Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2005
Ничего нет твердого, кроме бесконечного любопытства.
Когда прислушиваешься к шорохам и спрашиваешь себя:
“Это – Бог? Это – сверчок? Это мне почудилось?”
Мария Р ы б а к о в а. Братство проигравших
Книги, которые нельзя пересказать в пяти или десяти фразах, будь то перед экзаменом или с бокалом в руках, часто вызывают раздражение читателя. Непонятно, что с ними делать. О чем они? Когда есть слишком много вариантов ответа, легче решить: “Да ни о чем!” – и гневно забыть прочитанное. Хорошо, если можно оправдаться оригинальностью формы, не повернется же язык упрекать в “ни-о-чемности” Кортасара или Павича. Там четко объяснили – так надо. Плюс национальная специфика. Плюс полки монографий для непонятливых. Но что делать, когда молодой автор, представляющий свой второй роман, не утруждает себя четкой формулировкой: мол, “утверждаю позитивное восприятие мира” или “борюсь против нигилизма и юношеского максимализма”, ну или хотя бы “снимаю порчу соцреализма”?.. Сам жанр “претензии на интеллектуальный роман” достаточно подозрителен: а отлик на злобу дня где же? И как там с “познавательной функцией искусства”? А как нам жить дальше (кажется, уже входит в практику соответствующая аббревиатура КНЖД – видимо, постсоветский довесок к традиционным русским ЧД и КВ)?
Можно простить, когда такое себе позволяет какая-нибудь младая француженка или норвежка. В конце концов кто их знает, какая у них там злоба дня и читали ли они Набокова. Но уж коли мы признаем в авторе своего соплеменника и современника – то уж будьте любезны…
Русскому человеку писать о немцах, преподающих английский в Китае, по меньшей мере странно и даже подозрительно. Нет ли здесь жеста отказа, отречения от русских ответов на русские вопросы? Благо автору есть, на что опереться в этом уходе, – на автобиографический материал пребывания и в Германии, и в Китае эпохи атипичной пневмонии…
Последнее обстоятельство – единственное, что могло бы спасти роман в глазах и критиков, и читателей. За это ухватились авторы различных аннотаций и рекомендаций. Раз уж не освещается проблема терроризма или губительности глобализации и масс-медиа, то хотя бы вот угроза планетарного масштаба в романе имеется. Пожалуй, первый русский роман об атипичной пневмонии! – отличная реклама, не правда ли? Если не учитывать, что, по версии автора, пневмония закончилась после принесения в жертву одного из героев романа…
Интересно было бы поставить эксперимент – издать тот же текст с пометкой “пер. с нем.”, под псевдонимом, например, Петер Мюллер. Уверена, отношение читателей и критиков потеплело бы на порядок.
И все-таки – может, как-нибудь да можно рассказать, о чем книжка? Или хотя бы о ком? В раннем возрасте наследник издательского дома Бернард при загадочных обстоятельствах теряет сестру. Его брат оказывается умственно отсталым. Прожив 36 лет в состоянии упорядоченной дремы порядочного буржуа, он находит нечто иное в отношениях с незнакомкой из ресторана по имени Ксения, а после ее исчезновения – в отношениях другого рода с ее мужем Кассианом. Кассиан после смерти жены придумывает себе ее жизнь заново, пытаясь ею стать и внутренне, и внешне, наряжаясь в ее платья и пытаясь видеть ее сны. Бернард в качестве психотерапии, чтобы спасти его от зависания между полами, предлагает ему написать об этом роман. На этом, как правило, заканчивается попытка пересказа романа Рыбаковой. И, остановившись на этом, критики предоставляют себе отличную возможность обвинить автора в банальности сюжета и склонности к дешевой мелодраме.
Но это только завязка. Все начинается, когда этот странный посмертный треугольник распадается. Первая мысль о создании братства проигравших появляется у Бернарда после провала книги Кассиана и отъезда последнего в Китай. Оставшись один, в пустом доме наедине с братом-“дураком”, Бернард пытается собственными силами опровергнуть знаменитое высказывание Григория Сковороды: “Мир ловил меня, но не поймал”, – он создает собственный мир, в котором поселяет Кассиана, и получает возможность наблюдать за его жизнью уже по собственным правилам. В этом мире-ловушке Бернард и основывает братство проигравших, вернее, поручает Кассиану роль основателя.
И вот роман из камерного “я”-повествования превращается в лабиринт со многими участниками. Русская застенчивая, чрезмерно чувствительная учительница Клара бежит в Китай в поисках полного уединения. Профессор Ян, посвятивший свою жизнь биографиям главных неудачников и обреченных безумцев мировой истории. Студент Сяо Лон, нищий сын губернатора, изучающий английский язык, – таковы главные действующие лица второй части романа. У каждого – своя история, свои несостоявшиеся события, странные встречи. Сюжет становится не только густонаселенным, но разветвленным на огромное количеством линий и вставных новелл. Каждая новелла – новая история очередного “проигравшего”. Постепенно становится ясно, что выигравших просто не бывает.
