Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2004
ПОЧЕМУ Я НЕ ФЕМИНИСТКА
От последнего мужа Димочки мне осталась очень ценная вещь – маска для подводного плавания. Ласты я ему отдала, а маску — фиг! Я в ней лук чищу. Ни один мужчина не достоин моих слез. А лук — он все-таки мужского пола.
Я режу лук на кухне в водолазной маске и смотрю в окно. Ножик работает сам по себе (лука для плова нужно много), а я смотрю в окно. Суббота. Полдень. Ласточки летают низко, из чего даже последнему двоечнику должно быть ясно: скоро польет. Собственно, ясно и без ласточек: тучки кучкуются конкретно, как братва на сходняке. Похоже, без перестрелки не обойтись — будет не только дождик, но и гроза. Я откладываю ножик и выскакиваю на балкон — снять вывешенное вчера для просушки бельишко. Семенящая через двор соседка с тазиком в руках поднимает голову и вздрагивает. Вижу: если бы не тазик, она бы покрутила пальцем у виска. Ах да, я же в маске! Убираюсь с балкона и продолжаю резать лук, одновременно наблюдая за соседкой.
Мы еще посмотрим, кто кому будет “ку-ку” показывать!
Соседка — одинокая женщина. То есть очень одинокая. Во-первых, без мужа — она думает, что это минус. Во-вторых, в выходные к ней не заваливается толпа жрать плов — в данный момент я думаю, что это плюс.
Одинокая женщина — гордая женщина. Через субботу, следуя заложенной в генах программе, она стирает две простынки, наволочку и полотенчико. Стирает и вывешивает — непременно во дворе. Наверное, это тоже заложено в генах. Так сушили выстиранное ее бабки и прабабки. Они ж, однако, на семью стирали! Это ж сколько всего! И двор был широкий, большой, деревенский. Свой. Одинокой соседке проще разбросать барахлишко на веревочках балкона, но она реалистическими соображениями экономии времени и движений пренебрегает — чванливо спускается во двор с пятого этажа со своим корейским тазиком.
И каждый раз происходит та же самая история: она застывает посреди двора — вспомнила, что веревку-то и прищепки забыла дома! Стоит и дергается взад-вперед. Бежать с тазиком за веревкой ей неохота, а оставить его на скамейке боязно: пока хозяйка бегает, могут и спереть. Ой, могут! В конце концов она разворачивается и чешет обратно, прижимая к себе тазик с бельем.
Выскакивает уже с мотком на шее — и наступает миг священнодействия. Веревка тщательно натягивается между тремя “сушильными” тополями нашего двора. Каждый предмет встряхивается, расправляется, опять встряхивается и наконец распинается на красных леденцовых прищепках. На дне тазика обнаруживается красно-золотой фазан. Прачка отступает на четыре шага назад и, наклоняя голову то к правому, то к левому плечу, разглядывает результат своих трудов. При этом на окружающие окна бросается скользящий взгляд исподтишка — он адресован гипотетическим завистницам, притаившимся за шторками кухонь: “Нет, ваши простыни никогда не будут такими белыми!” Ах, тетя Ася, тетя Ася! Ты бы лучше на небо посмотрела! Сейчас же дождь начнется!
Тетя Ася в геометрической строгости располагает свой простынно-полотенечный квартет на веревке и усаживается на лавочке неподалеку — сторожить сокровища. Так она просиживает две субботы в месяц — без книжки и даже без вязанья, строго и горделиво глядя на сотворенную ею белизну. Гордость эта не без примеси обиды: за столько лет никто не оценил достоинств художницы. Грубые и невнимательные люди! Ах, тетя Ася…Никому-то ты не нужна, кроме меня — и дождика.
На нос тете Асе падает первая капля. Соседка дергает головой и недовольно смотрит в небо. Так учительница упрекает взглядом шалуна-первоклашку. Но тучки этими учительскими приемчиками не проймешь — и вторая капля срывается вслед за первой. Тетя Ася трясет копешкой волос и делает ладонью “мах-мах-мах”, словно отгоняет ос от разрезанного арбуза. Никак не может поверить, что дождик-таки состоится и акцию придется отменить. Капли начинают частить, серый асфальт покрывается крупными темными веснушками. Маленькое личико соседки собирается в совсем уж крохотный морщинистый кулачок. И в этот момент я вдруг отчетливо представляю себе ее мозг — тоже крохотный, с горошину, как у курочки-рябы. Как он мучительно соображает: “Что делать? Как же так? Мокрая вода — откуда? Вдруг?”
