Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2005
Бег и голод
По утрам Дима Сёмыч бегает, а каждый понедельник голодает. Потому
что он пристально следит за своим здоровьем. Куда деваться? У него молодая жена. То есть она давно уже немолодая, но по-прежнему на двадцать лет младше Димы Сёмыча. Поневоле будешь за собой следить. Иначе придется следить за ней. Да и общему их сыну всего двенадцать лет. Надо его вырастить при жизни или не надо? А на молодую жену какие надежды? На молодую жену никаких надежд нет и быть не может.
Поэтому он и бегает в свои шестьдесят. Поэтому и голодает. Жена над ним издевается:
– Голодающий физкультурник, общество “Трудовые резервы”.
Но Дима Сёмыч кладет на жену с прибором, продолжая бегать и голодать. Бегать – каждый день, а голодать, конечно, нет. Голодать – каждый понедельник. Все равно понедельник – день тяжелый. Хотя тут понедельники ничем не отличаются от вторников или суббот. Он выбрал днем здорового голода понедельник. Так ему, может быть, захотелось.
И, чтобы голодать было легче и веселее, Дима Сёмыч ходит в парк. Он ходит туда сидеть. Обычно он сидит там со Львом. Лев – это имя, а ни отчеством своим, ни фамилией Лев с окружающими не делится. Он считает, что в новой объединенной Германии человеку достаточно имени.
– Зачем вам моя фамилия? – говорит Лев новым знакомым, если таковые у него откуда-нибудь появляются. – Я же не во всесоюзном розыске.
Диме Сёмычу тоже не нужна его фамилия. Потому как он не новый знакомый, а старый. Они еще в Киеве жили в одном подъезде, на одном этаже. И двери у них были напротив – глазок в глазок. Так что Дима Сёмыч называет Льва по старинке Лёвкой и знает, что фамилия Лёвки “якобы Шахиран”. Когда-то, очень давно, у Лёвки была паспортистка. В порыве страсти она подправила его фамилию. После чего Лёвка из нормального Шахермана с Подола превратился в загадочного, как ему казалось, Шахирана. И поступил в КГБ.
Здесь Лёвка и Дима Сёмыч не живут в одном подъезде, они живут в разных домах. Хотя и в одном районе. И ходят сидеть на скамейке в один парк.
– А помнишь, – говорит Дима Сёмыч, – как мы соседствовали на улице Некрасовской? Хорошо бы и тут жить вместе, в смысле, рядом.
– А чего хорошего? – говорит Лёвка. – Я тебя как соседа и в Киеве терпеть не мог. Чуял, что ты сволочь.
– Классовым чутьем? – говорит Дима Сёмыч.
– Нюхом, – говорит Лёвка.
Да, нюх Лёвка имел тонкий. Не зря он в КГБ состоял на хорошем счету. К счастью, его оттуда выгнали без права служить социалистической родине где бы то ни было. И Лёвка, уважаемый человек, капитан органов в отставке, стал вынужденно торговать. Дефицитными тогда книгами. И валютой. Расстрельная статья Лёвку не пугала.
– Мы, чекисты, не из пугливых, – говорил он. И торговал валютой направо и налево.
И книгами тоже торговал. Он же был из интеллигентной семьи. Его мама заведовала Домом культполитпросвета. Она имела среднее музыкальное образование и могла сказать, какой костюм носил на себе Петр Ильич во время работы над первым концертом Чайковского для фортепиано с оркестром.
А сейчас и Лёвка, и Дима Сёмыч сидят в парке. Среди стариков и детей. Дима Сёмыч при этом еще и голодает. Потому что у него молодая жена. Сегодня с ними, на краешке их скамейки, сидит какой-то тип. Сидит и прислушивается. Делая вид, что кормит птиц, которые благодарно гадят на него, на Лёвку и на Диму Сёмыча.
“Эх, то ли дело в Киеве! – думает Дима Сёмыч. – В Киеве птицы так себя не ведут”.
Лёвка думает примерно то же.
Они думают и молчат.
В Киеве Дима Сёмыч работал прорабом. Работал много и, конечно, сильно воровал. Он сам себе удивлялся – как сильно он ворует. Поскольку, в сущности, был честным и порядочным человеком. Его даже приглашали к одному настоящему вору в законе – очень большому авторитету в преступных и милицейских кругах – на праздничный чифир. Подчиненные вора, понимая, что чифир в чистом виде покажется Диме Сёмычу слишком горьким, нажарили для него картошки. И всё это в знак уважения к честности и порядочности Димы Сёмыча, оказавшего вору неоценимую услугу градостроительного свойства.
Да, Дима Сёмыч очень сильно воровал, занимая ответственный пост прораба. Но со временем он вырос до начальника филиала стройтреста. И стал воровать еще сильнее – соответствуя занимаемой должности. А Лёвка в это время торговал уже книгами в особо крупных размерах. И валютой. Позоря своей преступной деятельностью честное имя бывшего чекиста.
