем. Он от нас рано ушел. Вот ты, к примеру, когда спать ложишься, мечтаешь? А у нас все лучшее взаправду должно быть. Не улыбайся. Мы еще маленькими опробовали с ним хорошую жизнь, и у нас получалось. Самое заветное для себя придумывали и верили, что так оно и есть, а все остальное – это как бы неправда. По справедливости жили. Кто нас обидит – мы его тут же карали. Понарошку, конечно. А теперь смотри – и зла накопилось, и мы выросли, а его все нет и нет.
– Где же он? Куда делся? – спросил я.
Ребенок-старичок сокрушенно покачал головой.
– Наверное, ушел искать хорошее место для нас. Он же про остров ничего не знает. Думает, что мы его на прежнем месте ждем. А мы вот какую красоту отыскали. Молитву придумали, все распределили. Услышит про нас – обрадуется.
– Интересно, если он не знает, где вы, то как найдет?
– Да проще простого! На многих испробовано. Кто его хоть раз повстречает – обязательно потом к нам прибивается. На той земле хорошим людям жизни нет. И он лучшего места не отыщет… Правда, по-настоящему только мы в него верим. И в ожидании чуда пребываем… Ты извини, нам работать надо. Видишь, день заканчивается…
Уже давно я обратил внимание на женщину, монотонно собиравшую намытый за ночь мусор. Приблизившись к ней, я подобрал пару колючек и осторожно бросил в ее корзину. Продолжая искать глазами посторонние предметы, она кивнула в знак благодарности и сказала: “Еще один”.
К чему относилось сказанное: к колючкам или моему появлению, я не понял, но зато смог разглядеть ее лицо. Очень красивое. Даже мелкая сетка морщин не мешала это понять.
– Елена? – тихо спросил я.
Женщина отрицательно покачала головой.
Отступив на полшага в сторону, я дал ей пройти и опять спросил:
– Тогда чего ты здесь делаешь?
Она повела одним плечом, склонив к нему голову, и ответила:
– Его жду. Все равно он лучше меня никого не найдет. Я ни во что-то верю, а только в него самого. Платье берегу им любимое, серое.
– Куда уж лучше тебя искать! – искренне польстил я, но она, не обратив внимания на мое замечание, продолжала говорить:
– Ему все еще другие нужны. Недоступные, им не покалеченные. Как поцелует, нет, не в губы, а так, в щеку или еще куда, – словно жизнь вынет. Я с ним по-разному пробовала. Даже запрещенные книги вслух читала. Самые развратные. Думала: пусть, что хочет, на мне испытывает, лишь бы со мной вместе. Теперь понимаю – ему другое надо… Да кто ты есть, что я тебе раскрываюсь? Вон лучше с той поговори.
Откровенно подслушивающие нас дети хором закричали:
– С той не надо! Она все испортит! Лучше бедуина поспрашивай. У нас свой бедуин есть. Настоящий.
На шум прибежал смуглый мужчина, на ходу вытирая о свою одежду руки. Выяснив, о чем идет речь, он часто закивал головой, оправил бороду и, видимо, в который раз повторил любимую детьми историю:
– Давно было, а как сейчас помню. В большой семье жил. Хорошо, сытно. Племя наше известное, может, слышал? Людская молва нас в разбойники зачислила. Неправда. Если и угоняли чужой скот, так не по злому умыслу, а согласно законам предков. Из поколения в поколение этим жили. Творец всего живого не осуждал. Сам подобным образом мир устроил. И вдруг беда! Представляешь – родная земля стала под нами ходуном ходить. По ночам зубовный скрежет слышится, лязг, шевеление. Ужас! Мы долго не думали. Свернули шатры – и подальше от этой нечисти.
Не тут-то было! Стоило обосноваться на новом месте, через день-два опять земля начинала под нами тревожиться. Старейшины решили идти к могилам предков. Если не они, то кто тогда подземных демонов удержит? Быстро шли, без привалов. И, достигнув места, совершили там обряд, положенный законом: принесли обильную жертву, извинились за отступничество и забытье наше. Словом, как могли старались. Прощение испрашивали.
Помогло. Дней пять в затишье жили. А на шестой настигли нас толчки подземные. Могильные плиты зашевелились. Страшно! И опять – что ни день под ногами движение чувствуем, прежний скрежет вернулся. Мясо прямо с вертела исчезает.
Решили стражу ночную выставить, но еще хуже получилось. Дозорные, видевшие, как бесноватые выскакивают из могил, уже не могли между нами спокойно жить.
Потом женщины начали исчезать.
Стали мы день и ночь просить Всевышнего о ниспослании нам мессии-излечителя. Спины в молитвах не разгибали, а бесноватые все не унимаются. Уже и днем гримасничают, проходу не дают. Силу свою показывают, власть утверждают.
Наверное, совестно стало Вседержителю смотреть, как над нами противники Его измываются. Сжалился, послал освободителя. Разверзлась земля, и явился нам человек, письменами истыканный. Встал во весь рост, отряхнул прах могильный и пошел в сторону восходящего солнца. Сердце захолонуло при виде подобного чуда.
Кто посмелей, за ним отправился, а он, видимо, надумав скрыться до времени, обернувшись, сказал: “Не будет горя вам. – А по поводу молитв и просьб наших добавил: – Больше не ищите его там, где меня нет”. Так и ушел, обещая в конце времен вернуться.
Решили мы следы его пребывания почетом окружить. Отыскали место, где земля раскрылась. Яма там оказалась глубокая, а на дне ее стадо свиней сгрудилось. Мы, от греха подальше, высвободили их, и они сразу разбежались. Наверное, бросились воду искать.
Лет пять я еще пожил с племенем, но после чудес виденных заела меня обыденность, оставил я родное кочевье и отправился на поиски удачи. Ходил, бродил – без толку. Вот и вытеснили меня мои мечтания к ребятишкам этим. Все равно умирать придется, а тут, глядишь, еще среди первых окажусь…
Довольный подведенным итогом, бедуин вернулся к работе, а меня тут же обступили другие ихтианцы и, перебивая друг друга, принялись увещевать остаться с ними навсегда.
– Убедился? – говорили они. – Тайну узнать всякий может, а вот сохранить да из-под земли вынести – не получится. Собака на выходе сидит. Медная. Стоит ей залаять – все, что знал, напрочь стирается. Хоть сто раз про себя повторяй. Да наш похитрей будет. У него знание на самом себе отпечатано… Так что бери инструмент и вон там можешь себе домик строить. Начинай скорей, а то завтра и восстанавливать будет нечего.
Мне сунули в руки некое подобие лопатки и подтолкнули в сторону неосвоенного участка земли.
Мимо прошла женщина. Та самая, с которой просили не разговаривать. Поплевав на ладони, я воткнул лопатку в землю, стараясь не терять эту ихтианку из виду.
Деваться ей было особо некуда, и она, немного побродив, села возле нелепо приспособленных под жилище каменных плит. Я подошел и сел рядом.
Она резко вскинулась:
– Тебе-то что от меня надо?!
Криво наложенные румяна. Плохо закрашенная седина. Большие черные глаза. Злые. Ресницы свои, длинные.
– Так, посидим, выпьем, – предложил я.
Обречено кивнув, она уткнулась в свои колени.
Мне пришлось долго копаться в вещах, отыскивая вино. Когда я вернулся, женщина обо мне уже явно забыла. Сняла с себя верхнюю одежду и, разложив ее на траве, осталась в довольно короткой просвечивающейся на солнце рубашке. Совершенно не желая того, я был вынужден рассмотреть ее фигуру: стройные ноги, маленькая отвислая грудь. Тело, не пышущее здоровьем, но без признаков старческой костлявости. Зачем ей надо раздеваться перед чужим? И потом, вокруг какие-никакие, но все же дети.
– Ну спрашивай, – выпив, сказала она.
– Ты тоже без него не можешь?
Она вскочила, отбросила чашку с вином и со всего маху ударила меня по лицу. Тут же отпрянула назад и стала собирать осколки посуды, стараясь не упустить в траве ни одного, даже самого мельчайшего кусочка.
Стоявший неподалеку ихтианец тихо сказал:
– Мы предупреждали. Она такая, злющая.
Растерявшись, я решил ей помочь, но она сквозь слезы предупредила:
– Осторожно! Не надо, я сама. Они острые.
Я подошел ближе и легко коснулся ее спины. Женщина продолжала плакать, не в силах остановиться. Вздрагивая и подвывая, она говорила:
– Ненавижу! Ты и представить не можешь, какой я красивой была. Безупречно красивой. Все признавали, а он нет. Не замечал. Просто я для него слишком известной была, вот он назло и не замечал. У меня такие женихи были! Куда ему! Сейчас понимаю – он наперед видел. Знал, что все равно ему достанусь.
О моем первом женихе люди до сих пор помнят. Красивый, знатный, начнет говорить – заслушаешься. Каждый день подарками удивлял. Многие, глядя на нас, радовались. Только Назарянин молчал. Его спрашивали: “Что ты имеешь против нее?” А он удивление изображает, говорит: “Не знаю. Не думал даже”. Это когда обо мне все только и говорят! Ну и отказался от меня жених. Другую выбрал, самую блеклую. Доказательств у меня нет, а все равно думаю – Назарянин посодействовал. Одним своим существованием, молчанием своим проклятым. И еще пять женихов отпрянули, будто на стену наткнулись.
А последний мой избранник, седьмой, из знатного рода был. Корни от царей шли, а накоплений на много жизней хватит. Родители его меня благосклонно приняли, сразу дочкой назвали. Мы радость не скрывали, а зря. Назарянин к тому времени большую силу обрел. Посмотрел в глаза жениху моему, и смутился он, отказался от счастья нашего, слова не промолвил. Дальше и рассказывать нечего. Сторониться меня люди начали, словно падшей какой…
Набрав полную пригоршню черепков, женщина неожиданно встала, отбросила их в сторону и отряхнула ладони.
– Мокро, – сказала она. – Еще заболеешь с непривычки.
Действительно, края моей одежды давно намокли, а в маленьких лужицах отражалось покрасневшее солнце.
Я поспешил к обеспокоенным осликам и едва различил за спиной голос ихтианцев:
– Иди, иди, все равно к нам вернешься. Только бы поздно не было. Его здесь ждать следует.
Я промолчал, а про себя подумал, что приумножаться островитяне будут благодаря чужому разочарованию в жизни, а значит, не станет им конца.
Приподняв подол рубахи выше колен, ко мне подошла та же женщина и, помогая укрепить ящики на плоту, сказала:
– Так упорно ищешь его. Хочешь узнать, насколько он не любит людей больше, чем ты? – Затем оттолкнула изо всех сил плот и на прощание добавила: – А что касается увиденного, так это про нас сказано: “Бог стер день их возвращения”.
Оказавшись на другом берегу, я обернулся: при свете луны серебристая вода тихо обволакивала остров, гипнотизируя детей красотой своего блеска. Они медленно пятились, любуясь и страшась одновременно, а достигнув храма, обхватывали мраморные колонны и лезли вверх. Там, на крыше, тесно прижавшись друг к другу, они походили на мокрых птиц, ожидающих солнца. Тех птиц, что надеются, обсохнув, полететь дальше.
ПЕЧАТЬ БУДДЫ (Q)*
Если его здесь застанут, то, наверное, объявят дурачком. Такой большой, жениться пора, своих детей иметь, а он человечков лепит.
Йешу старался прятаться хорошо. Когда сюда шел – много раз оглядывался. Ученики мастера Такоэ** проходят совсем рядом, обсуждая, что хорошо бы попросить учителя научить их ходить по воде.
Сегодня сели рядом с прудом. Отсюда далеко, Йешу ничего не слышит. Такоэ что-то объясняет, встает и уходит. Занятие окончено. Один из учеников пробует идти по воде. Один шаг – и сразу тонет. Все смеются. Побежали за учителем. Неудачник остался. Хитрец – бросает в пруд большие камни, делает скрытый брод. Пробует идти. Получается. Побежал догонять товарищей.
Все свободное время Йешу проводил в заботах о “детях” своих. Рукотворным шатром закрыл бездну, оградив человечков от дождя, жары и ветра. Скрыл от них бесконечный хаос, очертив границы земли обетованной водой, приведенной с вершин заснеженных гор. Взрыхлил грубую твердь, позволив расти достойным цветам, заполнил пустоты живностью, радующей глаз окрасом и изяществом движений. Всякое желание упредил, каждую мелочь отметил. Ни в чем не знали нужды его “дети”. Одна беда – постоянно пребывают в неверии. Подавай им каждый день свидетельства того, что он, Йешу, у них есть. Думают: он не умеет любить. Считают, будто вода, деревья, животные возникли сами собой. Да и как им отличить истинное, если сами они слеплены Йешу из земли вперемешку с глиной! Свою жизнь за чудо не засчитывают. Оказывается, “сотворенный” не в силах познать сотворенного вокруг!
Додумались! Принесли ему в жертву быков! Зачем? Зачем ему те животные, что он сам слепил и дал человечкам в пользование? Почитают за мудрого, а не исполняют веленного. Нерадивые, стоит ему отлучиться, не проведать их день, другой – они лежат без движения, рассыхаясь и трескаясь от отсутствия его руки, протирающей их глиняные тельца живительной влагой и дающей возможность передвигаться по собственной воле.
Вроде и налепил их немного, а им все места мало. Распихивают друг друга, первыми быть хотят, а того не понимают, что мучают этим его, огорчают.
От собственного одиночества задумал Йешу Царство, лишенное недостатков, а человечки помышляют о сокровищах поверженных им язычников. Хотят видеть его мстителем за их прежнюю, расщепленную на множество песчинок из грязи и пыли жизнь. Хотят восседать на престолах с венцами на головах, наслаждаясь сиянием Шехины***, а получив желаемое – ропщут на одинаковость венцов и престолов. Даже на собственный рост негодуют. Из малых в великие выдвинуться хотят, и как им объяснить, что не может он вытягивать их до бесконечности. Не выдержит глина такого прироста – развалится.
* Подтверждение единения сознания учителя и ученика.
