Главы из романа В.Кочетова «Чего же ты хочешь?» с комментариями и отрывки из пародий З.Паперного и С.Смирнова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2004
В 1961 – 1973 годах журнал «Октябрь» возглавлял Всеволод Анисимович Кочетов (1912 – 1973). Вот что сообщает о нем Большой энциклопедический словарь (в 2 тт. М., «Советская энциклопедия», 1991): «рус. сов. писатель. Чл. КПСС с 1944. Ром. «Журбины» (1952) о трех поколениях рабочей династии, «Братья Ершовы» (1958), «Секретарь обкома» (1961); в ром. «Чего же ты хочешь?» (1969) – одиозное изображение современной интеллигенции…»
«Одиозный» роман был опубликован в 9 – 11 номерах «Октября» за 1969 год. Через 35 лет редакция журнала обратилась к писателю Евгению Попову с просьбой перечитать роман. Писатель не только перечитал, но и откомментировал особо выдающиеся фрагменты этого произведения.
Трагедия Всеволода Кочетова, простого человека из Новгорода, вознесенного на советский литературный Олимп, заключалось в том, что он был на редкость настоящим советским писателем, о котором даже и не мечталось партии в ее сладких идеологических дремах. Кочетов все воспринимал слишком всерьез в то странное время, когда уже подмигивал своим ревизионистским оком Никита Хрущев, разоблачивший Сталина, которому прежде верно служил; когда медленно наливался, как прыщ, багровый брежневский «зрелый социализм», лопнувший в 1991 году.
Роман «Чего же ты хочешь?» некогда был бестселлером либеральной части прежней творческой интеллигенции, весьма уютно чувствовавшей себя в рамках магического пространства, очерченного для нее советской властью.
Над ним дружно потешались служилые конформисты, мечтающие о «возврате к ленинским нормам» и «социализме с человеческим лицом», но тем не менее исправно голосующие «за» на различных собраниях и проработках, его любили цитировать на пьянках богемные диссиденты.
Примечательно, что тупое и бездарное это сочинение смутило даже правящих тогда нашей страною большевиков, ибо верный, но недалекий их слуга, сам того не понимая, подложил им изрядную свинью, простодушно высказав «с последней прямотой» все, что он думает о мире, окружающем его и СССР. Мир этот полон злобы, скрытых и явных угроз в адрес страны победившего социализма, насельники империи одурманены мощной западной пропагандой, художники, сменившие Серп и Молот на безыдейного голубя Пикассо, рисуют абстрактные картины, писатели пишут всяческую мерзость, киношники снимают за народные денежки пустоту, значительная часть молодежи плевать хотела на светлые коммунистические идеалы и даже русофилы и монархисты повадились есть чеснок, который, как свидетельствуют мемуаристы, лично Кочетов патологически ненавидел еще больше, чем Америку и ревизионистов. Роман осудила партийная печать, после журнальной публикации он был переиздан всего лишь один раз в городе Минске, что, несомненно, являлось временной опалой для знаменитого советского писателя и функционера, у которого в СССР вышло более ста книг, не считая многотомных собраний сочинений.
В хорошем хозяйстве всякое лыко в строку. Кочетовский метатекст, наряду с сочинениями Петра Павленко, Ивана Шевцова, Семена Бабаевского, Георгия Маркова, Сергея Сартакова и других видных трубадуров коммунистической химеры, послужил отличной навозной основой для возрастания цветов зла в виде концептуализма, который, будучи тенью, пытался по всем известным канонам заместить оригинал, но ему это, кажется, тоже не удалось: русская литература и это переварила, у русских крепкий желудок.
Из романа Всеволода Кочетова
«Чего же ты хочешь?»
Глава 10
– Отец, ты бы не смог уделить мне некоторое время для серьезного разговора?
Было воскресенье, все позавтракали, в квартире стояла мирная тишина. Любительница цветов Раиса Алексеевна поливала из пластмассовой голубой лейки свои «китайские розы», лимонные деревца, жасмины и столетники, Сергей Антропович сидел в кресле возле окна, за которым еще несколько лет назад открывался чудесный вид на Москву-реку и на голубые заречные московские дали; ныне, загородив все это, совсем не на должном месте, перед окнами, поднялось многоэтажное, до самого неба, угрюмое здание-ящик1; говорят, что там телефонный узел или нечто ему подобное, которое вполне бы можно было сооружать на любом пустыре, не уродуя вид набережной.
– Почему же, — отозвался он на вопрос Феликса, снял очки, уложил их в кожаный футлярчик, двинулся в кресле. — Давай потолкуем. Что у тебя там?
– Скажи, но только с полной откровенностью: как ты относишься к нашей нынешней молодежи?
– По-моему, ты это знаешь.
– Нет, мне важны точные формулировки, а не общие контуры. Точно – как и почему – так. – Феликс взял стул, сел напротив отца.
– В общем-то все вроде бы и на месте, — подумав, заговорил Сергей Антропович. – Вы образованные, кое-что знаете, развиты, остры. Многие из нас, старших, в вашем возрасте, еле ворочали языками, а среди вас уйма цицеронов. Все, значит, хорошо и вместе с тем тревожно, Феликс, очень тревожно.
– Отчего? Почему?
Сергей Антропович шевельнул рукой груду свежих газет у себя на коленях.
– В мире-то, дружок, натянуто, как струна2, вот-вот загудит. На нас идут таким походом, какой, может быть, пострашнее походов тех четырнадцати государств, которые кинулись на Советскую республику в девятнадцатом году.
– И ты думаешь – что? Что в случае чего мы не выдержим, не выстоим, драпанем в кусты?
– Не в этом дело, совсем не в этом. Одни, может быть, и драпанут, и непременно драпанут, другие, нисколько не сомневаюсь, встанут грудью и пойдут в бой. Дело в другом. В том, что вы беспечны, вы слишком поверили сиренам миролюбия – и зарубежным и нашим, отечественным. Эмблемой вашей стал библейский голубь с пальмовой ветвью в клюве. Кто только вам его подсунул вместо серпа и молота? Голубь – это же из библии, из так называемого «священного писания»3, он не из марксизма, Феликс. Слишком уж вы доверчивы…
– Отец, я надеюсь, что, когда ты говоришь «вы», то не имеешь в виду меня лично. Давай условимся.
– Давай. Так вот, видишь газеты? Хоть и скупенько, маленькими буковками, но они чуть ли не ежедневно поминают в последнее время новую фашистскую партию в ФРГ, так называемую «национально-демократическую». Это грозная опасность. Сколько лет подряд я говорил, ты это слышал, конечно, что ни о какой новой мировой войне можно не думать до тех пор, пока в Западной Германии не возродится и не придет к власти фашизм, пусть в иных, в сверхиных одеждах, в новых, но все тот же старый, кровавый фашизм – зверское порождение судорог империализма. Так я считал и так считаю. <…> Что ты знаешь о гитлеризме?
