Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2004
ФИЗИКА
рассказы
Оле, Лёле и Люсе
СВЕТ
«Папа и дочка», – подумал Лев.
– Смотри, – он показал на небо, – видишь, как красиво? Узенькая луна, серпик, а над ней звездочка.
Лизка остановилась. Подняла головку. Снег перестал скрипеть и в небе все замерло.
– Это не звездочка, – очень серьезно сказал ребенок, – это планета, папа.
Снег опять заскрипел и в глубине двора черной тенью мелькнула машина.
– Откуда ты знаешь? – удивился Лева и легонько щелкнул юного астронома по носу.
– Нам в детском саду говорили, – с достоинством ответила Лизка.
У входа в парк предлагали шашлыки и пиво.
– А где кока-кола? – спросила Лизка. По серому лицу шашлычника черными точками разбегалась пыль.
– Выпили. Севен-ап не желаете?
– Если севен-ап попадет на руку, то она станет зеленой, – тихо-тихо объявил ребенок.
– Это тоже в детском саду говорили? – решил пошутить Лева.
– Нет, – еще тише добавила Лизка, – я сама видела.
Над белыми аллеями мигали лампочки. Пять олимпийских цветов. Сто метров до пункта проката. Сто метров обратно. Эстафета.
Очереди не было. Как всегда Лева выбрал себе пару черных хоккейных. Мечта детства. Огромные. А Лизке маленькие, игрушечные фигурки.
До льда буквально два шага. Но идти в коньках по снегу, пусть и утрамбованному, даже две минуты совсем неудобно. Лизка взяла Леву за руку. Сквозь два слоя шерсти он ощущал смешное напряжение детской пятерни. Бросил взгляд на ребенка. Из-за края капюшона торчал только розовый носик.
– Папа, – вдруг вместо кнопки обнаружились глаза и щеки, пуговки и розы. – А потом мы пойдем смотреть барбей?
– Кукол Барби, – поправил Лев.
– Пойдем или нет?
– Пойдем, пойдем. Только покупать не будем. Посмотрим — и все.
– Да, только посмотрим, – легко согласилась хитрая Лизка. – Посмотрим — и все.
С этими словами и вышли на круг. Пара. Из репродуктора неслись звуки новейшего хита. Сегодня Лева Васильев его уже слышал. Два раза в один обеденный перерыв. Сначала угощала пиццерия, а потом киоск с «аэроволнами». Катанье рэп не портил. Во всяком случае, меньше, чем аппетит – в обед.
И вдруг Лева увидел Деревню. Надо же. Здесь! Из каких тайников. Ни раньше и ни позже. Посланец мезозойской эры. Сто лет и две недели. Лева даже не сразу вспомнил ее имя. Прозвище – моментально. А имя только через пять кругов. Рита. Ну, конечно, Ритка Коваленко.
И у нее проблема была та же. Наверное. Что странно. Соображала она всегда очень быстро. Много лучше Левы. Но тут что-то заело. Неожиданно. Бывает. И Лев еще довольно долго нарезал. Уворачиваясь от ее взглядов. Гонял винтом, буравчиком. Надеясь, что пронесет.
Буксировал Лизку под дальние фонари, и там они валяли дурака. Вдвоем. Лева на острых, под желобок заточенных канадках. А настырная Елизавета на паре зубастых лезвий. Тянулась изо всех сил. Пыталась все повторять. Только лапы постоянно разъезжались. Смешные ножки. Толстушки в капусте из шерсти, синтепона и болоньи.
– Ничего, уже намного лучше, – подбодрил Лев, – Помнишь, как в ноябре? Только вставала и падала. Умница. Будешь Фирсовым и Водорезовой.
– А звездочка не упадет? – вместо ответа спросил ребенок.
– Какая звездочка?
– Планета, – сама себя поправила Лизка.
Лева поднял голову. Серебряная дочка сделала пол-оборота и висела теперь на отлете, меж острых рожек еще не очень старого месяца. Красиво. Как будто демонстрирует наряд снегурочки. Вертится перед глазами у папаши.
– А ты бы стала ее ловить? Поймала бы и унесла домой? Да?
– Нет, – твердо отказалась Лизка, – я хочу, чтобы она жила на небе.
Остренький носик задрался выше, и ребенок начал дуть. Изо всех сил. Словно там, наверху, не хрусталик Венеры или Марса, а мыльный пузырь. Воздушный шарик.
Горячий пар таял в синеве. Исчезал. Авторадио откашлялось в репродукторе и объявило быстрый танец. Для всех, кто за рулем. И на педалях, наверное.
Лева засмеялся. Он обнял свою маленькую умницу. Подхватил, закружился, заложил вираж, широкую полувосьмерку. Красиво. Здорово. А на излете плюхнулся. Упал. Но ловко — этого у него не отнимешь. На гузку, на лопатки. Держа ребенка над собой. Почистил лед.
Лизка сопела и чирикала. От неожиданности и удовольствия.
Лев отодрал спину ото льда и сел. Прямо перед ним стояла Деревня. Случилось.
– Какой ты, оказывается, рисковый отец, – объявила. Скорее с одобрением, чем с осуждением. Возле ее ног вертелся довольно крупный мальчик. На голову выше Лизки. И раза в три толще. Знатно утеплен.
– Привет, – как можно сердечнее улыбнулся Лева. – А я тебя сразу и не узнал.
- Совсем дурнушка стала?
– Нет, просто выросла.
Деревня хмыкнула. И чувство юмора у нее осталось. Надо же. Все при ней, только тара уж очень неказистая. Сразу понятно, что делали ее под горкой. В тех черных, угрюмых бараках, которые весною подтапливала Исктимка. А училась она много лучше Левы. Олимпиады выигрывала, а он, везунчик-центровой, никогда. Старался даже не ходить.
– Дима, покажи девочке Деда Мороза, хочешь? – предложила Деревня своему мальчишке.
– А она не испугается? – очень серьезно поинтересовался мальчик.
– Разве там страшно? – удивился Лева и посмотрел на двух крашеных ледяных истуканов, красного и голубого. Стерегущих выход на снежную аллею.
– Там волчьи следы, я видел, такие же точно, как в зоопарке.
– А я не боюсь волков, – сказала храбрая Лизка. – И кошек не боюсь, и машин.
Она первая протянула мальчишке руку. Паренек катался не намного лучше его дочки. Потешная пара колобков.
– А ты, значит, в зоопарк сына водишь? – Лева поднялся и отряхнулся.