** Т а к о э – легендарный японский мудрец.
*** Ш е х и н а – пребывание, присутствие Господа у иудеев.
Наделил их по общей просьбе оружием – на случай беды, от врага внешнего, – так они друг в друга мечами тыкать начали, а потом жалуются, требуют наказать обидчиков. Да если бы он хотел кого наказать, то и не лепил бы их вовсе. Трясутся над тельцем своим, не ведая, что он может каждого перелепить заново, всякому износившемуся дать жизнь вечную.
Прежде всего Йешу винил себя. Сделав фигурки из глины, сам наделил их страхом перед солнечным светом, погрузив в прохладную тьму. Получалось, если по совести, то вина за это лежала на Йешу. Кто сотворил внешнее – тот в ответе и за внутреннее. И как им теперь объяснить порядок правильной жизни? Что они будут делать, если его не станет?
Мучаясь и страдая, Йешу не заметил, как ученики мастера Такоэ, разглядев в пруду камни, вытащили их, заменив хрупким сооружением из бамбука и камешков. К чему-то готовятся. Ах, вот оно что! Тот самый хитрец ведет за руку учителя. Хочет продемонстрировать свое умение ходить по воде. По очереди всем поклонился. Пошел. Шаг, второй, третий… Резко дернул руками, ища опору, и рухнул, обрызгав водой зрителей. Ученики отскочили в сторону, толкаются, смеются. Нет, уже не смеются. Что-то рассматривают в пруду.
Йешу плохо видно, но похоже на большое пятно крови. Как же так получилось? Никто не хотел. Острый бамбук, будто копьем, пропорол тело падающего ученика. Сколько же в человеке крови накоплено! Течет и течет. Без конца.
Такоэ грозится оставить учеников.
– Что мешает человеку летать?
– Отсутствие крыльев.
– Почему не летает курица?
Такоэ сетует – потерял печать Будды. Кажется, была с собой, а теперь нет. Пропала. Где ее мог обронить учитель? Ученики старательно, шаг за шагом, ищут печать в высокой траве. Такоэ уходит.
Даже отсюда Йешу видит печать.
ТРЕТЬЯ ИНДИЯ
В темноте, слякоти и рвоте пребывал я вот уже много дней. Мешки, набитые соломой, насквозь пропитались человеческой слизью, и некогда здоровые, свежевыструганные ребра корабля обрели неизлечимые, гибельные пятна зеленоватого цвета.
– Мамочка, – шептал рядом со мной юношеский голос, – только бы добраться! Всем воздам за спасение. Никого не забуду.
При новом толчке невидимая голова гулко стукнулась о деревянную балку. Стон.
– Чуете? Чуете смрад исходящий? – вопрошал голос неизвестного безумца. – Верная примета! Впереди него всегда туман смердящий стелется. Не увидеть мне больше земной тверди, ибо это Левиафан*. Всевышний на погибель нам его посылает за желания наши низменные. Проглотит нас тварь ненасытная, истинно вам говорю. Даже самый наисильнейший герой пребывания в двух утробах не выдержит. Задохнемся, питаясь эфиром вредоносным. Господи, грехи мои не стоят того, чтобы чудище подобное из-за меня, никчемного, на край света посылать. Всего-то и возжелал я от ничтожества своего отделиться. Творец Небесный, оставь меня, червя малого, незамеченным…
* Л е в и а ф а н – враждебное Богу мифологическое животное, воплощающее разрушительные силы водного мира.
– Ничего. Может, обойдется, – вмешался другой голос. – Надо только верного бога избрать. Кто знает, в чьих владениях мы сейчас находимся. Всех поименно перечислим, а уж при упоминании кого из них облегчение наступит, того и восхвалять станем.
Торопливо, стараясь первым выслужиться перед владыкой стихии, каждый стал выкрикивать имя, сверяя его с послаблением боли в собственном измученном теле.
– Зевс!.. Анубис!.. Юпитер!.. Мардук!.. Ашур!.. Ану!.. Ахура-Мазда!.. Дардан!..
Незримый книжник поправил, сказав, что Дардан богом не считается. Заспорили, сбились, повторив одно имя дважды, и начали заново.
Дальнейшему умопомешательству воспрепятствовал моряк, долго искавший на корабле место, свободное от храпа товарищей, и пришедший сюда в надежде, что хотя бы здесь все уже умерли.
Люди обрадовались. Ослабевшие тела, постукивая локтями, поползли к нему с вопросами.
– Он? Скажи, это он? Я не ошибся? – спрашивал безумец. – Вода вокруг закипает? Левиафана ни с кем не перепутать!
– Вода как вода, – отнекивался моряк, выискивая в темноте место посуше.
– Тогда почему не приплываем? – допытывались другие. – Может, мы с пути сбились? Вы там на звезды смотрите? Я слышал, по звездам плыть нужно. Вы на звезды смотрите?
Судя по звуку, моряк зевнул.
– За-а-а-чем звезды? – отвечал он, думая о своем. – Плывем себе и плывем. По одну сторону царство мрака, по другую – море-океан. Верный ориентир. День, два от силы – и приплывем, как миленькие. Никуда не денемся.
– А какая она, земля эта? – тормошили его, и он, засыпая, бормотал в ответ:
– Да никакая. Просто место, куда все хотят.
После подобных слов можно было помечтать и без моряка.
– А я что говорил! – воскликнул юноша. – Там каменья драгоценные повсюду разбросаны. Собирай сколько в мешок влезет. Только помощников нанимать нельзя – правило такое. Я дома долго тренировался тяжести поднимать. Столько всего унесу…
Ему возразили:
– Про камни я тоже слышал, да вот мало верится, что разрешат унести, сколько хочешь. Тут тайно действовать надобно. У них не все драгоценные камни таковыми считаются. У нас они в ходу, а у них – щебенка придорожная. Вот за это цепляться следует.
Юноша не возражал. Подобный способ обогащения его тоже устраивал, и он стал бесхитростно делиться с попутчиками другими своими заветными мечтаниями:
– Изумруды дадут унести или агаты – мне без разницы. Еще один предметец меня интересует. Говорят, там вся жизнь для отдыха предназначена. Унылость запрещена. Все ходят, пританцовывая, а разговоры между собой ведут посредством песен. При этом общей красоты они достигают отказом от одежды, прикрывая тела свои лишь гирляндами из свежих цветов. Старики же дома сидят и дряблой немощью впечатления не портят, отчего человеку несведущему весь народ молодым представляется. Кстати, приезжие по причине не испорченной солнцем кожи особым спросом у девушек пользуются, так что я и не знаю, когда поспать удастся… Ну да ничего. Обратно поплывем – выспимся. Со всеми удобствами путешествовать будем. К потолку для освещения жемчужин понавешаем, а мерзость рвотную коврами прикроем. Я вам вот что забыл сказать. Местные красавицы от скуки и ради прилежания целыми днями ковры ткут. Один закончат, сразу к другому приступают. И если у них с десяток ковров задаром взять, им только приятно будет…
Тихо стонавший сосед рассказчика неожиданно заволновался, решив выяснить, с какой целью плывут остальные путники, потому как даже несметные богатства имеют свой предел и нужно сейчас, сразу, договориться о положенной каждому доле.
Прижав колени к подбородку, липкий и дрожащий, слушал я в темноте откровения людей, но плохо понимал сказанное, видя перед собой лишь белый туман, стелящийся над бездною. В его клубах метался Дух Божий, оставляя за собой багровые надрезы в растревоженном Хаосе. А суровый голос одного из ответчиков возвращал меня в гнилое чрево корабля, пытая страхом неизвестности и отсутствием веры внутри себя.
Голос говорил:
– Не вам распределять долю свою земную! Вспомните Ноя! Едва ступив на непросохшую твердь, он принялся сооружать из камней алтарь Всевышнему, и Господь одарил его землей в вечное пользование. Вы же алчете камней Люциферовых, коими он был унизан в саду Эдемском и, ослепленный гордыней, наказан Творцом погружением во тьму и изгнанием из среды огнистых камней.
Никто не посмел ему возразить, только рассмеялся перевозчик змиев (именно так он представился в начале путешествия). Рассмеялся и сказал, что Люцифер посчитал свободное падение наивысшим благом, и за ним последовали многие.
Кажется, повеяло холодом, и захотел я на всякий случай спрятаться, укрыться понадежней за спящим моряком, но вспомнил, что перевозчик этот ходил в ночи, как при ярком свете, и понял тогда, что плыву не один и плыву куда надо.
Стоны возобновились, но неугомонный любитель каменьев даже перед смертью хотел знать размер своей доли и успокоился только после того, как последний опрашиваемый сказал, что стремится к чудной земле в надежде облегчить свою, переполненную мыслями, голову и обрести истину, что лежит там прямо под ногами в сиянии алмазов.
Убаюканный ровным сопением покорителя морей, я заснул и пребывал в забытьи до тех пор, пока непривычное отсутствие качки, многоголосие чужой речи и громыхание на верхней палубе не вернули меня в состояние осознанного бодрствования.
Моряк проснулся раньше и теперь приводил себя в порядок, расчесывая растопыренной рукой волосы и придирчиво снимая с себя остатки прилипшей соломы. Моих попутчиков уже не было.
Я засуетился, проверил вещи, ощупав вокруг себя пространство, и, стараясь казаться спокойным, спросил:
– Неужели прибыли? – Моряк что-то утвердительно промычал, пытаясь встать, но я схватил его за плечи и силой усадил рядом. – Подожди, сейчас пойдем. Я вот о чем хотел спросить: ты ведь давно плаваешь сюда, скажи – правду говорят об этой стране? Ну там про разных чудовищ, людей с песьими головами, чародеев, умеющих парить в воздухе?..
Моряк сбросил с себя мои руки, выругался, встал и, сплюнув накопившуюся за ночь во рту гадость, сказал:
– Не знаю. Мое дело плавать, а если вникать, то и без работы остаться недолго. Теперь твой черед толковать чудеса. По заведенному правилу будешь передавать весть о том, чего не видел, но трогал в мыслях своих.
Он повернулся и хотел уже идти, но я опять силой вернул его, ухватившись за край одежды.
– Подожди, подожди! Я разговор затеять хотел. Скажи, а доводилось тебе доставлять сюда человека не совсем обычного? Вспомни. С виду он, как все выглядел, но ты его почувствовать должен был. Это сродни предвестию бури. Животные уже знают, едва заметно дрожат, а с тобой все в порядке, разве что томление тягостное. Случалось подобное? Это важно не только для меня, понимаешь? Очень важно.
– Ах, вот ты куда гнешь! – Моряк сел на корточки и ощупал мое лицо. – Я тоже ваши книжки читал. Как там говорится? “Он родился после разрушения Иерусалима, но был через время восхищен от матери и перенесен в страну неведомую”. Скажу так: я его не переносил. Сколько плаваю, всегда одно и то же. Из империи деньги везем, а обратно – мерзость всякую. Но нет у людей насыщения. Особый товар хотят. Мы и змея желтого длиной с корабль доставляли, и мальчика без рук (он ногами что хочешь умел делать), и слонов, и даже тигра белого – все не то. Правда, еще до меня переправляли к вам мандополов. Тысячами везли. Народец еще тот! Мастера ворожить, по ладони судьбу предсказывали. Все, что можно, с кораблей украли. Теперь они у вас утвердились и вовсю хозяйничают. А тогда жаловались, говорили, что объявился на земле истребитель породы их… Ладно, мне на разгрузку пора. Скоро обратно пойдем, так что иди, не задерживайся.
Моряк ушел. Собравшись с духом, я последовал за ним. И лучше бы мне увидеть болотистую землю, кишащую змеями. Черных дикарей, науськивающих на меня аспидов. Языки пламени, лижущие всех без разбора… Нет, ничего похожего.
Гомон, крики чаек, натужный скрип кораблей, запах рыбы… Поневоле начнешь верить в округлость Земли.
Оставшись на пристани один, я еще раз проверил сохранность своих сундуков и тут же решил распинать все ногами и уйти, не оглядываясь. Сил моих осталось лишь на это.
В миг отчаяния застали меня потомки Хама*. Врасплох застигли заклинатели хладнокровных гадов, закружили в череде уготованных представлений. Задрожала земля под ногами обладателей бивней, зазвенело в ушах от касания золотых браслетов и колокольчиков… Заслоняя солнце, двинулись слоны, потрясая хоботами и поднимая по команде подобные колоннам ноги, перешагивали через меня, падшего ниц, уплотняя землю на расстоянии дыхания от головы моей, а глумливые каллатии**, смеясь, объясняли жестами, как теперь нужно отблагодарить чудовище за его искусство.
* Считалось, что темнокожие люди произошли от Хама, сына Ноя.
** К а л л а т и и – чернокожие; неиндоевропейское индийское племя.
Не довольствуясь содеянным, потащили меня в торговые ряды, отнимая последнее: нескончаемыми переливами шелка туманили разум, ослепляли изумрудами, завораживали змеиным покачиванием и, вдоволь насытившись, употребили чресла мои в усладу алчных баядер. Когда же поникло солнце, оставили одного у трапа корабля, подготовленного к отплытию.
Взмолился я о помощи, обращаясь к небу, и проступившие на нем звезды вернули память мне, высветив путь на восток. Тогда сорвал я с себя гирлянды из поникших цветов, вытер с лица сурьму баядер и с упорством Сизифа, толкая впереди себя груз непомерный, направился в глубь страны, и препятствующие этому проглядели меня, думая, что уже победили.
Не иначе как чудом нашел я гостиницу, обретя за малую плату приют в заговоренной стране. Да и какая могла быть плата за общее пространство, где вповалку лежали люди, отгородив себя сетками от насекомых, ящериц и прочей мерзости, обильно населявшей эту землю. Ревели домашние животные, гомонили птицы, плакали дети, шипели их родители. Пахло навозом и опием. Кому-то приспичило зажечь светильник, что вызвало возмущение других. Огонь задули и вновь зажгли.