Потом все во дворе приходит в движение: ветер размахивает развешанными тряпками, как тореадор плащом; тетя Ася вскакивает и мечется — срывает мокрое белье с веревки, потом соображает, что тазик-то остался на лавочке; топчется на месте, не в состоянии решить, забросить ли простыни опять на веревку или сгонять за тазиком вместе с ними; бежит за тазиком, в котором уже плещется дождевая водичка; топит в ней всю свою субботнюю гордость и шлепает к подъезду; вбегает — и выскакивает обратно: а вдруг веревку сопрут? Сопрут, сопрут! И за три минуты под дождем могут спереть, совести у народа нет! Пытается снять веревку, не выпуская тазика из-под мышки; опять топчется (опустить тазик на землю или добежать с ним до лавочки?); проявляет чудеса эквилибристики: упускает наволочку, подхватывает ее у самой земли… Ну все, все, все! Опять устремляется к дому, и длинный конец веревки волочится за ней по новорожденным лужам…
Самое время показать ей “ку-ку”.
Я снимаю маску и обнаруживаю на лице своем слезы. Бедная, бедная тетя Ася с ее рябенькими куриными мозгами! Никогда ей не стать Софьей Ковалевской. Даже Кларой Цеткин и то не стать. Жить бы ей за крепкой мужской спиной, паслись бы на дне корейского тазика два фазана, не один; глядишь — и дождик бы не шел по субботам. Нет, не доросли еще наши бабы до феминизма.
ДЕНЬГИ В РАЮ
— Только не думай, что если ты в раю, то все можно, — пробурчал, запирая за мной калитку, бородатый ключник. На вид — олдовый хиппи, джинса потертая голубая, хайратник бисерный, мог бы и либеральнее отнестись. Или уж оделся бы по-другому: костюм-галстук. Раз уж не все можно, значит, костюм-галстук: по газонам не ходить, под гитару не орать, больше трех не собираться, зайдите в райком по поводу утраты вами чести и совести — комсомольского билета. Райком в раю — сомнительная шуточка, мой редактор не пропустил бы.
Нет у меня теперь никакого редактора. А комсомольские билеты вообще исчезли с лица земли, как, впрочем, и я. Можно отдыхать. Только со мной всегда так — доживу до отпуска, заберусь в лес, вроде по грибы, а маслят не вижу, хоть они и под ногами: доругиваюсь, как Маяковский, с идейными противниками или мысленно переписываю уже ушедшую в набор статью. Вполне бессмысленное занятие. Впрочем, у меня сейчас времени… Можно позволить себе любые бессмысленные занятия. Вот лягу на травку и буду в небо смотреть. Курить и смотреть в небо. Или сначала по сторонам огляжусь. Или нет — сначала на себя посмотрю. Есть у них зеркало? И что у них тут вообще есть?
2
Ну, в общем, нормально. Ботанический сад — и-зу-ми-тель-ный! Неохота только вспоминать, кто мне привил любовь к ботанике. Опа! — да я не помню. Так, туман какой-то. Быстрорастворимый, как кофе. Кофе тут растет, папайя, монстеры, бугенвиллеи, фикус Будды… Пока я не исчезла с лица Земли, меня от одного имени Будды корчило — с тех пор как один буддист обошелся со мной совсем не по-буддистски. А тут вижу этот фикус — и ничего. Просто фикус. Можно под ним покурить — в позе лотоса. Не корчит. Вот только где у них сигареты продаются? Никто не догадался сунуть мне в карман зажигалку и мои любимые “Атаман зеленый”, дешевые с ментолом. Пожую пока листик мяты.
Интересно, на таком небольшом ареале — флора всего мира. Рай, честное слово, рай!
Да я и впрямь в раю.
Надо бы разыскать заросли вереска — давно хотелось посмотреть. “Моя святая тайна, мой вересковый мед…” Непривычно: видеть цветы и листья — и думать о цветах и листьях. Не перебирать в мозгу старые ссоры и обиды. Никаких дурных воспоминаний. Только ощущение непроницаемого блока на месте того, что когда-то ошпаривало кипятком.
…О! Белка! Вышивает восьмерки вокруг соснового ствола, словно специально для меня.