– Да, от нас близко. Две остановки.
– Это где, получается, ты живешь?
– На Беговой, – спокойно ответила Деревня.
– И давно?
– Восьмой год.
Дети медленно подъезжали к разновеликим глыбам. Волчий хвост прятался где-то под елками. Свет подрагивал, но не гас.
– Хорошо, – сказал Лева.
– Неплохо, – ответила Деревня. Ритка Коваленко.
После девятого их погнали в колхоз. Скопом. Весь цвет и гордость третьей школы. На капусту. В Береговой. Лева работал в теплицах — таскал рассаду. Потом ее отвозили в поля, где другие бригады героев третьей физматшколы сеяли и веяли. Кидали гвоздики вершков и корешков в барабаны посадочных машин. К обеду “зилам” надоедало сновать туда-сюда, от поля к теплицам, и комсомольцы расслаблялись. Курили, травили анекдоты, играли в шестьдесят шесть. А Левка залезал на чердак подсобки и спал на прошлогоднем сене. Там его однажды и забыли. Уехали без него. А вот кто и почему забыл Деревню – загадка. Только она стояла у дороги. Словно на три минуты раньше Левки вышла из ворот и удивилась. Ни одноклассников, ни автобуса. В руках у нее была маленькая баночка с широким горлом. А в баночке земляника.
– Угостишь?
– Бери, свежая.
Левка рассмеялся. Невольно. Деревня тоже. Не сговариваясь, поднялись по откосу и пошли в лагерь. Идти километра три. Раз в пять минут обгоняет машина. Или летит навстречу – фары навыкате. Сейчас никто не поверит, что такое могло быть на трассе Южносибирск — Новокузнецк. Тишина. И пахнет. Березами, а не бензином.
Шли молча. На середине пути мостик. И табличка.
– Ерпак, – механически прочитал Левка.
– Полный ерпак, – с готовностью отозвалась Деревня.
И снова рассмеялся. Вместе с ней.
«И не скажешь ведь, что уродина, – думал Левка, – просто состряпана из мыла. Бесформенная. Стеарин. Все время течет и изменяется. А глаза вполне. От другой башки.»
Какие-то птицы пели и кувыркались в небе. Очень хотелось всего и сразу.
Показалось озерцо и тут же водонапорная башня. А потом флагшток. Кумач над верхушками деревьев. «Мы пионеры, дети рабочих».
– Давай срежем, – предложила Деревня.
– Давай, – без особых раздумий согласился Левка.
Скатились по траве, прошли по бережку озерца и нырнули в рощу. Кружевная. Вся просматриваемая и простреливаемая. Из лагеря и с трассы. Только в одном месте затемнение. Кусты. Смородина-малина. Тут-то Деревня и обняла Левку. Резко, по-хозяйски притянула. Приклеилась. Что-то прошептала. Вдохнула-выдохнула и сделала такую вещь, которая никак не соответствовала ее дурацкому прозвищу. Колхозному образу.
Левка не спросил, на ком она тренировалась. Он медленно, царапая спину о ствол березы, опустился в траву. Деревня лежала на спине и ее физия светилась. Левка не мог поверить, что она счастлива. Картошка.
Дурацкие птицы снова орали, но теперь где-то за спиной. А под ногами кузнечики.
Ритка приподнялась, открыла глаза и сказала:
– Ну иди.
– Что? – не понял Левка.
– Иди в лагерь, иди, ты же не хочешь… Я знаю, ты же не хочешь, чтобы нас видели вместе.
Так он и поступил. Постыдно. Поднялся, подтянул свои синие трикухи. Развернулся и пошел. Не оборачиваясь. Болван. И только у боковой калитки сообразил, что в руке у него банка. Банка с остатками земляники.
И целый год прошел так, как будто ничего и не было. Вообще.
А потом был выпускной. Левка стоял и курил. За сценой в темном и маленьком актовом зале. Не таился. Прятался или стеснялся? Нет. Ревновал. Приподняв уголок тяжелой шторы, смотрел. Прямо перед ним, у колонны на широченном парадном балконе, хихикала Лилька Попова. Обе руки Лехи Гусева лежали на Лилькиной шее. А сам он губами целился в ее тонкие и блестящие. Лилька не давалась. Наверное, было еще слишком светло. А в Левкином закутке в самый раз. И кто-то взял его за руку и сказал:
– Ага… вот ты где.
В этот раз он уже мешал Деревне. У него уже имелся кое-какой опыт. Он хотел другого продолжения. Но Ритка руками, лбом прижала Левку к стене, и в конце концов он обмяк. Задышал. И в такт только тихонько шуршало ее платье из коопторговского шелка.
Левка увидел – розовое.
– Ты красивая, – сказал он неожиданно, сам себе изумляясь.
– Знаю, знаю, – кивнула Деревня. Кивнула и облизнулась. И как тогда, в колхозе, они рассмеялись. Оба.
С тех пор он Ритку ни разу не видел. Говорили, что она уехала учиться в Томск. После южносибирского физмата поступила на юрфак. Тогда это было удивительно, а сейчас нет.
Авторадио объявило группу “Сплин”. Там, вдали, у черной аллеи дети трогали холодные глыбы. Лева видел маленькие Лизкины пальчики. Волшебный лед отколупываться не хотел. «Это значит, что карманы останутся сухими,» – подумал Лева.
– Какими судьбами здесь? – спросил он Деревню. Так просто, лишь бы не молчать.
– У матери юбилей. Семьдесят. Вот приехали. – Она улыбнулась. – Квартиру ей купили… Здесь рядом, на Весенней.
– Хороший подарок, – сказал Лева.
– Неплохой, – согласилась Деревня. И улыбнулась еще шире. И посмотрела на Левку черными веселыми глазами. Большие маслины на блюдце с белой сметаной. Говорящие.
«Да, можем, все можем, Левка-божья коровка, или не помнишь, забыл?»
Нет, конечно. Он не забыл. Как ни старался. Просто кольнули иголочки в шею, в ладони и все. Тут же успокоился.
Чушь. Ерунда. Здесь и сейчас ничего не может произойти. Повториться. Какие-то люди вокруг. Дети. Свет.
– Лизка, Лизок! – крикнул Лев, и ребенок обернулся на той стороне круга.
- Варежки надень, зайка, замерзнешь!
– Ты еще и заботливый, – похвалила Деревня, – образцовый папаша.
– Ага, – ответил Лев.
– Младшая? – Она кивнула в сторону Деда Мороза и Снегурки.