И вот как-то во сне начальник филиала стройтреста Дима Сёмыч услышал звонок в дверь. Кто мог в те старые добрые времена звонить посреди ночи в дверь к сильно ворующему человеку? Только советская милиция. Дима Сёмыч прокрался в чем был к двери и посмотрел в глазок.
За дверью стояли они. Все в фуражках, все сжимая под мышками дерматиновые папки. И рожи у всех – в высшей степени ментовские.
– Кто там? – Дима Сёмыч задал самый идиотский вопрос, какой только смог.
– Товарищ Лифшиц! Когда в последний раз вы видели гражданина Шахирана? – ответили вопросом на вопрос менты, намекнув: мол, здесь, на лестнице, вопросы задаем мы.
Трудно передать, как обрадовался Дима Сёмыч этому их вопросу. Он закричал в замочную скважину:
– Шаха Ирана?! Я никогда не видел шаха Ирана!
– Гражданин Лифшиц, – пригрозили менты, – не надо шутить с органами при исполнении служебных обязанностей. Когда вы видели вашего соседа Шахирана Л.Ю.?
– Ах, Л.Ю.! Я видел этого паразита две недели назад!
Тогда менты тоже нагнулись к скважине и задали более интимный вопрос.
– Товарищ Лифшиц, – спросили они, – вы советский человек?
– Дайте мне ваш телефон, – ответил им в скважину Дима Сёмыч, – и я вам это лишний раз докажу.
Менты посовещались и пошли на хитрость.
– Откройте, – сказали они. – Мы запишем вам номер.
– Суньте его в щель, – сказал Дима Сёмыч. – Я не могу предстать перед лицом уважаемых органов в одних трусах.
Короче, менты ушли не солоно хлебавши и оставив торчать в двери бумажку с телефоном 02.
– А помнишь нашу незабываемую встречу в лагере? – говорит Дима Сёмыч.
– Встреча как встреча, – говорит Лёвка. Но тут он не прав.
Месяца через три после визита ментов трест Димы Сёмыча выполнял в пионерлагере завода “Ленiнська кузня” строительные работы. Дима Сёмыч приехал проконтролировать их ход, а заодно на ша2ру отдохнуть. И кого же он там увидел в кресле начальника лагеря? Он увидел там Лёвку, воспитывающего детей советских корабелов в духе преданности идеалам.
– Что ты здесь делаешь? – зашипел Дима Сёмыч. – Тебя же менты ищут по всему Киеву.
– Я здесь от них скрываюсь, – сказал тогда Лёвка.
А сейчас он говорит:
– Этот ариец следит за нами.
– Тебе надо бегать по утрам и раз в неделю голодать, – говорит Дима Сёмыч. – У тебя мания преследования.
Лёвка не любит советов и диагнозов.
– Мало я голодал на родине?! – кричит он.
– Ты голодал на родине?! – говорит Дима Сёмыч.
– Да, я на ней голодал! – кричит Лёвка и: – К тому же, – кричит, – молодой жены у меня нет. Не то что у некоторых старых козлов.
Действительно, жена у Лёвки чуть ли не ровесница Октября. Ей все равно, какая у него мания.
Дима Сёмыч успокаивает Лёвку, говоря “ладно, голодал так голодал, нет так нет”, и переводит разговор на немца:
– С чего ты взял, что он за нами следит?
– У меня нюх, – говорит Лёвка.
Дима Сёмыч про Лёвкин нюх помнит, но что можно вынюхать здесь его гэбэшным нюхом? Здесь его давно нужно было потерять за ненадобностью.
– Что, сука, следишь? – говорит Дима Сёмыч немцу, будучи уверенным, что тот по-русски ни бельмеса.
Немец, треща коленными чашечками, встает со скамейки, делает шаг вперед и выхватывает из кармана красную книжицу.
– Удостоверение предъявлять в развернутом виде! – кричит Лёвка, заранее поднимая руки вверх.
Немец раскрывает документ и сует его Лёвке в нос.
– “Майор Кофман, – читает вслух Лёвка. – Управление внутренних дел, г. Киев”. Как тебе удалось вывезти ксиву? – удивляется он и тискает майора в вялых объятиях. – А я тебя за фрица принял.
Дима Сёмыч тоже рад встрече с живым киевлянином. Он тычет его кулаком в плечо, насильно, веселясь, обнимает.
– Где-то я тебя, – говорит, – гадость, видел. Ты не в ОБХСС служил?
Майор Кофман вырывается из объятий, топает ногами, и его коленные чашечки трещат все громче.