Раз тут такой рай, то мне бы еще увидеть вблизи ягуара и амурского тигра. Они ведь в раю не кусаются? Киса, кисонька…
3
Гладила тигра — и вдруг увидела свою руку. Кисть руки. Правда, что ли, моя? Ангельская ручка! Ноготочки! Пальчики! А ноги? А ноги-то, ноги! Рельеф! Загар! Коленка! Никогда в жизни у меня не было такой коленки! Так то в жизни…
Понятно, отчего у них в зеркальный павильон была такая очередь. Тетки небось от своего отражения отойти не могут. Часами. Торчат! А отчего, собственно? В раю у всех должна быть ангельская внешность, чтобы не портить общую картину. “Каждый, кто купит в магазине “Шустов” водки на пятьсот гривен, получит в подарок дисконтную карту в лучшие рестораны города”. Каждый, кто получил путевку в рай, предварительно проходит курс пластической хирургии… Допустим, с ногами я согласна. Но морду, пожалуйста, оставьте мою. Привыкла я к ней. Хотя каждое утро при взгляде в зеркало произносила задумчиво, как ослик Иа: “Так я и знала: с этой стороны нисколько не лучше!” Посмотрюсь-ка в то спокойное озерцо с лотосом посередине. А ничего… И волосы, как мне всегда нравилось, цвета овсяной соломы. Ничего, ничего… Ох как ничего! Вот посмотрел бы кое-кто на это ничего, тогда бы я на него посмотрела! Гм. Очевидно, этот кое-кто предпочел мне кое-кого покрасивше. Не помню. Не болит. Рай — это отсутствие воспоминаний. И сигарет.
4
Вторые сутки без курева — это для меня чересчур. Придется выбраться из сада на форум — поискать ларек. По идее там должно быть все бесплатно. Небесный коммунизм. Тогда уж и пива взять. Чешского какого-нибудь. Или портер “Балтика”. Затариться — и обратно в садик. До вереска-то я пока не добралась. Доберусь, времени вагон. Надо бы еще библиотеку отыскать — и практически всё. С народом общаться не тянет. Видела я этот народ, мельком: рожи у всех блаженные, ангельские, и говорят все с пафосом и придыханием. О чем-то высокодуховном. Ни анекдот рассказать, ни шпильку вколоть. Вот ужас будет, если в ихней библиотеке одна только высокодуховная литература! А что, очень может быть. Сказал же мне этот дядечка: “Не думай, что все можно”. То есть “Тропик Рака” у них на полках точно отсутствует. Мне, допустим, этот тропик на фиг не нужен, он мне сразу не понравился, но дело в принципе. В хорошей библиотеке должно быть все. А в идеальной?
Всегда была не в ладах с идеалами. Как меня вообще пустили в рай — с моими дурными привычками? Очевидно, из-за чистой души. Я всегда всем все прощала (кажется), почему бы и меня не простить? И не дать заодно закурить? В киосках — только соки. Амброзия. Нектар… Уши пухнут. Где же тут в конце концов табачная лавочка? Мужчина, не подскажете? Шарахнулся. Другой тоже. Пустота какая-то вокруг образовалась — так всегда со мной в приличном обществе. Отчего курить хочется — ну прямо бешено.
Кто это меня за хитон дергает? Не похож на других. Низенький такой, чернявый, волосики надо лбом рожками закрутились. Отойдем в сторонку? Отойдем. Показывает из-под полы бело-зеленую пачку. Ах ты, моя лапа! Это ж “Атаман”! “Атаман зеленый”! Мне блок и зажигалку, пожалуйста!
Потирает пальчики так выразительно — дескать, а бабло? В смысле, деньги давай. Какие деньги в раю, ты что?
5
Ну он мне и объяснил, какие деньги. Надо вспомнить что-нибудь гадостное. Про себя. Плюнуть в свою чистую душу. Сколько слюны наберешь — на столько товара и получишь. Мне сразу расхотелось брать блок. Чистая душа подороже стоит. Чистая душа — это в самом деле райское наслаждение. Бросить, что ли, курить? За вечность можно и отвыкнуть. Будут у меня чистая душа, чистые легкие и здоровое дыхание.
Но одну сигаретку-то можно? Вспомню что-нибудь не слишком мерзопакостное. Или даже так брякну, от фонаря.
— Я, — говорю, — не читала “Мастера и Маргариту”.
