Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2005
Статьями Вальтера Колоновского, профессора Канзасского университета, и Ефима Гофмана, композитора и эссеиста, мы продолжаем публикацию материалов прошедшей в Москве в октябре этого года Международной конференции “Андрей Синявский – Абрам Терц: облик, образ, маска”, посвященной 80-летию писателя.
Вальтер КОЛОНОВСКИЙ
Игра у Синявского:
набоковские соотношения
Несмотря на то, что произведения Синявского буквально насквозь пронизаны игрой, пишут об этом нечасто. Однако немало написано об игровом начале в творчестве Набокова. В шестидесятые годы прошлого века, после выхода из печати романа “Лолита”, такие критики, как Альфред Аппель (Alfred Appel), Эндрю Филд (Andrew Field), Карл Проффер (Carl Proffer), Брайан Бойд (Bryan Boyd), Карл Эйхельбергер (Carl Eichelberger), Роберт Альтер (Robert Alter) и Саймон Карлински (Simon Karlinsky), обратили внимание на игровую составляющую произведений Набокова, как если бы он был единственным автором, позволяющим себе шутливое отношение к повествованию. А ведь литературная игра как существенная часть сатиры присуща многим писателям. В этой же традиции лежит и творчество Синявского.
У Синявского часто встречаются игры литературного склада, которые беспокоят или радуют читателя, заставляя его не только припоминать фрагменты известных в истории литературы произведений, но и гоняться за намеками и упоминаниями и к тому же распутывать повествование, осложненное образами из другого контекста. Синявский откровенно говорит, что он употребляет лукавые выдумки в своем творчестве, например, включает “массу игр” в “Прогулки с Пушкиным”. Защищая повесть “Любимов” от нападок критиков “реалистов”, он объясняет, что это сложная вещь: “Она построена на небылицах; все в ней противоречит здравому смыслу; все слова как тарабарщина”. Как и Набоков, Синявский – повествователь-шут, глубоко заводящий читателя на территорию метафикции, где фабула и литературная условность борются за внимание. Для критиков важно, что в романе “Ада” Набоков пародирует первое предложение романа “Анна Каренина”. Не менее важно, что в “Спокойной ночи” Синявский пародирует второе предложение этого романа. Слова Толстого:
“Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему”.
Слова Набокова:
“All happy families are more or less dissimilar; all unhappy ones are more or less alike”.
Он говорит противоположно Толстому, что счастливые семьи не похожи друг на друга, а несчастливые сходны (попутно сообщая, что роман “Anna Arkadievitch Karenina” был переложен по-английски неким Р.Дж. Стоунлоуэром и издан несуществующим издательством “Маунт-Фавор Лтд.” в 1880 году).
Второе предложение романа Толстого:
“Все смешалось в доме Облонских”.
У Синявского: “Все смешалось в доме Обломовых”.
Значит, шутовство Синявского на том же уровне, что и у Набокова, – и в том же контексте.
Синявский первый раз появился в печати за границей посредством игры в прятки. Как Набоков, он многое скрыл от читателя. В то же самое время он много читателю показал. То, что Катрина Келли говорит о “борьбе между скрыванием и откровением” по поводу романа “Пнин”, можно приложить почти ко всем произведениям Синявского и особенно к “партнерству” с Абрамом Терцем. С одной стороны, Синявский скрывает свою идентичность; с другой –выставляет напоказ легендарного еврейского вора из Одессы как автора, действующее лицо и сотрудника. Вместе они, Синявский и вымышленный им персонаж, являют собою две грани личности двойника писателя. Несходство с ним подчеркивается в романе “Спокойной ночи”, однако их взаимозависимость драматизируется в рассказах “Ты и я” и “Квартиранты”. Синявский продолжает свою игру в прятки, полутайно протаскивая в содержание автобиографические детали, как и Набоков в романах “Пнин”, “The Real Life of Sebastian Knight”, “Отчаяние” и “Дар”. Так что можно смело сказать: часть творчества писателя Набокова – о человеке Набокове, часть творчества Синявского – о Синявском. В результате читатель погружается в некий котел, бурлящий и фактами, и выдумкой. К тому же Синявский, и выдумывая, и вспоминая истинные события, лишает читателя надежных ориентиров, знакомых по традиционным повествованиям о героях и злодеях. Он, как и Набоков, сосредоточивается на проблеме идентичности вне и внутри текста, словно бы косвенно задавая вопрос: что же представляет собой личность человека вообще и личность писателя в частности? Неудивительно, что мысли рассказчика об идентичности и миграции душ в конце романа “The Real Life of Sebastian Knight” похожи на мнения и переживания рассказчика в рассказе “Гололедица”.
Фантастика, которая играет большую роль в прозе Набокова и Синявского, – отличная платформа для игр. Можно попытаться проследить истоки интереса к фантастике: Набоков ценил творчество бельгийского франкоязычного писателя Франца Элленса и через него заинтересовался литературой под названием realite fantastique. Знаток и поклонник творчества Гофмана, Достоевского, Гойи, Шагала и Маяковского, Синявский закономерно пришел к фантастическому реализму, настойчиво утверждая возможность такого подхода к изображению действительности.
