Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2005
Завершился очередной, третий по счету конкурс “Действующие лица”. По сложившейся традиции первого ноября в театре “Школа современной пьесы” вручили премии. Первую – хабаровскому гражданину Константину Костенко за пьесу “Гитлер и Гитлер”. Вторая премия досталась екатеринбуржцу Олегу Богаеву за “Марьино поле”. Третья – москвичке Лилии Боровской за драму “На краю мира”. Да еще в этом году впервые вручалась премия за лучшую политическую пьесу, учрежденная Виталием Третьяковым. Этой своей политической премией Третьяков наградил пьесу томича Сергея Решетникова “Часовой”. Очень хороший выбор.
В этом году я снова оказался в жюри Всероссийской драматургической премии “Действующие лица”. Более того, худрук театра “Школа современной пьесы” Иосиф Райхельгауз, один из учредителей этой премии, предложил мне взять на себя ряд оргвопросов: я приглашал уважаемых людей в жюри, находил отборщиков. Понимаю, что читателей интересуют какие-то закулисные подробности. Тем более интересные, что в этом году внутренние разногласия всплыли после обнародования письма, обращенного к членам жюри: мол, не хотелось бы, чтобы среди лучших оказались пьесы, содержащие нецензурную лексику…
А что там нового? – спрашивают одни. И почему мы должны это ставить?!.. Зачем так много мата?
В самом деле, в сочинениях нынешних младодраматургов мат встречается часто. Вопросы, зачем “им” так много мата, не раз, не два ставили меня в тупик. И вот вдруг – как озарение – родился ответ (так сказать, в дополнение к многочисленным словарям и научным публикациям).
Мат вообще, матерное слово – некий знак, мысль, свернутая в трубочку, смятая до крохотного, но оттого не менее внушительного катышка (при этом сохраняемая в неизменности: “Я знаю силу слов, я знаю слов набат…”). В принципе, конечно, банальность (что может быть банальнее того, что описывают-обозначают русским матом?!). Однако ведь и “я тебя люблю”, которым герой одаривает героиню, такая же банальность. И – пошлость. Но слова “я тебя люблю” никакого протеста ни у кого не вызывают и никому не мешают. Никто не в силах отменить и запретить это самое “я тебя люблю”. Значит, и тем, и другим, обезличенным, давно уже превратившимся в знак, в символ чего-то большего, чего-то другого, можно пользоваться в конечном, крайнем случае.
“Действующие лица” в который уж раз проявили противоречия между “старым” и “новым”. Не между плохим и хорошим, а вот именно – между старым и новым. Молодое и новое вовсе не гарантируют, что продукт будет хорош. Но если не будет этого нового, то, на мой взгляд, скоро на театре вовсе не будет ничего. И вовсе не на что будет смотреть.
Вряд ли дело в объявленной Третьяковым новой премии – скорее в той самой моде на новое в “новой драме”. На модную технику “вербатим”, на живые журналы. Все это так или иначе проявляет себя в бесчисленных монологах и авторских отступлениях, в речи от первого лица, которую драматург и не думает передавать кому-либо другому. Короче говоря, в этом году выбор пьес “на политическую премию” был чрезвычайно широким. От неполиткорректного и жесткого сочинения Антона Северского и Анны Кармановой “Мы, вы, они…” до диалогов в жанре театра сатирических миниатюр Виктора Тетерина “Путин.doc”. От нескольких сцен Александра Железцова, написанных для театра политических кукол с главным героем Петрушкой, до “Часового” Решетникова, замешенного и “поднявшегося” на теме чеченской войны.
“Мы, вы, они…” – еще один камень преткновения. Нет сомнений в том, что пьеса начисто игнорирует модные ныне политкорректные тенденции. Одни говорят: античеченская, другие – антисемитская. Третьи – что пьеса сеет национальную рознь.
Ученики Николая Коляды пишут про то, что наболело, не вдумываясь, как оно там отзовется. Или – не отзовется. Для художника это плохо, для театра – запретный плод, который ни при каких обстоятельствах сладок быть не может. Но для конкурса, для тех, кто вынужденно думает о тенденциях, эта пьеса – знак беды. И, конечно, знак времени. Пройти мимо – сделать вид, что ничего страшного не происходит и что молодые таланты бодро рапортуют о народном единстве – ко Дню народного единства, а о Великой Отечественной войне – к очередному юбилею Победы. А молодые вдруг выламываются из этого благолепия и говорят о своем, неприятном. И неприятными словами.