Не реагирует. Втолковываю:
— Это стыдно. Я о3кончила филологический факультет с красным дипломом. И не читала “Мастера и Маргариту”. Стыд, позор и ужас. Как вспомню — так вздрогну.
— Не свисти, — отвечает. — Денег не будет. Еще раз соврешь, ищи себе другого дилера.
Наверное, в самом деле лучше бросить. Однако так заманчиво обойти запрет. Узнать, каков вкус ментола на Елисейских полях. Я и в школе начала курить, потому что было нельзя. Те, кто покупал украдкой сигареты поштучно, россыпью (у бабки на углу), затягивался на большой перемене торопливо, прячась между мусорным баком и железными гаражами, были избранными и отверженными одновременно. Пиратское братство. Я чувствовала себя примерно Сильвером — одноглазым и одноногим. И стояла, как дура, на своей деревянной ноге, беспомощно озираясь, когда из-за переполненной помойки показалась грозная фигура директрисы. Все остальные флибустьеры рассосались по щелям, как тараканы ночью на кухне, если вдруг зайдешь попить водички. Одного таракана обычно успевают прихлопнуть тапочкой. Это была я.
Состоялся показательный процесс в актовом зале. В первом ряду сидела моя несчастная мама. Я вообще торчала на сцене — типа у позорного столба. Мне было очень жалко маму, но я все равно гордилась собой: я никого не выдала. Меня допрашивали, но не добились ни словечка! Гибрид Жанны д’Арк с Зоей Космодемьянской.
Потом оказалось, что подельники меня и заложили. И даже не для того, чтобы отвести беду от себя, а так — чисто поиздеваться над чистой душой. Потому что они просто курили, а я — романтически: спина к спине у мачты, против тысячи — вдвоем! По окончании процесса вся эта “тысяча” меня окружила и оборжала. Маски из папье-маше рассыпались на мелкие кусочки и открылись кривляющиеся рожи обыкновенной шпаны. Я чувствовала себя так, будто на меня помочились с дерева.
Но ведь это они предатели, они! Это им должно быть стыдно! Всю жизнь. Но стыдно было мне. Так стыдно, что я даже зажмурилась.
Когда разожмурилась, передо мной стоял чернявый райский дилер и протягивал пачку “Атамана” и два коробка спичек.
6
Думала, докурю пачку — и брошу. Картинка, что взял у меня дилер в обмен на сигареты и спички, так и осталась со мной, после чего ботанический сад стал какой-то не такой: под ногами нет-нет да и захлюпает болото. Тигр при слишком фамильярном обращении недовольно ворчит. Может, ему просто не нравится запах табака? Вообще-то он моя киса. Так вчера гоняли по вересковому полю! А потом долго сидели на плоском камне и глядели, какой нам сегодня показывают закат. Впрочем, это я глядела. Киса вылизывал заднюю ногу. А сегодня я выкурила последнюю сигарету.
Собралась в библиотеку. Тигр ворчит. Не буду искать встречи с дилером, просто возьму что-нибудь почитать.
По дороге сплела себе маковый венок. Посмотрелась в круглое болотце: очень красиво. Правда, показалось, что волосы у меня чуть потемнели. Или это свет не так падает?
Библиотека оказалась, в самом деле, странная. Периодику они не получают. А у меня была надежда полистать последние номера толстых журналов. Вдруг после того, как меня убрали с лица Земли, все редакторы спохватились и публикуют мои рассказы прямо наперегонки?
Нельзя, значит, мне толстых журналов. И действительно: все в них суета и томление духа. Целый день проторчала в отделе искусств, листала художественные альбомы. Босх тут – просто обалдеть! Наметила себе еще Эль Греко. Подозреваю, что где-то есть и галерея подлинников. Но расспрашивать пока никого не стала: вдруг опять шарахнутся? Лучше поброжу, понюхаю, как-нибудь набреду… Подозреваю, что с современным искусством у них так же туго, как и с толстыми журналами. На абонементе мне выдали два тома Диккенса. Сто лет не читала Диккенса! Помнится, у него там крошку Копперфилда поят элем. Эль — это такое пиво. Интересно было бы попробовать… Тут же меня потянул за полу этот маленький, с рожками. Объяснять ему уже ничего не пришлось.