– Как что? Многое знаю… Знаю, что…
– Я понимаю, ты можешь рассказать мне о том, как нацисты шли к власти и как распорядились ею. <…> Но нет, я не о таком, общеизвестном. Я о ростках. А ростки вот каковы. «Национал-социалистическая немецкая рабочая партия», НСДАП, была гигантской машиной. А с чего она начиналась? С того, что Антон Дрекслер… кстати, действительно рабочий, слесарь… сколотил шаечку завсегдатаев одной из мюнхенских пивных. Вместе с ним было только шесть человек. Обрати внимание на эту циферьку. Шесть! Назывались они «Германской рабочей партией». Появился еще один малый и примкнул к тем шестерым. Это был Адольф Гитлер. Ему выдали «партийный» билет за номером семь. Семь! А через десять лет на билетах новых членов НСДАП стояли миллионные номера. А еще через десять лет гитлеровцы покрыли землю Европы миллионами, десятками миллионов трупов, претворяя в жизнь «партийную программу» Гитлера. Сегодня они вновь маршируют под своим красным знаменем4, Феликс, в центре которого белый круг. В это белое пятно осталось лишь вписать черную свастику. А программа та же, та же, за исключением мелких тактических разночтений.
– И ты думаешь?..
– Я обязан думать. Если бы мы об угрозе со стороны немецкого фашизма не думали начиная с первой половины тридцатых годов, итог второй мировой войны мог бы быть совсем иным. Причем думали все – от Политбюро партии, от Сталина до пионерского отряда, до октябренка, не уповая на кого-то одного, главного, единолично обо всем думающего. Надо задуматься и сегодня. Западная Германия полна реваншистами и националистами. Резервы для роста неонацистской партии там обширные. Приберут эти молодцы к рукам своим власть, им лишь бы зацепиться за бундестаг, и загудят горны новой войны. А вы, ребятки, беспечничаете. Все силенки свои сосредоточили на удовольствиях, на развлечениях, то есть на потреблении. Пафос потребления!5 Это, конечно, мило, приятно. Развлекайтесь. Мы тоже не только, как говорится, завинчивали что-то железное. Тоже не были монахами: вас-то вот народили сколько. Но беспечности у нас, Феликс, говорю тебе, не было: и днем, и ночью, и в будни, и в праздники готовились, готовились к тому, что на нас рано или поздно нападут, учились воевать, отстаивать свою власть, свой строй, свое настоящее и ваше будущее.
– И все равно напали на вас внезапно, все равно, как всюду пишется, Сталин не подготовился к войне, растерялся.
– Я понимаю, что ты сознательно обостряешь разговор и подливаешь масла в огонь спора, Феликс. Ты ведь неглупый, ты умный. И ты не можешь не понимать, что если бы было действительно так, как вот ты сказал, то есть как ты где-то вычитал, мы бы с тобой не сидели сегодня у окошечка с газетками в руках. Твой отец и твоя мать были бы сожжены в одном из стационарных крематориев, предназначенных для планомерного истребления советских людей. А ты, мой друг, с твоими товарищами, пока бы у вас были силенки, работали бы на немцев, как восточные рабы. Не повторяй, Феликс, сознательной клеветы одних и обывательских пошлостей других. Было сделано наиглавнейшее: к войне, к выпуску самого современного оружия в массовых масштабах была подготовлена наша промышленность, и необыкновенную прочность приобрело производящее хлеб сельское хозяйство – оттого, что было оно полностью коллективизировано. И не было никакой «пятой колонны», оттого что был своевременно ликвидирован кулак и разгромлены все виды оппозиции в партии.6 Вот это было главное, чего никто не прозевал, Феликс.
– Значит?..
– Да, значит, так. Ваше дело – действовать в таком направлении, чтобы нам и впредь быть необычайно сильными экономически, необычайно превосходить врага идейно, необычайно быть убежденными в правоте, в верности своего дела и быть совершенно бескомпромиссными в борьбе против тех, кто убежденность нашу пытается поколебать, подорвать, ослабить.
– Довольно стройная и ясная программа. Но чем же тогда тебя не устраивает состояние современной молодежи? Вернемся к этому.
– Я же тебе говорю: беспечностью, то есть непониманием окружающих опасностей и, если хочешь, несколько преувеличенными потребностями, этаким забеганием вперед, которое еще преждевременно.
– Феленька, — сказала Раиса Алексеевна, молча прислушиваясь к их разговору. – А ты мне вот что объясни. Почему ребятки нынешние, хотя и шумные, громкие, обо всем свободно рассуждающие, слов всяких нахватавшиеся, а приглядеться если, то уж больно однообразные они и неинтересные.
– Ты по ком судишь, мама?
– Ну вот у нас во дворе компания собирается, часами гогочут под окнами. Или в городе встретишь, среди дачников тоже. К тебе, бывает, приходят. Или в кино про них смотришь, занудную какую-нибудь, тоскливую картину.
– Тебе, мама, не везет. Разные, конечно, есть. И такие, о которых ты говоришь. Но есть и другие. Есть немало ребят, которые по-настоящему задумываются о жизни. Нас многое волнует, многое. Но верно, уйма и таких, которые пусты, бесцветны. Ты слыхала, конечно, о теории отражения? <…>
…мозг – это еще не ум, и сам он не вырабатывает ничего, в нем лишь отражается реальность.
– А для чего тогда извилины?
– В них-то все и накапливается, в извилинах, в клетках извилин. И чем больше накапливается, тем человек, так сказать, умнее. То есть, что это значит? А то, что, когда в мозг поступает новое, оно в обогащенном мозгу и так и этак соотносится с уже отложенным там и получает свою, квалифицированную оценку. А если новое поступает в не обогащенный знаниями мозг, оно ни с чем не соотносится и болтается, как одинокая пуговица в пустой жестянке7. Не зря же говорят: дураку и грамота во вред. Каков опыт у человека, мама, таков и запас у него в мозгу. Что наполучал, то и имею. Читаю Пушкина – отражаю Пушкина. Читаю про Джеймса Бонда – отражаю Джеймса Бонда. Читаю «Неделю» — отражаю «Неделю». То есть если мозг получает настоящее, он и отражает настоящее, глубокое, содержательное. Получает чепуху, он и отражает чепуху, пошлятину, обывательщину. <…>
… вот вы с отцом часто возмущаетесь тем, что идет в наших кино, тем, что иной раз публикуется в журналах, недовольны некоторыми книгами. Вы правы, это – засорение мозга. И даром оно, как всякое засорение, не проходит. Озера, реки засоряют – рыба дохнет. Дымоход засорят – дым в комнаты валит и глаза ест. Мозг засорят – совсем беда. Всюду пишут, что гангстерские фильмы в Америке способствуют росту преступности. Верно. Именно так, а не иначе и должны подобные фильмы отражаться в мозгу человека и сказываться на его сознании. А те наши фильмы, которые просто серы, убоги, бесталанны, пустопорожни, они тоже ведь сказываются. Допустим, не порождают гангстеризма. Но они порождают серость, убогость, бесталанность, пустопорожность. Зачем же молодежь-то винить, отец?! Вините, дорогие товарищи взрослые, себя. Вините тех дядей, которые позволяют тратить народные деньги на постановку пустопорожних, бесталанных фильмов. Тех тетей, которые пишут об этих фильмах восторженные рецензии, сбивая зрителей с толку. Всех тех, кто ответствен за выпуск такой продукции на рынок. А ты говоришь, мы беспечничаем! Прежде всего беспечничаете вы. Почему вы открыли дорогу всему этому? Не мы же это сделали? Вы, вы! А почему? Испугались, видимо, что вас обвинят в консерватизме, в догматизме.. Надеюсь, ты понимаешь, что, когда я говорю «вы», я не тебя имею в виду персонально?.. Испугались и попятились, отступили с господствующих над идеологическим противником высот в либеральные болотистые низины. И сейчас, если хочешь, вы на середке-половинке – и не консерваторы и не либералы, и от вас, в общем-то, от таких половинчатых, растерянных, всем тошно. Вот что значит устареть: и нового не приобрести и старое потерять, вернее, дать отнять его у вас крикунам и демагогам.
