Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2005
А сошлись они на московской книжной ярмарке Non-fiction. Спрятанная между двумя соцартовскими гигантами – Московской международной книжной ярмаркой и ярмаркой “Книги России” – декабрьская неделя Non-fiction прошла в Москве в шестой раз. Филиал Третьяковки на Крымском валу традиционно принимал у себя издательства, занятые производством “высоколобых” и, как принято сегодня говорить, “концептуальных” книг. И если ММКЯ определима по критерию международного охвата, “Книги России” – регионального, то для Non-fiction найти такой критерий крайне и крайне сложно.
Функциональная характеристика “выставка-ярмарка” устроителям (“Экспо-Парк. Выставочные проекты”) показалась узка, и возникла претензия на минус-прием: “не художественная литература”, “не вымысел”. Жанр? Да нет. Пришедшее из английского языка определение “non-fiction” на самом деле отражает упрощенную схему существования конкретно западноевропейской словесности. Все, что не есть художественная проза и поэзия, попадает именно сюда: биографии, научные исследования (сборники и монографии), учебники, словари, справочники и книги по специализациям. На худой конец – фантастика, которая в последние годы все чаще рассматривается как новая форма философского знания.
Non-fiction начинает совершенно особенным образом звучать, стоит лишь оговориться и сглотнуть на выдохе вторую N. Из простого отрицания “художественного” вырастает лозунг-призыв: No fiction! Никаких вымыслов и фикций. Все – как на духу.
Давая название московскому мероприятию, организаторы, вероятно, не вполне были готовы к тому, что практика нашего “не художественного” книгоиздания окажется недостаточной для заполнения выставочных площадей. Или же проблема лежит в совершенно иной плоскости: именно художественная литература (отечественная и заграничная), занявшая гораздо больше половины экспозиции 2004 года, сместила границы вымысла и факта внутри себя самой.
Да так, что роман или биография ныне вполне могут претендовать на статус полноценного художественного экзерсиса и научного словаря/исследования одновременно.
Помещенные на одном стенде “Маятник Фуко” и “Словарь Маятника Фуко” – оба за авторством Умберто Эко – это целое Автора в его, так сказать, тайной и рассекреченной сущности. Писатель, проясняющий свои темноты – игра, но в то же время и честная попытка облегчить восприятие. Параллельно допечатываемое несколькими издательствами собрание сочинений Харуки Мураками и тут же – несколько монографий о его творчестве; книга Генриха Сапгира в Золотой посмертной “Библиотеке Поэта” и сборник статей о Сапгире; наконец, издания, пытающиеся быть метажанровыми и почти универсальными (синкретизм путеводителя с картинками и картами, поэтического сборника и даже аудио-визуального формата). В качестве примера можно привести медиа-проект молодого издательства “Emergency Exit” – “Глаз бури”, – в котором Андрей Битов собрал и прокомментировал черновики “Медного всадника” Александра Пушкина на MP3-диске, реанимировав их в правах по отношению к академически удостоверенным чистовикам поэта.
Не заметить перевес художественной литературы было трудно. К тому же это явление набирает силу год от года. При явной перенасыщенности читателя-потребителя “отложенным чтением” (купил книгу, унес домой и прочел, когда выдалось время), шестая Non-fiction в очередной раз посягнула на реальное время этого самого читателя.
В рамках ярмарки проходили семинары и круглые столы, выступали джаз-банды, читали свои стихи поэты, выходили из тени переплета переводчики.
Характерная для городской литературной среды гальванизация любого созданного текста (будь то готовая книга или написанное только что на клочке бумаги произведение) проявилась и на ярмарке интеллектуальной литературы. Тенденция “оживить” мертвую и десакрализованную тиражом книгу авторским исполнением вслух сильнее всего определила “зады” Non-fiction – ее Литературное кафе, расположенное на границе с залами основной экспозиции Центрального Дома Художника.
Между двумя пространствами помещалась загородка с отпечатанной на принтере надписью: “Не входить!”. Тоже своего рода запрет. Однако – и провокация к нарушению.
Люди из галереи с чинно развешенными по стенам картинами и сидящими по углам смотрителями забредали в душный прокуренный и промасленный продаваемыми тут же сырниками закут Литкафе, где издательство ОГИ представляло свою литературную программу. Заслонку отодвинули и больше не обращали на нее внимания.