7
Второй час пью пиво и вытираю себе сопли. Круто я расплатилась с дилером. Вспомнила, откуда у меня любовь к ботанике. В саду похолодало, из-под земли повылезали мухоморы. Тигр не ворчит, наоборот, все пытается облизать мне зареванное лицо. Расставаясь с ботаником, я не плакала. Знала, что никто меня облизывать не будет. Сама виновата. Это-то особенно неприятно: сама виновата. Померзли коллекционные цветочки. Не уследила за градусником. И так жалко пыталась оправдаться! За что и получила целую обойму: во-первых, уродина, во-вторых, неряха, в-третьих, раз уж цветочки со мной не ужились, то и никто меня терпеть не будет. Цветочки я завела себе новые, не такие капризные, как ботаниковы, и долго еще поражала всех знакомых знанием латыни. Тополь, например, по-латински popula, народное, в смысле, дерево. Но сама себя терпела с трудом. Одолевали призраки замерзших цветочков.
Не пойду я больше на форум, ну его на фиг.
8
Целую неделю бродили с тигром по зарослям. Мухоморы куда-то попрятались. И под ногами уже не хлюпает. Райский сад неисчерпаем! “А в солнечной Бразилии, Бразилии моей, такое изобилие невиданных зверей…” — какой у меня голос прорезался, блеск! Так всегда хотелось петь, но бодливой корове бог рог не дает. Отиралась среди бардов восторженной поклонницей. И всегда заказывала вот это: “Увижу ли Бразилию до старости моей…” Оказывается, Бразилию можно увидеть и после старости. А Лувр? А частями? Центра Помпиду, как я понимаю, здесь не водится, но Лувр? Или лучше Прадо?
Киса недоволен: он подозревает, что поиск Прадо закончится очередными слезами. Проводил почти до самого форума и ворчал вслед так, будто мы расстаемся навсегда. Не ворчи! Курить мне уже практически не хочется, отпустило.
Обменяла в библиотеке Диккенса на Стерна и Голдсмита. Картинную галерею в конце концов нашла, но у них был санитарный день. Очистка от крамолы. Собралась уже к своему кисе, а тут ко мне опять подошел дилер. Я послала его культурно и вежливо, как положено в приличном месте. Он предложил мне скидку, но я и со скидкой не хочу. Зачем мне в моем саду мухоморы?
Дилер пожал плечами и предложил мне как постоянному покупателю “бесплатный подарок” — цветную закладку. Для Стерна и Голдсмита. Страсть к халяве во мне неистребима. Да и что дурного в цветной закладке? Или там реклама портера? Нет, дерево. Фикус.
И тут меня ударило по лицу. Я вспомнила, как собиралась впасть в нирвану под руководством опытного гуру. Собственно, сначала запала на гуру, а потом собралась впасть в нирвану. И побежала к этой нирване семимильными шагами. Йог-скороход. Из стойки на голове, правда, все время падала, но позу лотоса освоила вполне. А уж медитировала… Все завидовали. Ну и коаны тоже. На вопрос о природе Будды могла ответить на раз. Тибетскую “Книгу мертвых” изучила от и до (кстати, всё брешут). Пора было переходить к тантрическому сексу. Когда я вычислила всех своих сестричек-тантричек, то жутко на себя разозлилась: если претендуешь на единственность и неповторимость (а я именно на это и претендую), нечего соваться в массовку. А тантрические массовки отличаются особой противностью. Потому что нечего тень на плетень наводить. Промискуитет, замешанный на мистике, это лядство вдвойне. Что я и высказала своему гуру, не подбирая выражений. Гуру тоже высказался — в том плане, что быдлом я была, быдлом и останусь, — и ушел к своим тантричкам-истеричкам.
А на следующее утро мне начали звонить… Все начали звонить: барды, начинающие поэты, тантрики и тантрички, члены Союза писателей, душевные библиотекарши, директриса художественного музея, снова тантрики и тантрички, бывшие однокурсники и прочие случайные по жизни люди. Тут я и узнала, какое он г…, какое я г… и в какое г… вляпалась.
Теперь эти голоса зудят в моей голове, как сонм осенних мух. Они выпевают имя дерева, с которого меня облили нечистотами. Фикус Будды — вот как называется это древо познания добра и зла.
В райском саду наступила осень. Листья облетели даже с вечнозеленых деревьев. Волосы мои потемнели и слиплись от грязного дождя. Как тогда… Когда меня вытащили из речки. Глупо, между прочим, бросаться в нашу городскую речку, если мало-мальски умеешь плавать. Поэтому я убралась с лица Земли не из воды, а из больницы. Поэтому и смогла все-таки попасть в свою солнечную Бразилию (она же Индия, она же Кения) и пообниматься с тигром.