– Так ты, значит, невинными детьми от нас прикрылся, как щитом? – дико орет вырвавшийся майор, и все его птицы в ужасе разлетаются. – Валютчик, отщепенец, пидор! Я б таких, как ты, расстреливал без суда и следствия. И таких, как ты, Лившиц, – тоже.
Тут Дима Сёмыч веселиться прекращает. Он всегда прекращает веселиться, когда майоры хотят его расстреливать. А майору Кофману становится нехорошо. Он хватает себя руками за грудь и аккуратно, задом целится сесть на скамейку. Его коленные чашечки трещат уже на весь парк.
– У тебя валидол есть? – спрашивает Лёвка у Димы Сёмыча.
– Откуда у меня валидол? – говорит Дима Сёмыч. – Ты же знаешь, я по утрам бегаю, как поц, а раз в неделю я голодаю.
Руслан и Людмила-2
Впервые услышав эту сплетню, я сказал:
– Ну что за пошлость – Руслан влюблен в Людмилу и хочет взять ее в жены! Нет, в действительности так не бывает. Слишком литературно.
Хотя… Иногда действительность такое выкидывает – никакая фантастика до такого не опускается. А если опускается, никто подобной фантастике не верит.
Забегая вперед, скажу: оказалось, что здесь именно тот случай.
Руслан и Людмила были соседями (тоже, надо сказать, звучит неплохо). Так распорядился насчет их места жительства его величество случай. И жили они в одном доме, небольшом таком трехэтажном доме. Третий этаж в нем занимал персонально хозяин – армянин, приехавший в Дрезден лет десять назад. Не очень давно он купил этот старый дом в плачевном состоянии. Отремонтировал его – как говорится, произвел в нем капитальный евроремонт, – поставил на крышу тарелку для приема ОРТ с РТР, и теперь в доме живут русские. А армянин считается немецким частным предпринимателем и владельцем немецкой недвижимости. Но армянин тут ни при чем. Армянин к делу не относится. Он сдал квартиры внаем – и всё, на этом его высокая миссия окончилась. А кому сдавать – ему же все равно, ему лишь бы квартплату регулярно вносили.
И вот, значит, одну квартиру сдал армянин скрепя сердце азербайджанцам – Розе Абрамовне, ее мужу и сыну. Мужа звали, как Алиева, – Гейдар. И фамилия у него была тоже, как у Алиева. А Руслан – он был сыном, но не Алиева, а Розы Абрамовны и ее первого покойного мужа. Муж этот давно в Сумгаите умер от ошибочного огнестрельного ранения в живот. Роза Абрамовна выжила, потому что в нее мало дроби попало, а муж ее не выжил. Хотя целились в нее, а не в него. Но еще до своей безвременной смерти успел он привить маленькому Руслану беззаветную приверженность к исламу и любовь к Магомету лично.
Что подвигло правоверного мусульманина назвать сына Русланом – загадка природы, унесенная им в могилу. Или это Роза Абрамовна его Русланом назвала – допустим, в честь одноименного самолета? Хотя по мне, так еврей Руслан – то же самое, что Руслан мусульманин.
Правда, сам Руслан считал, что он еще недостаточно настоящий мусульманин, потому как имеет всего одну-единственную жену. Он, пока вызова от немецких властей дожидался, успел лишь одной женой обзавестись. Которая осталась теперь в родном Сумгаите. Одна жена осталась там у Руслана и одна дочь у нее на руках. Руслан же документы на выезд подал раньше, чем жена и дочь у него появились. Конечно, немецкие эмиграционные власти на них не рассчитывали и вызов им не прислали.
Уезжая, Руслан жене так сказал:
– Это даже к лучшему, что вы временно остаетесь. Нечего вам среди неверных делать.
Жена, конечно, по-женски заплакала. А Руслан сказал:
– Я буду приезжать, а когда найду на их карте город с мечетью, заберу вас к себе на ПМЖ.
Жена бросилась перед Русланом, как в кино, на колени, обняла его ноги – тоже как в кино – и закричала во весь свой голос:
– Поклянись!
– Чего бы мне это ни стоило, заберу! – сказал Руслан. – Клянусь Аллахом!
Пять раз в день Руслан протяжно молился. Он уже всех задолбал своими молитвами. Намаз у него, видите ли, по расписанию. У него намаз, у мамы его шабат. А мы всё до мелочей слышим, как будто это у нас шабат с намазом и мы на них собственноручно присутствуем.
Да, не думал я, что в старых немецких домах звукоизоляция полностью отсутствует. А то бы никогда рядом с Русланом квартиру не снял.
Наверно, хонеккеровская шайка хорошо это отсутствие использовала. Бедные немцы. Небось, не могли своей законной фрау слова сказать. Залезали под перину для частной беседы с глазу на глаз. А я удивлялся: зачем им такие толстые перины? Оказывается, для сохранения семейной тайны. Хотя, конечно, и для тепла. Это бесспорно.