Описывают школу в небольшом уральском городе, где хорошо обеспеченные дети кавказской национальности вступают в конфликт с местными, русскими, начинают навязывать свои земляческие правила. Короче говоря, это история о том, как неуставные взаимоотношения, известные нам по отчетам военных прокуроров и из газет, проникают в мирную (на самом деле – не мирную) жизнь. А тут еще директор школы по фамилии Сорензон… Плюс ненормативная лексика.
Неприятная пьеса, с какой стороны не возьми.
Можно отгородиться от жизни забором, сказать “нет” ненормативной лексике. А также – неполиткорректности и неверной трактовке национальной политики, которую проводят президент и правительство. Можно и нужно запретить драматургам использовать в своих пьесах слово “жид”. Нехорошее слово. Но в этом случае за бортом конкурса остался бы чеховский “Иванов”, будь он написан сегодня. Абсурд.
Но разве пьеса Олега Богаева “Марьино поле” – из приятных? А разве приятной была его пьеса “Русская народная почта”, в которой одинокий старик-пенсионер рассылает письма английской королеве Елизавете, клопам, Ленину, марсианам?.. И Табаков, сыгравший эту роль в спектакле, поставленном Камой Гинкасом, быть может, впервые за свою актерскую жизнь не был милым и приятным. Не так уж часто вспоминают эту роль, в которой старик в шапке-ушанке, с выпученными глазами, бился в окошко забитого или запаянного металлического склепа, не узнавая им самим выдуманного, нафантазированного мира. Им самим придуманного, но от этого не ставшего к нему, старику, добрее и сердечнее…
В десятке лучших в этом году оказалась пьеса Виктора Тетерина “Путин.doc”, уже изданная, уже идущая, правда, во фрагментах, в Политическом кабаре, в котором и я имею честь принимать участие. Два ее героя, чиновник местной администрации и вояка-полковник, затевают нешуточный спор о том, кто из них двоих сильнее любит нашего любимого Владимира Владимировича. Смешно? До определенного момента. Хороша ли пьеса? Не во всем, но и тут, на мой взгляд, существенно не то, в какой мере пьеса пригодна для сиюминутного применения.
Про “Гитлера и Гитлера” Константина Костенко бесконечно уважаемый мною выдающийся актер спрашивал и одновременно утверждал: “Я не понимаю, как это играть? Мне как актеру это неинтересно!” Но ведь, прошу прощения, и про Чехова в свое время говорили то же самое. А “Пластилин” Василия Сигарева называли поначалу не пьесой, а киносценарием…
Пьеса, слава богу, поставлена и до сих пор идет в Центре драматургии и режиссуры Казанцева и Рощина, желающие могут пойти, посмотреть, сделать собственные выводы.
Пьеса Костенко действительно не очень похожа на “обычную” пьесу. Цепочка диалогов, с одной стороны – Гитлер, с другой – парикмахер, портной, повар…
“ГИТЛЕР. Для того чтобы быть парикмахером, требуются ловкие, быстрые руки… Нация, у которой быстрые, ловкие руки, – это нация победителей… Тебе известно, что работа рук напрямую связана с работой мышления?..
ПАРИКМАХЕР. Да, мой фюрер.
ГИТЛЕР. Моторика рук – движения пальцев… Всё это каким-то непостижимым образом связано с работой языка; органов речи… Человек, у которого сильные, у которого широкие и твердые, как дерево, руки, – такой человек должен быть таким же широким, открытым… Человек с маленькими, с потными и… Человек с неприятными узенькими ладошками наверняка должен быть таким же неприятным и подлым…”
Гитлер говорит, витийствует, вещает, а его собеседник – с удовольствием соглашается, счастливый тем, что выбран в конфиденты.
Пьеса про то, как рождается насилие, что насилие – желанно, что обыватель ждет не дождется, когда рядом с ним появится человек, который разложит по полочкам всю путаницу мира, и ради этой понятности бытия он, обыватель, готов к любым ограничениям и к любой несвободе. Сыграть такого Гитлера, мне кажется, мечтает любой актер. Я знаю, с этой пьесой “в зубах” уже ходит-бродит по Москве в поисках постановщика актер Владимир Скворцов. Эту роль мог бы сыграть Анатолий Белый. А могла бы – такая мысль совсем не кажется абсурдной – и Евдокия Германова, на которую, как оказалось, ориентировалась Лилия Боровская, когда писала свою пьесу про деревенскую блаженную.
Разве это не “очень нужная и своевременная пьеса”? Всегда, в любое время? Кто бы сказал, что нет…