Тигра нигде не видно. Он слишком хорош для меня — такой.
Что мне делать в раю, если моя чистая душа… Да, вот это самое.
Заберите меня отсюда, пожалуйста.
9
Забрали.
Сижу в пивном баре “Сармат”, который там, на Земле, так и не научилась называть попросту пивняком. Народу! И морды все такие знакомые…
— Вы что, — говорю, — уже все, что ли, того?
— Идиотка! Ты знаешь, какой сейчас год? — и суют под нос толстые журналы.
Не успеваю осознать, какой сейчас год, как на меня вываливают кучу новостей: печатают твои рассказы, печатают! И критики тебя та-ак обсира-ают! И со смаком цитируют, что про меня написали Хрюков, Пуков, Тыков и Циммерман. Циммерман, кстати, где-то здесь, он сейчас сам тебе все скажет.
Я расслабилась. Мне приятно, что меня помнят. Дым в “Сармате” столбом. Промеж столиков бегают маленькие чернявенькие, вроде моего дилера, только в милицейской форме. Время от времени выволакивают кого-то из-за столика и там, за дверью, кажется, бьют.
Шум стоит совершенно невозможный. В соседнем зале Маяковский доругивается с идейными противниками. За нашим столом то и дело кто-то рассказывает историю, после чего всех обносят пивом и угощают сигаретами. Носик рассказал, как он искал по подвалам любимого кота и потом заразился от него лишаем. Лечились всей семьей — кот и Носик. Все ржут. Шишечка поведала, как перед бабушкиной кончиной обозвала ее алкоголичкой и потом бегала к ней в больницу каяться. И даже успела. Все опять ржут. Старушка тоже где-то здесь, но у нее своя тусовка.
Истории мне кажутся странно похожими, однако я не успеваю задуматься, в чем тут дело. Мне тоже хочется угостить всех пивом. Вот только чем за это платить?
Оказывается, нужно рассказать про себя что-нибудь хорошее — пусть люди повеселятся. Ага.
Что у меня за душой хорошего? За моей бедной обгаженной душой? За душой у меня только тигр. Он сейчас, наверное, сидит на плоском камне посреди верескового поля и смотрит на закат. Без меня.
Но я не отдам вам своего тигра. Пусть меня даже выволокут за дверь и будут бить.
Бейте, не бейте — а денег у меня все равно нет.
Облетишь — пожалеешь…
Как-то не вдруг, не сразу при виде себе подобных стало меня плющить и колбасить. Такими фишками мой словарь обогатил Костик. Он живет “на поселке”, там полно наркоманов, и всех их плющит и колбасит. Иногда еще таращит.
Может, они вкладывают в эти глаголы какой-то положительный смысл? Не знаю, а мне нехорошо. Мозг сплющивается в коровью лепешку, а кишки словно кто-то прокручивает на колбасный фарш низшей категории – “для животных”. Мои коты его не едят.
На котов мне смотреть приятно, а на людей — нет. Следы человеческой жизнедеятельности тоже отталкивают. Какие-то стеснительные алкоголики ежевечерне утворяют в нашем подъезде лужу. Хотя сейчас лето и они могли бы пойти в кусты.
В кустах лежит бревно, очень уютное. Днем там сидят в тенечке старушки, а вечером не знаю кто, но вокруг бревна россыпь достижений цивилизации: пластиковые бутылки, сигаретные пачки и презервативы. Старушки сначала пытались бороться с цивилизацией веничками, а потом стали ее игнорировать – семечками заплевывать.
Возле универсама “Украина” — тоже старушка. Нищая. В любую погоду на ней валенки-валенки и оренбургский пуховый платок. Из-под платка — голос: “Пода-айте копеечку”. Один раз я подала ей. Копеечку. Она так недовольно на меня посмотрела! Между прочим, этой копеечки мне потом не хватило на сигареты. И я провела томительный вечер, очень полезный для здоровья.
А вот еще одна старушка. Целая старушища. Огромная и смертоносная, как атомная бомба. Сопровождает внука из детского садика домой. Внук сворачивает с тропинки на травку и загребает ногами, расковыривая газон до черной грязи. Новые кроссовки на глазах становятся никакими.