Книжная ярмарка – искривление места и времени. Лента Мебиуса усложненной траектории.
В своем глобальном географическом смысле пространство нанизывалось на ось ярмарки кольцами: снаружи была Россия, а внутри – Польша, Германия, Израиль, Финляндия, Норвегия и Венгрия. Причем последняя – почетный гость, чье присутствие должно было ощущаться сильнее прочих. Венгерские поэты – Акош Силади, Эндрэ Кукорелли, Лайош Парти Надь, Петер Зилахи – потерялись среди наших собственных, и полноценной антрепризы не получилось. Выход венгров за галерейные рамки Non-fiction – на литературную площадку клуба “Билингва” тоже сорвался по непонятным причинам.
Встречи на нейтральной территории – правило большинства европейских книжных ярмарок, метящих стать литературными салонами в над-издательском и над-рекламном смысле слова. Учитывая то обстоятельство, что следующий год в России объявлен как раз годом Венгрии, совсем не хотелось бы считать ситуацию с шестой Non-fiction показательной.
Год Германии в России, отмеченный широкомасштабным московско-питерским проектом Фонда С. Фишера “Shritte/Шаги” по представлению в русскоязычном контексте переводной современной немецкой прозы (250 отрецензированных российскими издателями произведений, из которых 39 взрослых и 11 детских единиц художественной прозы были собраны в коллекцию и предоставлены на суд русскому читателю), прошел динамично и без лишнего пафоса со стороны иностранных гостей. Приезжали к нам и выступали публично такие известные у себя на родине прозаики, как Даниэль Кельман и Андреас Майер, телевидение недавно показало ретроспективу культового Александра Клюге… А недавняя неделя Венгерского кино в Музее кино собирала на показах по шесть-десять человек, включая самих режиссеров, приехавших посмотреть на живого русского зрителя.
Эпоха очевидного господства прозы в мировой литературе нашла отклик в том, что все немцы, переведенные и изданные у нас за минувший год, – сплошь романисты. Но подобное единообразие жанра вряд ли повторится в отношении Венгрии. Собственно художественной прозы – как венгерских, так и других авторов, – на ярмарке было заявлено очень и очень мало. В основном поэзия и философия (штучная, вырванная из контекста новыми именами). Однако, мы опять забываем о том, что наше сравнение – сравнение в области fiction.
Еще одной заранее, впрочем, ожидаемой сложностью ярмарки был приезд в Россию двух мегапрозаиков – француза Фредерика Бегбедера и норвежца Эрленда Лу. Судя по рейтингам столичных книжных магазинов, они – одни из самых читаемых зарубежных авторов сегодняшнего дня.
Писатели приехали в связи с выходом – каждый – своей новой книги на русском. У Лу перевели “Четыре сказки о Курте” – полудетскую, полувзрослую прозу, писавшуюся в промежутках создания дебютного романа “Во власти женщины” (1993), преодолевая сопротивление поколенческого романа-манифеста 1990-х “Наивно. Супер” (1996) и упираясь в итоговый на сегодняшний момент роман 2004 года “Doppler”. Питерское издательство “Азбука” обещало перевести эту последнюю аллегорическую вещь ровно через год – к началу седьмой Non-fiction. Пока Лу проговорился только о финале: герой и лось уходят в лес, который, вполне возможно, граничит с Россией.
А вы думали, как еще могут современные скандинавы осуществлять экспансию в наши края?
У Бегбедера издательство “Иностранка”, продолжающее линию переводной прозы журнала “Иностранная литература”, выбрало для презентации не самую сильную, “откатную” вещь писателя “Windows on the World” – частичную спекуляцию на остромодной теме терроризма. Роман-предположение о том, что могло бы происходить в одном из ресторанов World Trade Centre 11 сентября. Название того самого ресторана, вынесенное в название книги и умышленно оставленное в русском издании экзотизмом, наталкивает на сравнение со знаменитым логотипом фирмы Билла Гейтса Microsoft. Разрушить реальность стало столь же возможно и легко, сколь и спроектировать ее в компьютерной программе. “Окна в мир” в какой-то степени – та заставка или обойка, что появляются на миллионах компьютеров по всему миру день изо дня, час от часу.