Разумеется, фантастика не все объясняет в творчестве Набокова и Синявского, но она подчеркивает тенденцию к разрушению границ традиционной действительности и выходу на совсем иные, параллельные территории. Воспроизводя не только наш, реальный мир, и Набоков, и Синявский подводят читателя к границам научной фантастики, поражая его странными элементами этого придуманного ими пространства, решительно непохожего на все, известное дотоле. Тему неведомой территории, неизвестной земли встречаем в набоковских рассказах и романах: в “Terra incognita”, Зембла в романе “Pale Fire”, Терра и Антитерра в романе “Ада”. У Синявского мы тоже встретим непохожее: живое существо с другой планеты в рассказе “Пхенц”, пародийное описание фантастической версии восстания в повести “Любимов”. Но в повести “Крошка Цорес” Синявский идет дальше по фантастическому пути: в этой кошмарной сказке имеется даже волшебный проход в потусторонний мир, как в набоковском варианте кэрролловской “Алисы” – “Ане в стране чудес”. У Набокова и Синявского фантастика имеет совершенно определенную художественную функцию, для них это не цель, а средство литературы. Ведь именно наличие цели, по мнению Синявского, портит литературу. А Набоков по этому поводу заявлял: “Литература полезна, только когда она бесполезна”.
Подтверждая эту точку зрения, Набоков в романе “Дар” нападает на Чернышевского – писателя, определяющего цель и твердо ей следующего. Синявский делает то же самое в повести “Любимов”, не прямо указывая имя этого революционера. Очевидно, что и Набоков, и Синявский не стоят за возвышенную литературную программу, разочаровывая и, надо сказать, беспокоя читателя, который ищет в тексте что-то простое и положительное. Без сомнения, они возмущают читателя, который не ожидает возвышения одержимых и отчаянных людей путем комических кручений судьбы. Стоит ли говорить, что поклонники толстовской доктрины, изложенной в “Что такое искусство?”, не могут одобрять “отступничество” Набокова и Синявского, упрощающих решение извечной проблемы борьбы добра и зла.
Поскольку оба писателя, помимо творчества, еще и преподавали литературу, неудивительно, что в их произведениях присутствуют оценки и замечания о писателях, а также множество упоминаний о литературных произведениях, как общеизвестных, так и менее популярных. Конечно, Набоков не единственный писатель, обогащающий свои повествования именами писателей, цитатами и эпиграфами, парафразами из американской, английской, французской, немецкой, русской литературы, а порой позволяющий себе обширные отступления от темы ради литературного анализа. Синявский в своем творчестве тоже не избегает возможности играть роль литературоведа. Эндрю Филд утверждает, что в набоковской “Лолите” насчитывается шестьдесят три литературных упоминания; но в романе Синявского “Спокойной ночи” их сто пятнадцать, а в его коротком двадцатипятистраничном рассказе “Графоманы” упомянуто двадцать писателей, причем автор обращает внимание читателя на их сравнительные достоинства. Как бы то ни было, и Набоков, и Синявский поражают читателя своими поистине энциклопедическими познаниями в литературе: творчество каждого из них носит явный литературоведческий отпечаток.
Суждения о литературе, цитаты и остроумные литературные анекдоты занимают такое значительное место в произведениях Синявского, что нельзя говорить о его творчестве, не уделив серьезного внимания его взглядам на русскую классику, особенно Пушкина, Гоголя и Достоевского. Гоголь очень важен и для Набокова, но для творчества Синявского этот писатель становится настоящим лейтмотивом. Явные и скрытые цитаты из Гоголя и даже его стилевая манера обнаруживаются в повестях “Суд идет” и “Крошка Цорес”, в рассказах “Ты и я”, “Гололедица” и “Графоманы”. Без сомнения, Синявский идет по набоковским шагам, воспевая и Гоголя, и Пушкина не только в беллетристике, но и в критической эссеистике и приводя в ярость некоторых читателей и литературоведов.
Особую нагрузку в литературной игре Набокова и Синявского несут имена персонажей. При помощи откровенно фиктивных или слегка измененных имен оба писателя предлагают читателю – будто участнику некой викторины – подсказки и разгадки. Кто сразу же догадается, что герой рассказа “Ты и я” Николай Васильевич носит имя и отчество Гоголя? Очевидно, Синявский хочет обратить внимание на черту полускрытой идентичности героя. В романе “Пнин” Набокова упоминается докторесса Розетта Стоун, чье имя можно перевести буквально как “Розеттский камень” (название базальтовой плиты с надписями на трех языках, найденной в 1799 году в Египте и сделавшей возможной расшифровку древнеегипетских иероглифов). В романе “Ада” Набоков насмешничает и дразнит читателя рассказом о тетке Демона Вина, которая вышла замуж за банкира после развода со Львом Толстым. Продолжая мистифицировать читателя, Набоков рассказывает о поездке Толстого в штат Юта, где он писал повесть о главе индейского племени под названием “Хаджи Мурат”.
