Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2005
Попытка реконструкции с отсылкой в далекое будущее: представьте себе ситуацию, какой-нибудь современный текст обнаружен через много веков. Что мог бы сказать реставратор?..
Как вы знаете, в течение значительного времени русский язык был не востребован жизнью. Племена, которые говорили на нем и занимали обширную территорию, вымерли, лишь в районе Ярославской области по их лекалам пространства1 сохранялось резервационное поселение, насчитывавшее порядка полутора десятков особей.
Язык, на котором они изъяснялись, представлял собой сложное сочетание сакральных жестов и профанных телодвижений, однако никто никогда не слышал, чтобы у племен когда-либо существовали памятники письменности (за полным отсутствием таковой).
Конечно же, русский язык жестов был основательно забыт и считался мертвым. Однако в начале нового века и тысячелетия, когда при раскопках электронных залежей информации удивленной научной общественности были представлены кое-какие интересные находки, язык вдруг ожил, чего никто уже, признаться, не ожидал. Он явился миру обновленным, его образность и метафоричность стала прорывом в новую эру, и он даже стал популярен в определенных кругах. Интеллигенция увлеклась им почти вся поголовно: стало признаком хорошего тона пошутить по-русски. Иногда явления такого порядка наблюдались и раньше. Но нынешнее явление птицы Феникс из пепла просто поразительно.
Что такое вообще пресловутое авторство в масштабе истинных отношений между миром реальным и литературным? Если подойти беспристрастно, для понимания мира нам глубоко несущественен тот сложный метафизический вопрос: а был ли автор? Что нам до того, в каком году автор родился, посещал ли детсад и чем болел душою?
Зададимся вопросом: кто на самом деле рисует книги, пишет картины2 , проецирует музыку?
Лишь в пылу самолюбования самоуверенный автор отваживается ставить на титульном листе свою фамилию3 . Автор (или авторы) имеют весьма отдаленное отношение к своим творениям. Они не более чем инструмент. Наш с вами инструмент для познания мира и нас самих.
Эти тексты все равно что фотографии4 .
Поразмыслив надо всем этим, мы с вами, дорогие друзья, поймем, что автор любого труда, равно как и всех прочих, – это мы, еще раз мы и никто иной. Более того. Именно себе мы обязаны всеми сокровищами мирового искусства, именно мы – те, кто направляет автора, движет его рукой, посылает необходимые мысли и конструирует настроения. Мы его вынянчили, воспитали, вскормили, обеспечили, сшили ему обувь и одежду, приготовили вермишель, заварили чай и предоставили сон на кровати.
Мы дали ему себя и вдохнули в него то, что называется вдохновением.
Эти тексты, найденные внезапно, еще будут, без сомнения, подвергаться и метафизическим толкованиям: склонность видеть смысл там, где его нет, так и не удалось преодолеть современной философии, несмотря на все призывы властителей умов и в особенности Я. Раздорова5 . Но основное в этих текстах – то, что они слепки с давно утраченной нами реальности.
Переводчик Н. Картридж
2. Ни для кого
тринадцать лет спустя
В детстве я была влюблена в Атоса. Вполне всерьез влюблена, как влюбляются в мальчиков из параллельного и во взрослых дяденек, гостей дома. Помнится, едучи куда-нибудь, на какую-нибудь там дальнюю дачу, представляла, как вровень с автомобилем скачут на конях эти треклятые мушкетеры.
Атос отличался от всех других людей. Он был очень несчастный, и еще его не существовало. У меня не было иллюзии, что я когда-нибудь его встречу. И вместе с тем я не верила в то, что такая встреча невозможна.
Хотя всегда понимала, что не тяну ни на миледи, ни на другую какую женщину, которой мог бы увлечься Атос.
В общем, это было абсолютное в своей неразделенности чувство. Было непонятно, чего еще нужно было молодой графине де Ла Фер, как она могла так его предать.
И волновало, что именно Атос в конце концов настоял, чтобы миледи была убита. Именно он пересилил сопротивление малодушного д’Артаньяна.
В родительской спальне, освещенной розовым светом большого будуарного плафона, напротив большого зеркала, я в который раз перечитывала “Трех мушкетеров”. Изредка с отвращением взглядывая на свое отражение. Я листала страницы, некоторые пассажи из которых успела выучить наизусть, и грызла ногти, методично и медленно по кругу обкусывая каждый.