– Ты верно, черт такой, рассуждаешь. Где ты этого нахватался?
– Там, куда предпочел уйти, вместо того чтобы выковывать из себя космического ученого, который ухватился за космос или за циклотрон не потому, что таково его призвание, а потому что почуял большую деньгу. Там, где я сейчас, хотят ясности и судят обо всем откровенно. Не на основе спекулятивных книжонок и серых кинофильмиков, а на основе непосредственного отражения нашей действительности.
– Давай включим, — предложил Сергей Антропович, заглянув в программу телевидения, помещенную на последней странице «Правды». – Какой-то фильм. Название не указано. Посмотрим коллективно, обсудим, вынесем приговор. Как раз через три минуты начало.
Перешли к телевизору. Долго из темноты, еще до титров, кто-то там, изводя кинопленку, насвистывал; потом долго кинематографировалась земля, очевидно, с вертолета. Сопки, реки, дороги, тайга. Потом зрителя стремительно опустили в центр большой стройки на берегу широкой реки; то ли там строили плотину, то ли мост – не совсем было ясно. Насвистывал, оказывается, шофер самосвала, пока экскаватор загружал кузов его машины грунтом. Потом шофер долго ехал с этим грунтом неведомо куда и, крутя баранку, все насвистывал и насвистывал все тот же мотивчик. Затем, опять-таки неведомо как, оказалось, что в кузове ничего уже не было, грунт исчез сам собой, а на дороге, голосуя, стояла девушка с чемоданом в руке. <…> Закончилось все тем, что вертолет пошел в обратном направлении, унося зрителя в небеса, а на земле оставляя самосвал с улыбающимся парнем. Потом – затемнение и долгое насвистывание парня, под которое пошли надписи: кто сочинил сценарий, кто его ставил, кто кого играл. Оказалось, что сочинил это все тот же, кто и ставил, он же исполнял и главную роль8.
– Ну и что это? – сказал Сергей Антропович, когда киносвист умолк.
– Жизнь как она есть, — ответил Феликс, смеясь.
– Но ведь, чтобы увидеть и отразить это, не надо не только пятилетиями учиться во всяких киноинститутах, но даже и человеком-то можно не быть. Баран тоже видит жизнь, как она есть. Это же все воспринято глазами барана и отражено бараньей головой. А где искусство? Где открытие человека, его внутреннего мира, его душевных богатств? – Сергей Антропович разволновался.
– Ладно вам, — сказала Раиса Алексеевна. – Это тема конца не знает. Всегда так спорили и негодовали. Вот уж верно Феликс говорит: у каждого свой опыт, и каждый по-своему искажает действительность. Те, — указала она на выключенный телевизор, — по-своему. Времени-то уже сколько! Пора к обеду накрывать.
После обеда Феликс решил пройтись по улице. <…> Спустился по набережной Москвы-реки, пошагал к Кремлю. Возле гостиницы “Россия” группами толпились иностранные туристы, шумно болтали на французском, немецком языках, но больше всего слышался английский.
Показалось, что среди них прошмыгнул на днях помянутый Генка Зародов. Феликс вошел за ним в вестибюль гостиницы9. Да, это был Генка. Он уже сидел в одном из кресел возле низкого столика.
– Генка, – сказал Феликс, подавая руку. – Ты чего тут? Не фарцовщиком ли стал? – Итоже присел к столику.
– Нет, знаешь, не фарцовщиком. Просто практикуюсь в языке. То с одним болтанешь, то с другим. Без языков сейчас нельзя. <…> англичане с американцами по всему свету, мешки-то с золотом, мотаются. В любой сезон, в любую погоду. Я по гостиницам много чего насмотрелся. Эти чудики до икон, например, сами не свои. Ничего в них не петрят, им можно любую дрянь подсунуть. Купят! Денежный народ. А из комиссионок на Арбате или на улице Горького они наших совсем выжили. “Гарднер?” – хватают. “Кузнецов?” – любые цены. <…> Мне один рассказывал, в Италии целая индустрия создана: “старину” вырабатывают. Что хочешь соорудят – не отличишь. Хоть этрусскую вазу. Вот наши бы были пооборотистей, приспособили бы заводишко, скажем, “фарфор Кузнецова”, да запустили бы в производство “старину”. Валюты бы можно было нагрести! <…>
– А на кой шут они, эти деньги-то? – Феликс все с большим удивлением смотрел на Генку. – Что бы ты стал с ними делать, если бы привалило?
– Что? Нашел бы. Ну – машину надо? Надо. “Мерседесик” бы отхватил у иностранцев. Дачу надо? Надо. Построил бы игрушечку. В журнале “Америка” такие картинки печатают – умрешь, не встанешь.
– Так. Дальше?
– Можно кооперативную квартиру по особому проекту оборудовать. Спецстройки для этого есть. С холлами делают, с черными унитазами, с антресолями. Как надо, словом.
– А еще?
– По мелочи остальное. Магнитофон. Кинокамеру. Цветной телик. То да се10.
– А дальше?
– А дальше – чего уж тебе дальше-то! Что осталось, на книжке лежит, проценты приносит. Три процента в год. Сто тысяч положишь – три тысчонки сами собой приплывут. По двести пятьдесят целковых в месяц, как с неба. Можешь уже и не суетиться. <…>
– Ты опоздал, Генка, родиться. Так в царской России разбогатевшие купчики жили. Именно так. Но у них размаху было больше. У тебя скромнее. <…>
Комментарии
Глава 10, в которой рассказывается о том, как пытливый молодой человек Феликс покорил своим идеологическим умом сначала папашу-коммуниста, а потом и убогого фарцовщика Генку.
1 «… совсем не на должном месте, перед окнами, поднялось многоэтажное, до самого неба, угрюмое здание-ящик…» Этот критицизм в адрес железобетонного телефонного узла полностью укладывался в рамки социалистического реализма, где «кое-кто у нас порой» не думает об эстетическом наполнении полнокровной жизни строителей коммунизма и тем самым льет воду на мельницу буржуазной идеологии, мелющей ядовитую муку.
2 «В мире-то, дружок, натянуто, как струна…» Сколько я жил при Советах, так все время и слышал, что «международная обстановка у нас, товарищи, сложная, очень сложная».
3 «Голубь – это же из библии, из так называемого «священного писания». Кочетов, так же, как и злой гений ХХ века Ульянов-Ленин, гневно отвергает всякое «заигрывание с боженькой». По мнению писателя, порядочные люди ходят в церковь только для того, чтобы убедиться – Бога нет.
4 «Сегодня они вновь маршируют под своим красным знаменем…» Ой, опасная фраза для советского писателя, вызывающая неконтролируемые ассоциации у несознательной части советского населения, и без того распевавшего частушку следующего идейно-ущербного содержания:
Есть на свете три бандита,
Гитлер, Сталин и Никита.