Однако не все шутки и головоломки в текстах Набокова и Синявского лежат на виду. Достаточно напомнить, что псевдонимы “Сирин” и “Терц” требуют более серьезного исследования, чем простая попытка проследить корни слов в словаре. И набоковский “Пнин”, название романа и фамилия русского профессора-эмигранта, и “Пхенц”, название выдуманного мира и название рассказа Синявского, ставят читателя перед этимологической загадкой. А вот набоковское упоминание о романе “Анна Карамазов” или упоминание Синявским живописи “Vines De Medici” вызывают смех, а не вопросы. Набоков часто употребляет многозначительно пышные имена: Ада, Лолита; Синявский при помощи имен чаще шутит. По гоголевскому принципу он придумывает “говорящие” фамилии: Глобов, Тихомиров, Кроваткина, Костриская, профессор Проферансов; а предлагая читателю фамилии, покрытые перьями, – Галкин, Страустин и Птицин, может легко перейти на карикатуру или аллегорию.
Игра слов у Синявского, включая анаграммы и каламбуры, замечательна. Она особо поражает читателя шутливостью, учитывая страшные обстоятельства в повествованиях Синявского. По-кафкиански ужасные события вдруг прерываются словесной игрой, и вместо Пушкина и Чехова появляются Чушкин и Пехов (роман “Спокойной ночи”). Объединив “гуманизм” и “революцию”, он создает слово “гуманюция”, подобно Набокову, объединившему слова “Америка” и “Россия”, чтобы получить “Амероссия”, и географическое название “Акапулько” с суффиксом “ого”, чтобы получить “Акапулкого”. Особый интерес вызывает ряд аллитераций Синявского, чаще всего высмеивающий плохую поэзию. В повести “Суд идет” Синявский не только перечисляет приставки и суффиксы – “рянцы”, “контр”, “ксизм” и “сизм”, но и рифмует “мация-кация-зация-нация” и “нация-мация-зация-нация”. Так Синявскому удается как нельзя лучше осмеять официозную поэзию, подчеркивая надоедливые корни и пустые рифмы, которые создают ложное впечатление значительности содержания. Синявский, как и Набоков, сосредоточивается на самом языке, подчеркивая внутренние возможности слова. Это позволяет Синявскому поднимать на смех, например, Маркса в следующем звучном ряду слов: “Карл Маркс”, “Марл Ках” и “Марс Кал”. Эта звуковая серия в поэтическом ритме звучит и действует, как “Умберт”, “Амберг”, “Омберг” Набокова и создает впечатление, что поэт подмигивает читателю.
Словесная игра у Набокова и Синявского – только одна черта их разрыва с приемами реализма, только один способ возбудить и заинтересовать читателя. Еще более важен в их творчестве выбор героя. Центральным действующим лицом в текстах Набокова и Синявского часто является писатель. К галерее писателей в произведениях Набокова и Синявского относятся Цинциннат из “Приглашения на казнь”, Пнин из романа того же названия, Федор Годунов-Чердынцев из “Дара”, Джон Шайд из “Бледного пламени”, Себастьян Найт из “Истинной жизни Себастьяна Найта” и Ван Вин из романа “Ада”; действующие лица-рассказчики из повестей “Суд идет”, “Крошка Цорес”, “Спокойной ночи”, Савелий Кузмич и профессор Проферансов из “Любимова”, герои рассказов “Квартиранты”, “Графоманы”, наконец, голос из книги “Голос из хора”. Писатели, герои Набокова и Синявского, не становятся успешными фигурами. Это не победители, а попавшие в затруднительное положение люди, которые делятся с читателем своими проблемами. Набоков и Синявский рассказывают о своих героях, представляя их и с серьезной, и с шутливой сторон.
Литературная игра, шутка – лишь небольшая видимая часть творчества писателей, о которых идет речь. За ней, конечно, стоит нечто большее, и прежде всего – глубокое знание литературы, вольно или невольно вызывающее стремление к пародии. А это стремление связано и с их творческим и жизненным путями. Именно в контексте пародии и Набоков, и Синявский достигли первого литературного успеха: Набоков с якобы “сексуальным” романом “Лолита” и Синявский с антисоветской сатирой в повести “Суд идет” и статье “Что такое социалистический реализм?”, с “Прогулками с Пушкиным”. Пародийность этих произведений вызвала, увы, не только смех: в России и за границей на Набокова и Синявского вылили ушата брани, отвергая их “своеобразный поход” к действительности, их отношение к звездам русской литературы – Пушкину и Гоголю. Несмотря на все, в чем критики обвиняли этих пародистов, оба они были истинными защитниками настоящей русской литературы и являются ее блестящими представителями.
Набоков и Синявский были знакомы с произведениями друг друга и как писатели друг друга высоко ценили. Конечно, темы их творчества были различны, но в игровых повествованиях они узнали друг друга.
У этих писателей особая читательская аудитория. Они понимали ее потенциал: у них были и сторонники, и клеветники. И все же надеялись, что никто не сможет остаться равнодушным, читая страницы, на которых сталкиваются серьезная драма и шутовство. Ведь не то ли происходит и в повседневной жизни, где сосуществуют комедия и гибельный темный ужас?