– Нет, просто поздняя. Поздняя девочка.
Дети возвращались. Торжественно катились на смешно подвернутых ножках. Везли прутик. Высоко подняв над головами, как рабочий и колхозница, зародыш серпа и молота.
– Очень похожа на тебя, – сказала Деревня, – а сам ты совсем не изменился. Правда. Я тебя сразу узнала. Как только увидела. Только подумала, что ты не хочешь быть узнанным. Смешно, да? Совсем забыла, что ты слепошарый. Близорукий, стеснительный очкарик.
Очень мило. Левка развеселился. Ритка тоже. Действительно, никакого смысла рассказывать ей, что пять лет назад он ездил в областную клинику и там порезал свои глаза. Теперь видит все. И днем, и ночью.
– Что это у вас? – спросил Лев, трогая прутик. Льдинку с вросшей в нее кленовой лозой.
– Волк убежал, – сказал мальчик Дима.
– А рыбка с хвоста упала, – добавила Лизка.
– И мы ее спасли, – подхватил и закончил парнишка, – чтобы лиса не съела.
– Молодцы, – Деревня погладила сына по голове.
– Пойдем, пожалуй. – А это уже обращаясь к Левке: – Завтра утром улетаем. Пора. В Москве-то бываешь?
– У тебя хороший мальчик, – невпопад сказал он.
– Хочешь махнуться?
– Нет, – без улыбки ответил Лева.
– И это правильно! Нельзя поддаваться на провокации… На. – С невинной улыбкой Деревня вытащила из внутреннего кармана куртки белый прямоугольник. – Там рабочий и сотовый. Звони. Буду рада, у меня еще и старший есть. Валентин.
– Счастливо! – Лева нелепо махнул вслед. Красные лампы вспыхивали над тросиком, а зеленые под ним. Получалась волна. Горочки над головой.
– Что это? – спросила Лизка и взяла визитку из Левиной руки. – Такая маленькая открыточка? Она всех поздравляет, эта тетя?
Мимо просвистела пара. Он и она. Одного роста. Держась за руки. Буква М.
– Маргарита Анатольевна Рогожинская. – Дочка разобрала три длинных слова. Не без труда. – Но-та-ри-ус… Нотариус, папа. Это надо обязательно отнести маме. Эта тетенька рекламный агент?
«Надо же, запомнила вчерашний разговор про доверенность на девятину».
– Да, да. Обязательно, – ответил Левка. – Конечно, надо отнести маме. И открыточку, и рыбку-ледянку.
– Рыбку-ледянку забрал мальчик, – сказала Лизка.
– Жалко?
– Нет, – глядя куда-то в сторону, прошептал ребенок. – Он хороший.
Потом посмотрела снизу вверх и спросила:
– А кататься еще будем?
– Будем! Конечно, будем!
Лева снова подхватил дочку, и они долго кружились на сизом льду. Нарезали круги, восьмерки, кренделя и ни разу не упали. А потом их окликнула дежурная. Баба в тулупе, с шарфом на голове:
– Мужчина с девочкой, вы уже перебрали полчаса!
И Лев расстроился. Опоздали в универмаг. Барбей не будет, будет великое огорчение. Лизка никогда ничего не забывает.
«Может быть, кока-кола есть в буфете проката? – мелькнула слабая надежда. – Хоть какая-то компенсация…»
– Малыш, – начал Лева, когда снова, рука в руке, они возвращались по снегу. – Кажется, мы опоздали в универмаг…
Лизка остановилась. Ладошка выскользнула. Две огромные капли набухли и скатились по щекам. Худший из вариантов.
– А мы шоколадку купим, – быстро пообещал Лева. – Аленку. Хочешь?
– Нет, – всхлипнула Лизка и зарыдала в голос. – Я открыточку потеряла, мамину открыточку…
Вот почему убежала рука. Дочка искала, что-то отчаянно перебирала в карманчике комбинезона. Но из него выпадали только катышки снега.
– Может быть, в другом?
– Нет, нет, – был безутешен ребенок, – я уже смотрела. До того.
Лева глянул назад. Волны сугробов. До самого льда, и за ним, и вокруг. Белые-белые, как пропавшая бумажка.
– Знаешь что, малыш… – начал он.
– Знаю, – не дала закончить Лизка, – знаю. Мы ничего не скажем маме. И она не расстроится. Правда?
– Правда, – сказал Лев и вытер платком детские щеки. И поцеловал холодный нос. Пуговку и розы.
А потом они переоделись и пошли домой. И у входа в парк нашли рыбку-ледянку. Она была воткнута в самую вершину снежной кучи. И в ее глазках отражались все огоньки этого вечера. Разноцветные и живые.
– Можно ее взять? – спросила Лизка.
– Конечно, можно, – ответил Лева. Легко дотянулся, достал прутик и отдал дочке. Лизка высоко подняла его над головой. И показала прокопченному шашлычнику. А тот ничего не понял.
Зато все поняли небесные тела. Молчаливые наблюдатели. Узенький месяц и крошечная звездочка. Снова взлетевшая к зениту. Блестевшая над верхним тоненьким рогом. Вот какое чудо.
«Большой и маленькая».
ДВИЖЕНИЕ
– Васильев… Лев Петрович.
Леву представили последним. Чистая случайность. Так вошли в кабинет генерального. Так разобрались, построились. Пятеро – палочкой, а Лева — точкой восклицательного знака.
«Здравия желаем, господин новый коммерческий директор».
— Начальник техотдела, – махнул ладонью генеральный.
А новый коммерческий свою протянул. Лева пожал. Влажная и липкая. У прежнего была точно такая же. Неплохо приставало.
– Месяц как в этом качестве, – закончил представление генеральный. На оптимистической ноте. Отрекомендовал Леву и закруглил официальную часть.
–Все свободны, а в шесть часов прошу снова ко мне, но уже по-домашнему.
Двадцать второе января. День рождения Евгения Александровича Лапина. Генерального директора. Национальный праздник. Как Лева мог забыть?
– Ты не закрутишься? – переспросила Светка. – Не забудешь? Не просидишь там опять до ночи?
– Нет, ни в коем случае, – ответил Лева и уехал.
А в приемной – цветы и шарики. Как всегда.
– Ну, Васильев, в роль-то вошел? Теперь обязаловка: как пацан, не улизнешь с мероприятия, будешь кланяться по полной программе.
Кабинет Гусева напротив Левиного. Полкоридора по пути.