— Убоище! — вопит атомная бомба. — Урод! За каким чертом ты поперся в самую грязь? Почему ты туда полез?
“Урод” в упор смотрит на старушищу оловянными от ненависти глазами.
— Потому, что там нет тебя!
Честный ответ. Хороший мальчик. Достойный отпрыск большой дружной семьи.
Я знаю, что бы он мне сказал.
— На себя посмотри!
Смотрела. Видела. Не понравилось. Чему уж тут нравиться?. Я все про себя знаю. Например, в приступе задумчивости я ищу истину, глубоко ковыряясь в носу. Эти приступы настигают меня часто: в гостях, в театре, при переходе улицы на красный свет. Водителей при виде меня уж точно плющит и колбасит.
Мне стыдно. Я бы не ходила в театр, в гости. Уж через дорогу бы точно — никогда. Но через дорогу — бухгалтерия. А там деньги. Я их получаю за то, что раз в неделю пишу в газеты, как мне все не нравится: новая постановка нашего театра, новая книга нашей поэтессы, новая выставка нашего коллажиста. Это отвратительно. То есть постановка, книга и коллажист отвратительны. Но и я — не птичка. Сидеть в театральной ложе с кислым видом (не нравится — не ходи!), пить кофе в гостях у поэтессы и при этом жаловаться, что от кофе у меня отрыжка (отрыжка — не пей!), у коллажиста в мастерской — водка в жару… И на всем этом потом зарабатывать. Отвратительно!
Еще отвратительней — плевать после этого в зеркало. Но это врожденное. В нашей семье все плюют на себя в зеркало. Я видела одну тетку — летом, у ларька, в платье с голой спиной. А на спине белые пятна вперемешку с грязным загаром. То ли это она так от солнца облезла сюрреалистически — а-ля горящий жираф, то ли это болезнь витилиго, сгубившая Майкла Джексона. Скорее болезнь. Так прикрылась бы! А она стоит у ларька и выставляет напоказ свое мраморное мясо. Вот она как бы ни обделалась, а в зеркало плевать не будет.
Это я сама бы всю жизнь ходила в парандже и на большинство сочеловечников накинула маскировочное полотно. Потому что люди часто бывают неприличными. Даже совсем маленькие люди. Вы заметили, как девчушки-крохотули любят задрать юбку и продемонстрировать всем свои не слишком чистые трусики? Когда смотрю на маленьких детей, я все время представляю, какие сволочи из них вырастут. И очень скоро.
Кого бы я могла простить, так это того, кто осторожно лег на живот в траву и назвал пастушью сумку пастушьей сумкой. Разглядел ее почти незаметные сумочки — на ногте мизинца поместится несколько! Увидел, как она ими наивно гордится. И дал ей имя, точно приласкал.
Растения лучше людей и даже котов. Они никому не вредят, не шкодят — ты только их не трогай. Тогда и волчья ягода тебя не обидит.
О чем он думает — маленький, с обезьяний кулачок, мозг грецкого ореха в своей мягкой зеленой и твердой костяной кожуре? Думает, но никому не расскажет. Да и кому рассказывать, если прибегут злые дети и начнут швырять палками, сбивая листья, и ветки, и недозрелые головы, так и не додумавшие свою главную мысль? Разгрызут — и бросят.
Я кричу на злых детей, когда они швыряют в деревья палками, но они только смеются надо мной, а их злые матери кричат на меня в ответ. Одна так дико посмотрела вслед, когда я не выдержала перепалки и мелкими, быстрыми, смешными для нее шагами пустилась наутек, — так страшно посмотрела! Я почувствовала боль между лопатками — словно укус осы. А ведь это был взгляд, не палка.
Швыряют в деревья палками, вырезают на коре глупые людские имена и глупые сердца — знаки своей подлой людской любви. А деревьям больно, больно!
Но я все равно хотела бы стать деревом. Деревьям не стыдно было бы смотреть в зеркало, только они не смотрят. И люди врут про ивы, которые глядятся в зеркало пруда, в своих стишках и песнях. Все врут! Деревьям не надо зеркал, они не то чтобы равнодушны к своей красоте — они просто хранят ее внутри себя.
Я поссорилась с Костиком. Кивнула ему на клумбу с ирисами — я все цветы люблю, но в этот миг показалось, что ирисы больше всех. Красиво, говорю, Костик. Так красиво! А он мне сказал, что я дура и что цветы — это всего лишь выставленные напоказ половые органы. Что бы я сказала про людей, если бы они, как растения, вот так стояли на голове и всем эти органы показывали?