Припозднившийся крестьянин зашел вместе с коровой. Животное упиралось, тревожа спящих. Проснулся ребенок. В одно мгновение он освободился от спеленавшего его тряпья, раскинул руки и, выгнув что есть сил спину, пронзительно заверещал. Мать поспешно извлекла грудь и осторожно провела соском по лицу младенца. Муж тут же воспылал к ней страстью и, стараясь не мешать кормлению, пробовал пристроиться так, чтобы акт любви произошел как бы невзначай и не оскорбил чувства набожных паломников. Уставший за день купец в очередной раз перепрятал деньги, сплюнул зеленую от бетеля слюну и, откинувшись на спину, с блаженной улыбкой забылся до утра. С тростниковой крыши осыпался мусор, в дальнем углу музыканты едва слышно готовились к представлению. Муж кормящей женщины двигался все быстрее и быстрее, предвкушая блаженный конец.
На корабле или ранее я слышал, будто семя каллатиев имеет черный цвет.
К утру один из нас, кажется, умер.
В чане для умывания плавали малюсенькие букашки с прозрачными крылышками. Новый день пах еще не высушенной солнцем свежестью. Потянувшись всем телом, я подумал: “Как хорошо!” Выбрал из всех улиц самую прямую и пошел встречать новый день.
Похоже, ночью имел место сильный ливень, иначе как еще можно было объяснить застывшие на листве прозрачные капли росы, не тронутые пылью лепестки цветов, наполненность воздуха удивительными ароматами и потоки разноцветной грязи, стекающей в тех местах, где улица шла под уклон.
Дома, люди и их одежда поблекли. Исчезли торговцы, растворились в воде разнопряные специи, расцветив кораллы на дне морском, унеслись к облакам подхваченные ветром бесконечные ленты шелка, а на костлявых женских руках грудой безжизненного металла повисли онемевшие за ночь золотые браслеты…
Рядом со мной с шумом помочилась корова, и я, отскочив в сторону, уткнулся в звезду Давида.
Да! Прямо передо мной на двери дома была вырезана звезда Давида.
Не думая о приличиях, я буквально ворвался внутрь, опрокинул кипящий котел, запутался в горячих тряпках и пришел в себя лишь после визгливых криков хозяина. На мое счастье, им оказался не местный житель, а приезжий – красильщик тканей по имени Парасит. Благодаря этому обстоятельству мы могли общаться на одном языке, что позволило в точности записать его рассказ.
Парасит суетился, выказывая радушие, но при этом не предложил мне присесть, не говоря уже об угощении.
Откуда звезда? О, это очень интересная история! Слышал ли я о Шакья Муни? Нет? Был такой пророк. Мудрец, святой – принимай кем угодно. Замечательная личность. Он умер лет пятьсот назад. Его почитают, ему молятся. Ждут возвращения. То есть перевоплощения в другом человеке. Здесь подобное считают допустимым. И вот вам, пожалуйста, прибегает сюда гонец из пальмоносного Едома. Кричит: “Мессия родился! Спаситель рода человеческого!” Сколько времени гонец бежал – неизвестно, но не меньше десяти лет, успевая со всеми встречными поделиться великой новостью. Здешние мудрецы его приютили, успокоили, расспросили о звезде, подсчитали время, и вышло у них по всем приметам, что это вновь родившийся Будда. Только никак не могли они в толк взять: чего его в такую даль занесло? А еще лет через десять откуда ни возьмись объявился чужеземец. Сказал, будто он особенный и готов превратить землю в небо радости по законам отца своего. Его так и прозвали: Исса*, что по здешнему “сын” означает. Втайне вели мудрецы переговоры с ним, но в отрицании Иссой прошлых заслуг Вишну и Шивы не нашли они в нем примет “наблюдающего за звуками мира”, и после этого размышлять о пришельце перестали вовсе…
* И с с а – произношение имени Иисуса Христа в Индии и Китае.
Не дослушав, я прервал рассказ красильщика:
– Скажи, а куда гонец делся? Что с ним стало?
– Как куда делся? – удивился Парасит. – Дальше побежал, в Индию.
– А мы где? Какая это земля? – спросил я, чудом устояв на ногах.
Парасит развел руками, потом снисходительно похлопал меня по плечу.
– Индия разделена на несколько частей, и каждая больше остального мира считается.
Я растерянно огляделся. Что теперь? Куда двигаться дальше, если Индии не будет конца?
А красильщик назидательно произнес:
– Нравится тебе это или нет, но другого знания об Иссе в этом городе не существует. – И после долгой паузы, видимо, что-то обдумав, добавил: – Знаешь, был тут до тебя один ученый грек. Так он намекал на то, что якобы есть иные боги, чьи образы и имена людям пока неизвестны. Понимаешь, к чему я это? И еще поговаривали, что в старину несколько здешних правителей тайком ходили поклоняться народившемуся Царю Царей. Не знаю, правда это или нет, но я на всякий случай звезду на двери вырезал. Кому украшением покажется, а понимающий в уме отметит. Сказки сказками, но старожилы говорят, что со времени появления Иссы убывает мудрость браминов и оракулов.
Я рассеяно кивнул и пошел к выходу, но Парасит загородил дорогу.
– Может, ты теперь дашь мне награду? Я ведь здешним благовестником получаюсь. Вот и звезду первым запечатлел.
Я отмахнулся, пообещал: “Потом, потом”, обошел его и направился обратно в порт. Отбиваясь там от хитрых каллатиев, наперебой предлагавших мне свои услуги, я смотрел поверх их голов и ждал. Кто-то должен был за мной прийти. Тот, кто, как и я, знал о пришельце из Назарета…
Перевозчик змиев появился ближе к вечеру. Прохаживаясь среди немногочисленных торговцев, он всячески демонстрировал желание закупить побольше снеди для многодневного пути. Изредка поглядывая на меня, он многозначительно просил приготовить продукты к утру. Обрадовавшись и тут же испугавшись задуманного, я вспомнил фразу, сказанную мне однажды равви: “Нарушившего ограду укусит змей”.
О поисках ночлега уже не могло быть и речи. Мальчишки, смеясь, предлагали провести ночь с чандалами*, ходившими вдоль берега в поисках мертвой рыбы. Купив у последнего торговца охапку погребального хвороста, я устроился прямо на берегу и разжег костер. Языки пламени стали с хрустом пожирать стремящихся к свету насекомых.
* Ч а н д а л ы – представители низшего сословия в Индии.
Тот же равви меня учил: “Три вещи приходят неожиданно: мессия, находка и скорпион”.
На освещенном песке проявились искривленные тени чандалов. Я успокаивал себя тем, что они едят только падаль.
Удивительная ночь. Море перестало быть морем, превратившись в гладкое продолжение земли. Совсем близко беспокойными светлячками поблескивали чьи-то глаза. Одна пара, две, три… Моргнут, исчезнут… Снова блестят.
Я улыбнулся. Шорох песка. Подползли ближе. Боятся. Им со мной нельзя. Им потом плохо будет. Получилось так, что всю ночь я говорил с ночью.
Откуда чандалам ведом мой язык?
Нет ничего проще. Подумаешь! Они и птиц, и зверей понимают. Здесь любому известно, что съевшему печень и сердце змеи все тайное нипочем будет. А уж сколько они этого съели!..
Видели они, как меня перевозчик змиев приманивает. Когда нельзя ни к кому прикасаться и тебя стороной обходят – только и остается, что смотреть.
Обычно люди различают предметы по названиям. Вот им скажут: “Смотри, крыса!” – и они видят только крысу, а мясо не замечают. Как им сказали, так они и думают, а Исса по-всякому мог видеть. Будто не было до него никаких названий. Ничего знать не хотел. Любой твари сам давал определение.
Что это я вскочил? Где его искать? Да нигде. В себе. В этой Индии для него учителей нет. Дальше идти надо. Как выглядел? Кому – красивый, кому – обыкновенный. Был тут один его страстный почитатель. Носил на шее золотые якорь и рыбу. Он точно мог описать. Потом сменял рыбу на более нужную вещь – и все, забыл! Во как бывает! Ходит теперь с одним якорем на шее, а что толку?..
В эту ночь узнал я от чандалов о двух дорогах: Золотой и Змеиной. Люди считают, что обе ведут к счастью, только каждый меряет его по разуму своему. Первая дорога Золотой зовется от того, что приводит страждущего в пустыню, где под песком золото кроется. Грунт там податливый, можно рыть просто руками, и кто первые золотинки увидит, уже до смерти не остановится. Так превращаются они в лисьих муравьев, потому что работают без устали, а живут в тех же норах, где копают. Быть бы им всем богачами, но лежит на них заклятие: в полдень, когда солнце плавит песок, забираются они в свои прохладные норы спать, оставляя добычу на поверхности, так как места для золота и человека внутри земли не хватает, и тут откуда ни возьмись появляются разбойники на быстроногих скакунах, хватают чужое богатство и исчезают. Лисьи муравьи бросаются в погоню, но за время своего копания разучились они на двух ногах бегать, а на четвереньках за лошадьми не угонишься. Вот и приходится им заново добывать утерянное, чтобы на следующий день вновь уснуть и все потерять.
Те, кто описывает Индию впопыхах, причисляют лисьих муравьев к диковинной породе животных. Со временем от нехватки воздуха и света лисьи муравьи покрываются пятнами, имеющими схожесть с окрасом леопарда, и дело иногда доходит до того, что их кожу продают ценителям редкостей как особую заморскую невидаль.
Успокаивая себя тем, что ежусь от холодного морского ветра, я закрывал глаза и надеялся, что меня просто дурачат жестокие дети, рассказывающие друг другу в темноте свои “страшилки”, но обыденная сухость повествования говорила об обратном, готовя меня к новым испытаниям.
Вторая дорога не легче первой. Ведет она в Бхогавати – обитель змей. Кто первым заговорил о мудрости этих тварей – неизвестно, только люди с давних пор стремятся через змеиное шипение познать слова Бога и стать Его голосом на земле.
– Зачем же перевозчику змиев показывать мне туда дорогу? – спросил я у звезд, луны и черного неба, и небо ответило:
– За светловидным камнем посылает его хозяин. Камень этот имеет великую силу, а находится он в голове горной змеи непомерной длины с отливающей золотом чешуей. Поймать такое чудовище под силу лишь самым умудренным брахманам, но, говорят, и у них неудачи случаются. Малейшая фальшь в музыке, закорючка в письменах, не там поставленная, першинка в горле при чтении заклинаний помешают змею одурманить, и тогда не будет брахманам жизни среди людей.
Не смущаясь своего страха, я спросил:
– Мне-то как быть? Я всяких змей боюсь. И больших, и маленьких.
Море, ветер, луна прошептали в ответ:
– С противоядием пойдешь по змеиной дороге. Настоян он на слезах плачущего в полнолуние цветка макового. Имя ему Сома*, и Сома прорастет внутри тебя Богом.
* С о м а – наркотический напиток индийских богов.
Проснувшись от овладевшего мной холода, обрадовался я окончанию тягучего сна, потянулся всем телом и чуть не опрокинул обернутый в замусоленную тряпицу маленький сосуд с жидкостью внутри. Только сейчас, осмотревшись, увидел я лежащих где попало и принятых мной вначале за кучи морских водорослей спящих чандалов…
Медленно отмеряя время, перевозчик змиев высыпал в мешок последнюю чашку риса. Вокруг тихо. Так тихо, что слышно шуршание зерен. Пряча глаза от случайных взглядов, я рылся в собственных вещах, делая вид, что отбираю в дорогу самое необходимое.
Почему они так смотрят? Может, у меня на теле объявилась неизлечимая проказа? Пристают, выпрашивают вещи. Объясняют, что мне они больше не понадобятся.
И вовсе я не испугался! Просто могу вообще никуда не ходить.
Перевозчик громко хлопнул в ладоши, стряхнув с них рисовую пыль. Я вздрогнул, а он распрямил плечи, кинул на спину мешок и, не глядя на меня, пошел.
Какие-то мальчишки закричали ему вслед: “Ракшас!* Ракшас! Лови змиев, а не нас!” Он не обернулся. Он привык.
* Р а к ш а с – представитель демонов.
“Оказывается, вот как его зовут”, – подумал я, но тут же опомнился, вскочил на ноги и, договорившись с первым попавшимся зевакой о сохранности остальных вещей, побежал за Ракшасом, боясь упустить его из виду.
Вышли из города. Он шел спокойно, размеренно. Показался лес. Дорога сузилась. Перевозчик, не останавливаясь, снял мешок и без всякого сожаления забросил его в высокую траву. Я остановился. Появилась трусливая мысль: подобрать рис, а там, глядишь, пока буду возиться, Ракшас уйдет далеко. Исчезнет, и снова будет не плохо и не хорошо. Просто будет, как раньше.
Я пошел быстрее и уже почти дышал в спину перевозчика.
Если описать здешний лес в двух словах, то стоит отметить необычайные размеры деревьев и прочей растительности, а также птиц. Все гораздо крупнее, ярче. В таком лесу, наверное, есть что-то похуже больших змей. Лучше не отставать от Ракшаса…
Получилось прямо как в детской истории: “Шли они, шли и наконец пришли…”
Довольно мирная картина. Вовсе не страшно. Зеленая поляна. Два оленя щиплют траву. Рядом дремлет лев. Ходят люди с подчеркнуто одухотворенными лицами. Заметят наклонившийся цветок – поправят. Мол, тяжело ему, бедненькому. Новому человеку улыбаются, кланяются. О подобных местах говорят: “Все здесь излучает святость”.
У края поляны возвышается храм, похожий на цветущую альпийскую пирадезию. Камень изъеден временем. Нижней частью фасада завладели обширные пятна лишайника, а верхняя, освещенная солнцем, изрезана барельефами, едва заметно меняющими место и форму. Этакое подрагивающее в солнечном мареве желеобразное сооружение.
Интуитивно подчиняясь заведенным правилам, обходя цветочки и стараясь не наступить на наглую в своей безнаказанности гусеницу, я подошел ближе и тут же замер. Весь храм оказался буквально увит змеями разной величины. Ничего омерзительней мне видеть не доводилось. Никогда!
Медленно-медленно, притворяясь неживым, я достал противоядие, выпил все без остатка и, мало надеясь на защиту, решил на всякий случай постоять без движения хотя бы день, два.