– Буду за тобой тянуться, Леша, как за более опытным товарищем. Ты мне только знаки подавай, чтобы не оплошал.
– Шуткуешь? – Гусев жует губами, а думает бровями. – Надеешься, что за своими железками спрячешься? Мужиками прикроешься?
– В общем-то, да. Надеюсь, не подведут, – говорит Лева и уходит к себе.
Что за внимание такое? Пристальное. В прошлом году вообще едва здоровались… А тут вдруг каждый день приглашение к задушевному разговору. А за душой-то ничего. Ни секретов, ни страшных тайн. Только одно желание, если глянуть на просвет. Единственное — не обидеть Лизку. Как-то исхитриться. Не заставить ребенка ждать. В коридоре, у двери. В сапожках…»
Сотовый звонит сразу. Словно по нажатию кнопочки «включение». Марш из балета «Щелкунчик».
– Лев Петрович, это Демин. Как там наши дела?
– Что вы имеете в виду?
– Ну как? Опять пропали все наши точки в Кировском. Ни одну не видим. У вас в порядке базовые станции на правом берегу?
– Я не в курсе. Был на совещании. Сейчас разберусь. Спасибо за звонок.
Вот тебе и железки. Вот тебе и мужики. Давай, Лев Петрович. Давай, голуба, влезай в шкуру, входи в образ Сергея Леонидовича Кораблева. Подхватывай.
Неплох был последний начальник у Левы. Лучше двух предыдущих. А теперь он сам вдруг уполномочен. Не рвался, не просился. Просто работал. С первого дня. Ведущий специалист. Четыре года. Таких в компании только двое. Васильев и Лапин. Ну, Лапин понятно, ясно ради чего, а Лева зачем тянет свою лямку? Загадка.
Вот Сергей Леонидович звал в Новосибирск.
Шли обедать. Перед самыми ноябрьскими праздниками. Приятный холодок и первый настоящий снег. Земля пушистая, как кошка. Хочется погладить.
– Ухожу, – сказал Кораблев, – сегодня написал заявление.
– В Сибтелеком? – спросил Лева.
– Да, начальником департамента. Не хотите со мной? С удовольствием возьму.
Лева представил себе чужой город. Обь. Мосты. Огромный театр и гигантский вокзал. Запах торта «Полено» и «Жигулевского» пива. Студенческие путешествия. Туда-сюда. Потом вообразил себе разговор со Светкой, с матерью… И ответил Кораблеву:
– Надо подумать. Большое спасибо.
А телефон звонил и надрывался. Катался по столу.
— Лев Петрович, у нас легла двадцать вторая база.
– Знаю, мне уже Демин нажаловался.
– А я вас тоже набирал, только вы мобильный отключили.
— Я у Лапина был. Когда выезжаете?
– Уже едем, я из машины. Минут через десять выясним в чем дело.
- Хорошо, держите меня в курсе. А с энергетиками связывались?
– Нет, звякнем им с места.
Лева не стал ругаться. Решил, что сейчас сам наберет диспетчера. Но не успел. Светка опередила.
– Привет! Я сказала маме, что ты заедешь где-то в половине седьмого. Ничего у тебя там не приключится? До восьми заберешь? А то у нее сегодня очередь ночевать у Калерии.
По средам у Светки заочники. Весь январь. Три пары. Такой доцентский хлеб — с четырех до десяти. И Лизка вместо сада едет к бабушке. Через весь город. На улицу афганского героя. Лейтенанта Марковцева.
Там хорошо. Десятый этаж. Из окна квартиры видна река. Белая, снежная сабля излучины. Ятаган. И черный зимний лес на той, журавлинской стороне. Бобрик.
Только с декабря все это не радует Светкину мать, Антонину Гавриловну. Чуть выше по Марковцева, в доме, где мебельный салон и видеопрокат, день и ночь обманывают Калерию Гавриловну. Младшая сестра. Диагноз окончательный. И прогноз неутешительный.
– До семи постараюсь забрать.
– Постарайся пораньше. Я еще перезвоню.
– Хорошо.
Отбой. Почему он никому никогда ничего не говорит? Не сознается и не признается. Просто держит вес. Тащит, везет. Год за годом водит за нос неизвестно кого. Может быть, самого себя? Может быть. Во всяком случае, получается.
– Алло, это Васильев, Связь-сервис. У нас отвалилась база на Журавлике. Вы ничего там не делаете? Нет? Все лампочки зеленые? Понял. Спасибо.
И не на кого свалить. Закрыться. Наша проблема. У людей все лампочки зеленые. Шестьдесят лет – полет нормальный. Тишина и длинные гудки в пластмассовой трубке.
– Павел, это Васильев. Энергетики в порядке. Что у нас? Вы доехали?
— Доехали. Здесь авария на подстанции. Весь микрорайон без света.
– А как же энергетики работают?
– На дизель перешли. У них все по-людски.
– А что обещают местные?
– Говорят, еще час.
Слышно плохо. Отвратительно. У всех инженеров старые, никуда уже негодные радиотелефоны. Сопли и вопли.
Открывается дверь. Без стука. Пластик с железной ручкой. В проеме Гусев. Галстук алеет, как всегда. Все остальное поглощает свет.
– Демин звонил. У него не работают пять банкоматов и филиал. Обещает заложить Лапину.
Он любит так, Гусев. С порога, Точно с трибуны. Объявить. «Слава работникам коммунального хозяйства! Все бабы – суки!» А потом все равно зайдет. Сядет и будет размазывать кашу по столу. Полчаса, как минимум.
– Заложить, может быть, и не заложит. Но платить за день стопудово откажется. Факт!
«Это ничего, – думает Лева, – зато у генерального в семье теперь два “Фокуса”. Седан и новенький хетчбек. Вчера похвастался. Купил жене».
Гусев садится напротив Левы и молчит. Только щелкает ручкой. Толстый и потный. Гоняет синий стержень. Тик-так, туда-сюда. Подарок билайновцев.
Вот же нашелся собеседник.
– Васильев. – Гусев бросает ручку в стаканчик. Вытаскивает карандаш и пальцем проверяет качество заточки. – А вот скажи, Васильев, откуда у тебя такое еврейское имя?
– В честь Льва Яшина, – не задумываясь, отвечает Лева и снимает трубку проводного.
— Добрый день. Это Васильев, Связь-сервис. Могу услышать Котова?
Долгая переадресация звонка в недрах билайновской офисной станции. Музыкальной заставкой Стинг. Иностранец за бугром. Двойная степень защиты.