Если бы я была деревом, я бы вообще не понимала людских слов. Они все были бы для меня неразличимы, как для людей— шум листьев. Но ведь я не дерево… Поэтому я просто зажала уши руками, и Костик ушел. Вообще-то он приходил, чтобы принести мне лекарство: там, где меня укусила тетка-оса, между лопатками, что-то ноет и дергает. Зачем мне его лекарство, если он — вот так?
Я всю ночь вертелась, оберегая больную спину, и все думала: про желтые бархатцы, которые так отчетливо пахнут осенью; про бедные, простенькие хризантемы “дубок”, которые отцветают так долго, что, кажется, никогда не умрут, и про тот мох, что зимует под снегом, — я его не видела никогда, но почему-то все время про него помню. Он-то уж точно никогда не умрет.
Утром у меня между лопатками что-то лопнуло — боль прекратилась. Я подошла к зеркалу, извернулась посмотреть — что там за фигня? Между лопатками пробилась веточка с двумя зелеными листочками, такими маленькими, что я не могла сообразить: если это правда, то какое я дерево? Костик ушел, и листики показать было некому.
Я забралась в парк, подальше, где он переходит в запущенную лесопосадку. Присматривалась, искала место — чтоб расти. Оказалось, что везде уже растут, но есть одна вырубка — страшное слово! — где пробиваются редкие молодые побеги. Если что, я сюда приду. Что — если что?
Я шла домой, ощупывая голову, — она была на месте, но какая-то не такая. Или это руки какие-то не такие. У меня пальцы уродские — короткие и толстые, с кругло остриженными ногтями лопаточкой, — деревьям ведь маникюр не нужен. А теперь они другие — вытянулись и гнутся во все стороны.
…А вместо ногтей — маленькие листочки. По-моему, осиновые. Это я уже наутро увидела. Спала почему-то стоя. По квартире передвигалась с трудом, но на ступни смотреть не стала — испугалась. Хотела оставить Костику записку, но не вспомнила, как писать буквы. В посадку шла долго, хорошо, утро раннее — все злые еще спят. Я нашла свое место. После дождя сильно пахло водой и землей — счастье! Ступни мои исчезли под слоем почвы, и незачем мне было на них смотреть. Листья повернулись к солнцу и стали ловить свет. Кажется, я когда-то не любила солнца…
…и опять его не люблю. Солнце бывает злым. Сейчас оно очень злое. Все наши опустили листья и стонут. Если бы дождик, а потом — солнце. Одно солнце — плохо.
Пришел Костик. Ничего не могу ему сказать. Как он меня нашел? Может быть, он не злой? Некоторые люди бывают к нам добры. Костик пришел. Притащил с собой огромный чайник с водой. Такие доисторические чайники водятся только у них в поселке. Там растут — я помню — вишни, сливы и абрикосы, а у ворот — рябины. А еще мак и конопля. Я все про них знаю, как и про тот мох, что растет под снегом, и про траву в пустыне, которая во время страшной жары уходит под землю. И они все знают про меня. Но как мог Костик разобрать их речь, если она непонятна злым, как непонятны нам их грубые, резкие звуки?
Я понимаю. Что говорит Костик, я понимаю.
— Дура, — говорит он, — всегда была дурой. Осина, тварь дрожащая. Пей, пей, что бы ты без меня делала, дура, осина, дура, дубина стоеросовая.
Я — осина. И мне хорошо. Меня напоили. А потом дождик пойдет.
— Завтра опять приду, идиот. С чайником таскаюсь, идиот, к дуре. А послезавтра дождь обещали, подышишь еще. Только ведь скоро осень. Облетят твои листочки, все до одного. Сперва пожелтеют, а потом облетят. Или покраснеют? Как у вас, осин, я не помню. Все равно — покраснеешь, пожелтеешь! Облетишь — пожалеешь.
Сам ты, Костик, дурак. Облетать легко. Облетать — отдавать. Потом будет новое. А зимой ты ко мне не приходи. Я тебя не услышу. Если меня зимой срубят, даже не будет больно.
Осенью приходи. Можешь по листьям походить. Они тебе все скажут. Они тебе скажут: облетишь – пожалеешь, облетишь – пожалеешь.
г. Донецк