Так они, значит, втроем и жили. Руслан, Роза Абрамовна и ее второй муж Алиев. А самую большую квартиру в нашем доме (не считая этажа хозяина) занимала Людмила. Потому что семья у Людмилы была соответственно самая большая, из нескольких отдельных семей состоящая. Целый клан у нее был, а не семья.
Наш старший сын Мишка сразу же подружился с ее старшей дочерью Устей. Когда они еще только вселялись, подружился. Он прибежал со двора и стал радоваться, маша руками:
– Там их столько приехало! Очень там их приехало много. Два брата Усти – раз, мама и папа Усти – два, бабушка со стороны папы – три, отчим Усти и бабушка с его стороны – четыре! А еще у них есть бабушка мамы Усти. Устина, значит, прабабушка, приехавшая, чтобы устроить здесь свою личную жизнь.
Всем этим дружным кланом они в наш русский дом и въехали. Чтобы в нем постоянно жить. И не только в нем, но и за его пределами, в том смысле, что появляться в общественных местах скопления людей, в лесопарках, скверах и так далее.
И все бы у них было в порядке вещей. Если бы ровно через три дня после их приезда Руслан не влюбился в маму Усти. В Людмилу. Влюбился, несмотря на то, что два ее мужа – бывший и настоящий – при сем присутствовали, и не одни, а со своими еврейскими мамами. И он сказал Людмиле при них, при всех:
– Выходи за меня замуж, женщина. Будешь моей любимой женой.
– Я же замужем, – сказала ему Людмила тоже при всех.
– За кем? За этим? Или за этим? – Руслан ткнул пальцем поочередно в отчима Усти и в ее отца. – Прикажи, и я их зарежу.
– Не надо их резать, – сказала мама Усти. – Приказываю. Тем более что и ты, говорят, женат.
Этого возражения Руслан не понимал.
Он говорил:
– Да, я женат. Но только на одной жене. А ты будешь второй, любимой женой.
– Я старше тебя черт-те на сколько, – говорила мама Усти, – и у меня трое детей.
– Дети – не проблема, – говорил Руслан. – Детей мы усыновим. Особенно мальчиков.
Мишка волновался за Устю с детской непосредственностью, но искренне.
– Что ты будешь делать, – волновался он, – если твоя мама выйдет за Руслана замуж?
– А что я должна делать? – отвечала Устя. – Был у меня один отчим, станет два отчима. Какая разница?
Устю во всем этом деле занимало другое. И она спрашивала Мишку как представителя сильного мужского пола.
– Ты скажи, – приставала она. – Вот что они в ней находят?
Мишка не знал, что они, то есть мужчины, находят в Устиной маме. А Устя его теребила:
– Вот тебе она нравится?
– Мне? – пугался Мишка. – Мне нет. То есть для мамы она ничего, нормальная, а чтобы нравиться – нет.
– Мымра она нудная, – говорила Устя, – а не нормальная. – И Мишке было неловко это слышать.
А тем временем Руслан не отступал. Он, наоборот, шел в наступление, засучив рукава, с открытым, можно сказать, забралом. И не давал Людмиле проходу, а всему ее многочисленному клану – жизни. Он даже гулял с Людмилиной семьей – десятым, хотя и ассоциированным ее членом. Идет, допустим, семья в Дрезденскую галерею на обзорную экскурсию по залам – и он с ними, идет в синагогу Песах праздновать – он опять сопровождает. Клянет себя, голосит, прося у Магомета прощения – за то, что с неверными якшается, – но не отстает ни на шаг. Конечно, семье перед людьми неудобно было – за этого Руслана иноверного и за его среднеазиатские манеры.
Нынешний муж Людмилы справедливо возмущался:
– Я, как законный на данный момент муж, протестую и возражаю против. Зачем было сюда переться, чтоб какой-то абрек нас всех перерезал?
А бывший муж нынешнему вторил и подпевал: мол, я как отец твоих детей не позволю и не допущу. Ты можешь распоряжаться собственной брачной жизнью по-разному, но я со своей стороны всегда буду делать все, чтобы мои дети попадали в хорошие руки.
Какое-то время Людмила терпела незаслуженные упреки мужей. И мужья с их мамами терпели необоснованные притязания Руслана. А когда терпение у них как по команде лопнуло, поставили они Людмиле ультиматум: “Или мы, или он”. Прабабушка Усти, которая уже приступила к устройству своей личной жизни, присоединилась к абсолютному большинству членов семьи и к их общему ультиматуму.
Людмила говорила им:
– Я-то тут при чем? И что я могу этому дикарю противопоставить?
– Ты бы хоть задницей не вертела, как вертолет, – говорила прабабушка. – Не может она!