– Алло, Дима? Это Лева Васильев. Ты как питаешься на Журавлике? А еще пятьсот ватт возьмешь до вечера? Твои? Через полчаса? Спасибо. Спасибо. Да, конечно. Да о чем разговор! Приезжай. Обязательно договоримся.
– Хороший карандаш, – неожиданно говорит Гусев.
– Забирай, – предлагает Лева, – дарю.
– Да нет, спасибо.
Гусев встает. Уходить надо. Надо, но Гусев медлит. Не торопится. Он оборачивается в дверях.
– Зря ты в эту кошку играешь. Сам по себе. На Кораблева равняешься. По одиночке пропадают, ордой надо переть. Ордой!
Лева поднимает голову.
Вот как! Никаких подвохов! Просто Леха Гусев его зовет в друзья. Дружбаны. Дескать, чего уж там, раз оба осиротели.
– Конечно, Алексей, конечно. Можешь на меня рассчитывать. Всегда, – Лева смотрит на несостоявшегося коммерческого. А что? Руки у Гусева действительно влажные и липкие. Правильные. Мог претендовать на вакансию. Железно.
Только Кораблев подвел. Ох, подвел! Подставил, кинул. Ведь они вместе сюда пришли, Гусев и Кораблев. С годик, наверное, тому назад. Парой. Птенцы-междугородки. Да только разошлись пути. Сергей Леонидович лыжи навострил, а Алексей Витальевич задумался. Карьерный рост предполагался. Новая ступенька. Но нет ему теперь доверия. Алексею Гусеву – товарищу Кораблева. Вместе пришли – и, значит, одного разлива коньячок, одного поля ягодки. Лапин — психолог старый. Фиг переубедишь.
– Лев Петрович! Это Павел. Тут билайновцы приехали.
– Уже? Быстро.
– Только мы не можем от них запитаться.
– Почему?
– Кабеля нет. Нужно метров пять.
Кабеля нет. Инструмент старый. Батарейки телефонов разряжаются за час. Ловко все рассчитал Сергей Леонидович Кораблев. Знал, когда спрыгнуть с поезда. Сколько вершков еще можно будет в горку по инерции, На выбеге. А, впрочем, ценил. Звал, предлагал. Да только Левка отмолчался.
– Ну поезжайте в «Электротехник» и купите.
– Там только бухты по двадцать пять, да и потом денег нет. Сами знаете, зарплату обещали лишь в пятницу.
Девятину нужно греть десять минут. Старая. Холодная, как будто гроб. На выброс. А теплую жалко. Живая. Какая уж ни есть. Родная. Часть жизни.
Режим автоответа работает безукоризненно. В наушнике прорезывается голос Демина.
– Лев Петрович, и сколько еще ждать?
– Да не больше двадцати минут. Переходим на резервную схему питания.
– А почему так долго?
– Сам удивляюсь. Еду на месте разобраться.
– Хорошо. За это спасибо. Только, как выясните, перезвоните. И, главное, со временем определитесь. А то ведь у меня все стоит.
– Конечно, конечно.
Когда-то и Демин к себе звал. Может быть, и сейчас бы взял. Если, конечно, ему поднять базу за двадцать минут. Ну или хотя бы за тридцать.
Получилось ровно за сорок две.
– Валерий Михайлович, все у вас должно работать.
– Я уже заметил. Спасибо. – Голос Демина в трубке отрывист и сух. Такой тембр на низкое качество подвижной радиотелефонной связи не спишешь. Точно. Ну и ладно. Леву недавно в Би Лайн приглашали, а сто лет назад в Южэнерго. Да и в Углесвязи не откажут, если попросится. Только есть ли смысл? Что изменится по большому счету? Кроме маршрута утреннего движения и номера служебного телефона? Есть ли резон разводиться, чтобы тут же, немедленно, снова жениться?
– Знаете, Лева, все женщины одинаковы. Зачем вы хотите бросить Лилю? – когда-то спрашивал Васильева его первая теща. Мирра Моисеевна. Пятнадцать лет прошло, и Лев, кажется, понял, о чем был разговор. Неплохая скорость.
Струи поземки летят из-под колес. Закручиваются вверх. Разворачиваются, как птичьи крылья над капотом. Но Лева им не завидует.
Большой Гусев стоит на площадке второго этажа. Можно подумать, ждет.
– Ну что я тебе говорил! Соорудил Демин факс. Прислал от всего Сибирского кредита. Телегу. Готовься теперь к оргвыводам.
– Как лучше, Леша? Что мировой опыт подсказывает?
– Таким юмористам, как ты, лучше с собственным вазелином.
– Понял, спасибо.
Призывные трели телефона слышны за десять шагов от двери. Пока открывал, заходил, словно долгое эхо. Проводной умолк, но отозвался сотовый. Прямо в ухо.
– Лев Петрович, это Вероника.
– Слушаю вас.
– Евгений Александрович Лапин просил вас быть у него в пять.
– Меня лично или всех?
– Вас и Алексея Витальевича Гусева по вопросу обслуживания банка Сибирский кредит.
Действительно, мировой опыт. Ай да Гусев! Стопроцентное чутье. По проценту на килограмм живого веса. Сила-жим.
– Алло, это Васильев. Как там с картиной?
– В принципе, готово, – отвечает программист Андрей. – Занести, показать?
– Да, жду.
Неплохо поработали. К туловищу Наполеона приделали физиономию Лапина. Гарцует конь, а за спиной – полки, знамена. И на каждом полотнище гордая надпись: Связьсервис. Реет. Жаль, что чернилами струйника, а не маслом. Очень жаль.
– Хорошо. Только почему цвета-то такие бледные? Неподарочные?
– Так четвертая уже перезарядка, Лев Петрович. Лучше уже никак.
– И ничего придумать нельзя?
– Если машину дадите, заскочу в «Вечерку». Будет Айвазовский.
– Бери. Заодно и рамку купишь.
– Если денег дадите.
– Дам.
Остался без обеда. Ладно. Просто сегодня поздний. Очень поздний. Лапинскими бутербродами. Через два часа.
– Васильев, ты у себя? Сейчас зайду.
Гусев. Кажется, что за этот день стал еще больше. Шире, выпуклее. Лоб, уши, подбородок. Хоть так, да растет.
– Ну и?.. Чего решил-то?
– Пока ничего.
– Тогда слушай, у меня есть конкретной предложение. Сдаем Кораблева. Ему уже по хрен, а нам с тобой жить. Но только хором. Капеллой, вместе. Повесим всех собак на лысого — и с чистого листа вперед. Ордой, командой!