Резко прозвучал гонг, и следом, отгоняя испуг, покатилась мелодичная россыпь колокольчиков. Задумчивые обитатели поляны, повинуясь знакомому призыву, направились к чернеющему входу храма, увлекая меня за собой.
Змеи отреагировали на появление людей шипением, явно не желая уступать нагретые солнцем ступени. Образовалась вежливая толчея, но проникающая из глубины храма музыка уговорила этих тварей пропустить всех страждущих.
Внутри храма музыка делилась на части. Плавно стекая сверху, она неожиданно затихала и с новым звучанием возникала уже вокруг тебя. Скудное освещение не позволяло рассмотреть в деталях убранство храма, высвечивая лишь главного бога о трех лицах и изредка – отдельных представителей его многочисленного окружения. Каменные рожи (по-другому не скажешь) с окровавленными ртами напоминали участникам ритуала об их незащищенности в мире, а трехглавое божество снисходительно улыбалось в ответ на людские страхи.
Надежда на спасение звучала в музыке, ее слушали, ожидая чудо, и все, кто мог видеть, видели, как она, превратившись в эфир, смешалась с чернотой храма и прямо на глазах верующих обернулась бесконечным полотнищем красного шелка, исписанного золотыми знаками со словами истины. Шелк струился по стенам святилища, замирая ровными складками у ног коленопреклоненных людей.
Свирепые демоны под натиском всепоглощающей благодати исчезли, и тогда появился тот единственный, кто мог прочитать и объяснить написанное. Но его наибелейшие одежды остались вне людской зримости, так как в восприятии божественного света человеческому глазу обозначен предел.
Набожные паломники, низко склонив головы, не видели ритуальные секиры в руках помощников жреца, не понимали благодарственных гимнов и не знали о наступившем часе торжества, посвященного сбору урожая светловидных камней.
Перевозчик змиев указал верховному жрецу пальцем на меня.
Я засмеялся.
На самом деле прошло совсем немного времени, как было выпито противоядие, а между тем мир менялся прямо на глазах. Страх исчез, улетучился. Появилось равнодушие. Нет! Неправильно. Созерцательное благодушие!
Зрение мое обрело новые возможности: предметы увеличились во сто крат, позволив отчетливо разглядеть их внутреннюю, скрытую сущность, вплоть до мельчайших соединений волокон и кристаллов. Легкое головокружение мешало сосредоточиться. Я не понимал: зачем так много надо видеть? Буйство красок не имело границ. Сквозь яркую изумрудно-зеленую траву прорастали жирные розовые цветы, похожие на зародыши гигантских организмов, а синюшные лица бормочущих жрецов напоминали о лежалых трупах.
Внутренняя энергия переполняла меня. Оказывается, во мне так много прекрасных, умных мыслей! Я же все про все знаю! Правда!
Зачем эти люди склонили головы? Трепещут, боятся пропустить момент пробуждения внутри них Брахмана или Атмана?*
* Высшая реальность и бесконечное начало.
Глисты у них здесь могут появиться! Больше ничего.
Нет! Мне надо говорить! Рассказывать! Так много мыслей!
Отчего-то подташнивает. Неприятный привкус во рту.
Главный жрец распевно читает заклинания. Я не понимаю. Смотрю на его белые одежды и вижу в самом низу желтые пятнышки от мочи.
Тошнит. Чем я мог отравиться?
Жрец двигается. Сквозь разрез одежды видна стариковская нога, покрытая белыми волосами и красновато-синими венозными прожилками.
Все! Не могу терпеть.
Бесцеремонно перешагивая через людей, постоянно о кого-то спотыкаясь, я пробрался в глубь храма, нашел вход в маленькую комнатушку и наконец освободился от какой-то зеленоватой дряни. Стало легче. Вытер слезы, вздохнул и осмотрелся. Куполообразная комната. Нелепые прорези вместо окон. Кругом валяются искусственные цветы, остатки пищи, тряпки. Груда мисок. Свитки. Воняет еще хуже, чем в самом храме.
Пригнув голову, зашел жрец. Сел, закрыв лицо руками. Я успел разглядеть покрытую пеплом кожу.
Нестерпимо пахло рвотой. Я не извинялся. И без того все ясно.
Осторожно поглядывая на чужого, в комнату вползла змея. Жрец взял ее двумя руками и выдворил обратно. Было слышно, как она громко шлепнулась о каменный пол. Возвращаясь, жрец зацепил горку посуды. Один из черепков отскочил ко мне.
– День сегодня такой, – сокрушенно объяснил жрец. – С утра все из рук валится. Паломников теперь собирать не один день придется. Всех зверей распугают. Хуже нет человека, враз потерявшего веру. Злобным становится.
Я хотел помочь убраться, но с хрустом раздавил еще одну чашку. Хозяин махнул рукой:
– Не надо. Я же говорю – день такой.
Дышать посреди этой вони и мусора становилось невмоготу.
– Он тоже нашел это место сразу, – сказал жрец, вставая. – Ладно, пойдем. Без тебя приберут.
Храм опустел. Вдоль стен поникли клочья красной тряпки. Капающая с факелов смола прожигала в ней большие дыры. Прислужники храма, причитая, трусливо гасили пламя. Всюду царила хозяйственная суета. Мы вышли на поляну.
– Лови их теперь, оголтелых, – сокрушался жрец, глядя на мечущихся людей.
Было отчего расстроиться. Женщины с растрепанными волосами, визжа, отскакивали от перепуганных змей, мужчины сторонились скулящего льва, выискивая в траве камень или увесистую палку. Плакали брошенные дети.
Я виновато спросил:
– Он устроил нечто подобное?
Жрец подобрал оброненные кем-то бусы. Покачал головой.
– Да нет. Гораздо хуже. Его дела никому не поправить. Потом поговорим. Тебе сейчас больше пить надо. Зеленый весь.
Недалеко от храма, в лесу, нам накрыли стол. На еду я не мог даже смотреть, а вот чай выпил с удовольствием.
Жрец тремя пальцами брал щепотку риса, долго мял, превращая зерна в почерневший шарик, откладывал в сторону и снова опускал пальцы в чашку. К выставленным на столе шарикам потянулись насекомые. На мое замечание, почему он не ест, жрец ответил:
– Так, вспомнилось вдруг. Он, как у вас говорят, любил “обжигающее кушанье”.* Не дожидался, когда остынет. Способный, очень способный юноша. Мы обрадовались: такой ученик пришел! Я вот про комнату говорил. Она внутри большой головы бога устроена. Верующие ему свои приношения прямо в рот кладут, зная, что если боги хоть однажды съели пищу, им предназначенную, то дающий обретет успокоение. Людям спокойно, и нам удобно – прямо в руки дары валятся, носить не надо. Правда, хлопотно, когда жидким медом угощают. Ты сам видел – одна грязь, подтеки… Так вот, он эту комнату сразу распознал. “Я, – говорит, – этот фокус пробовал. Сам таким богом был”. Что тут скажешь? Столетиями здесь водились два вида богов: те, что являются богами, и те, что поют им славящие гимны.
* Образное обозначение ереси, лжеучения.
Слушать он нас слушал, а учиться не хотел. У него и без учения ловко получалось. Однажды царь Южной Ориссы прислал к нам своего сына уму набраться. Дело, скажу тебе, безнадежное. Изначально ребенок родился, не имея ума. От таких детей сразу избавляются, а этого сохранили. Единственный мальчик, наследник. У отца надежда только на нас была. Не знаю, о чем Исса с ним говорил, только вышел от него принц и сказал: “Не могу я вместить тайну его мудрости”. Отец доволен – сын не кого-то, а мудреца понять не смог, ну а слава об Иссе до самой Ориссы докатилась. Конечно, с одной стороны, нам от этого сплошная прибыль, а с другой – убытков теперь не счесть…
– И как же это получилось? – спросил я, опасаясь, что жрец скоро устанет, а завтра не захочет продолжать.
Взгляд его выразил недоумение:
– Ты прямо как он. Сразу все подавай! К нам приходят люди, едва нащупавшие веру, со словами: “Перенеси нас через океан невежества, ты – наш учитель, ты – наш отец”. Годами я выращиваю в них бога, и бог остается в каждом из них. Исса не такой. Не желал видеть во мне отца. У него был свой Отец и свой Бог, и он обещал явить Его всем и каждому. Наверное, земля содрогнулась в день появления этого мальчика на свет. Ты ведь, когда по его следам шел, одну пустыню видел? Пойми, он не хотел даже знать, что мир существовал задолго до него. Он искренне верил, что все вокруг возникло вместе с ним. Понимаешь?
В подтверждение своих слов жрец хотел зачитать отрывок из древнего текста, но я остановил его:
– Подожди. Я что-то не пойму. Вас много тут. Приворотным зельем, мудреными книгами располагаете, верой своей. И что – не могли справиться с одним мальчиком?
Жрец отвернулся. Похоже, что он сам об этом часто думал.
– Не знаю, жадность или просто случайность нас погубили. Кто мог предвидеть, что к нему мать на помощь придет.
– Что?! Она тоже была здесь?
Жрец опять повернулся ко мне и уже более уверенно сказал:
– Конечно, ты не такой, как он. Ты, как все. И думаешь, и видишь, и слышишь, как все… Нет, у нас не так получилось. Готовил я себе замену. Хотел его волю к своей вере приспособить. Обрили ему голову, ногти постригли, уши украсили золотыми кольцами, а когда в белые одежды переодевать стали – заметили на шее маленький мешочек. Поинтересовались содержимым. Он упирается. Не дает. Говорит: “Мама на самый трудный день оставила”. Мы его ласками уговорили. Смотрим – там три монетки. Смеемся, показываем на груды нашего золота, ему предназначенные. Он успокоился, тоже улыбается. Попросил нас рассказать, что за монеты. А нам и раньше такие деньги попадались. Одна была из Нубии, где правил Мельхиор. Другая принадлежала царю Бальтазару из Годолии, а третья вообще из Фасиса. Той страной владел Йаспар.* Услышал он наши объяснения, вырвал монеты, зажал в руке и давай в дорогу собираться. Прямо помутнение какое-то нашло. Кричит: “Не дол’жно мне быть сокрытым от всего индийского народа!”
* Имена легендарных царей – волхвов.
Мы тоже хороши. Выслушали его сказку про царей и стали объяснять: деньги, мол, дали, видя бедность семьи, ладан – от сильного зловония, а смирна от червей помогает. Ну что ты так на меня смотришь? Вот и он неправильно понял. Расплакался и от злости еще большую силу обрел. Ушел, не оглядываясь.
Жрец только сейчас заметил, сколько налепил шариков, укоризненно покачал головой, попытался разобрать их обратно на зерна, но в конце концов с досадой стряхнул на землю.
– У него бы, наверное, получилось, – заметил я, на что жрец спокойно сказал:
– Пусть и не смогли мы его в нас обратить, но и его служение без деяний наших пустотой обернется…
Отказавшись ночевать, я засобирался в дорогу.
Жрец проводил меня до границы своих владений, по пути рассказывая, как здесь раньше было красиво, и за каждым цветком по десять человек ухаживало, а теперь сплошное запустение и уныние в душах. На прощание он вдруг признался:
– Знаешь, я, наверное, скоро умру. От тоски и от пустоты, меня окружающей. Как представлю, что с ним другой наставник сидит, разговаривает, может, на спящего него смотрит, – жить не хочется. Понимаешь, что он сотворил с нами?..
Через несколько дней пути достиг я земли мандополов*. Столько слышал историй, легенд – и какое разочарование. Можно было догадаться, что населявшие эту землю люди когда-то делали разумные попытки извлечь из нее пользу, но теперь в разрушенных домах валялись обесцененные предметы культа, а изваяния богов пошли в подпорки деревьям, ронявшим обременительные плоды на радость тем, кому уготовил Творец судьбу вечно ползать.
Прославленные ворожеи и ясновидцы, умевшие по линиям ладони распознавать будущее, исчезли, словно в один из периодов сезона дождей были смыты, не успев ни за что зацепиться. И теперь лишь обезьяны бросали друг в друга растратившие силу амулеты, не подозревая об их истинном предназначении, а прилипшее к заднице макаки черное перо было всего лишь пером, тогда как на самом деле являлось посланием бога мандополов.
Это и многое другое я узнал от старой шувани – последней ведьмы великого народа предсказателей.
Оказывается, все земли в округе когда-то принадлежали всесильным племенам синди, джатов, нардов и натов.** Да, это было время! Каждый день за три часа до полуночи шли к ним посланники всей земли индийской узнать, что происходило в стране сегодня и каким окажется завтрашний день. Восход и закат солнца не представляли себе люди без пророчеств племени мандополов.
Шувани, прикрыв свои глаза с бельмами, прежде чем говорить, придирчиво ощупала мою одежду и долго вынюхивала в ее складках остатки иноземной пыли, обещавшей принести долгожданную весть о позоре и ничтожной кончине Иссы, прозванного здесь Бенгхом***. Почему Бенгхом? А он сам называл себя Беном. Для них теперь Бен – это живое воплощение того, кто крадет души, ему не предназначенные.
* М а н д о п о л ы – мифическое племя цыган.
** Североиндийские племена, от которых предположительно произошли цыгане.
*** Б е н г х – цыганский дьявол.
При малейшем шорохе старуха прерывала рассказ и бегала по кругу, проверяя видимые лишь ей границы собственного царства, оставляя каждый раз на ветках деревьев отметины из седых волос, отпугивающие своим запахом даже самых голодных зверей. Я старался не смотреть в ее выпученные глаза, в которых при желании можно было увидеть пламя большого костра, созывающего под звуки бубна всех жаждущих знать свою жизнь наперед.
Каждому предсказателю принадлежала своя доля от будущего, и если один говорил об урожае, то к другому шли за здоровьем, у третьего вымаливали долгожданный достаток, а она отвечала за силу и власть. Мудрость приходила вместе с кольцами на спиле дерева и обретала нового владельца после того, как предыдущий ее хозяин больше не мог жить. Год за годом шувани, отказавшись от мужа, детей и запахов цветов, прислушивалась к биению сердца своего наставника, и когда погребальный костер объял скрюченное тело учителя, она получила право обещать избранным силу и власть.