Окно как символ любопытства и познания в то же время говорит о беспомощности. Нельзя спастись. Можно только смотреть и видеть все.
Метафора заложена глубже самого текста – в предметной действительности нашей жизни.
Лу и Бегбедер, прилетев в столицу почти одновременно, столь же одновременно и являлись жаждущей общения аудитории. Автограф-сессии на Non-fiction и приемы в посольствах своих стран, выступления в литературных кафе с разрывом в три часа: Бегбедер – на Никитском бульваре в кафе книжного магазина “Букбери”, а Лу – в той же “Билингве”. Будучи фигурами скорее шоу-бизнеса, нежели непосредственно литературы, оба они собирали толпы: во время презентации Лу первые ряды восхищенных поклонниц визжали, как настоящие фанатки на концертах какой-нибудь заезжей знаменитости.
Бегбедер профессионально позировал перед фотокамерой, выбирая нужные, выгодные для первополосного газетного снимка ракурсы.
Притчевая история о том, что Норман Мейлер может зайти в магазин, купить книжку собственного сочинения и никто не узнает его в лицо, к Бегбедеру и Лу не относится. Они – писатели, работающие лицом собственных сочинений: на обложках русскоязычных версий их произведений ВСЕГДА помещена фотография авторов. И в зависимости от года выпуска Лу и Бегбедера либо “старят”, подбирая фото подходящего возраста, либо наоборот – “молодят”.
Это отнюдь не упрек. Лишь обозначение позиции писателя – одной из возможных – в мире, где литература вынуждена конкурировать с масс-медиа, со всеми шоу-искусствами, чья коммуникативная энергия гораздо больше, чем того можно ждать от печатного слова.
Основная интрига заключалась в том, что не будучи ни писателями направления Non-fiction, ни венграми тем более, Лу и Бегбедер “смазали” шестую ярмарку интеллектуальной литературы, подмяв под себя и “специальных гостей”, и всех-всех-всех.
Сколько они подписали книг и какие продажи у этих книг будут сейчас, после ярмарки, остается только догадываться. Но есть и оборотная сторона монеты: даже умный и одаренный писатель при содействии вполне заслуженной им рекламы может самоуничтожиться в глазах той самой умной и одаренной литературной общественности, из которой он вышел.
Рейтинги народной читательской популярности почему-то настораживают и критиков, и самих соратников по писательскому цеху. Раз продается, значит, что-то он не так, не изысканно и не слишком с большим подвигом делает. Значит, грешит все-таки скрытой формой буржуазности в стане стоических мало пишущих и долго вынашивающих гениальные замыслы пролетариев!
Подобное однажды случилось с Харуки Мураками. Правда, ему быстро нашли артхаусную замену в лице однофамильца Рю Мураками. Людмила Улицкая, Виктор Пелевин, Юрий Мамлеев… примеров много.
Публичная деятельность писателя как агента литературы в информационном обществе все чаще и чаще строится по принципу дискуссии. Писатель все меньше пишет. Он говорит. Он объясняет и “докручивает” там, где его произведение не срабатывает. Отсюда и стремление в создании произведения ограничиться стадией проекта, разомкнутого к продолжению вовне. Симптоматично, что большинство вопросов, задаваемых Лу молодыми читателями (а в “Билингву” пришли одни студенты лет 18-20 количеством человек этак до шестидесяти) сводилось к следующим: что произошло с тем-то и тем-то героем после завершения книги? То есть сам финал, развязка, точка, наконец, для ребят были неубедительны и требовали рассказа, идущего дальше.
Лу сначала удивлялся, а потом стал гадать – вместе со спрашивающими, – остался ли герой с Марианной в романе “Во власти женщины” или же они все-таки разошлись после ее беременности. И зачем все-таки герой и его брат в “Наивно. Супер” поехали в Нью-Йорк? И убили ли финские дипломаты героя “Лучшей страны в мире” после того, как он не уберег в пожаре собранные для путеводителя материалы?
Поразительная вера в существование неподвластного письму, не захваченного им художественного мира, отличала этих молодых от всех, кого доводилось слышать в стенах “Билингвы” раньше. Холодный цинизм интерпретатора им неведом. И задумаешься поневоле: а нужен ли?
Бегбедер и Лу – почти ровесники (сорок и тридцать шесть лет соответственно), – своим приездом обнажили неслаженность концептуальной стороны работы Non-fiction. Но они же, как ни парадоксально, дали самые сильные зоны читательского напряжения в рамках этой ярмарки.