Справа за окном кабинета мрачные, давно погасшие окна. Длинные, холодные цеха завода «Электромашина». На одном забытый лозунг. Красные обветренные буквы. Потрескались и облупились. Слава труду.
«Классной штукой был коммунизм, – думает Лева. – Все можно было списать на него. На партком, райком и лично товарища Брежнева. Вот избавимся, похерим абсолютное зло и заживем в абсолютной гармонии. С природой и людьми. Рай в шалаше».
– Ну и че примолк-то? Договорились? Вариант?
– Подумать надо.
– Подумать? День и ночь только и делаешь, что думаешь… – Карандаш ломается в руке Гусева. Он швыряет половинки в урну. Шумно встает.
– Слушай, а как фамилия твоей матери?
– Посохина, – механически отвечает Лева. – Наталья Львовна Посохина.
– Пейсохина… Так я и знал. – Гусев качает головой. – Так я и знал.
Он выходит шумно, хлопая дверью. Дзинь-бум.
А через час уже Левина очередь ломать замки и косяки. Но он выходит очень тихо. Бесшумно покидает кабинет Лапина. Звон только в ушах.
Хорошо же начинаете, Лев Петрович… Хроническое недофинансирование… Дисбаланс… Кто вас научил таким речам?… Ваш друг Кораблев? То-то рекомендовал… С себя надо начинать, позвольте вам заметить, а не искать виноватых там, где их по определению нет… И быть не может, Лев Петрович… Додумались… Отверток им недодали…
В приемной на ходу Вероника сует Васильеву в руку листок. Левина собственная служебная записка. Премии сотрудникам технического отдела по итогам года. Слева сверху резолюция Лапина: «Считаю процент завышенным, а список необоснованно раздутым, пересмотреть».
У себя в кабинете Лева сначала одевается, потом присаживается к столу, снимает шапку и быстро пишет. Генералиссимусу? Дуче? Почетному клиенту «Сибирь Форд Моторз»? Нет. Просто «Заявление…»
В приемной никого. Дверь в комнату отдыха открыта. Оттуда плывет запах ветчины и апельсинов. Лева кладет бумагу на стол Веронике и выходит.
«В принципе, вы, может быть, и правы, Мирра Моисеевна, – думает Левка. – Наверное. Разницы, может быть, и нет. Есть просто граница. Черта. С той стороны нужен, а с этой нет. Здесь больше не ждут, а там – с трех часов. Девочка. Которую одинаково не хотелось ни Лиле, ни Леве, ни Свете. Но она получилась, и это, наверное, не просто так».
Через две минуты он уже сидит в машине. Снежинки вечерней метелицы бьются в лобовое стекло. Мелкий зимний гнус. Бьются и разбегаются. Опрометью.
«Вот же глупые, – удивляется Васильев, – Чего испугались-то? Ничего страшного. Завтра сначала высплюсь, а потом позвоню Высоцкому в Южэнерго. Начну с хорошего».
В ухо ударяет Петр Ильич. Привычно вставленный наушник выпиливает «Крысиное озеро». Забыл включить автоответ.
– Лев Петрович, это Павел. Восстановили питание на двадцать второй. Поедем, переключимся?
– Давайте, конечно. Только Сибкредит предупредите.
– Обязательно. А еще хотел спросить. Мне можно… Можно сегодня уже не возвращаться?
– Можно.
«Надо бы самому предупредить Демина, – мелькает мысль. Приходит в голову: двухминутный перерыв связи, даже не заметите… Надо бы. Было бы правильно, конечно.»
Но вместо этого Васильев включает первую скорость.
– Вы сами себя превзошли, – говорит ему Антонина Гавриловна, открывая дверь. – Я была уверена, что опоздаете. Какое приятное исключение. Даже раньше обещанного.
Между тем Лизка уже в колготках и кофточке. Через полчаса точно была бы в сапожках. С книжкой в руках на маленьком стульчике в прихожей.
– Вас подбросить?
– Нет, спасибо, тут же дворами два шага, да и в магазин надо зайти.
Тем лучше.
– До свидания. Спасибо, что посидели.
Поземка перебегает улицу Марковцева на красный свет. Белые суслики за белыми мышами. Полки. Орда.
Домой не хочется. Совсем.
Лиза, слушай, а давай поедем в Сосновый бор. Посмотрим белок.
— Они, наверное, уже все в домиках, – говорит ребенок. Отражается в зеркальце.
– А вот мы поедем и посмотрим.
Как можно дальше. Как можно дальше.
На часах без двадцати семь. Лева представляет себе кабинет Лапина. Буква Т стола и О двери. Как игра “виселица”. Угадай пропавшую букву.
Бреславская, Чертков, Данилов, Гусев… Тоже мне проблема.
Чайковский настигает у въезда на заправку. За деревней Красной. Наушник вытащил, а вот прибор не обесточил. Сам виноват.
– Лев Петрович, – голос Лапина необычайно ласков, – ну и что это за детская выходка? Какую-то бумажку накатал, хорошенькое поздравление. Несерьезно. Рабочий разговор. Обмен мнениями. Надо привыкать. За вами же коллектив, целое направление. Ай-ай-ай. Я тут переговорил с нашим новым коммерческим, Олегом Анатольевичем. Посоветовались. Резервы есть, думаю, сможем скорректировать ваш план развития. А то действительно, все Гусеву или Данилову. Загордятся, особенно Алексей Витальевич. В общем, давайте, завтра ровно в десять жду. Готовьте предложения. Договорились?
«Вот же козел, хитрая бестия! – думает Лева. – Действительно два фокуса. С колесами и без. Чертяка».
– Договорились. Завтра в десять.
– Ну и молодцом.
– Вас с днем рождения, – говорит Васильев в уже оглохший, отбившийся пластик. И сам себе изумляется. И краснеет от стыда. А потом поднимает глаза и видит в зеркальце – ничего. Никто ничего не заметил. Обошлось. Как всегда. Ребенок дышит. Лизка спит. Он, Лева, тормознул. Остановился на повороте. Не вышло. Застрял. До следующего раза. А она едет. Летит к веселым белкам в расписных домиках. По небу. На облаке. И ничего ей не мешает.
Елизавета Львовна.
Васильева.
ТЕПЛО
Крестики и нолики.
Прутики кустов и мелкие полыньи. Полупрозрачность теплого воздуха над ними.
– Папа, а кто в реке курит?