Кажется, тогда к ней подошел Исса из Назарета, и она взяла его в обучение, доверив плести нитку бус из дерева, пораженного молнией. Обманулась она его смиренным видом, любовалась его прилежанием, ощущая упрочение собственной силы, и не заметила, как Исса весь народ ее подвел к краю бездны.
Простые смертные из века в век жили страхом и надеждой и всегда могли получить здесь и то и другое. Глупый, жалкий Исса, он и по сей день мог бы управлять человеками, обменяв дорогу безумца на вечный приют у костра мандополов.
Ее вина! Сердце щемило плохими предчувствиями! Ища знаки на небе, не разглядела она, как здесь, на земле, совсем рядом, общался Исса с людьми без будущего, ничтожнейшими из ничтожнейших, обещая им вечное блаженство.
И настал тот день, когда указал Исса на великий обман мандополов, говоря, что силу и власть могут приобрести у них лишь те, кто эту власть уже имеет, и хороший урожай они обещают тучной земле, а имеющим худую почву кличут голодную смерть и снимают тот сглаз, что давеча навели сами.
В гневе восстали гадатели и ясновидцы! Не сразу могли придумать, какой карой наказать Иссу за подобную ересь, но в итоге не смогли и пальцем тронуть отступника. В суете дел своих не заметили, как много на земле появилось неимущих и отверженных ими. И каждому из них обещал Исса благую жизнь, и исполнились они восхищением словами его, и назвали богов мандополов идолами. С того дня рассеялись племена предсказателей по всему миру, ушли в самые дальние земли, где не было слышно речей Иссы. Но если залезть на самое высокое дерево, то, наверное, можно увидеть пыль от повозок, дым костров, и по этим приметам выйти на след гонимых словами Иссы мандополов и узнать, что будет завтра, пока время их, за три часа до полуночи, не утратилось…
Посылая проклятия вслед мне, вестнику, обманувшему ее ожидания, слепая старуха кричала, что даже если правдой окажется слух об Иссе, то все равно он взял здесь больше, чем дал ему отец, и пусть его дорога приведет в ров погибели…
Оставляя за собой уже вторую по счету Индию, решил я идти в ту сторону, где принято в знак беды поджигать волчий помет, и, пройдя множество стран, наблюдал затейливые превращения человеческих лиц из выпуклых в плоские, и, не переставая удивляться вдохновению Творца, оказался у нового моря, и отплыл к последней в мире земле, после которой суша ни на одной карте уже не значилась.
Приблизившись к ее берегам, с борта корабля увидел я лоснящиеся на солнце загоревшие тела искателей жемчуга, испещренные от головы до ног знакомыми письменами, и душа моя наполнилась радостным облегчением. Скоро, совсем скоро конец!
Плывя наперегонки с лодками, мой корабль достиг берега, и вот я бегу к последним людям на Земле, обнимаю их и плачу от того, что понимаю чужой язык, ведь Йешу здесь был, оставив рукописный след, а они смеются и говорят о неправильном произношении. Надо вот так, растянув губы в улыбке: “Иссу Ми-ши-хэ. Да, да! Мессия! Правильно”. Так называл его гонец из далекой страны. Именно Мессия. Да, да. Совсем, совсем далекая страна. Сто лет бежать надо. Вот какая далекая.
Узнал посланник, что всем Индиям здесь конец наступил, обрадовался и сразу умер. Хороший человек. Исполнительный.
Когда Иссу пришел, его тут же признали. Тоже хороший человек. Исполнительный. На горе гору делал… Что? Конечно, покажут. Сейчас отдохнуть надо. Есть, пить надо. Потом высоко идти. Много смотреть. Много слушать.
Я лег на влажный песок. Надо мной плыли облака. Как красиво звучит – Сунара Микуни. Священная страна Сунара. Голубое небо. Облака. Покой и пустота мира. Он где-то там, Иссу Кирисуто. Так близко и так далеко.
Я протянул к небу руки. Разрисованные люди подумали, что я прошу помочь подняться с земли. Обрадовались. Хороший человек. Мало отдыхаю. Прежде о деле думаю.
Иссу таким же был. Остроносым. Искал родину снега. Вон на той горе. Самой высокой. Она ниже была. Это Иссу ее до неба вытянул. Отца увидеть хотел. Такой умный, а иногда как маленький.
Зачем гору строить? У них в святилище зеркало висело из белой меди. Если ты праведник – можешь увидеть богов-ками. Никто не мог. Себя видели, а ками – нет. Что улыбаюсь? И в стрекозе, и в цветке малом есть ками. Взять, к примеру, лист кленовый. Тот, что сродни ладони человеческой. В его прожилках всякого смертного путь прочерчен. Надо только уметь читать по линиям. Иссу умел. Иначе с чего бы он вскорости хорошую жизнь обещал?
Место, где он гору строил, люди прозвали “Такама-га хара”. Страна богов. Хорошее место – чистое, светлое.
Монах из царства Хань учил, что там, за облаками, страна совершенного блаженства. Чистая земля Будды.
День и ночь работал Иссу. Люди ему помогали. Особенно одна девушка. Как ее звали? Наверное, Миюко. Любимое имя в здешних местах. Всем хотелось увидеть живого бога. Потом надоело. Сколько можно? Своих дел хватает. А Миюко не отступилась. Всегда рядом была.
Как только Иссу к облакам подобрался, люди об их свадьбе думать начали. Все к этому шло. Никогда здесь такой любви не видели. Даже на миг руки друг друга не разъединяли. Снег на их пылающих щеках таял.
Но однажды спустилась Миюко с горы одна. Растрепанная, на себя непохожая, злая. На людей бросается. Слова ей не скажи.
А Иссу всю ночь на вершине лежал, не отводя глаз от неба, а когда не осталось на его ресницах свободного от снега места и покрылись отвердевшие губы лазуритовым блеском, тогда поспешили к нему демоны ночи, и, завидев их, преисполнились люди печали, умоляя духовного наставника Такоэ пойти в Страну спящих и выпросить юношу обратно. Поднялся мудрец к самому небу. Остановил ледяной ветер. Обменял Иссу на пригоршню слез хрустальных. Вот на эту землю живым вернул.
Самые сердобольные выпытывали у Такоэ причину размолвки двух любящих, на что мастер ответил: “Смотрите на танец скатов – увидите небо”.
Никто не понял, ну да ладно. Иссу жив – и на том спасибо.
Не успели порадоваться чуду, как Иссу, едва научившись заново ходить, пришел в святилище, исцарапал священное зеркало* с обеих сторон буквами, и больше его не видели. А как он исчез, сразу примчались из столицы воины в черном одеянии, перебили колокольчики-дотаку**, а зеркало и Миюко с собой забрали. Хотели еще возвести черную гору, выше той, что Иссу строил, но не по силам затею выбрали и, перебесившись, отступили. Теперь это место “Скалой пляшущих бесов” зовется, а пирамида Иссу откуда хочешь видна. Кто знает, может, у них указ был о запрете строительства собственных гор? Кто знает?..
* Это зеркало хранится в храме Исэ в Токио.
** Ритуальные бронзовые колокольчики.
Под эту приукрашенную чудесами историю мы поднялись на “бесовскую гору”, с которой прекрасно смотрелась трехгранная пирамида Йешу, цепляющая своей верхушкой зазевавшиеся облака.
Жители гордились имеющейся у них диковиной, но меня интересовало другое. Я спросил:
– А что за история с зеркалом? Что он там написал?
Сокрушенно покачав головой, самый старший сказал:
– Совсем испортил зеркало. Там, где лицо ками ожидали увидеть, нацарапал: “Эи-эи асэру эи-эи”. Что означает: “Я создан и существую”. Другую сторону исчеркал своими буквами. Мы толком не поняли, но уж больно красиво получилось. Решили на себя перенести.
Человек задрал одежду, демонстрируя на теле искусно выполненную надпись, и я без труда вслух прочитал:
– “В этот миг отпечатаются поступки их на них самих и станут тела их свитками для справедливых записей. И невозможно будет там не понять написанного, ибо каждый человек прочтет записи своей книги в тот день”.
Все помолчали, обдумывая услышанное. Владелец текста бережно прикрыл тело и торжественно сказал:
– Значит, правильно сделали, что сберегли написанное. Теперь легче будет…
Вниз шли молча. Выскочивший из-под ноги камешек, звонко цокая, обогнал идущих и тут же затих, уткнувшись в душистую траву.
Я замешкался, потом остановился. Что-то я упустил. Вспомнил.
– Колокольчики, эти ваши дотаку. Чем они провинились? За что их исковеркали?
Кажется, мои провожатые смутились, но после коротких переговоров решили довериться мне окончательно. Оказывается, давным-давно самые первые люди завели правило – в еще не остывшие от ковки дотаку наговаривать напутствие потомкам. После чего их в определенном порядке развешивали в “Саду безмятежного созерцания”, огородив от дождя и ветра. Если случалось, что люди не знали, как жить дальше, они шли в сад и, тронув колокольчики, могли услышать совет или просто слова любви. Боги-ками хранили сказанное, зная, что перед смертью человек о пустом болтать не будет. Причем слова эти один раз послушать можно, потом лишь бестолковый перезвон остается.
Те, кто увез зеркало, изрубили в придачу и дотаку, видимо сильно их гора Иссу расстроила. Дети до сих пор в саду бронзовые осколки находят. Им интересно. Над ухом трясут. Говорят, будто что-то слышат.
Я попросил разрешения осмотреть сад, и мне указали дорогу, пообещав ждать внизу. Извинялись. Много дел накопилось. Дальше не по пути получается. Им вниз, а мне поворачивать. Тут недалеко…
Тропинка, усыпанная белым гравием. Рядом, в точности повторяя ее изгибы, но по своему собственному пути скатывается с гор вода. Удивительно: она клокочет, спешит, натыкаясь на острые камни, а кажется, что вокруг тишина. Самые яркие растения в саду не стремятся доминировать, а, наоборот, заполняют лишь те места, где считают возможным оттенить красоту соседа. Украшением сада должен был стать искусственный пруд, но сейчас порыжевшие сосновые иголки задрапировали водную гладь, прикрыв ее до возвращения хозяина.
Стрекотали кузнечики. В пронизанном солнцем воздухе лопались плоды неизвестного кустарника, высыпая семена прямо в высокую траву. Теперь их уже не найти. С любовью готовили это место для идеальной жизни, но потом забыли, а скорее передумали пускать сюда человека.
Уже прощаясь с увиденным, я вдруг заметил, что в самом центре бамбуковой рощицы стебли связаны в пучок, образуя подобие шалаша. Растревожив обитателей сада, я продрался сквозь неприветливые побеги бамбука и на самом деле обнаружил сооруженное из бамбука жилище. Сюда давно никто не приходил. Было сухо и светло. Привыкнув к располосованному освещению, я увидел построенный из песка, камешков и глины чей-то собственный мир с домами, человечками, животными и даже посудой. В том, как были расположены дома и расставлены люди, прослеживалась некая закономерность, но стоило мне взять в руки одну из фигурок, как она тут же рассыпалась. Ничего нельзя было поделать. На моих глазах маленькая модель мира разрушалась. Расстроившись, я неловко повернулся, что-то звякнуло, и я услышал знакомый голос:
– Было счастье. Мне думалось, что она меня понимает. Отдавая свое тело, она отдавала душу. У меня никогда еще не случалось, чтобы я глубоко, осязаемо проникал в то, что невидимо… Потом я говорил. Говорил, говорил, говорил. Даже о том, о чем раньше не думал. При ней мои мысли ширились так!.. Казалось, я смогу! Я уже построил! У меня получилось. Пусть на словах, какая разница? Главное – башня есть, и она ее видит. Конечно, остальные тоже увидят. Потом, завтра. Но она есть! Можно размахивать руками и строить, строить еще. Много всего, разного. Меня уже не остановить. Какое счастье! На небе все за меня рады. Я ведь у них самый любимый. Единственный!..
Почему она так сказала? Почему не могла потерпеть, если на самом деле видела? Требовала спуститься к людям. Навсегда! Больше не строить. Хватит!
Снег идет крупный. Она отряхивает его с лица, злится. Глаза черные, блестят. Сама ежится. Лицо, всегда гладкое, сейчас, как белая миска в трещинках. Говорит: “Где твой Отец обещанный? Кому ты нужен без Него со своей башней невидимой?” Что я мог ответить, если она все мысли опрокинула? Ни секунды ждать не хотела. Требует: “Делай свои камни хлебами и ешь!” Засмеялась. Вниз пошла. Спина прямая. Победительница.
Я в снег упал… Когда Отец объявился, я, наверное, глаза закрыл. Всего на секундочку закрыл и Его не увидел… Зачем ей столько хлеба, если есть я?..
Колокольчики замолчали. Я тронул их еще раз. Касаясь друг друга, они исполнили незамысловатую мелодию, похожую на смех.
Не решившись забрать их на память, я пошел вниз. К людям…
Провожали меня, как почетного гостя, спросив на прощание:
– Тут у нас еще одно затруднение есть. Когда Иссу в себя приходить начал, в бреду одно и то же повторял: “Ибо не будет теперь никого, кто бы сказал, что они не знали”. Мы теперь думаем, что это к написанному относится. Как бы в продолжение. Правильно?
Я молча кивнул. Мне еще долго улыбались и махали руками. Хорошие люди. Исполнительные.
И вновь скрип палубных досок, торопливое шлепанье босых ног, уханье волн. Я сижу на носу корабля, слушаю океан, смотрю на небо. Равнодушные звезды передают по цепочке одинокий черный корабль.
Все как всегда, как сто лет назад, но в эту ночь смотрящий закричал:
– Манты! Манты танцуют! – И корабль накренился на один борт под тяжестью любопытных, и покатился я к ним по палубе, и увидел то, что никогда не видел.
В высвеченной луной и факелами воде, оторвавшись от бездны, но не касаясь неба, в безвоздушном пространстве парили скаты. Скользили, шлифуя бархатом собственных тел серебро воды, соединялись в одно целое с отражением луны, исчезали, разрезая крылом густую черноту, и в брызгах электричества возвращались, едва касаясь невидимой десницы морского бога.