А мужья с мамами говорили:
– Не можешь, – говорили, – тогда мы круто меняем постоянное место жительства на город Лейпциг. А ты разводи тут шуры-муры со своим головорезом, замуж за него выходи по законам шариата – словом, поступай, как знаешь, на свое усмотрение.
Пугали ее, значит, и брали на арапа.
Зря, конечно, они это делали. Ставили Людмиле ультиматум и тем самым доводили ее до ручки. Потому что она таким характером обладала, что лучше было ее не доводить. И она свой характер им предъявила во всей красе.
– Ах так? – сказала. – Ну и валите. Все валите! Чтоб духу вашего тут не было!
– Ты серьезно? – не поняли мужья и их мамы.
– Вполне! – сказала Людмила. – Даю вам на сборы неделю.
Мужья от неожиданности растерялись.
– Но мы тут прописаны и официально проживаем, – сказали они.
А мамы их сказали:
– К твоему сведению!
– Тогда уеду я! – сказала им всем Людмила.
Мужья с мамами переглянулись, а прабабушка сказала:
– Куда это ты уедешь? Стань вон в угол и стой! – Это ее приступ маразма сразил, и ей показалось, что Людмила еще маленькая девочка с бантиками. Она-то знала ее с рождения. Вот ей и показалось.
И Людмила весь клан своими руками разрушила, поставив свой вспыльчивый характер превыше всего. Забрала детей, села в поезд и уехала. В тот же, между прочим, город Лейпциг. У нее жил там старый знакомый одноклассник, который со школьной скамьи был в Людмилу тайно по самые уши влюблен. И она уехала, чтобы жить на первых порах у него. А там видно будет.
Руслан, конечно, поперся за ней следом, с целью одноклассника зарезать, а Людмилу возвысить до звания любимой жены. Но и Руслану она сказала:
– Вали! – и сказала: – Ишь, гарем ему подавай! Я тебе покажу гарем – забудешь, как маму родную зовут!
– Маму мою Розой Абрамовной зовут, – сказал Руслан, побелев. – И этого я ей никогда не забуду.
Он хотел тут же на месте Людмилу убить – за дерзость, для женщины немыслимую. Но не убил. Из любви к ней. А только еще больше побелел – хотя при его врожденной смуглости больше белеть было уже некуда. И в таком, побелевшем от гнева виде он уехал на свою родину – в Сумгаит к жене и дочке. Уехал, зачал там с женой еще одну дочку – и снова в Дрезден вернулся. Чтобы Людмилу найти и теперь уж окончательно или зарезать ее, как подобает мужчине, или на ней вторым браком жениться.
А первая его семья снова на родине осталась. Потому что не было у нее разрешения на въезд и потому что к поискам в Германии города с мечетью, пригодного для человеческой жизни, Руслан еще даже не приступал.
Санек
По рождению, происхождению и по велению сердца был Санек потомственным патриотом. И когда автобус фирмы “Крафт” привез его из великой России в бывшую ГДР на ПМЖ, он первым делом стал историю изучать. Не всю подряд историю, а историю Великой Отечественной войны с немецкими и фашистскими захватчиками. Ну, или не первым делом стал он ее изучать, а вторым. Первым он показательный бракоразводный процесс устроил своей молодой жене. С которой от самого Урала считай до Берлина дошел, а она от него ушла к другому, первому попавшемуся человеку в штанах. Этим человеком оказалась некая Маша. По национальности (что не главное и решающего политического значения не имеет) немка. Она сюда, в Европу, прямо из солнечного Ташкента репатриировалась, и все ее звали тут Маша Ташкентская. За подлый нрав, а также за неразборчивость в связях и средствах. И Маша стала с женой Санька2 еще в общежитии для переселенцев жить в аморальном и во всех других смыслах слова практически средь бела дня, на глазах у широкой общественности. Понятное дело, Санек этого безобразия не cтерпел – узнав о нем из уст добрых соседей последним. И он подстерег жену свою в сопровождении развратной Маши и сказал ей по-мужски, горя глазами:
– Вон отсюда! – И рукой сделал так – вдаль наотмашь.
А она ему сказала:
– Куда вон, м…ак? Я ж давно от тебя ушла.
– Де юре? – сказал Санек.
– Де факто, блин, – сказала жена. – Де факто. А на де юре, – сказала, – плевать я хотела. С высоты птичьего полета.
На это заявление Санек отвечал неожиданно великодушно – ладно, де юре я беру на себя. Меня любой суд страны и мира поймет и простит. А значит, оправдает.
И вот, когда таким образом семья Санька2 распалась со скоростью света и тени, лишив его тыла в жизни, он оголтело погрузился в историю. Посвящая ей все свое свободное время и все свои свободные мысли, которых хватало.