– Русалки, наверное, – говорит Лева.
– Нет, русалки хорошие, – не хочет соглашаться Лизка, – про них мультфильм есть.
– Тогда водяной.
«Про него тоже мультфильм есть», – вспоминает Лева. Но ребенок молчит. Значит, еще пока не видел. Верит на слово.
А оно у Левы надежное. Когда-то дал сам себе. Пообещал не курить. И все. Уже шесть лет хороший. Золотой.
На середине реки, за заснеженным островом, рыбаки. Черные точки. Птичий помет. Про них точно мультфильма нет. Только про серого с хвостом.
– Папа, а почему мама звонила медленно-медленно?
Лева останавливается. Полозья санок перестают скрипеть.
– Это как медленно-медленно?
– Она ведь в Новосибирске?
– Конечно.
– Когда мама звонит из Новосибирска, то всегда бегом-бегом, а сегодня шагом. Медленно-медленно. Почему?
«Оказывается, ребенок различает город и межгород. Надо же!» – думает Лева.
– Смотри, – говорит он, – птица опять улетела!
Скульптура называется «Река-труженица». Кажется, так. Возлежит. Ковано-сварной каркас на высоком камне. В том месте, где набережная переламывается. Ухает вниз к воде и ивам. В Левином детстве это место звалось извозом. Только девка еще не протягивала руку к зениту. И медную птаху никто не отрывал от ее железной ладони. Удивительное постоянство.
– Правда. – Лизка привстает с санок. – У нее там птенчики, наверное.
– Где? – изумляется Левка.
– Ну там. – Дочь взмахивает рукавицей. – Там, куда она летает. На небушке.
Последний мартовский снег, как драгметалл. Отражает свет и луны, и солнца. Слепит. Скольжения не будет никакого, но, может быть, и к лучшему. Настоящая скорость пугает Лизку.
Крестики превращаются в кресты. А нолики – в нули. Устье Искитимки – цепь перекатов. Вода сверкает внизу. В авоське стволов и веток. Журчит, впадая в Томь. Круглый год. Кто и где льет в нее кипяток? Какие эльфы и гномики?
– Папа, а почему никто сегодня не пришел? Даже собачки не гуляют.
Лева смотрит вверх. Туда, где тополя, дома и нимфа – мать полей. На белой девственной глади – три параллельных линии. След – «аргомака», санок с рулем. И больше ничего. Первопроходцы.
– А все уже настроились на оттепель. Переоделись. Только мы с тобой морозов не боимся.
– Собачки не переодеваются, – подумав, говорит Лизка. – Они всегда в шубке. Ты бы хотел стать собачкой? Понарошку?
День вопросов и ответов. У самого Левы был только один. Да и то позавчера, в четверг.
– Разве в субботу хоронят? – спросил он у Светки.
– Теперь делают все, – ответила жена и заплакала. Узнала от матери, как умирала тетя Калерия. Она просто сказала: “Скоро весна”. Сказала и закрыла глаза.
Маленькая и очень терпеливая женщина, Калерия Гавриловна. Думала, еще чуть-чуть перенеможется – и будет свет. Но зима оказалась выносливее. Теперь вот черная студеная земля лежит на боковой аллейке Южного кладбища. Как раз, наверное, сейчас посыпалась. На красную крышку. Падает.
А Лева уже второй день с Лизкой. Ведь мама на курсах в Новосибирске. И вернется только завтра.
– Ну что? Катаемся? Кто первый забежит на горку?
– Лиза! Лиза!
Ага, сейчас истопчем снежный покров. Манную кашу без примеси варенья. Как всегда. Ложкой истычем, а есть не станем. Дети.
Смешного колобка в синем комбинезоне хватает ровно на полгоры. Возле пары старых карагачей она останавливается. И ждет сани. Экипаж.
Ладно, карета подана.
Закладывать виражи, заворачивать у последнего столбика чугунной ограды и съезжать к самой воде Лизка не очень любит. Ведь неизвестно, кто там прячется. Кто живет под ветками и наледью. Но после трех проходов по прямой, строго вперед, Лева уговаривает дочку скатиться. По белому, еще не тронутому. К живому перекату, незамерзающей воде.
Техника старинная, пионерская. Работает левая нога, пятка. Ныряет, зарывается. В лицо летят снежинки, а в ухо – ветер. Но получилось. Вписались. И санки скатываются. Только рулем довернуть немного. Летят вдоль берега. По кромке.
– Ну как? Здорово?
– Папа, – вместо ответа Лизка встает и быстро прячется за Левину спину, – там бабушка с палочкой. И собачка.
Впереди, метрах в тридцати от санок зеленое пятно. И рыжая стрелка. Семь ног. Одна деревянная. Местная старушка с клюкой. Из бывших, советских. Живут еще такие в доме наверху. Сталинском, желто-красном. С колоннами и эркерами. Ничего примечательного, тем более пугающего. Всем хочется глянуть на воду. Полюбоваться жизнью. Особенно в конце зимы.
Между тем болонья за спиной Левы деликатно шуршит.
– Папа, а можно мне залезть на коника?
Это значит — сесть на шею. Ножки свесить. Высоко подняться над землей. Много выше ушастого коккер-спаниеля. Симпатичная мордашка. И не из дешевых.
– Давай! – говорит Лева. Два раза Лизке повторять не надо. Есть.
Лева встает. Собака воюет с воробьем. Обыкновенным, вкусным. Не латунным. С ветки на ветку прыгает. А собака с кочки на кочку. Мимо летит. Не останавливается. Зато бабка любопытна. Живые серые глаза и лисья шапка.
– Здравствуйте. – Лева кивает головой и Лизкой. Ходока проще пропустить. Тропка узкая, и тащиться по колено в снегу не хочется. По щиколотку лучше. Гуськом, один за другим.
– Здравствуйте, – отвечает бабка и смотрит на Васильева. Долго и внимательно. Фотографирует. Без вспышки. А потом показывает остренькие вставные зубки.
– А ведь я вас знаю, молодой человек. Вы зять Калерии Гавриловны Росляковой? Правильно?
Левка не знает, кем он приходился покойной сестре своей тещи. Зять? Ну, пусть зять. Звучит получше деверя и шурина.
– Да. Именно так.
– То-то я смотрю на вас. Думаю, видела. Видела тогда в онкологии Калерию с каким-то молодым человеком. Мы с ней вместе работали. В Энергоснабе. Очень плохо она тогда выглядела. Очень плохо. Прямо никакая. Оклемалась? Нет?