И бывалый моряк тихо-тихо сказал самому себе, что видеть нам довелось не танец скатов в свадебный период, а то, как занимаются любовью облака, в страсти своей забывшие про мировое зеркало и про тех людей, что, не имея покоя ночью, подглядели восторг неба и теперь не смогут полюбить на земле никого.
ВЕРТЕП (Q)
Про него говорили: “Йешу еще не на небе, но уже и не на земле”.
Всего несколько домов насчитывает Золотой город, и один из них принадлежит Йешуа бен Иоханану, и дом этот из чистого золота. Даже представить себе немыслимо, сколько всего можно накупить, отковырнув хотя бы малюсенький кусочек от любого из кирпичей этого дома.
Деревья в городе, и те от корней до макушки – сплошь золотые. Кто не верил, подходил к подножью Красной горы и, увидев золотое свечение, исходящее с ее вершины, уже ни о чем больше не думал, кроме как о чуде, и, дождавшись заката, подставлял раскрытые ладони, чувствуя, как сквозь них проходит еще теплое золото, стекающее с самого неба.
Обойдите все пустыни мира – вы не найдете гору выше этой. Из многих птиц одному орлу по силам кружить над Золотым городом, но и он всегда возвращается обратно, не смея приземлиться в небесном граде Лилит.* Говорят, будто сорок дней поднимался туда Йешу и, достигнув самого верха, увидел все царства мира, и показались они ему серыми и малыми, и, исполнившись заботой о них, остался он на той вершине, больше не помышляя о спуске.
* Л и л и т – злой дух.
Правда, однажды, выпив в жаркий день лишний кувшин амброзии*, поставил Йешу ногу на верткий камень и, не удержавшись, покатился вниз без зацепок, но другие рассказчики утверждали, будто сами видели, как спустился к ним Йешуа бен Иоханан на белом облаке, уступив просьбам о божественном преображении, тогда как третьи говорили, что было это не облако, а редчайшей породы белый верблюд, какого уже не сыскать даже у самого привередливого падишаха. Так говорили люди…
* А м б р о з и я – напиток богов.
На самом деле Йешуа не знал, зачем спустился с Красной горы. Просто Лилит сказала: “Сходи, посмотри на людей. Они теперь твои”.
Зачем ему так много людей? И это еще не все! Скольких отсюда, снизу, не видно. Надо спросить у Лилит. Пусть ответит: зачем ему люди?
На него смотрят, указывают пальцем и идут дальше. Что-то покупают, куда-то несут. Наверное, домой. Вот один остановился. За ним другой, третий. Столпились. Йешуа прильнул к людям. Ему вежливо уступали место, пока он не оказался в первых рядах.
На небольшой утоптанной площадке стоял раскрашенный ящик, похожий на игрушечные домики, в которых, по давно заведенным правилам, желтый цвет означает золото, а красный – и рубины, и кровь, и власть цезаря. Рядом находился мужчина. Его действия чем-то напоминали ритуал тех заклинателей, что ищут воду в пустыне по одним им ведомым приметам. Не обращая внимания на нетерпение самозваных зрителей, он медленно, можно сказать, с нежностью, провел ладонью по земле, нащупал укрытый пылью цветок и, выяснив, что растение давно засохло, отбросил его в сторону. Придирчиво осмотрелся, в который раз утверждаясь в мысли, что выбранная им земля действительно мертва и он случайно, пусть ненароком, но не поранит даже самую малую жизнь и, видимо, успокоившись, обратился к ящику. Нет, неправильно. Еще человек посмотрел на небо. В нем сразу угадывался внезаконник. Есть такой тип людей, несущий свою опрятную бедность поверх чужого благополучия и низменных, в его понимании, желаний. Человек посмотрел на небо, а может, и дальше. Посмотрел туда, где черные песчинки, выискивая себе подобных, образовывали пятна величиной с облака. Посмотрел и раздвинул шторки на ящике, открыв две сцены, одну поверх другой.
– А-а, кукольник, – разочарованно сказал Йешуа, но его тихо поправили:
– Нет, вертепщик.
Хозяин представления выставил миску для сбора денег и спрятался за ящиком. Наступила тишина. Скрипнул деревянный механизм.
Далеко-далеко тронулись с места черные облака.
На верхней сцене появилась женщина-кукла. Плавно двигаясь вдоль края сцены, она несколько раз повернулась вокруг оси, демонстрируя свою красоту. Остановилась. Опять скрип.
Опережая грязную пену облаков, к ногам зрителей метнулась вкрадчивая тень.
На сцену выдвинулась кукла с крыльями на спине. Кукла торопилась. В ее протянутой руке подрагивал светильник. Примитивно, но занятно, красиво. Светлые волосы, крылья, сделанные из настоящих перьев. Огонек точно высвечивает участников действия.
Крылоносная кукла голосом вертепщика запела:
– Возвестить рожденье Сына я пришел.
Призовет Его Господь наш на престол.
Станешь суженой, Мария, у Творца,
Белым лебедем взметнешься в небеса.
Женщина-кукла ахнула, вскинув руки. На черном небе нижней сцены сверкнули звезды. Маленькие зрители от восторга дышали открытыми ртами. По небу поплыла золотая рыба, проглатывая звезды. Остановилась, блеснула чешуйчатым боком, осветив на сцене уродливую, скрюченную фигуру с короной на голове. Глухим, отстраненным голосом вертепщик запел:
– Нет покоя, с непокрытой головой
Вижу цезаря у смерти за спиной.
Заполняет кровь младенцев тронный зал.
Не поверят на суде, что я не знал.
Кукла царя, двигаясь по неровной прорези, нелепо болтала головой и руками, изображая тревогу. На другой стороне сцены объявилась кукла-Смерть с косой в руках. Царь пропел:
– Вижу, Смерть косой откинула засов,
Не оставив на отсрочку даже снов.
Покрываюсь трупным ядом без нужды,
Ослепленный светом меченой звезды.
Кукла-Смерть взмахнула косой, и голова царя повисла на одной-единственной ниточке. Зрители откликнулись одобрительным сопением.
Йешуа решил уйти. Его всегда неприятно задевала жажда толпы хотя бы в куклах увидеть уничижение тех, перед кем они стелятся в жизни. Но тут вертепщик прервал монолог царя и запел о небесном знамении, о той звезде, что дала свет всему миру, и о той музыке, что лилась с неба и которую нельзя передать ни в словах, ни на обычных инструментах. Беспечные зрители, подбадривая рассказчика, захлопали в ладоши, а то, что при этом не ко времени потускнело небо и солнце, не дождавшись луны, погасло, так это оборачивалось лишь удобством. Ведь именно тогда в домик сквозь вырезанное в форме звезды отверстие непостижимым образом проник свет и оставался там до тех пор, пока шло представление.
Йешуа с трудом улавливал пение вертепщика, что было объяснимо. Когда совсем рядом уничтожается все, созданное без ведома Бога, один всеобщий грохот поглощает разнообразие звуков, утверждая свою единственную тишину.
Йешуа плохо слышал, но видел, как на верхней сцене появились женщина с младенцем на руках и игрушечный ослик. Плавно и торжественно женщину обступили три новые куклы с коронами на головах и поклонились младенцу. Сверху повалил сделанный из хлопка снег, звезда на небе засияла еще ярче, и даже отсюда было видно, как мать улыбается сыну, а согнувшиеся в поклоне цари кладут к ее ногам подарки и медленно удаляются.
Вокруг с обидной легкостью рассыпались возведенные на века храмы и в черноте вечной ночи обезумевшие матери на ощупь искали детей своих, стараясь перекричать животных. И только хрупкие стены вертепа хранили свет, и он оставался последним светом этого мира. Там падал снег. Убаюкивая последнего зрителя, вертепщик пел:
– Пляшут ангелы на небе, а внизу
Все цари с поклоном тащат Богу мзду.
Наступает царство Света и Добра,
Мать сыночка провожает навсегда.
От теплоты и покоя глаза у Йешуа начали слипаться. Он отчетливо почувствовал запах мокрой от снега шерсти, услышал мамино нашептывание, увидел коврик с желтой пирамидой на стене, вспомнил все разом – вспомнил, зачем пришел в этот мир. Вспомнил яркий свет и небо, терпеливо дожидавшееся его возвращения.
Говорят, будто в тот день страшная буря из черного песка разлучила людей с жирными стадами, разрушила Золотой город, сравняв с землей Красную гору, а про Йешуа бен Иоханона не без участливого злорадства вспоминали, что “уподобился он пеликану в пустыне и стал, как филин на развалинах, и ел пепел, как хлеб”.
Исчез Йешу, оставив в миске вертепщика три монеты с именами Мельхиора, Бальтазара и Йаспара. А что стало с миской, монетами и вертепщиком – неизвестно. Песок, одержимый бурей, следов не оставляет.
ПЕНТАГРАММАТОН*
Если бы не заведенный Богом небесный порядок смены светил, я мог бы подумать, что времени как такового не существует вовсе. Вокруг сплошная вода. Парус выгнулся до предела, люди на корме дружно упираются в рулевое весло, капитан помогает криком, я закрываю глаза, долго-долго считаю, открываю – и что? Ничего. Расстояние до горизонта остается прежним. Вокруг та же вода, какой она была вчера и какой останется завтра.
Я совсем один, если не считать тех людей, что перевозят меня с одного конца света на другой. Моим рассказам никто не верит. Они все более укрепляются в мысли, что я беглый преступник, и откровенно намекают на двойную плату. Конечно, в истории о Назарянине многое выглядело неправдоподобно, но объяснить лучше у меня не получалось, а они уже сделали о нем свой вывод: когда человеку перевалило за тридцать и у него нет жены и детей, то скорее всего по мужской части у него не все ладно, отчего и случаются всевозможные метания.
Да что с ними говорить?! Я старался уединиться в трюме корабля, где и наткнулся однажды на незатейливую библиотечку, составленную одинокими суровыми мужчинами исключительно для рукоблудия. Прочитав поучительную историю о ненасытной в любви матроне и изучив совершенно невыполнимые позиции соития мужчины и женщины, я заметил новехонький, явно не пользующийся вниманием свиток, красочно рассказывающий о жизни богини Кали.** То, что ее подвиги никак не заинтересовали моряков, было вполне объяснимо. Отвратительного вида женщина с клыками вместо зубов только и делала, что рубила головы мужчинам и, не довольствуясь этим, вспарывала им животы, выпуская наружу брызжущую фонтанчиком кровь.
* П е н т а г р а м м а т о н – зашифрованное, непроизносимое имя Иисуса Христа.
** К а л и – одна из ипостасей жены Шивы.
Дождавшись смены на вахте, я поинтересовался, откуда взялся свиток, и мне объяснили, что раньше подобные книжицы завозились в Индию в большом количестве, а потом сметливые патуи из Бенгалии сами наловчились малевать эту ерунду и необходимость в импорте отпала. Остатки разошлись по бросовым ценам, а ту, что у меня в руках, отложили на случай, если хорошие картинки истреплются до неразборчивости. Тогда может сгодиться и эта – все же богиня сверху голая и грудь у нее, прямо скажем, не маленькая, так что если не обращать внимание на трупный цвет кожи да закрыть ей лицо, то можно на досуге развлечься и с такой.
Оставшись опять один, я медленно раскручивал свиток из джутовой ткани, пытаясь понять, что меня в нем заинтересовало. Картинки возникали одна за другой, и рисованные герои оживали. Богиня двигала руками, скалила рот, обнажая клыки, и я невольно щурил глаза, стараясь уберечься от брызнувшей со свитка чужой крови. В Индии мне доводилось видеть канонические изображения богини, но тут меня что-то смущало. Мелочь, деталь, но какая? Понятно: здесь Кали оживает, двигается, скалит кровавый рот, но где-то в изображение закралась ошибка…
Конечно, ее ожерелье! Настоящее должно состоять из черепов, а на этих картинках оно собрано из мужских голов, принадлежавших самовлюбленным самцам-сердцеедам.
Такая книжка задумывалась на радость опороченным женщинам. Именно они находили в ней отдохновение и веру в неминуемое возмездие.
Смутно предчувствуя удачу, мешая всем и вся, я узнал, что похожую продукцию изготавливали в районе горы Джебель-Корун-Хаттин*, но теперь там, кажется, ничего нет, да и надобность в подобном искусстве отпала…
Не буду утомлять читателя дальнейшим описанием моего путешествия по воде, оно, как я уже упоминал, было слишком однообразным. Прибыв в порт, я тотчас начал расспросы и был немало удивлен, узнав, что место это всем хорошо знакомо и туда частенько провожают желающих увидеть местные красоты.
Мне достался молодой, не в меру разговорчивый проводник, от которого я услышал, что на самом деле гора называется Кварантанией и от ее величия теперь мало что осталось. Рассказывают о каком-то Варфоломее, якобы высвободившем демона из статуи идола и заставившем его уничтожить святилища идолопоклонников, а вместе с ними и настенную живопись, находящуюся внутри. Другие утверждают, что Варфоломей пришел гораздо позже, а Золотую вершину разрушила небывалая буря, так как город представлял собой великий обман и золотые дома на проверку оказались иллюзией, сотворенной из песка, замешанного на верблюжьей слюне и сперме, отливающей на солнце особенным, золотым блеском. Где там правда, уже никто не узнает. Отличительный признак оставшихся жителей – полное отсутствие памяти. В свое время они доверяли ее царице Лилит, но с первыми лоскутьями ветра она сбежала, прихватив чужую память с собой, и брошенные люди грезят обещанным ранее богатством, думая, что в воздухе еще витают мельчайшие золотые пылинки и, когда ветер стихнет совсем, земля в пределах видимости обязательно покроется наичистейшим золотом.
Проводник еще долго рассуждал на темы домыслов и суеверий, но сам, будучи непоколебимым софистом, верил лишь в торжество человеческого разума.
Исключительно из вежливости я поддержал разговор вопросом, спросив об Йешуа, и проводник, даже не задумавшись, с готовностью ответил:
– Конечно, конечно! Величайшим магом являлся. Владел словом заветным. Такие чудеса вытворял! Где там Нектанебу** с ним тягаться. Картины у него оживали, скульптуры двигались. С помощью пентаграмматона чем хочешь управлял.