Гитлер резал, Сталин бил,
Никита голодом морил.
5 «Пафос потребления! Это, конечно, мило, приятно». Поразительно, что, строя карьеру, хапая деньги, воруя, стуча, подсиживая друг друга, прежние идеологи неустанно боролись при этом с «вещизмом». «Есть традиция добрая в комсомольской среде, раньше думай о Родине, а потом о себе», — распевали будущие олигархи, уже к тому времени распробовавшие вкус различных запретных плодов. В виде, например, халявных поездок по всему свету для борьбы за мир или комсомольской сауны с девочками.
6 «И не было никакой «пятой колонны», оттого, что был своевременно ликвидирован кулак и разгромлены все виды оппозиции в партии». «Тут ни убавить, ни прибавить», как писал главный «оппозиционер» Кочетова прогрессивный редактор «Нового мира» поэт Твардовский, отца которого раскулачили, а сам он в это же самое «сложное время» получил первый орден.
7 «А если новое поступает в не обогащенный знаниями мозг, оно ни с чем не соотносится и болтается, как одинокая пуговица в пустой жестянке». Очень интересно читать эти прилежные рассуждения только что напившихся чаю ярых коммунистов – Феленьки, Сергея Антроповича (лучше бы – Андроповича) и политически грамотной жены-матери Раисы Алексеевны, которая все больше «молча прислушивается к разговору», но, когда раскрывает рот, тоже говорит что-нибудь идейно выдержанное.
8 «Оказалось, что сочинил это все тот же, кто и ставил, он же исполнял и главную роль». Здесь практически приведено описание фильма В.М. Шукшина «Живет такой парень», который герои посмотрели коллективно, обсудили и вынесли суровый приговор: «Это же все воспринято глазами барана и отражено бараньей головой».
9 «Показалось, что среди них прошмыгнул на днях помянутый Генка Зародов. Феликс зашел за ним в вестибюль гостиницы». Такое ощущение, что этот Феликс не зря был назван этим именем в честь тов. Дзержинского. Можно предположить, что в новые времена они вполне могли бы на пару «пилить бабки». Генка бы какую-нибудь фирму завел, а Феликс бы его крышевал.
10 «Магнитофон. Кинокамеру. Цветной телик. То да се». Вот она, убогая мечта фарцовщика, товарищи! Вот он, «вещизм в действии», ведущий к экономическим преступлениям типа кражи пряжи и подпольного производства несанкционированных кофточек.
Из романа В. Кочетова
Глава 30
На столе были расставлены бутылки виски, джина, содовой воды, экспортные коньяки и водки11. Все это в пестрых пакетах магазина, в котором торгуют на валюту, натащили в комнату Ии Генка с Юджином Россом.
– Будет дружеская, мужская вечеринка, — сказал Юджин Росс несколько дней назад. – Собери, Геннадий, самых лучших своих друзей. Повеселимся. У вас в Советском Союзе все хорошо. Только вот время проводить по-настоящему вы не умеете, хотя получили для этого два выходных дня в неделю.
Генка насобирал семерых. Один был сыном заместителя министра по столовым и ресторанам, другой – пасынком крупного генерала, родители третьего постоянно делали что-то за границей и в Советском Союзе почти не жили, отец четвертого заведовал швейным ателье, мать пятого ведала чем-то в гастрольном эстрадном бюро, родители шестого ничего особенного собой не представляли, зато дед у него был очень знаменитым: он стал знаменитым после процесса вредителей из Промпартии, тогда его осудили, посадили, со временем он умер, дети о нем никогда не поминали, но внук им очень гордился и даже сочинил стихи, которые так и назывались: «Стихи о моем деде». О седьмом ничего особенного сказать было нельзя, его родители работали и жили, как живут и работают миллионы людей: отец – инженер, мать – домохозяйка. Зато сам он, по словам его приятелей, делал головокружительную карьеру. <…>
Все эти парни были не дураки выпить, все имели магнитофоны – от фундаментальных, пудовых, до карманных, размерами с коробку папирос. У двоих из них, у Виталия Огурцова и Никиты Полузудова, сочинившего стихи о своем деде, были собственные автомобили: у Огурцова – «Волга», у Полузудова – «Москвич». Все у них у всех было, кроме денег в тех суммах, в каких бы ребятки эти хотели их иметь. Мальцы давным-давно поняли силу «презренного металла». <…> Все они, когда Генка сказал им о желании одного иностранца встретиться с советской молодежью, обрадовались подобной возможности. <…>
Квартира для таких дел была удобная. <…> В двух комнатах жил старый пенсионер, во время войны потерявший всех родственников и сам оглохший при бомбежке поезда, в котором они эвакуировались из Минска. Он ни во что не вмешивался, ни на что не реагировал потому, видимо, что ничего не слышал. В третьей комнате жила старушка. Ей полагалось в таких случаях презентовать трешницу «за беспокойство», и тогда она тоже ничего не видела и не слышала.
У старушки был холодильник, и Генка еще за одну трешницу поручил ей наготовить кубиков льда, о необходимости чего предупредил Юджин Росс.
Теперь груда этого льда стояла в миске среди бутылок.
Гости пришли все сразу, видимо, договорились где-то встретиться. <…> Юджин Росс гоготал, встряхивая руки пришедших, выслушивая их «Виталий», «Эдуард», «Никита», «Спартак»… Куда только и подевался обычно молчаливый, всегда жующий резинку малый! Он наливал кому виски, кому джина. К виски советовал добавлять содовой воды и непременно бросать в стакан парочку кубиков льда, джин же хорошо смешать с тоником, вот с этой тонизирующей индийской водой, которую вырабатывает фирма «Швипс» в Лондоне; в смесь джина с тоником можно выдавить несколько капель лимонного сока, но можно и без него, а вот лед, как и для виски, обязателен.
Все получили по стакану непривычного питья. Кто хвалил его, смакуя, кто кривил губы: дескать, русские напитки, коньяк и водка, вкуснее.
– Может быть, — отвечал таким Юджин Росс. – Не спорю. Но употребление их связано с наступающим затем упадком сил. Их действие резко: взлет!.. – Юджин размахнулся чуть ли не до потолка. – И через какое-то время – фьють! – Он опустил руку к самому полу. – И тогда почтенные советские граждане спят на скамейках московских парков, как безработные в капиталистических странах. От виски или джина этого не произойдет. Эти напитки тонизируют, поднимают силы. Они совершенно незаменимы в жарких странах. Там они еще и дезинфицируют, там они освежают, там…
– А у нас страна холодная, — сказал Полузудов. – Мы поэтому водочники и коньяковисты. Нам не надо освежаться, нам надо разогреваться. Водка и коньяк – превосходнейший материал для разогрева.
– А мне эта штука нравится! – Огурцов протянул Юджину Россу свой опустевший стакан. – Нельзя ли прибавки?12
– У нас обычно никто никого не приневоливает пить и никто никому не мешает это делать. Каждый пьет столько, сколько ему хочется. Потому и прибавка – дело самих пьющих. Вот вам бутылки, их у нас вполне достаточно. Вон там в углу чемодан, это наш винный погреб. Не стесняйтесь, господа, будьте свободны, веселы. У меня, кстати, есть новые записи на лентах. Геннадий, включи машину!
