Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2005
* * *
вглубь прорастает сон,
и зыблется огнями,
перевиваясь, он.
Перебиваясь с хлеба
на воду тех краев,
где очевидней небо
и безусловней кров,
он миг спустя петляет
и, невесом и тих,
бродяжит и плутает
в краях, где нет живых.
Ни рая нет, ни ада,
ни логики земной,
но умершему надо
там встретиться со мной.
Там, как в часах песочных,
как перешепот двух
времен, сторон височных,
есть абсолютный слух
у жизни и у смерти,
на перешейке сна.
Прильнув к тебе, на третью
ночь, донырнув до дна,
я спал, и было сладко
мне этой ночью спать,
так в книге спит закладка,
уставшая читать,
в созвездье слишком близких
букв, чтобы видеть. Но
душа, казалось, в бликах
ночных, с твоей – одно,
душа, казалось, сдастся,
и ей в земной предел
вернуться не удастся.
Да я и не хотел.
* * *
подсчитывай убытки.
Что значит – изнутри
тебя вернуть – попытки?
Мнешь темноту, как воск.
Как бы бессрочным ссыльным,
перемещен в мой мозг,
ты стал его усильем.
Я должен всем тобой
его обжить, чтоб взялся
и вспыхнул куст слепой
и жизнью в смерть ввязался.
Чтоб он тобой прозрел,
золотоносной жилой
продернут, и горел,
занявшись с новой силой.
Теперь, когда меня
опередив, ты знаешь
все, – дай ему огня
оттуда, где зияешь.
Улитка, жук, мураш,
трава, песок, известка.
Сорокадневный марш-
бросок слепого войска.
Вот крепость смерти. Стой.
Пока осада длится,
двужильный разум твой
в едином не двоится.
Из Катулла
и вижу, что они делают, мальчик, – страшней, чем смерть.
Но теперь сравнится с этим только “хер с ним”.
Или “с ней”. Но еще равнодушней, Посмеиваешься? Не сметь!
Ни как он ведет меж ветвей ее сладостную ладонь,
ни как пальчики ее прикасаются к явственному суку,
я не помню, ни как их объемлет, так твою мать, огонь.
Хоть убей, их стенанья, мальчик, – поверишь? – не на слуху.
Да горит тот проклятый год в необратимом огне,
о, во веки вечные, с ненавистью моей. – С такой,
что, когда бы ни сделал небывшим бывшее Всемогущий, мне
бы пришлось, бы-бы, бы-бы-бы, это сделать своей рукой.
И когда бы нынче мы пахотой с ней занимались и соль
разъедала бы спины наши, плечи, мальчик, лобки и лбы,
и она меня спрашивала бы, пахотно ль, хорошо ль,
как тогда, сослагательно выл в плечо бы ей: бы-бы-бы.
Но теперь не то. Клетки мозга, в которых стояла вонь
и по зверю жило, и мясом питалось кровавым их,
опустели и отмерли, мальчик. Меж тех ли ветвей ладонь
я веду? Не помню – сильней, чем мертвый не помнит живых.
Из цикла “Птички”
1
когда я вижу мост, я мыслью выгнут,
а сердцем серебрюсь, как под мостом
течение малейшим лепестком.
Великотрепетный мой друг светлейший
(немедля назовем ветлу ветлейшей,
а то еще бесследно расхотим),
приветствую тебя, ты мне родим!
Возьми хоть что, хоть жизнь автомобиля,
смотри, как он проносится, двужиля
и шинами шипя то “ш-ши”, то “ш-шу”,
и я ему с обочины машу.
Собачиной, я слышу, брат вольготный,
(поскольку для Господней воли годный),
меня подразниваешь, вот и зря:
собачина к обочине, сестря,
по сути льнет. Я весь живу, и весь я
добычей стану птичьей поднебесья.
Как изумруд травы, я изумлен:
все изомрут – едва лишь из пелен.
Задумайся, на рассмотренье падок
вопросов с разноцветьем праздных радуг,
духовных пагод друг и нежный брат,
над тем, чему так горестно я рад.
Чему ряд писем, брезжущих в словарном
внезапном срезе кварцем лучезарным,
я посвящу и, птичками сложив,
пущу в неукоснительный прорыв.
2
выстукиваешь ритм хотьбой,
а червь прислушивается худой
с той стороны, куда не хочется.
Бродяжится вещам природы, кажется,
что исчезают на глазах,
прозрачное дитя вбирает страх,
едва занежится в лучах, завяжется.
(Испарина. Незваный гость татарина,
за партой с Маминым навек, –
как огневеющий впечатан в снег
след, – так и ты: заря подарена.
Неприбыльна заря, скорее угольна,
за деревом, вся в тишине,
и щупло тельца в форменном сукне
шершавом рыпаются кукольно.
Но выбраться за скобки эти, рыпнуться –
и выбраться) – и я вовне,
и пусть вчерашняя заря во мне
с сегодняшнею перехрипнется.
По вере нам, тебе и мне, затерянным,
воздастся, брат, освободись,
чтобы червя подземнейшую слизь
зреть розовой зарей за деревом.
Безумец
в дождях косых,
я был свидетель крупных одиночеств,
причем своих,
и горько плакал, но потом, упрочась
в себе, затих.
В руках есть мячик, он резинов,
его подбрось –
и он летит, пока я, рот разинув,
стою, небось,
вздымая руки, и затем, раскинув,
их вижу врозь.
Ты спросишь: много ли в том проку?
Но света сноп
идет сквозь это лыко в строку.
А мячик шлеп –
и катится себе неподалеку.
И день усоп.
Я приближенью ночи рад уж
совсем: строчит
швец травчатый, и хор древесных ратуш
во мне звучит,
и слышу проходящий шепот: “Брат наш
опять мычит”.
Они прогуливают перед
тем, как прилечь,
себя, а то замедлятся и вперят
свой взгляд, как с плеч
его долой. По-видимому, верят,
что я их речь.
“Ий-ий”, летя, мне вторят птицы,
“ий-ий” вдали,
пока к заутрене я им гостинцы
крошу земли,
а там идут и гасят свет гасинцы.
“Ий-ий!” Ушли.