Проигрыш – смерть, но также и потеря, и невозможность общения (с живым или мертвым), невозможность заглянуть в чужую душу ни в этом, ни в том мире. Это прекращение вечного настоящего, “неудачного стечения обстоятельств, которое я называю своей жизнью” (так звучит первая фраза романа). И весь роман представляет собою попытку преодолеть эту невозможность диалога – между живыми и мертвыми, между живыми и живыми, преодолеть неисповедимость чужого бытия. Преодолеть – силой воображения. Ведь никаких других сил у героев больше не осталось…
Первый роман Рыбаковой “Анна Гром и ее призраки” – о том же. Но если общение между покончившей с собой девушкой и ее несостоявшимся возлюбленным оказывается односторонней фикцией, а на другом уровне для него создается портативная модель загробного мира, то в “Братстве проигравших” законы загробного мира просто совпадают с законами воображения: Бернард лишает своих героев памяти о прошлом, как если бы они испили воды из Леты, и наделяет их другими воспоминаниями. Это царство теней, продолжающих жить при незримом соучастии автора. Это мир, увиденный глазами человека, перенесшего тяжелое сотрясение мозга, забывшего имена предметов, ставшего вечно чужим в собственной жизни. Таковы все герои. Их жизнь или то, что изображено как жизнь, – это существование после мини-апокалипсиса. Конца отдельно взятого мира.
Клара – совмещение образов утерянной сестры и покойной любовницы, Ян – тень Бернарда в том “Китае”, о котором он грезил еще ребенком. Кассиан становится тенью реального Кассиана, Бернард придумывает ему воспоминания детства и юности. Сяо Лон – тень, наделенная собственной способностью творить миры. Он – изнутри “того мира” – сам начинает придумывать новые воспоминания проигравшим, особенно Кларе, – видимо, с ней, умершей и потерянной, то есть проигравшей дважды, это сделать легче, и Бернард боится, как бы вымышленный Сяо Лон не перехватил у него инициативу и не переиграл сценарий.
Но не только Сяо Лон обладает силой созидания из воображения. То, что остальные герои могут считать своими воспоминаниями, – это тоже плод их фантазии, ведь и они сами – плод фантазии Бернарда. И вот, взаимная откровенность проигравших плюс способность придумавшего их Бернарда читать их мысли и видеть их сны порождают еще огромное количество персонажей: стеклянного мальчика из детства Кассиана, фигуристку и цыганенка из детства Клары, электрика Ли из рассказа Сяо Лона… и т.д. без счета. Маховик воображения раскачивается, порождая, вернее, выхватывая ниоткуда, из небытия, из забвения все новые тени, чреватые бесконечным множеством сюжетов и ситуаций. Так что когда в конце романа Клара едет в поезде через Сибирь и текст порождается по принципу “что вижу – то пою”, каждый субъект, упомянутый лишь однажды лишь одной фразой кажется наделенным собственной сценой, на которой вершится его небывалая судьба.
Что это – пир во время чумы? Сброшенные в кучу черновики сборника рассказов? Нет. Каждому эпизоду, каждому эпизодическому герою – свое место и время. Каждая тема, будь то небытие, Китай, проигрыш, бегство от прошлого, монастырь, детство, смерть и бессмертие, вводится после серии указаний, намеков, заметных лишь при медленном чтении. Так, упоминание о Китае можно усмотреть в самом начале романа – в описании “резного китайского ларчика с лаковыми миниатюрами”: что это, если не предвосхищение причудливых сюжетов второй части?
Помимо разветвленной линии рассказов и воспоминаний проигравших есть еще одна, параллельная линия, не менее значимая, отнесенная к “обрамлению” “китайских” новелл. Речь об описании картин, которые рисует умственно отсталый брат Бернарда, в то время как последний предается мечтам о братстве проигравших.
Терапия воображения прослеживается в отношениях Бернарда с братом. Можно проследить, как от полного непонимания, от раздражения “дурака” и от собственного страха и отвращения Бернард приходит к мысли, что сам он – лишь фигурка на рисунках своего брата. И боится, что во время дождя рисунки брата вымокнут и исчезнут. И он вместе с ними. Круг замыкается. Это можно назвать “круговой порукой воображения”. Я выдумываю тебя, он тоже выдумывает тебя, но другого, а я сам оказываюсь выдуманным тобой. Или им. Или кем-то еще. Кто, может быть, кому-то снится…
Но это не иллюзия. Это – самое крепкое в мире. Потому что все остальное – это дым, тень жизни, пустота. Какую-то гарантию может дать только взаимное придумывание. Это не прихоть, не каприз. В этом есть своя незыблемая логика: ведь если память – все, что остается в нас от нашей жизни, а граница между воспоминаниями и фантазиями практически не существует, то фантазия может не только выбрать жизнь объектом своей деятельности, но и стать ее причиной. Возможно, единственной. А нам так часто не хватает достаточных оснований считаться живыми!..
Жанна ГАЛИЕВА