Генка включил магнитофон с лентами Юджина Росса. Пошла та музыка, под воздействием которой человек постепенно начинает дергаться. Сначала он отбивает такт одной ногой, затем включается в это и вторая нога, позже в ход идут уже и руки, плечи, голова, бедра, спина. Все тело ходит ходуном13.
Виски, джин, музыка делали свое дело. Компания дрыгала ногами, размахивала руками. Широкие безмятежные улыбки – от уха до уха – освещали лица захмелевших парней.
Юджин пустился в пляс. Несмотря на тесноту в комнате Ии, он ухитрялся выписывать такие фигуры, что все ахали от восхищения. «Вот это артист!» <…>
Юджин Росс оказался подлинной душой общества. Вот бы увидели его такого Клауберг и Сабуров! Глазам бы не поверили. Он танцевал, он пел, он рассказывал анекдоты. Наконец, выдвинув на середину комнаты, раскрыл тот чемодан, который назвал винным погребом. Кроме бутылок, в чемодане были сложены пачками какие-то журналы. Он выбросил их на стол. Одни их обложки, яркие, красочные, уже захватывали воображение. Все на них было представлено натурально, все было голо, дразнило, волновало молодых парней.14 А когда они принялись листать страницы, то на первых минутах онемели, всем стало стыдно друг перед другом за то, что они делают, что видят. Но постепенно освоились, отошли от столбняка, начали перебрасываться словами.
– У вас странные порядки, — заговорил Юджин Росс, внимательно понаблюдав за тем действием, какое на советских парней производит полиграфическая продукция такого рода. – С одной стороны, вы за материализм, а с другой – делаете вид, будто родителям вас действительно аисты приносят. У вас много говорят и пишут об эстетическом воспитании молодежи. Но как оно осуществляется? Древние греки чувство красоты воспитывали материально. Что может быть прекраснее женского тела, если оно совершенно в своих формах! Греки не стеснялись показывать женщину такой, какая она есть. Отсюда и результаты! Любой знаменитый музей мира – Лувр, Британский, ваш Эрмитаж в Ленинграде – как великую драгоценность готов хранить хотя бы обломок тех древних мраморных женщин. Мало того, красота, начинаясь с понимания красоты женского тела, порождала органическое чувство красоты вообще. Все лучшее, прекраснейшее в истории человечества создано теми, кто был воспитан на красоте женского тела.
– Это все верно, — сказал пасынок генерала Володька Решкин. – Тела тут, в ваших журнальчиках, будь здоров! Но школьникам их ведь не покажешь.
– Почему же?
– Позы-то какие! Не древнегреческие!
Все захохотали.
– Да, ребятишечки, наглядевшись на это, и сколько будет дважды два позабудут.
– А ребятишечкам, — сказал Юджин Росс, — этого никто и не собирается показывать. Это для взрослых, для вас, друзья мои, для тех, кто уже знает, откуда и как происходят дети. Ну что ж, стаканы у всех пустые. Геннадий, шевельни нашими запасами15, продолжим заседание, как говорят у вас.
Стаканы не так уж и пустовали, но Юджину Россу хотелось, чтобы советские парни все больше бы развязывались, все больше бы теряли контроль над собой. Непривычные им напитки хорошо помогали ему в этом.
– У вас много хвастают, — рассуждал он со стаканом в руке. – С первой строки любой газеты и до подписи редактора только и читаешь: чугуна выплавили в сто раз больше, чем в тринадцатом году, электроэнергии выработали в двести раз больше, чем в двадцать седьмом, медведей убили в эн-эн раз больше, чем в пятьдесят третьем, и те де и те пе. Я понимаю, что это не вы расписываете такие достижения. Я понимаю, что делают это сталинисты, те старые обломки, которых еще немало осталось на руководящих постах в вашей стране. Этими цифрами они сушат вашу жизнь. Они кричат о романтике, а сами эту романтику у вас отнимают. Таковы последствия культа личности, неискорененные, неликвидированные. Замечательно сказал один ваш поэт: надо так основательно завалить камнями могилу Сталина, чтобы вместе с ним вновь не вылезли на свет эти последствия. Только, видимо, надо не могилу Сталина заваливать, а кое-кого из все еще живущих поскорее провожать в могилы. Не один Сталин олицетворял в себе сталинизм, а вот и эти делали и делают то же, которые вам про чугун и электроэнергию каждый день дудят.
– Да, это у нас случается, дудят, — согласился Огурцов. – Но постепенно оно пройдет. У меня есть товарищ, Юшков Томас. После университета он пошел работать на радио. Нам, говорит, одно предписывают делать, а мы свое гнем. Про чугун там, про всякое такое поболтаем для вида, а между чугуном и зяблевой вспашкой твист, шейк вставим, осмеем что-нибудь. Старым хренам уже и сейчас за нами не углядеть, а еще пройдет немножечко годочков, они и вовсе на нет сойдут, на пенсиончик, будем жить без них, по-своему.
– Это, конечно, чудесная программа, — сказал Юджин Росс. – Но не активная, а пассивная. Расчет на биологию. Не только будущее, но и настоящее должно принадлежать молодежи, вам, вам, друзья мои!
– Может быть, вы хотите, чтобы мы поубивали их, этих старых хренов? – сказал Огурцов. – Это же, как ни крути, наши родители. Это у вас запросто можно кокнуть, хоть президента. Уплатил монету – его и кокнут. Нам вы таких советов лучше не давайте.
– Упаси господь! – воскликнул Юджин Росс, чувствуя, что он совершил ошибку, излишне поспешив с нажимом на педали. – Вы меня неверно поняли. Зачем кого-то убивать? Просто везде и по любому поводу надо иметь свое собственное мнение. И оно восторжествует.
– А у нас оно и есть свое. <…> Не надо раздражать стариков, пусть доживают свое, пусть думают, <…> что мы следуем по их основополагающим стопам. У меня вот начальничек, председатель, так сказать. Он старой формации. Любит почет, уважение, известный подхалимаж. А мне что, жалко, что ли? Я ему: «Сан Саныч» да «Сан Саныч»16, да «какие будут ваши указания. Сан Саныч», да «все, что вы приказали, Сан Саныч, я неукоснительно выполняю». Он доволен, он тает. А на самом-то деле не его указания выполняются, скажу вам честно, а мои, мои! Мне двадцать шесть лет. В эти годы люди армиями командовали, государствами управляли. Неужто Виталий Огурцов в двадцать шесть лет не может некоторое учрежденьице возглавить? Может! И возглавляет. <…>
– Вы очень интересно рассказываете, господин Огурцов, очень. Вы настоящий человек. Я хотел бы выпить с вами за ваше здоровье! – Юджин Росс потянулся к Огурцову со стаканом.
– То-то! – сказал, чокаясь, Огурцов. – А вы нам насчет убийств стали говорить!
– Нет, нет, я же сказал, вы не так меня поняли!
– Ладно, допустим. Еще раз говорю вам: подлинные хозяева мы. Уже сейчас. А что будет через пять – десять лет – это уже время покажет. 17 За свое учреждение отвечаю полностью. Старичок наш идейный, конечно, неподкупный. Но притомился, связь с жизнью утратил. Он дачку обожает, цветочки выращивает, рыбку ездит ловить. Я у него был раз в воскресенье на даче. Потеха! Такой Саваоф среди внучат. Я их по головам погладил, пару баек рассказал, хохочут: «Дядя Витя, дядя Витя, еще!» Я им еще. Дед цветет. «Любят вас, Виталий Дмитриевич, – рассуждает. – А дети, они чутки к человеку, сразу определят, хорош он или плох». Ну, я скромненько потупился. А он мне целую полсотню прибавки с нового года выхлопотал. Вот так!