У нас в классе был мальчик по фамилии Комиссаров, он тоже грыз ногти на уроках. Меня почти тошнило, когда я глядела на него, большого, толстого, неопрятного, грызущего ногти. В такие моменты я не признавалась себе, что и сама в тиши уединения занимаюсь тем же постыдным делом.
В книжке была картинка с изображением Атоса. Она была посягательством на мой личный внутренний образ, потому что Атос там был совсем не похож на себя. Больше всего к воображаемому образу Атоса приближался Вениамин Смехов, но отвратителен был сам фильм – актеры-мушкетеры отчаянно переигрывали. Фальшь фильма воспринималась мной как личное оскорбление.
…И еще меня огорчало, что у Атоса был сын – вялый и по-девчоночьи слабый Рауль. Этого я Атосу простить не могла. И, как ни тянуло узнать о нем хоть немного больше, “Двадцать лет спустя” я так и не прочитала.
3. Злое слово о поэтах
А все-таки поэт, он – как. Он, помимо стихов, выглядит как поэт. Желтая кофта. Феноменально красиво там. Или уродливо – тоже феноменально, как-нибудь по-особенному.
Или – дурачком деревенским.
И поведение его должно поэтическое быть. Ну там ночь не спать, пить, деньгами сорить. Куролесить.
Наутро извиняться. Только так, чтоб у всех светлое впечатление. Потому как это не кто-нибудь там вам. Кто-нибудь. Неясно кто. А это – это…
Это гений чудит. Родной, наш. Подлинность так и сочится.
Актерство или нет – не так уж и важно. Главное, чтоб самому нравилось. Поэту то есть.
Вот потому-то девушки и любют поэтов. Да и как не любить-то их, скажите на милость?
Поэт должен быть слегка глуповат. Самую малость: можно – пусть будет хитрым. Но святая глуповатость в стихах у него быть должна. Или – наив. Только подлинный. Не лепите мне вашего умненького наива!
Тошнит уже от него.
И не то чтобы даже глуповат, а так, слегка безумен, слегка кокетлив, ну вот как будто в первый раз живет. А еще искрометен, капризен и фееричен… Кстати, глядя на Евтушенко, действительно подумаешь, что живет абсолютно впервые: даже не сообразуется с тем, какая реакция на его воодушевление будет нормальной.
Поэты глупы. Главным образом.
Поэзия – дело молодых как раз поэтому. С возрастом человек набирается опыта и знания и перестает быть поэтом, а становится, ну, скажем, организатором процесса, пишущим стихи, – или журналистом, редактором, даже политиком и дипломатом. Пишущим стихи.
Возможно, он даже начинает немножко скрывать эту свою склонность – как нечто не то что постыдное, а все-таки неловкое обстоятельство. Поэзия и знание – вещи несовместимые. Ну вот как можно писать стихи, когда уже понимаешь, что они ничего реально не изменят в мире?
Во взрослом поэте (представляющемся так) есть что-то беспомощное, что-то угловатое и смешное – от нереализованных юношеских комплексов. Хотя люди, пишущие те же стихи, как люди вполне и даже наверняка – умны.
И, кстати, часто поэты пишут умную прозу.
Наверняка, впрочем, склонность к стихам и склонность к прозе с течением времени ведут борьбу между собой и вытесняют друг друга в одной личности.
Есть поэты, которые так никогда и не дозревают до стихов, зато дозревают до прозы. Дозреть до прозы, кстати, в каком-то смысле, видимо, сложнее.
А может ли человек писать и прозу, и стихи – одинаково здорово? Или, если он делает что-то одно лучше, второе как бы автоматически занимает подчиненную позицию?
Или вообще всё как-то не так обстоит… Иногда уже даже и разбираться не хочется. Потому – тошнит уже от поэтов. Поэты, поэты, а стихотворения так и не написали ни одного.
Истерики.
4. Ностальгия по будущему
письмо друзьям
Дата отправления – две тысячи первый год.
Время назначения – две тысячи пятидесятый.
Нам было около двадцати. Мы любили странные теории. И наши взгляды на мир представляли из себя невообразимую мешанину цитат и идей из Библии, Дхаммапады, Младшей Эдды, из произведений Маркса, Достоевского, Кундеры, плюс из обрывочных данных, случайно застрявших в голове после штудий десятка-другого университетских учебников. Мы были будущие дипломаты, телевизионщики, переводчики и профессора. Прославленные авторы книг и режиссеры фильмов. Лауреаты премий, держатели акций, владельцы загородных клубов, директора предприятий, а также просто матери и отцы. Элитные специалисты. Будущее Отечества… и все такое. А равно мы были и спившиеся алкоголики, состоявшиеся самоубийцы, позабытые сумасшедшие, сошедшие с дистанции, слетевшие в кювет. Отброшенные, как говорят, на обочину. И еще – все мы, без исключения, были будущие мертвецы. И страх смерти уже тогда не давал многим из нас покоя.