Последнее, о чем стоит упомянуть, закрывая тему московского раута француза и скандинава, – это попытка литкафе “Букбери” столкнуть Бегбедера и Владимира Спектра. Роман нашего скандального прозаика “Наезд” у некоторых вызывает весьма, замечу, натянутые ассоциации с романом Бегбедера “99 франков” (2000), что и позволило выстроить линию мнимого противостояния и соревновательности между ними.
У прозы Бегбедера социальное и даже ультрасоциальное ядро. Узнать, как живет журналистская и музыкальная богема сегодняшней Франции, прочтя, например, “Каникулы в коме”, интересно исключительно с событийной и предметной точки зрения: носят то-то, пьют и едят то-то, говорят так-то. В то время как “Наезд” – сплошная стилизация, вторичная, “успетая к модному моменту” вещь.
Опыт светского хроникера сослужил писателю столь же хорошую службу, сколь когда-то и Николаю Климонтовичу с его романом “Последняя газета”, рассказавшем о буднях и праздниках “Коммерсанта”.
Парадокс в том, что не будь Бегбедер и Климонтович журналистами, они не увидели бы материал своих романов, благодаря которым прославились. Но и не будь они писателями, журналистская жадность до впечатлений и звериное чутье не вылились бы в художественное произведение.
Посаженные по две стороны от трофейного Ундервуда (часть модного декора кафе в “Букбери”) Спектр и Бегбедер воспринимались скорее участниками конкурса двойников. Такой конкурс, между прочим, проводился в “Билингве”, когда Лу на радость всем выбрал не внешне похожего на себя фотографа, а похожего по духу вихрастого паренька с внешностью сэлинджеровского героя.
Элемент шоу во встрече Бегбедера и Спектра свел на нет серьезную дискуссию о проблемах западной прозы. Уэльбек, Брет Истон Эллис, Вирджини Депант – эти имена, периодически озвучиваемые Бегбедером, меркли в сравнении с широкой грудью Спектра, обтянутой андрогинным джемпером, на котором всеми цветами радуги переливалась голографическая вышивка.
Спектр, что показательно, говорил только о себе и своих взглядах на мир.
Возможно, как раз сквозь те беспомощные окна.
Придя в себя от иностранных гостей, публика все же возвращалась в залы ЦДХ и докупала то, что не успела раньше. Дослушивала поэтов и скрипки с виолончелями, развлекалась собиранием издательских буклетов.
В заключительный день ярмарки вручали “Московский счет”, профессиональную поэтическую премию, организованную цехом поэтов для цеха же и ставшую одним из главных событий шестой Non-fiction. Премия, художественная по своей задаче и предмету исследования, тем не менее приближалась к формату антивымысла. Хотя бы потому, что отмечала не только самих поэтов, но и издательства, напечатавшие их книги. Так, банк сорвало “Время”, чьи авторы оказались самыми отмеченными среди прочих: Максим Амелин за свою книгу стихов “Конь Горгоны” получил главную номинацию.
Премия им. Мориса Ваксмахера и премия Леруа-Болье вручались одновременно: лучшим переводчиком, лауреатом премии Ваксмахера, стала Екатерина Лямина за роман Клода Симона “Приглашение”, а премию Болье получил Сергей Фокин за книгу “Русская идея во французской литературе ХХ века”. Дополнительный диплом лауреата Программы Пушкина достался издательству FreeFly за продвижение новых французских авторов на российский рынок (едва ли не самая дорогая из всех прозаическая серия, отмечу мимоходом).
Принимая во внимание тот факт, что Россия будет почетным гостем на Парижском Салоне весной 2005 года, французский акцент шестой Non-fiction вполне можно объяснить. Но акцент венгерский был бы более уместен.
ЦДХ на манер средневекового замка высится стеклянным кубом за мостом через Москва-реку. Попасть туда – миновав бугайского Петра Первого верхом на бриге – дело мужественных людей: мост заледенел и к пешим перемещениям в первую неделю декабря был практически непригоден.
Но с другой его стороны ждала книжная и литературная Европа. Иначе зачем здесь Петр, прорубавший, как известно, туда окно? Windows on the World.
No fiction.