Генка <…> упустил нить общего разговора. Он услышал вдруг слова Юджина Росса:
– Нет, не надо ни пистолета, ни кинжала, ни кастета. Достаточно хорошего кулака. Удар сюда… — Юджин Росс показал на переносье Леньки Пришибея. – Косточка носа входит в мозг – и мгновенная смерть. И никто не сможет вам сказать, что вы убили человека преднамеренно. Обычная кулачная драка. Он-де ударил, я – в ответ. Легкий шум. А дело сделано. Если вам не обязательно уничтожить противника насмерть, хорош удар сюда, в печень… Шок, потеря памяти. Вы тем временем делаете свое дело.
Пьяные ребята размахивали кулаками, стараясь угодить друг другу то в переносье, то в печень. Никита Полузудов увертывался от ударов.
– Ребята, ребята, вы взбесились! Я больной, меня нельзя бить. У меня инфекционная желтуха была в детстве.
– В самом деле, — сказал Генка. — Ну что вы разошлись! Драка – это последнее дело.
– Нет, мой друг, не последнее, — ответил Юджин Росс. – Для настоящего мужчины она первое дело. Конечно, для хлюпиков, для маменькиных соплячков получить хороший удар да ответить еще лучшим – это страшнее страшного. Но без ударов и жизни нет. Я говорил о романтике. Какая же романтика без радости победы?
– Драться не обязательно, — настаивал Генка. – И кстати, у кого руки чешутся, может самбо изучать. Есть такой комплекс…
– Знаю! – Юджин Росс махнул рукой. «Самооборона без оружия». Само название компрометирует ваш комплекс. Самооборона! А почему, собственно, только оборона? Еще древние говорили: лучший вид обороны – нападение. А где в этой вашей самбе начала нападения? Нет их. И почему без оружия? Почему такая боязнь оружия? Человек стал человеком только тогда, когда взял в руки палку и камень, то есть оружие. Отказавшись от него, он перестает быть человеком. Я художник, но я стреляю из пистолетов, из винтовок, из пулеметов и получаю от этого удовольствие. Я художник, но я могу метнуть нож… — Юджин Росс выхватил из кармана кожаный футляр, достал из него большой складной нож с костяной ручкой, раскрыл его и коротким движением, почти не целясь, пустил в дверь. Нож впился лезвием в самую середину верхней филенки. – Я художник, но пощупайте мои мышцы!.. – Он согнул в локте правую руку и все по очереди подходили потрогать его вспухшие мускулы18.
– Вот это да!
– Штука!
Юджин вытащил нож из двери, сложил его, спрятал в карман.
– Ваши родители в смысле физического развития превосходили вас. Вы излишне интеллектуализировались, так, что ли, сказать. Ну, впрочем, все это очень серьезные разговоры. Возможно, оттого, что собрались одни мужчины. Было бы неплохо повторить нашу встречу, но уже с девушками. На, так сказать, расширенной основе. Тогда и танцы пошли бы и песни. Говорят, что в России ни одно застолье не обходится без песен. А вы сегодня даже попытки что-нибудь спеть не совершили. Хотите, я вам спою?
Он не стал дожидаться приглашения, запел:
Я был батальонный разведчик,
А он был наш писарь штабной.
Ответ я держал за Россию,
Он спал же с моею женой…
Жена моя, бедная Шура,
Неужто тебе все равно?
Чего же ты, бедная дура,
Сменила орла на дерьмо?
С первых слов песни Володька Решкин стал морщиться, как от боли. Когда дошло до этих слов, он, прерывая певца, сказал:
– Не надо, мистер Росс, прошу вас!
– А в чем дело? – Юджин Росс удивленно развел руками. – Русская народная песня.
– Дело в том, мистер Росс, что вас ввели в заблуждение. Никакая она не народная. Сочинил ее, видимо, изрядный сукин сын19. Я знаю ее тоже. Ее время от времени публикуют в эмигрантских газетках и журнальчиках. Мы не хотим, чтобы над тем, что совершил советский народ в годы Великой Отечественной войны, кто-нибудь смеялся. А это насмешка. Извините, но вас обманули. Если хотите песню о войне… Как, ребята, знает кто из вас слова «Войны народной»?
– Я знаю, — сказал Генка. – Но не все слова. У моей сестры есть пластинка…
– Не надо пластинок. Затягивай, что знаешь. Коллективно вспомним.
Сначала не в лад, сбиваясь с мелодии, путаясь в словах, к великому удивлению Юджина Росса, эти парни, которые только что глушили виски и джин, которые только что рассказывали о целых системах одурачивания начальства, дальше все стройнее и стройнее пели грозную песню военных лет, все воодушевляясь, все сливаясь в единый поющий организм:
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна,
Идет война народная,
Священная война!
Юджин Росс сидел, посматривал на них исподлобья и недоумевал, в чем же он ошибся, чего не учел, что сделал не так, почему налаженное было взаимопонимание вдруг разладилось, расстроилось. Ответа он не находил. А песня все гремела, сотрясая нелепо раскрашенные стены Ииной комнатки. Песне было в этих стенах тесно, она рвалась за окна, за двери, на улицу.
Комментарии
Глава 30, в которой повествуется, как подлый засланец США Юджин Росс пытался одурманить советскую молодежь, но просчитался, не ведая всех сложных изгибов загадочной советской души.
11 «На столе были расставлены бутылки виски, джина, содовой воды, экспортные коньяки и водки». Примечательно, что вся эта вакханалия вершится в коммуналке, где в соседях глухой пенсионер и корыстная бабка, берущая с гуляк трешку за недоносительство.
12 «Огурцов протянул Юджину Россу свой опустевший стакан. — Нельзя ли прибавки?» Вообще-то, по-русски следовало сказать «добавки», но чего уж там придираться к человеку, который борется с демонами капитализма и в пылу этой борьбы забывает родной язык, на котором до сих пор существует изречение «Прокурор добавит».
13 «Пошла та музыка, под влиянием которой человек постепенно начинает дергаться. Сначала он отбивает такт одной ногой, затем включается в это и вторая нога, позже идут в ход уже и руки, плечи, голова, бедра, спина. Все тело ходит ходуном». Если бы не подлый западный «магнитофон с лентами Юджина Росса», то это вполне напоминало бы «цыганочку с выходом» или уж совсем национальную «камаринскую».
14 «Все на них было представлено натурально, все было голо, дразнило, волновало молодых парней». Тут я, старый парень, внезапно вспомнил популярную, но запретную песню тех лет:
Девчонкин вид ужасно гол, куда же смотрит комсомол
И школа, мля, и школа, мля, и школа.
Один купальничек на ней, а под купальничком у ей
Все голо, мля, все голо, мля, все голо.
Сегодня парень пунши пьет, а завтра планы продает
Родного, мля, секретного завода.
Сегодня парень в бороде, а завтра где? В НКВДе.
Свобода, мля, свобода, мля, свобода.