И совсем скоро знал Санек про войну больше и лучше тех, кто в ней непосредственно, с оружием и без в руках, участвовал. И не как попало знал, а в подробностях. Сколько у кого каких танков было в январе 1942 года, какой в них экипаж сидел, не говоря уже о броне и боекомплекте. Так же и о самолетах, пушках и прочих вооружениях вплоть до винтовки Мосина образца 1897 года модернизированной. И, конечно, знал Санек все тактические ходы всех боев и сражений: какая армия или рота какой населенный пункт брала штурмом, кто командовал направлением главного удара, кто заходил с флангов, имея численный перевес в живой силе и технике, кто больше понес потерь, причем отдельно убитыми, отдельно ранеными и отдельно пропавшими без вести в плену врага.
Часто знакомые россияне у Санька2 спрашивали:
– Чего это вдруг ты в историю полез, Санек? С какого такого хрена?
И Санек знакомым россиянам радостно отвечал:
– Исключительно ради извлечения удовольствия. Приятно же изучать, как мы их, гадов, колошматили. И наше над ними абсолютное превосходство ощущать – приятно до смерти.
Правда, когда Санек говорил о превосходстве, знакомые россияне – разных, между прочим, национальностей – над ним посмеивались. Незаметно, кривыми улыбками. И Санек их улыбки прекрасно замечал. Нельзя сказать, что они его очень радовали или мало трогали. Они его скорее ранили, и огорчали, и задевали за живое его нежную ахиллесову пяту. Так как все поголовно содержали в себе грубый намек. На то, что мы их, может, когда-то и того, зато сейчас они нас всех – и тебя, Санек, в особенности, а также в частности – имеют и в хвост, и в гриву, и в другие части тела. А мы к ним еще сами изо всех сил и всех бывших республик бывшего СССРа стремимся, как мухи на мед.
Надо сказать, что несмотря ни на какие улыбки с их пресловутой кривизной, Санек на каждом углу не уставал во весь голос заявлять, что немцев как класс он всем своим русским духом, или – что одно и то же – нутром, не любит.
Кое-какие люди из интеллигентов задавали Саньку2 наводящий вопрос:
– Может, ты не всех их не любишь, а только конкретную Машу?
Но Санек был упрям в своих пристрастиях. Поэтому отвечал он принципиально.
– Нет, всех, – отвечал. – Именно что всех. А Маша есть незначительный частный случай на общем печальном фоне.
И предъявлял следующее своей нелюбви объяснение: мол, что это за народ такой, у которого “сердце” называется “херц”!
– Да не люблю я их за одно уже только за это! Ну что делать?! Херцу не прикажешь.
Те же самые люди, которые из интеллигентов, интересовались:
– А как насчет евреев? Евреев ты тоже, конечно, не обожаешь.
– Вы мне евреев не шейте! – давал им Санек отпор. – Из евреев я одну жену свою бывшую имманентно не воспринимаю – за измену моему полу, – а остальные пускай будут, остальные не виноваты.
Если же к его заявлениям насчет евреев и немцев кто-нибудь относился недоверчиво, Санек сразу драться лез в лицо. Потому что для него – русского человека и патриота в диаспоре – немецко-еврейский вопрос был вопросом ума, чести и совести. Эпохальным, другими словами, был для Санька2 этот вечно щекотливый вопрос. Особенно, если Санек перед ответом на него выпивал шнапсу (дрянь, кстати сказать, редчайшая – всего тридцать два градуса, что для крепкого спиртного напитка – низость).
В общем, изучение истории очень Санька2 поддерживало на плаву в его нелегкой иммигрантской судьбе. И отвлекало от насущных проблем личной жизни, канувшей в Лету. При этом обогащая бесполезными, но приятными познаниями. Все-таки, что бы там ни говорили в кулуарах враги, история у России великая. Настоящее всегда было черт-те какое, будущего – никакого, а история – великая традиционно. Санек, бывало, изучит, ну, допустим, историю битвы за Днепр или за тот же Берлин – выйдет в центр города, где отрезанная голова Карла Маркса с незапамятных советских времен на постаменте стоит, – и сразу начинает свое величие ощущать, в смысле, человеком себя чувствовать до мозга костей. А это для коренного россиянина чувство немаловажное, тем более для россиянина, проживающего за рубежами своей великой родины в чуждом окружении цивилизации.
Да, кстати. Те же самые так называемые люди из интеллигентов задавали Саньку2 еще один вопрос, каверзный до неприличия. Они спрашивали его с ленинским, как говорится, прищуром.
– Зачем ты, – спрашивали, – на еврейке женился? Женился бы себе на нормальной русской женщине средней полосы, и все у тебя было бы нормально.
Тут Санек обычно отвечал не мудрствуя лукаво и вообще никак не мудрствуя:
– В следующий раз именно это я и сделаю, – давал, значит, авансом такое обещание.