– Постой, постой! – перебил его я. – Ты, наверное, хотел сказать “тетраграмматона”?***
* Одно из названий горы, где Иисус Христос был искушаем дьяволом.
** Н е к т а н е б II – последний царь Египта. Считался самым искусным магом.
*** Тайное, непроизносимое имя бога. Правильное произнесение его давало человеку неограниченные возможности.
Проводник, нисколько не смутившись, продолжил:
– Это или другое слово – я большой разницы не вижу, только слышал о пентаграмматоне, а за точность ручаться не могу. Говорю же – они все без памяти живут. Бормочут себе что-то под нос. Разобрать невозможно. Был тут до тебя один дознаватель из столицы. Он у них про магическую книгу Тота сведения выудил. Вроде лежит она в сундуке на дне реки в Стране Пирамид, охраняемая выводком ядовитых змей. Кто книгу прочитает – обретет “слова власти”. Сможет останавливать полет птиц, управлять движением облаков на небе. Из морской пучины всех рыб вынимать, разглядывать, изучать по надобности. В его силах облик человека в могиле оставить неизменным, неподвластным червям и времени. Видимо, Йешу удалось полистать эту книженцию. Он же во всех Индиях побывал, научился там с ползучими тварями управляться. Что ему змеиный клубок вокруг сундука распутать? Поиграл на дудочке – и готово.
– А ты сам веришь в подобную книгу? – спросил я.
Проводнику такое внимание к его суждениям явно доставляло удовольствие. Он изобразил задумчивое лицо и, хотя был готов ответить тотчас, выдержал паузу, и только потом сказал:
– Я верю в накопленный мудрецами опыт и, возможно, ими записанный. Но – в сундуке, на дне реки – это уж извините. Книга ведь промокнет. Вопрос в другом. Чудеса он творил, и этого никто не отрицает. Многими зафиксировано. Но каким образом? Вот в чем вопрос. Я думаю, не иначе, как знания тонкой механики использовались. По-другому не объяснить… Да вот мы и приехали. Попрошу, так сказать, расплатиться…
Не знаю, надо ли удивляться тому, что и эта земля оказалось пустыней?
Кто другой, будучи на моем месте, подумал бы о метеоритах, поражающих с неба избранные точки, но я, зная об удивительной способности человека из Назарета оставлять после себя пустыню, воспринял увиденное как должное.
Знаменитая гора на самом деле представляла собой унылую возвышенность, правда, весьма впечатляющих размеров, но без единого намека на растения. Описаниям отвечал лишь цвет холма – красноватый, с тонкими зелеными прожилками, и если бы я числился в живописцах, то вполне мог написать с него спящего Левиафана, о котором слышал ранее. Вся атмосфера вокруг была пронизана тем тревожным покоем, который обычно сразу замечается приезжим и оставляет совершенно невозмутимыми местных жителей. Достопримечательностью здешнего пейзажа были плохая видимость, нечеткость в восприятии предметов, которые и объяснялись ими как гарантия наличия в воздухе золотых пылинок.
Жили здесь довольно примитивно, в наспех сооруженных шатрах, без малейшего желания обустроиться основательней и надолго. Весь быт тоже носил отпечаток временности. Они пасли скот, ткали ковры, готовили сыр и прочее, но все это было вынужденным времяпрепровождением до того часа, когда осядет золотой песок и они, вздохнув с облегчением, заберут обещанное каждому богатство и уедут отсюда навсегда. Всякий день после работы люди спешили к своим шатрам, чтобы вместе с родными и близкими смотреть на небо, выискивая признаки оседания золота в виде странной на цвет тучи или в кривом полете птицы, возможно, уже с трудом пробивающей себе дорогу в небе сквозь золотую пыль. Волнительное ожидание было столь заразительным, что я и сам вскоре научился отличать золотое скопление пылинок от обыкновенного пятна на небе.
Любой вновь прибывший относился к этому занятию со снисходительным сочувствием, но стоило ему задержаться у горы на несколько дней, как он уже тыкал пальцем в небо и кричал: “Вот! Вот! Кажется, оно!”
Нескончаемые деньги позволяли мне по-прежнему ничего не делать, и после первых дней привыкания я занялся расспросами и тщательным изучением песка, что, впрочем, никак не приблизило меня к цели.
По прошествии двух недель, изнуряемый бездельем, я подружился с местными детьми. Как и я, они не были обременены постоянной работой. Им льстило внимание взрослого, а я нашел благодарных слушателей. Они называли меня почтительно “дядя Исследователь”, усердно стараясь вникнуть в смысл затеянных поисков. Искренне сопереживая моим неудачам, они сами вызвались разведать, что делал здесь Назарянин, предложив раскопать засыпанное место и узнать, какая тайна кроется под слоем песка. Осторожно, дабы не навлечь гнев родителей, мы затеяли вроде бы игру в строительство детского городка, тогда как на самом деле осмелились пойти наперекор тому, кто одним махом смел с земли высоченную гору и все строения вокруг нее.
Днем мы разгребали податливый песок, а вечером, сидя у костра, я рассказывал детям о Назарянине, иногда приукрашивая истории чудесами и опасностями, чтобы их всевозрастающий интерес к Йешуа помог мне довести начатое до конца.
Малыши оказались гораздо любознательнее своих родителей, и через несколько месяцев копания мы наконец увидели первые обломки городских стен.
Мои добровольные помощники обрадовались тому, что стали полноправными хозяевами огромного мира взрослых со всей его утварью, одеждой и даже настоящими деньгами. Меня же интересовал тот тончайший механизм, с помощью которого Назарянин овладевал сознанием людей. Поэтому в первую очередь я уделял внимание верхним слоям мусора, надеясь, что именно они служили основой Золотого города и, скатившись с вершины Красной горы, вместе с песком принесли расшифровку тайны.
Привлеченные видом отрытых вещей, к раскопкам потянулись охочие до чужого взрослые, а следом – и какие-то специалисты по разгадыванию подземных секретов.
К счастью, так как я искал нечто невидимое, мне почти не мешали, отдавая без сожаления обрывки рукописей, совершенно не применимые в хозяйстве лекала и трафаретные заготовки к длинному фризу с изображением скучнейшего, во всех его подробностях, процесса сбора урожая пшеницы. Мне было позволено владеть огромными кусками стен и даже самим городом, конечно, после того, как он подвергся окончательной чистке. И я кропотливо собирал из кусочков штукатурки цельную картину мира, изображенную на городских стенах.
Едва переведя дух от пережитых потрясений (все-таки не каждый день из-под земли вылезает столько полезных вещей), самые разгоряченные добытчики вновь и вновь возвращались к раскопкам, но выметенные дочиста улицы не оставляли им никакой надежды на дальнейшее обогащение. Совершенно случайно я обратил внимание на одного такого приобретателя ничейного имущества. Он сидел возле восстановленной мною стены и сосредоточенно ковырял ногтем прекрасно выписанную бархатную драпировку скатерти, покрывавшую нарисованный стол. Добравшись до белой штукатурки, он окончательно убедился в обмане (о котором, правда, подозревал заранее), плюнул на свой ноготь, потер об одежду, очистив его таким образом от иллюзорной скверны, и, еще раз оглядев пустые улицы, ушел.
Вечером я решил провести над обитателями шатров эксперимент, для чего весь день приводил в порядок несколько трафаретных заготовок лаврового венка и искусную работу неизвестного мастера, создавшего изящную рамку из свитых воедино полевых цветов и виноградной лозы.
Когда небо потемнело и наблюдение за скоплением золотой пыли стало невозможным, я пригласил людей в отрытый город и, высветив факелами одну из стен, где скорее всего был изображен пир во дворце Одиссея, попросил сказать, кто сидит за столом. Оглядев лица пирующих, мне сказали, что это просто люди. Тогда, воспользовавшись их пересудами, я быстро с помощью трафаретов обозначил на головах двух гостей Пенелопы лавровые венки, после чего повторил вопрос. Мне тут же, без колебаний, объяснили, что двое в венках – герои-цари, а остальные – их свита. Тогда я спросил, кто из этих двоих важнее, и вновь привел людей в замешательство. Но стоило мне выделить одного из гостей рамкой, как все указали на него, уверяя, что именно он главный.
Люди разошлись по шатрам, так и не поняв увиденное, а я поспешил к своим кучам мусора, уже догадываясь, какими обладаю возможностями в управлении чужим сознанием.
Постепенно дети покинули меня. Осталась лишь одна маленькая девочка лет пяти по имени Рахиль. Прелестная во всех отношениях, она чуть что сразу спешила ко мне, осторожно ступая босыми ножками по мелким камням. Бережно придерживая край платьица, чтобы, как она говорила, “дома не заругали”, Рахиль брала метелку и аккуратными движениями потихоньку смахивала серую пыль с очередной фрески. Когда на стене появлялось лицо или неведомое ей животное, она прекращала работу и молча ждала моих пояснений.
Так мы обнаружили под слоем пыли изображения обитателей моря, начиная с рыб и заканчивая осьминогами, скатами и морскими змеями. На память приходила магическая книга Тота, и я, восхищаясь изобретательностью Назарянина, без всякого пребывания на дне морском мог рассказывать девочке о каждом из его обитателей.
После полудня мы на время прекращали работу. Мать Рахили звала ее обедать, а через час малышка опять спешила ко мне, неся на вытянутых руках кусок лепешки, щедро политый сладкой патокой, и, потупив голову, говорила: “Здесь одного кусочка не хватает. Это я пробовала”.
Если изображения рыб не вызывали у меня никаких вопросов, то смысл запечатления процесса сукноделия оставался неразрешимой загадкой. Небрежно выполненный, без ясной композиции, с тусклым, однообразным набором красок, сюжет раздражал, одновременно вызывая неясную тревогу. Это касалось и сцен с выпечкой хлеба, и многого другого.
Я не мог понять мотивов, побудивших Назарянина выполнять бестолковый заказ, зная, что к тому времени он совершенно не нуждался в случайном заработке. Путаясь в догадках, я призывал на помощь местных жителей и, радуясь малейшим проблескам в их памяти, настойчиво спрашивал о каждом изображенном объекте, но они всякий раз говорили одно и то же: “Кажется, так оно и было”. Теряя терпение, я старался обратить их внимание на детали: “Неужели женщины носили такую длинную одежду с едва заметным разрезом?” Мне отвечали, что, конечно, нет. Красивые ноги всегда хотелось показать, но раз здесь нарисовано так, значит, так оно и было.
Чем пристальнее я рассматривал фрески, тем чаще мне представлялся нерадивый копиист, отвлекшийся на мимолетный пустяк и случайно сдвинувший кальку с копируемого образца. Он попросту не заметил оплошности, продолжая и продолжая работу как ни в чем не бывало.
Последующие несколько дней я посвятил более тщательной сортировке предметов, оставшихся от Золотого города. Помимо найденных ранее лекал для ваз я с интересом рассматривал заготовки, изображающие красивые носы, глаза, губы и даже драгоценные украшения. Конечно, мне следовало догадаться раньше, памятуя о книге Тота, что уходящие в мир иной желали и там оставаться во всем блеске своего несуществующего величия.
Но это было лишь началом открытий. Одна мысль не давала мне покоя. Виной тому послужили кусочки мозаичной смальты, имитирующие глаза. Много-много глаз. А я помнил умозаключения греческих философов о том, что в толпе простых смертных следует узнавать богов по их глазам – они пристально смотрят, и веки их никогда не смыкаются. Так вот, веки глаз, во множестве рассыпанные у меня под ногами, не сомкнутся уже никогда.
Следующий день мы с Рахиль посвятили расчистке прямоугольных плит с изображением восхитительного сада. Одинаковые в размерах, с одинаковыми цветами. Разница заключалась в мастерстве исполнения.
Бытовавшее в империи мнение о рае как саде здесь воплощалось в полной мере. Значит, желающий мог заказать подобную плиту и при жизни обрести рай?
Когда я продемонстрировал эдемские кущи родителям Рахиль, они после недолгого любования цветистой красотой вспомнили, что действительно слышали, кажется, от Йешуа бен Иоханана, слова: “Еще при жизни войдете в рай, и каждый получит мой удел”.
Ранее не объяснимые сюжеты теперь не виделись мне такими бессмысленными.
Стараясь не думать о худшем, я поспешил вернуться к помещению, в прошлом отпугнувшему меня своей нелепостью, – длинный-предлинный проход, ведущий в одну-единственную комнату. Ни окон, ни дверей. Один путь в одну комнату. Правда, теперь его тусклые стены меня обрадовали. Сплошное серое ничто. И, если бы не проблеск цвета, случайно возникший в перспективе, я мог повернуть обратно. Сделав пару шагов вперед, я обнаружил на стене траву и вместе с ней тянущихся к свету бледных человечков. С каждым моим шагом рисованные люди множились, обретая навыки пользования землей: они пахали, сеяли, ловили рыбу, занимая все большее пространство на стене. Вначале отсутствие под ними зримой опоры было воспринято мной как утрата фрагментов росписи, но на самом деле эта пугающая чернота оказалась краем бесконечной Вселенной, и вся тяжесть мира сейчас держалась лишь по воле его Создателя. Как и люди на стене, я потянулся туда, где ясная прозрачность неба обещала безмятежный приют. Нарастающая мощь красок и света влекла меня прямо в объятия Бога. Я побежал, но, ослепленный сиянием труб рисованных архангелов, зажмурился и резко ударился о стену, а открыв глаза, увидел пустое место – и это было место Бога. Святилище, приготовленное для Лилит. Бесконечно справедливая, она взяла всю заботу о людях на себя, упреждая малейшее желание своей паствы. И, если кого-нибудь посещала смутная тоска о бесполезно прожитой жизни, Лилит видела причину недомогания в обременительной памяти и, еженощно выхаживая больного, просила отдать эту гадкую память ей. Преимущество лечения обнаруживалось незамедлительно, и вот уже бывший отступник счастливо смеялся, спрашивая у Лилит свое имя, а она, смеясь вместе с ним, терпеливо объясняла благодарным родственникам, что ни к чему помнить вчерашний день, если он уже вчерашний… С больными людьми так много хлопот. Они же как малые дети. Теперь им каждый день надо показывать лицо Бога, чтобы в ее отсутствие они случайно не приняли чужого за своего…
Кажется, после удара о стену я заболел. Во всяком случае, когда я смог вновь воспринимать мир таким, каков он есть на самом деле, то с удивлением нашел себя дрожащим, насквозь пропитанным собственным потом и увидел над головой полог шатра родителей Рахили. Девочка сидела на корточках рядом и внимательно меня рассматривала.