15 «Геннадий, шевельни нашими запасами…» Дивная фраза, пародирующая жаргон стиляг примерно с такой же степенью увлекательности, как модные в то время пародии — текст «Чего же ты хохочешь?»
16 «Я ему: «Сан Саныч» да «Сан Саныч». Тут отчего-то вспоминается знаменитый реставратор Кремля Пал Палыч, посидевший за это в американской тюрьме, а теперь уже который год возглавляющий несуществующее «союзное государство». Томас Юшков, «который на радио», в свою очередь напоминает мне знаменитого Владимира П., который на телевидении, или Егора Я., выступающего теперь по радио «Свобода». Все, как теперь оказалось, были против КПСС, а в первую очередь сами коммунисты.
17 «А что будет лет через пять –десять – это уже время покажет». Показало во всей его красе. Через десять лет – Афганистан, через пятнадцать – «перестройка», в 1991-м и 1993-м – коммунистические путчи, сейчас – дикий капитализм с уклоном в ретруху-ностальгуху.
18 «Он согнул в локте правую руку и все по очереди подходили потрогать его вспухшие мускулы». Пусть эту сцену комментирует доктор Фрейд, ибо здесь явны какие-то неясные мотивы задавленной и нетрадиционной сексуальной ориентации.
19 «Никакая она не народная. Сочинил ее, видимо, изрядный сукин сын».
Думаю, что автор песни «Я был батальонный разведчик» Алексей Охрименко, умерший в начале 90-х, уже ответил на том свете Всеволоду Кочетову адекватными словами, равно как и упомянутые в романе «убогие жалкие люди –Глеб Струве, Борис Зайцев, Роман Гуль», а также Василий Шукшин, который, тоже выйдя из народа, наверняка в ответ тов. Кочетову «согнул в локте правую руку».
Мы же делать этого не имеем права, так как Всеволод Анисимович Кочетов, сам того не ведая, создал один из наиболее ярких памятников минувшей паскудной эпохе, текст, актуальный и до сих дней, о чем и свидетельствует, как в суде, настоящая публикация.
Комментарии Евгения ПОПОВА
Даже сейчас, спустя три с половиной десятилетия после выхода в свет, роман «Чего же ты хочешь?» вызывает, как видим, целую гамму эмоций – от отвращения до бурного веселья. Неудивительно поэтому, что в свое время он породил не одну пародию. По рукам ходили тысячи самиздатовских копий злобно-насмешливых реплик С.С. Смирнова («Чего же ты хохочешь?») и З.С. Паперного («Чего же он кочет»). Впрочем, по прошествии времени оказалось, что оригинал и подражания конгениальны друг другу. Предлагаем читателю в этом убедиться. Пародия Смирнова цитируется по изданию: Антология сатиры и юмора России XX века. Том IX. Литературная пародия. М., «ЭКСМО-Пресс», 2000; пародия Паперного – по его книге «Музыка играет так весело». М., «Советский писатель», 1990.
Из романа В. Кочетова
«Войдя, Порция Браун скользнула взглядом по лицу Булатова, еще раз взглянула и еще раз.
— Да, да, мисс Браун, — сказал он, поняв ее взгляды. – Вы не ошиблись. Это я.
— О! – Порция Браун улыбнулась весьма кислой улыбкой. – Какая встреча, господин Булатов!
— Она вас, вижу, не слишком радует.
— Нет, почему же?
— Хотя бы уж потому, что, видимо, всегда неприятно встречаться во второй раз с человеком, которого после первой встречи оболжешь и будешь знать, что ему об этом известно.
— О, господин Булатов, вы имеете в виду ту статью? Но мы же западная, свободная пресса. У нас так принято: мы не только расточаем комплименты, мы говорим все, что думаем. У нас свобода.
— Свобода врать, клеветать, шельмовать? Мне казалось, что свобода тогда свобода, когда ты уверен, что тебя не опакостят, не оболгут. А что за свобода, если ты все время должен ходить с кастетом в кармане и ждать встречи вот с такими, как вы, мисс Браун? Уж простите за прямоту, за свободу открыто выражать свое мнение. Вы не читали этой статейки мисс Браун? – Булатов обратился к Свешниковым. – Поразительная статейка! Мисс несколько лет назад провела в разговорах со мной три или четыре часа. Я полагал, что имею дело с леди…
— Господин Булатов! – Порция Браун вся натянулась, как струна, вскинула голову. – Вы забываетесь!
— Нет, что вы, у меня прекрасная память. Она, товарищи, до того дописалась… Ну, что я каннибал, перекусываю горла и прочее – это само собой, это для нее мелочь. Нет, она дописалась даже до того, что, прощаясь с ней, я, дескать, похлопал ее по некой части организма… До чего, мол, дремуч и почвенен сей догматик. Чтобы, милая мисс, на этот раз вы написали правду, я на самом деле это сделаю. Аванс, как говорится, был даден. – И Булатов слегка хлопнул ее пониже спины. – Вот теперь все на месте: что было, то было.
Мисс Браун размахнулась, стараясь, надо полагать, влепить историческую пощечину, рассказ о которой пошел бы во все западные газеты под аршинными заголовками. Но Булатов ловко поймал ее руку.
— Зачем же так волноваться, мадам? Вас совсем не волновало, когда вы подобную ситуацию изображали с помощью чернил. За описание этого вы спокойненько получили гонорар.
— Я буду жаловаться! Я пойду к нашему послу! Я добьюсь приема в Верховном Совете!
Булатов смеялся. <…>
Мисс Браун бросилась к дверям, ее не удерживали. Она двинула дверью изо всех сил, дверь выстрелила, как из пушки».
Из пародии Сергея Смирнова
«…Развязно вошла Порция Уиски. Увидев Железова, она злобно смутилась.
— Господин Железов, — воскликнула она сквозь зубы. – Вы не обиделись на мои критические статьи?
Железов пристально посмотрел в ее лицемерное лицо.
— Мисс Порция Уиски! – сказал он, — в одной статье вы назвали меня «задиристым», в другой чересчур «задорным», а в третьей вы писали о «заданности» моего творчества. Анализируя эти эпитеты, я сразу заметил, что все они начинаются со слова «зад». Этим вы пытались оскорбить и унизить меня. Но мой девиз – «око за око и зад за зад».
И, подняв руку на принципиальную высоту, он с широким русским размахом шлепнул Порцию пониже спины. Разоблаченно визжа, она выбежала.
«Как находчиво! – восхищенно думала Уя. — Так оригинально ответить на критику! Это совершенно новая форма политической борьбы!»
Железов озадачил Порцию Уиски так, что пониже спины у нее навсегда остался отпечаток его трудовой мозолистой руки. И когда через два дня после этого Порция выступила со стриптизом на бюро творческого объединения московских критиков, цветная фотография этого отпечатка была опубликована в американском журнале «Лай» под заголовком «Рука Москвы». Порция Уиски оказалась окончательно скомпрометированной и вынуждена была покинуть Советский Союз. <…>
Чего же ты хохочешь, читатель? Ну, чего ржешь, спрашиваю? Знаешь, чем это пахнет?.. Молчишь?! Ладно. Мы с тобою по-другому поговорим!»
Из романа В. Кочетова
«– Господа! – Резким своим выкриком Порция Браун остановила танец. Она стояла с поднятой рукой. – Одну минуточку! Кирилл вздумал меня поймать на расхождении моих слов о стыдливости с делом. Мы только что заключили пари. Сейчас будет стриптиз. Прошу устроить свет соответственным образом.