И надо сказать, он его, будучи честным более или менее человеком, сдержал. Хотя мог бы и не сдерживать. В конце концов, на ком жениться, а на ком наоборот, – это личное дело каждого россиянина. Но Санек женился. Причем именно на нормальной русской женщине.
Как она, такая нормальная и такая русская, попала к немцам и почему у них в стране постоянно проживала, об этом история недвусмысленно умалчивает. Может, со времен войны как-нибудь задержалась, может, приехала нелегально на заработки, погнавшись за длинным евро, а может, как тот же самый Санек, – в качестве беженца от антисемитизма и нацизма. По линии еврейской эмиграции то есть. Да и кому какое собачье дело – как? Важно, что попала и оказалась на жизненном у Санька2 пути. И он на ней с первого взгляда женился. После чего наконец познал, что такое простое семейное счастье. На собственном, значит, личном опыте и на себе.
Впрочем, это счастье, как и любое другое счастье, оказалось хрупким, а следовательно, недолговечным. Потому что и эта жена – даром что нормальная и русская – от Санька ушла к чертовой матери. К какому-то, мля, японцу. И главное, так пророчески совпало, что Санек в это время американскую бомбардировку Хиросимы изучал. А о довоенных битвах Красной Армии с самураями – на озере Хасан и на реке Халхин-Гол – он и так все знал досконально. Давным, можно сказать, давно.
Теперь время от времени Санек сам у себя спрашивает: “К чему бы такое совпадение?” И сам себе время от времени отвечает: “Ни к чему”.
Время надежд
В общем, так. И в данном случае чуда не произошло. И Нюша Крым серьезно забеременела. Да не как все люди беременеют, обыденно, а от лица арабской национальности. Притом будучи школьницей. Даже не последнего класса школьницей будучи. Ей по-хорошему нужно было еще учиться, учиться и учиться, а она, значит, это, не удержалась в рамках приличий. И повела себя, как последняя женщина востока.
Мама Крым сделала вид, что ничего особенного не произошло. В смысле, что вообще не произошло ничего – такой вид она сделала. Что еще она могла сделать, кроме этого вида? Слава Богу, у нее помимо Нюши было еще в запасе двое детей. И на них можно было возложить свои, попранные Нюшей надежды. Покуда дети еще не до конца выросли. Когда ж на них и возлагать, если не в этом их нежном возрасте! На Нюшу в свое время она тоже возлагала надежды. До сей поры и до сего времени. А теперь, конечно, уже не возлагает.
И даже не потому, что Нюша отдала юность свою неповторимую арабу преклонных годов и вот-вот сделает ее бабушкой какого-нибудь аятоллы или Исмаила. А просто время надежд на Нюшу, видимо, прошло. Время надежд, оно же имеет свойство проходить. А араб Нюшин, если вдуматься в суть инцидента, ничем не отличается от иного не араба. Ну в конце концов что тут такого? Ну араб. С кем не бывает. Между прочим, он папу Крыма на хорошую должность устроил, араб этот нежелательный. И папа теперь развозит по городу пиццу на маленькой желтой машинке. Плюс к заработку коржи ему перепадают слегка бракованные. Довольно много коржей. Так что хлеб они фактически не покупают. А машинка эта маленькая весь день в его распоряжении находится, и можно на ней заехать куда надо по своим делам. Если они, конечно, есть. Бензину только купить за свои деньги. А то расход его неустанно контролируется хозяевами. Учет и контроль у них тут превыше всего. Но папа Крым хозяев понимает. Бензин здесь дорогой. Впрочем, по сравнению с Гомелем здесь все дорогое. И тем не менее.
В Гомеле что за жизнь была? Только и славы, что по итогам переписи – единственный караим в стране, раритет. Папа Крым, в смысле. А так никакой жизни в Гомеле не было. И надежд никаких не было. Ни на детей, ни в целом. Какие надежды, если папа Крым был по образованию педагог, а мама и вовсе без определенного места в жизни. Люша, младшая их дочка, говорила “домохозяка”.
Так бы они, не выезжая за границу Беларуси, и прозябали всю жизнь до гроба. Вместе со всем белорусским народом. Если бы не счастливая случайность: папу Крыма назвали на базаре жидовской мордой. Прямо в присутствии мамы. Одна женщина, милая с виду. Подошла сзади и беззлобно так сказала:
– А ты куда, жидовская морда, лезешь?
Сначала мама Крым эту женщину умыла с ног до головы последними словами, а потом приступила к папе Крыму с форменным допросом.
– Ты кто? – сказала мама Крым. – Караим или не караим?
– Я караим, – сказал папа Крым.
– А чего она тебя жидовской мордой обругала?
– Потому что сволочь и антисемитка, – сказал папа Крым.
Тут мама Крым его остановила жестом рук и:
– Ты погоди, – говорит. – Ты мне объясни, какая связь. Между вышеупомянутой мордой и караимской.