Заметив мое пробуждение, она, ни о чем не спрашивая, принесла душистый отвар, обмакнула в него хлебный мякиш и бережно приложила к моим губам.
Что я мог сказать маленькой девочке? Рассказать историю о таком же маленьком мальчике? О том, как он болел и много дней не видел солнца, птиц, облаков, улицу и всего того, что хотят видеть дети каждый день. Даже дверной проем в его доме был задернут шторой, сохраняя в комнате остатки ночной прохлады. Откуда ей, выросшей в шатре без стен и просыпающейся вместе с пустыней, знать о домах, где нечего видеть, кроме провисшего коврика с изображением ядовито-желтой пирамиды и охраняющего ее сфинкса? Разве вина матери в том, что она, внушая надежду сыну, рассказывала ему о бесстрашном мальчике в красных сандаликах, победившем разбойников и порушившем идолов в стране пирамид? Кто мог подумать, что ее сын расширит коврик до размеров космоса?
Ничего не сказал я Рахили, а она ничего не спрашивала.
Прослышав о моем выздоровлении, у края шатра столпились люди. Оказывается, самые дотошные из них были посланы племенем к расписанным стенам города для отыскания заразы, внезапно поразившей меня и грозящей населению истребительным мором. Изучив фрески, они пришли к выводу, что причиной болезни является чрезмерное разглядывание непристойного вида картинок и мерзопакостных существ, заселивших стены в последние дни существования Золотого города. Эти сюжеты не могли быть отражением реальных событий и являлись результатом хулиганских выходок Йешуа бен Иоханана, подорвавшего свое здоровье пьянством и непотребным блудом. Высказав свое заключение, старейшины хотели удалиться, считая, что поставленный диагноз поможет мне скорее встать на ноги, но я попросил их указать на рисунки, поселившие в моем теле губительный озноб.
Меня осторожно взяли под руки и по дороге к руинам рассказали печальную историю оскверненного мамзера* Йешуа бен Иоханана. Хотя подобное вспоминать им было неприятно, беспокойство за мою жизнь и жалостливые причитания Рахили вынудили их обратиться к остаткам ненужной памяти.
Оказывается, не только я, но и многие другие попались на хитроумные обманки Йешуа, и лишь благодаря проницательности Лилит замыслы Йешуа были раскрыты, а сам он упал на землю. Пользуясь незаконно обретенными “словами власти”, этот самый Йешуа творил все, что хотел, и, летая в облаках подобно орлу, не давал проходу небесным тварям, приобщенным к этому занятию по наущению Творца.
Правда, вначале Йешуа ходил у царицы в любимчиках и его удивительные таланты направлялись ею на благо всех страждущих. Прибегнув к “словам власти”, он наделил желающих коровами, волами, курами и другой живностью в обмен на просьбу Лилит кланяться ей в пояс, что являлось совершенно пустяковым делом для любого человека, воспитанного в уважении к старшим. Сам Йешуа избегал поклонов, а после посетившего его на рыночной площади видения окончательно заполнил собой небо, и грехи его превзошли благость Лилит.
После долгих, но напрасных увещеваний было решено низвергнуть Йешуа на землю, для чего призвали Йехуду**, ибо про него нашли слова у пророков: “Во дни его Восхваленный спасется, и страна будет жить безопасно”. Именно ему царица указала на уязвимое место Назарянина – с самого рождения окружен мамзер одиночеством и, даже познав “слова власти”, остается на небе один со своим великим именем. Обученный царицей, этот Йехуда притворился близким другом отступника. Наблюдавшие их дружбу стали поговаривать о случившемся между ними содомском грехе, столь велика была видимая любовь их друг к другу. Да и как еще можно было расценить бесконечные ласки и поцелуи Йехуды, если даже женщины, имевшие с ним ранее связь, ревновали его к Назарянину! Разве мог вечно одинокий мамзер устоять и не выдать другу слова заветные? И вознесся Йехуда выше всякого имени и осквернил Йешуа своим семяизвержением, о чем оповестил весь свет, не дожидаясь решения Лилит. Как ни силился Йешуа улететь от позора, но смог только подпрыгивать, а будучи схваченный, с завязанными глазами растерял свое чародейство и не угадал имени того, кто его бьет и из какого дерева сделана палка бьющего, тогда как мудрецы били его ногами.
* М а м з е р – незаконнорожденный.
** Й е х у д а – Иуда, “Восхваленный”.
Йехуда, оставшись на небе, требовал за свой подвиг должных почестей, нежился в облаках и кричал сверху: “Про меня в книге Бытия сказано: “Тебя восхвалят братья твои!” Справедливая Лилит, усмотрев в его словах излишнюю заносчивость, заметила на одеждах Йехуды следы его же семени, и он тотчас рухнул на землю, оказавшись по собственному недосмотру самооскверненным.
Поучительная история закончилась. Мы подошли к развалинам города, и я спросил рассказчиков:
– С чего вы решили, будто Йешуа мог летать подобно орлу?
На меня посмотрели с искренним удивлением: кому они только что так подробно рассказывали о “словах власти”? И молча указали на каноническое изображение летящего бога солнца.
– Это же Гелиос! – сказал я, но мне не дали продолжить.
– Хорошо, пусть будет Гелиос. Но ведь с кого-то его срисовали? Кто-то летал! Мы что, по-твоему, простой картинке могли поверить?
Дальнейшие препирательства были явно бессмысленны. Созревший в голове Назарянина злокачественный плод сам собой лопнул, просыпав семена на удобренную почву.
При этом интересовавшее меня лицо Йешуа было тщательно соскоблено.
Я попросил разрешения остаться одному и, переходя от стены к стене, совсем по-другому воспринимал любовные забавы безликого сатира с нимфой, забывших о том, что раздетые люди являются легкой добычей для злых духов.
Последняя из сохранившихся стен рассказывала историю о падении Икара.
– Со мной это тоже было, – услышал я за спиной и, обернувшись, увидел грустную Рахиль. – Одна девочка в подружки просилась. Так хотела, ужас какой! – Рахиль для выразительности зажмурила глаза. – А когда мы сдружились, она мою куклу затребовала. Самую красивую во всей пустыне. Мне папа привез издалека. Он потом очень ругался, когда увидел куклу у чужой девочки. А знаешь, как я плакала, когда осталась без подружки и куклы? Я их так любила. А теперь понимаю. Выросла, скоро шесть лет будет. Зачем мне, взрослой, кукла? А любовь осталась. Ее не отнимешь.
Забыв, что разговариваю с ребенком, я неизвестно от кого отмахнулся и раздраженно, даже повысив голос, сказал:
– Не то говоришь! Там кукла, а здесь живые люди. Сколько я видел красивых, искренних женщин, любивших его без всяких “слов власти”. И как он с ними поступил? Ради чего? Ради этого? – Я указал рукой на развратные картинки.
– То, что он здесь с разными тетеньками целуется, ничего не значит, – сказала Рахиль. – Может, он жалеет их. Видишь, они все лежат? Значит, упали. Конечно, им больно. Вот ты столько про него знаешь, а не понял, что ему совсем другая тетя нужна. Такая, как его мама. Ведь ее из многих сам Бог выбрал. Как же он мог себе другую высмотреть?
Совершенно растерявшись, я продолжал настаивать на своем:
– Хорошо, оставим тетенек. Как дальнейшее оправдать можно? Если ты, конечно, понимаешь, о чем я? Ведь он неправду за подлинную жизнь выдавал. Замысел Творца переиначил. Господь оставил нам образ наш и землю нашу в вечное напоминание о Себе, а Йешу дело Его подверг сомнению. Вот в чем трагедия. Вот что он придумал! А ты мне про тетенек рассказываешь!
Рахиль посмотрела по сторонам и жестом попросила меня пригнуться, после чего почти шепотом сказала:
– Помнишь, ты сам говорил, что хочешь обнаружить “незаполненное место” в жизни Йешуа? Помнишь? – Я кивнул, и Рахиль зашептала еще тише: – Так вот, все, что он делал, и есть “незаполненное место”, то, что его Отец не успел сделать. Смотри сколько всего вокруг: деревья с птицами – одна красивей другой. И реки есть с рыбами. Даже про пустыню Бог не забыл. Куда ни глянь – все уже сделано, и сделано хорошо, красиво. Что оставалось Йешуа? Вот он и придумал себе занятие. Совсем как у папы своего. А про тетенек ты сам начал. Так что не надо…
Совершенно подчинившись детскому пониманию жизни Йешуа и невольно подражая Рахиль, я так же тихо спросил:
– Это ты верно сказала, но объясни: как же он мог, зная и про себя, и про мать, и про Отца, пойти на гору к Лилит? Его никто силой не гнал! Он сам сорок дней поднимался и, нанявшись к Лилит в услужение, сам отдал ей память. Добровольно!
Рахиль поджала губки и нахмурилась. Чувствовалось, что она была целиком на стороне Йешуа и, как могла, хотела ему помочь.
– А с тобой разве такого не было? Ты чего-то ждешь, а оно не случается и не случается. Скольких друзей он оставил ради встречи с Отцом Небесным! Такое не всякий выдержит. Вот и имя Отца настоящего на Иоханан поменял. Я думаю, если бы он от памяти не отказался, то совсем в родителях своих разуверился. Понимаешь?
Я кивнул, поднял Рахиль на руки и, сдув ее черные кудряшки, поцеловал в лобик.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ (Q)
Куда бы сейчас ни шел Йешуа – он шел домой. В пустыне можно поворачивать налево, направо, возвращаться назад, и все равно получается, что ты идешь вперед. Йешуа так и шел. Вперед. Домой.
Ссадины давно покрылись черно-фиолетовой коркой и напоминали о себе, когда Йешуа пытался отковырнуть одну из них, чтобы вернуться домой чистым.
Солнце заполнило собой все небо. От него болела голова, и не было слышно Батх-Кол*, отзвук божественного голоса.
Надо скорее прийти домой. Там мама. А что если рядом с нею Отец? Как будет хорошо! Надо же! Йешуа обошел весь мир, а Отец сидит рядом с мамой и ждет его дома. Что ему делать одному на небе? Конечно, Он с мамой. Как Йешуа не подумал об этом раньше?
Шум. Неужели Батх-Кол? Нет, река. Тростник такой густой, что к воде и не протиснуться. Самая милая, лучшая вода в мире. Вода Иордана.
Отгоняя руками скопившуюся у берега муть, Йешуа медленно вошел в реку. С головой окунулся и тут же вернулся на берег. От быстро просыхающей одежды поднимался легковесный пар. Там, где тростник почти целиком вытоптали, виднелись следы копыт. На водной шаткости плавно качался навоз. Где-то близко люди.
Йешуа пошел вдоль берега. Мимо проплыла, увлекаемая ко дну, белая тряпка. Что могло случиться, если люди вот так запросто оставляют без присмотра свое белье?
Пройдя чуть дальше, он обнаружил большое скопление народа. В этом месте река поворачивала, и Йешуа не мог видеть, кого они там высматривают. Толкаются, вытягивают шеи. Вот женщина тянется что есть сил, цепляется одной рукой за одежду соседа, боясь быть оттесненной от самого интересного, а другой беспрестанно шарит позади себя, пытаясь ухватить родное дитя. Какое там! Он уже вон где!
Йешуа нагнулся и, подтолкнув малыша под попку, направил его сосредоточенное движение в сторону матери.
Подошел ближе. Все равно ничего не видно. Только слышно, как люди передают друг другу увиденное:
– Пустынник, сын Захарии**, пророчествует! Да не толкайтесь! Тише! Ничего не слышно.
* Б а т х — К о л – дочь Голоса. Эхо. Божественное откровение или озарение, посредством которого вдохновлялись пророки Израиля.
** Иоанн Креститель.
Йешуа присел, раздвинул руками полы чьей-то одежды и в образовавшуюся щель увидел стоявшего по пояс в воде мужчину, совсем не похожего на безумно витийствующего глашатая пустыни. Отсюда могло показаться, что люди нарочно оттеснили сына Захарии к воде и теперь ждут от него исполнения желаний, будь то поимка большой рыбины или выуживание утраченного перстня.
Пробираясь среди ног, Йешуа постепенно приблизился к центру действия и уже без помех мог видеть, как Пустынник обвел ничего не значащим взглядом толпу, плавно, будто не решаясь, поднял руку к небу, на миг задержал ее и так же медленно повернул палец в сторону Йешуа. Потом, как всем показалось, чуточку сдвинул палец, а затем и вовсе опустил руку. В наступившей тишине можно было различить лишь стелющееся над водой жужжание насекомых.
Обратив взгляд на свое подрагивающее отражение и продолжая пребывать в глубокой задумчивости, он произнес:
– Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира. Сей есть, о Котором я сказал: “За мною идет Муж, Который стал впереди меня, потому что Он был прежде меня”. Я не знал Его, но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю. Я видел Духа, сходящего с неба, как голубя, и пребывающего на Нем.
За спиной пророка никого не было. Все начали оглядываться, не обращая внимания на согнувшегося в три погибели Йешуа.
Он тоже обернулся и увидел идущего вдоль берега человека со знакомыми чертами лица. Даже издалека, даже по прошествии стольких лет Йешуа узнал Его. Это был Иисус из родного ему Назарета. Он жил тремя дворами дальше от них, но, будучи старше на год или два, не принимал участия в играх соседской малышни. Да, это был Иисус из Назарета. Это был Он!..
В случившейся толкотне Йешуа чуть не раздавили. Чуть было не втоптали в прибрежную грязь. Он встал, отвернулся и пошел в другую сторону. ПОШЕЛ ПО ВОДЕ.
Журнальный вариант.