В лицо Ии ударил жар. Не может быть, этого не будет, американка не решится на это, нет!
— Товарищи, товарищи!.. – в отчаянии восклицала она.
Порция Браун тем временем выключила верхний свет, набросила чей-то пиджак на один торшер, что-то еще на второй, в комнате сделалось полутемно. На пол она скинула плюшевый коврик с дивана.
— Ну-ка, Геннадий, найдите там что-нибудь ритмичное и небыстрое. <…>
Порция Браун <…> принялась под музыку совершать такие движения, будто танцевала восточный танец. Медленно, медленно, однообразно, гибко, не без изящества. Так же медленно, не прекращая танца, она стала расстегивать пуговки на блузке. Одна, вторая, третья… Блузка расстегнута. Освобождена от нее одна рука, вторая… Блузка полетела на пол. В танце, под музыку, Порция Браун стала расстегивать крючки на юбке.
— Не может быть, не может быть!.. – почти задыхаясь, крикнула Ия. <…>
Она кинулась к двери, выбежала на улицу. Что-то надо было делать. Но что? Не за милиционером же бежать. «К Булатову, к Булатову!..» – было первой мыслью. Но нет, к нему обращаться было невозможно.
Мимо катилось такси с зеленым огоньком. Ия подняла руку; когда шофер остановил машину, распахнула дверцу и села на сиденье рядом с ним.
— Куда? – спросил он.
— Пожалуйста, только скорее! – И неожиданно ее осенило. Она дала адрес Феликса Самарина. Да-да, Феликс! К Феликсу.
Оставив жакет на сиденье, чтобы шофер не уехал, она бросилась в подъезд, к лифту, поднялась на тот этаж, где была квартира Самариных. На счастье Феликс оказался дома. Была там и Лера. Взволнованная, задыхающаяся, Ия проскочила мимо нее.
— Феликс, милый! – закричала она. – Скорее, только скорее! <…>
Втроем они почти скатились с лестницы, такси их в несколько минут по набережной Москвы-реки донесло до Каменного моста, затем на Якиманку к Ииному дому.
— Феликс… — Ия остановилась посреди двора. – Там иностранка, из Англии, из Америки – не знаю, откуда, показывает стриптиз.
— Что?!
— Да-да, надо это остановить. Нельзя это!
Они вбежали в квартиру, распахнули дверь в комнату. Так же, в клубах табачного дыма, в сумраке, звучала ритмичная музыка. Но время прошло. Порция Браун, видимо, уже закончила свое представление. Она сидела, отвалясь, на диване, куря и улыбаясь, а на коврике, сбрасывая с себя исподнее, изгибалась пьяная девица с лошадиным лицом и античной фигурой.
Оттолкнув толпившихся, Феликс шагнул к ней, рывком поднял с пола.
— Немедленно одевайся! – крикнул.
Ия тем временем включила верхний свет.
Порция Браун вскочила с дивана.
— Это что такое? Полиция нравов?
— Товарищи! – сказал Феликс, оглядываясь вокруг. – Стыдно же! Как же вы?
— А вы кто такой? – слегка покачиваясь, спросил с надменностью Кирилл.
— Это Феликс, Феликс, — засуетился Генка. – Верно же, ребята, как-то не того. Уж мы чересчур.
— Не суетись! – одернул его Кирилл и продолжал наступать на Феликса. – Нет, извольте сказать, кто вы такой и по какому праву врываетесь в чужой дом?
Ия подымала с пола одежды дуры, последовавшей за Порцией Браун, помогала ей одеваться. Лера стояла совершенно растерянная. Ей вспомнились разговоры итальянок о зрелищах такого рода, их слова: «Как хорошо, что в вашей стране это не разрешено».
— Успокойтесь, Кирилл, — сказала Порция Браун. – Это очень интересно. Очевидно, перед нами молодой большевик, идейный строитель коммунизма, юный Фра Джироламо.
— Да, мадам, вы не ошиблись, — ответил Феликс. – Фра Джироламо. И поскольку идут такие параллели, хочу вам сообщить одну старую русскую поговорку: в чужой монастырь со своим уставом соваться не следует. У вас там свое, у нас свое. <…>
— Бригадмил, что ли? – Кирилл разглядывал Феликса и Леру. – Дружинники?
— Да Феликс же это, Феликс! – опять объяснял Генка.
— Надеюсь, не Дзержинский? – Кирилл усмехался.
— Но названный так в его память! – Феликс своим взглядом готов был перерубить пополам Кирилла".
Из пародии Зиновия Паперного
«…У рабочего человека Феликса Самарина не было конфликтов отцов и детей с отцом.
— Давай, отец, потолкуем,— сказал сын.
— Изволь,— согласился отец,— но только если о заветном. Размениваться на пустячки не намерен. Что тебя заботит, сынок?
— Две заботы сердце гложут,— чистосердечно признался Феликс,— германский реваншизм и американский империализм. Тут, отец, что-то делать надо. И еще одна закавыка. Давно хотел спросить. Скажи, пожалуйста, был тридцать седьмой год или же после тридцать шестого сразу начался тридцать восьмой?
— Тридцать седьмой! Это надо же! — уклончиво воскликнул отец. Его взгляд стал холодней, а глаза потеплели. — Уравнение с тремя неизвестными,— сказал он молча,— икс, игрек, зек. <…>
А между тем мисс Порция Браун, как все враги, не дремала. На этот раз она собрала в комнате Ии советских парней и девушек и с маху бросилась в диверсию. Испытанное средство: индивидуальный половой террор. Напоив гостей антисоветским джином, мисс начала раздеваться под ритмично и мелодично растлевающую молодые и неопытные души музыку.
— Разрешите стриптиз считать открытым, господа! — весело закричала мисс, привычно расстегивая пуговицы на блузке из поддельной искусственной ткани.
— Товарищи! — раздался голос Ии.— За что боролись? Наша правда выше голых фактов.
Порция неотвратимо расстегивала блузку.
— Товарищи! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! — набатно гремел голос Ии.— Вспомним взятие Зимнего, раскулачивание кулака, обеднячивание бедняка, пять в четыре, мир во всем мире…
Но мисс Порция Браун уже выходила за пределы своей юбки. Еще минута, и наши парни и девушки увидят то, чего…
“Скорей! К своим! Этого не должен увидеть каждый!”— задыхалась Ия.
…Узнав, в чем дело, Феликс посерел, осунулся и возмужал. Когда он, только что вышедшая за него замуж Лера Васильева и Ия ворвались в стриптизную, раздевалась девица с лошадиным лицом, не понимая, что она троянский конь мировой реакции. Ее белье лежало на полу, как белый флаг политической капитуляции.
Да, Порция Браун честно отрабатывала свой хлеб, свою порцию, или, по-нашему, пайку.
— Караул устал ждать,— произнес Феликс сурово, но грозно.
Заливаясь слезами, мисс стала одеваться.
Такого поражения многие годы не знал Пентагон.
— Прости, отец, опять я к тебе,— сказал Феликс, входя.— Так как же все-таки — был тридцать седьмой год или нет? Не знаю, кому и верить.
— Не был,— ответил отец отечески ласково,— не был, сынок. Но будет…»