Но пока ни о чем таком разговора нет. И мы – студенты, аспиранты, хиппи, гитаристы, поэты, фигляры, кривляки, выпивохи. Собиратели мятых бумажек по карманам. Коллекционеры слов, запираемых в коробочку блокнота. Сочинители манифестов. Примечатели светящихся интересом взглядов. Обещатели больших надежд. Возлагатели еще больших.
Кто-то плачет на кухне, уткнувшись в вязаное плечо другу.
– Она послала меня на исходе лета, в последнюю неделю… Из-за нее я даже на море съездить не успел…
С кем-то встречаешься в вагоне метро:
– Ты откуда?
– А, так, из редакции одной газеты. А ты?
– Я? Да был тут на конференции, посвященной проблемам авторского права…
Левое стекло очков поблескивает в тусклом свете вагона. Ворот замшевого светлого пиджака слегка замаслен. Миха вынимает из внутреннего кармана серебристый портсигар, делает движение к выходу:
– Покурим?
Мы поднимаемся на Тверскую. Первый осенний дождь, еще довольно тепло, а на ярко-черном зеркальном асфальте аппликациями желтые листья, пивные пробки. Ветер теребит случайную обертку из-под шоколада…
Кто-то положит тебе ладонь на колено и попробует ощутить сквозь тонкую ткань теплоту твоей кожи. Ты не стряхнешь трусливую ладонь, не заорешь, но и не улыбнешься призывно – просто швырнешь мимолетный взгляд, вздернув бровь.
Этого достаточно.
А Умка пела следующее:
Страшно страхом своим напугать,
Больно болью ранить своей,
Время бежать… Е-эй!
Бежали, хлопнув дверью; бежали, аккуратно, не дай бог скрипнет, прикрыв ее за собой. Бежали вместе и порознь. Бежали от и к. Бежали вчера и сегодня. Сколько себя помним.
Ее герой, осенний блондин-замухрышка в затрапезных джинсах, сегодня вернулся к своей жене. Которая устраивала ему истерики: ей хотелось, чтобы он переменился и начал зарабатывать деньги. А он сосредоточенно в углу щипал струны своей бас-гитары. Умка решила, что на этот раз она точно его бросит, раз ему лучше со стервой. Признаться, я не верю Умке. Все равно у нее ничего не выйдет.
В кафе недалеко от Третьяковки – зеленые зонтики с рекламно желтеющими лозунгами “Клинское” (Клонское, как острят). По телеку крутят ролик: прАдвинутое пивА!.. (И модные мальчики в бейсболках задом наперед раскатывают на роликах под журчание янтарного пойла).
Нарочито-иронически щурясь, повертываясь эффектным профилем, оливковокожий юноша, всем своим видом выражая презрение к дешевке, носом выпускает сигаретный дым. Рядом с ним сидят еще двое: парень и девочка. Разговор об авангарде в живописи. Никто из троих не мог бы назвать и десяти фамилий, но все щурятся друг на друга и независимо судят.
На вечеринке у Маши ели грибы. Говорили о бифуркации. Пили. А потом кто-то блевал в туалете.
Василий написал роман:
– Небольшой, страниц на четыреста.
Его короткие волосы горделиво курчавятся на затылке.
– Распечатывать два раза я его не стану, картриджа жалко. Так что когда Никита прочтет, можешь попросить у него.
В университете пять лет не мыли стекла. Может быть, их и вообще не мыли, кто знает? На шестом этаже окно, выходящее на Главное Здание, давно жирно перечеркнуто надписью, выполненной, очевидно, каким-то соцреалистом: “жопа”. И никто не протестовал. Таковы обстоятельства места.
Кстати, ГЗ, оказывается, не облицовали заново, а просто помыли. Какой-то жидкой смесью с песком. Оттого оно и такое светлое. (Я узнала об этом недавно.)
Сережа (Чджао), год проживший в Китае, носит на шее миниатюрный Мьёлльнир, молот Тора.
Он считает, что наступление китайцев на Сибирь не остановить.