И папа Крым был вынужден открыть маме, что караимы – это фактически евреи и есть. Только крымская их разновидность. Отсюда и фамилия его географическая происходит. Конечно, мама Крым пришла в восторг – от того, что папа у них не только педагог, но и караим. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Да-а, если б она знала, что Нюша здесь, в новой Германии, породнится с арабским миром, возможно, она бы папиной экзотической национальностью и не стала пользоваться так целенаправленно, но что об этом теперь говорить. Теперь Нюша отрезанный кусок. В том смысле, что бросила родную семью и живет со своим арабом обособленно, вне пределов досягаемости. Араб, после того как папу Крыма на работу устроил, сказал ему.
– Я тебе, – сказал, – доброе дело сделал? Сделал. И ты мне сделай.
Папа Крым говорит:
– Конечно, сделаю. А какое?
– Сделай, чтоб я ни тебя, ни жену твою никогда больше не видел. И про Нюшу – забудьте.
К слову, школу Нюша тоже бросила. Это понятно. Не ходить же туда с животом, ярко выраженным и очерченным. Школа же – это для детей заведение, а не для мам, пускай еще только будущих.
С другой стороны, если откровенно вспомнить, Нюша и в Гомеле порывалась спать черт-те с кем. А может, и успешно спала. Да скорее всего спала. Мама Крым давно замечала за ней всякое такое, женское. И училась Нюша всегда так себе, без фанатизма. Хоть тут, хоть там. Так, может, все оно и к лучшему? А если не к лучшему, то и не к худшему. Ведь араб же ее, слава Богу, не террорист какой-нибудь, алькаидовец, а беженец от своих же арабов. Причем кулинар – золотые руки. В двух гастрономах работает – в русском и вьетнамском. И в обоих его бесконечно уважают. Нюша тоже поесть любит не на шутку. А готовить не умеет. Потому что где бы она могла кулинарному искусству обучиться? Мама Крым умеет чай кипятить, бутерброды мазать и борщ разогревать, но Нюшу она этому не учила. Она и других своих детей ничему не учила. Ни хорошему, ни плохому. Они откуда-то сами всего набирались.
Мама Крым спрашивала у папы Крыма:
– Ну откуда, скажи, в них это или то? Из окружающей среды, что ли?
А папа Крым ей отвечал:
– Твое, – отвечал, – пагубное влияние. – И замыкался в себе.
Караимы – они народ замкнутый. А папа Крым, как уже было сказано, караим. Поэтому он и замыкался. Имея на то все видимые основания. Ведь Нюша – это что, это ладно! Нюша – это еще куда ни шло. А вот Степка… Хороший, в сущности, парень. После Нюши папа и мама Крым, естественно, свои надежды на него переложили. Папа Крым сказал:
– Степка – это вам не Нюша. Степка от пожилого араба не родит.
Но он ошибся. То есть, нет, конечно, ни от кого Степка не родил. Упаси Бог. Он – хуже, он заболел. Редкой в Германии болезнью клептоманией. Что неизлечимо. Другими словами, стал он велосипеды маниакально воровать и тырить. Все подряд. У него уже этих велосипедов скопилось, как гуталину, девать некуда, а он все тырил и тырил. Папа Крым его даже побил за это, хотя бить больного ребенка непедагогично. А Степка побои снес и сказал:
– Да у них тут всего столько, что никто и не заметит.
Однако, собаки, заметили, взяли с поличным и все велосипеды конфисковали в пользу их бывших владельцев. Ну все до единого. И в полицию отвезли на бело-зеленой машине. Дело, само собой, завели личное и еще в газете написали. Чтоб косвенно опозорить всех так называемых русских иммигрантов. У них же тут скука смертная кругом, в газетах не о чем писать, вот они и написали про Степку. И портрет его поместили. Прославили.
Степка, надо отдать ему должное, на привод в полицию и потерю всех велосипедов спокойно реагировал, стоически. А на газету нет. Особенно на свой портрет в ней. Очень болезненно он на портрет реагировал.
Короче, от стыда или от позора, ну, в общем, сдуру он взял и сиганул с пятого этажа без парашюта. А квартира у них в старом-старом доме, потолки высокие. И внизу, вокруг дома, асфальт. Это как водится.
Но Степка все равно не умер от удара. И в больнице не умер. Он жив остался. Мама и папа Крым сначала радовались этому чуду, а потом стали иногда думать про себя, что лучше бы он умер. Чем так.
Хорошо, у них трое детей, а не меньше. Есть на кого надежды возлагать. Младшая Люша – хорошая девочка. В прошлом году в школу пошла. Учится хорошо – на отлично. По-русски совсем уже почти не говорит. А понимать понимает. Правда, все хуже и хуже.
Chemnitz, 2004