Миша, брат нашего малолетки-Левика, бегает по утрам в парке. Он мечтает написать и выгодно продать сценарий художественного фильма. Собственно, это всё о Мише.
Что там еще? Ах да! Еще сегодня упал утюг, грохнулся об пол и разлетелся на части. Покончил свою трудовую жизнь самоубийством. Но это, конечно, мелочи жизни. Прошлый утюг тоже не умер своей смертью: у него провод отгрыз Бакстер. Бакстер – это моя собака, породы боксер. Когда он берет в зубы палку, то становится похожим на Черчилля выражением лица и глубоко залегшей, непрочитываемой мыслью в глазах. Так смотрят только самые великие политики и безнадежно больные.
В тот момент я уже плохо соображала, как поотчетливей воспринять действительность. Чтобы выглядеть реальной, ей недоставало мяса, а чтобы быть бредом, вымыслом, фантазией, феерией – маловато воображения, изобретательности. Университет, бывший целью и смыслом по меньшей мере двух-трех лет моей, пока короткой, жизни, вдруг превратился в чудовище, сосущее жизненную энергию. Мне начал сниться по ночам его сияющий шпиль и аллеи – тривиально. Слабосильный старикашка Фрейд потирает свои сухонькие лапки…
Больше всего девушкам хотелось видеть в молодых мужчинах мужчин. Но юнцы разыгрывали сцены из воображаемых пьес о гомосексуалистах, говорили обволакивающими голосами и мягко жмурились. Их ухаживания не простирались дальше неуклюжего приставания, верх изощренности – нахальное предложение отправиться в постель.
Не исключено, что моим неудачам в личной жизни способствовал русалочий облик с вечно распущенными светлыми волосами, известная мера привлекательности и нечто неуловимое, что никто не знал, как назвать, но все находили притягательным. Подозреваю, я была красива, выслушивая речи о любви не по разу в месяц, и, кроме того, в этом убеждала фраза брата:
– На выставке автомобили представляли девушки. Это просто, ты бы тоже справилась. В общем, я там познакомился с одной. Они, понимаешь, специально красивых отбирают…
Он всегда был не очень-то щедр на слова, мой брат.
Так вот, эти вчерашние сосунки, козловатые молодчики, приходящие в отчаяние перед зеркалом каждое утро, и занимающиеся в ванных тем, о чем в приличном обществе не говорят вслух… Эти деятельные попрыгунчики, безвольные, исходящие сладко-невыносимой истомой недавние подростки… С головами, кружащимися от собственной смелости, с болью в паху и дрожью в коленях они приступают к моим сверстницам.
Сверстницы же – о, сверстницы, напротив, совсем другого рода. От них уже попахивает дорогим парфюмом, они придирчиво выбирают в модных магазинчиках то штанишки, то юбчонки и учатся по вечерам завлекательно останавливать на себе мужское внимание… И от своих ровесников они хотели если не стихов, то прогулку в кафе, а черненький миниатюрный сотовый уже года полтора как чтится самым желанным подарком.
В такой обстановке свирепеющей реальности, после мистических откровений и других заморочек, я и оказалась здесь, решив на свою беду закончить университет и тем самым покончить с ним раз навсегда. В семнадцать и даже восемнадцать меня увлекали мальчишьи разговоры о вечной любви, но, как показывала практика, такая любовь в ту пору длилась от полутора недель и выше, в основном в пределах полугода. В любом случае вечность – это для меня и тогда было слишком долго.
Беззаботно раздавая поцелуи и пощечины (несдержанность, юношеский максимализм!) налево и направо, наша героиня подошла вплотную к тому рубежу, за которым… после которого… Простите, автор, кажется, зарапортовался. Словом, пора пришла, она влюбилась. Так же весело и безоглядно поначалу, как и все, что она делала.
– Здесь и сейчас?
– Нет! Не здесь и завтра.
…Между прочим. Тартыныча недавно выпустили из психушки. Высокий, сухой и нескладный, армейцы говорят о таких – “гофрированный шланг”, он таращится на мир испуганными глазами и никак не привыкнет к мысли, что коридор его больничного отделения кончился. Можно идти на все четыре стороны. Сутуловат, не приспособлен к жизни. Я испытываю к нему острую жалость пополам с болью. Попасть в дурдом – это едва ли не самый высокий способ расстаться с иллюзиями в таком мире, как наш. И время от времени кое-кто из нас прибегает к этому способу…
Друзья, ах, как мы любили по всяческим поводам вставать в позы! Порой это было до невероятия на пределе искренности, но уже через месяц мы если не хохотали над собой, то растягивали губы в кислой улыбке или стонали в нос от неловкости. Но это ничего не меняло, приходил момент, и мы снова застывали в виде аллегорических фигур. Вариантов не так много, но уж их-то мы исполняли с небывалой изобретательностью: “непонятый гений”. “Невыразимое одиночество”. “Отвергнутая любовь”.
Нашей религией было безумие. Заядлые курильщики гашиша, мы практиковали йогу и даже в метро складывали пальцы в мудры, едучи на исповедь к знаменитому на всю Москву православному священнику. Мы твердо знали, что нет и не будет ничего вовек, кроме того, что есть, и осознание тотальной обусловленности каждого жеста наполняло нас ликованием и торжеством. Мы уже думали, что поняли о мире нечто. И, возможно, так оно и было. Наши родители приходили в отчаяние, если догадывались о правде.
Я была современницей событий, значит, их соучастницей. Надо было знать, видеть, что происходит. И, конечно, война была обстоятельством нашей жизни. Как ни странно, среди моих знакомых (странно потому, что знакомых много) не было никого, кто служил в Чечне. Не беда, я отправилась в девяносто девятом в Моздок. С группой журналистов и кукольными “Стрелками”. Это была моя первая командировка. Правда, она не оставила значительных впечатлений. Я немногое могла увидеть и понять. За плечами у меня был крах одной любви и отчисление из университета. Только и всего.
Милые “стрелочницы” шумно ввалились в госпитальную палату к пареньку, которому в тот день исполнялось девятнадцать. Он схватил легкое ранение и вскоре, как выздоравливающий, должен был вновь отправиться на передовую. Коротко стриженный, с беспомощным кадыком из мешковатого ворота рубашки, он смотрел на ватагу шумных столичных девчат, которые напряженно пытались завязать с ним непринужденный разговор. Они обращались к нему как к маленькому или как к дебилу. Видеокамера глазела тут же. Отснятые пленки шли потом в эфир передачи “Армейский магазин”. Парень шуршал пакетом, который ему преподнесли девушки. В пакете были, кажется, конфеты. Потом уже выяснилось, что с днем рожденья напутали, день рожденья у него был завтра.
На войне как на войне. Интересно, чем таким может грозить ад, чего люди не вкусили на земле?
Постепенно наши мечты сбывались. Макс уже водил автомобиль. Не было ничего удивительного в том, что на лекциях звенели звоночки сотовых. Ошарашенные своим небывалым счастьем, бывшие однокурсницы, получившие диплом, наперегонки выскакивали замуж. Манекенщице Лизе предложили контракт в японском модельном агентстве. Карл на каждом концерте встречала людей, знавших наизусть ее песни. Меня пригласили на литературный семинар, по результатам которого могли даже принять в Союз писателей! А загадочный ЦДЛ вообще стал открытой зоной.
С мечтами исполнялось и разочарование. Едва ли кто-то спешил похвастаться водительским удостоверением. Зато многие жалели, что не выучили какой-нибудь иностранный язык в детстве и приходится париться сейчас. Огромный счет был предъявлен жизни, и она не успевала по нему расплачиваться. К тому же приходило понимание, что ни одна книга не вместит ответы на большую часть вопросов, а одна разрешенная проблема отращивает две взамен, словно Лернейская гидра.
Снова осень в Москве сменяет лето за городом, на море, в деревне, ты приходишь в университет и обнаруживаешь, к своему ужасу, что уже ждешь себя там. И ничего не изменилось. Или – все изменилось. А может, это одно и то же в конечном счете?
1 Территория нынешней Макфлуррии.
2 Древний способ фиксации, хранения и передачи информации. Представляет собой воплощение инженерной человеческой мысли, облеченной в сложную бумажную конструкцию.
3 Древний способ записи. Слова членились на буквы и набирались последовательно путем нажимания соответствующих клавиш.
4 Древний способ уловления визуальных образов, перевод их на плоскость.
5 Яблок Раздоров (2005–2094) – известный философ-экстремист, оказал большое влияние на формирование мировоззрения таких важных мыслителей, как Морфин, Дискеткин, Эскалаторов-Экскаваторов и др., сформулировал революционный тезис об изначальной осмысленности и принципиальной содержательности любого сколь угодно бессмысленного куска текста.