«Ах, ты, старая, гнусная грымза! – думает Лева. – Вылезла погулять. По лестнице спустилась от площади Пушкина. Приковыляла. Ни раньше, ни позже. И ведь, действительно, могла видеть. Возил. И не один раз. Возил Калерию Гавриловну на химию. Было. Пока Светка сама не сдала на права».
– А у меня сынок — зав. отделеньем в онкологии. На капельницы к нему ходила, – не умолкает бабка, лопочет. – А Калерия у него-то и наблюдалась. Только, сказал, чудо поможет вашей подруге. Только чудо. Господи Исусе».
А рожа – такое солнышко. Лучики – морщинки. И губы накрашены. Слюна розовая и, кончики клыков. Словно сама воробья съела. Живьем. Только сейчас заметил. Плохой ты, Лева, физиономист. И вообще не наблюдателен. Учись у ребенка. Учись, пока не поздно.
– А вот чудо и случилось! – бухает Лева Васильев, говорит решительно и вдохновенно. – Произошло. Оно самое. Все нормально. Обливания помогли. Рассосалось. Вчера как раз уехала к подруге в Германию. На полгода.
– К Заре Михайловне? – темнеет бабка. Зеленеет. Под стать пальтишку становится. Драпу в рубчик. – Да вроде бы никогда особенно и не была близка с Вайнштоками? Ну надо же!
Лева разводит руками. Вернее, одной. Второй крепко держит Лизку за коленку. Уж извините.
– Чапа! – кричит бабка. – Чапа, немедленно вернись! В реку упадешь, глупая ты псина!
Палка орудует, как шило. Дырокол. Ходко пошла старушка. Обиженно сдавать страницу берега в архив.
– Чапа!
Лева с Лизкой на плечах тоже выходит на запорошенную тропинку. Санки сзади. Широкими полозьями зализывают дыры в снегу. Большие и маленькие.
Медленно, не торопясь. Пусть все исчезнет. И снова воздух станет прозрачным. Без цветных примесей. На все четыре стороны света.
А мартовское солнце старается вовсю. Желтые блики играют в мелкой воде Искитимки. Бесполезные золотые рыбки.
«Вот так и попрощался с Калерией, – думает Лева. – Вместе со всеми. Получилось. Само собою. Действительно, Господи, прости».
– Папа. – Лизка пригибает голову и шепчет прямо в ухо. – Папа, а почему ты обманул чужую бабушку?
– Разве обманул?
– Да. Баба Лера ведь никуда не уехала. Она же дома. Мы же ее не провожали. Не отвозили в аэропорт. И на вокзал не отвозили.
Лева молчит. Чужую бабушку – это цветочки. А вот собственную дочь – уже целое искусство. Но выбора нет.
– Знаешь, малыш, – говорит Левка, – это не обман. Это сказка. Ты думаешь, только детям рассказывают волшебные истории? Нет. Бабушкам и дедушкам тоже.
– Но они же не верят. Ни в Железного дровосека, ни в Буратино.
– Вот поэтому им и рассказывают сказки друг про друга.
За спиной тишина. Ребенок задумался. Лева чувствует холодок. Вокруг своей собственной шеи. Циркуляцию воздуха, а не крови.
Угловой дом на вершине крутого склона смотрит на Васильева всеми своими черными окнами. Можно подумать, тоже осуждает. Заодно с парой, что телепают там. Все еще тащатся вверх по извозу. Все меньше делаются и меньше. Но совсем исчезнуть не торопятся. Не спешат.
Вообще остановились. Мальчишки помешали старушке. Точно! Какой-то там воспитательный момент. У чугуна и камня, возле “Реки-труженицы”.
– А давай не на мне поедешь, а на санках, – предлагает Лева. Поднимает двумя руками дочь и ставит на снег.
Лизка садится на сиденье, как Емеля. К Искитимке передом, а к рулю задом. Лева бы охотно присоединился. Но кто-то должен бдить. Всегда. Смотреть в оба.
А на вершине, на изломе Притомской набережной, в воздухе палка. Старушка из Энергоснаба лютует. Мать эскулапа, убийцы Калерии Гавриловны. Кого-то и она хочет достать. Лично, сама. Бабанька в зеленом, луговом пальто.
Одного хорошо видно. Стоит у ограды в черной куртке. Ногу задрал, положил на железные перила. Прыгун, гимнаст. Брумель и Андрианов. В полной готовности. А второй мелькает. Красная куртка. То появится из-за плеч рукотворной русалки, то исчезнет. Что-то еще отламывают. Определенно. Два малолетних хулигана. Попались, акробаты.
Клюка трясется. Собака и человек – то в унисон, то в разнобой. Но слов не слышно. Зато видно. Старуха резко подалась вперед. Палка проткнула воздух. Бесенок в красной куртке спрыгнул с камня, слетел, сорвался — и по снегу, по крутому склону, снарядом, бомбочкой – к реке. Его товарищ в черном сигает следом. Через ограду перемахивает – и в том же направлении, но только колбасой.
Кто победил, не ясно.
– Я вас достану… негодяи! – уже доносятся отдельные слова. И подозрение оправдывается. Десять очков у хулиганов. Что-то там красное прилипло. Светится. Осталось на теле “Реки-труженицы”. Еще пара шагов вверх, в гору — и Лева оборачивается.
– Лиза, смотри, твоя птичка-невеличка прислала Речке-Весне шапочку с небес. Как в этом… как в мультфильме…
Лизка бросает взгляд через плечо. Разворачивается всем телом, встает и все равно не верит своим глазам.
Правда, старая лыжная шапка. На ковано-сварном металле головы. Олени и стрижи. Узорчатая. Чудесная, с игольчатым помпоном. Шариком на ниточке.
– Ой, – говорит Лизка, – как у гномика! Только этих нет…
Она показывает руками.
– Да, – понимает Лева, – полей. Но их и не должно быть. Это же шапочка эльфов, а не гномов.
– Каких эльфов?
– Ну эльфов… сказочных, волшебных… которые воду в Искитимке зимой греют.
– Какое безобразие! Нет, вы видели? – Старуха ждет сочувствия, а может быть, и помощи.
– Простите, мы очень торопимся, – отвечает Лева. – Извините.
И мимо. Не останавливаясь. Под ветки рябин Притомской набережной.
– Молодой человек, имейте совесть! – доносится из-за спины, – Остановитесь. Одна минута же. Снимите это безобразие. Мне не достать.
Под ногами бесконечная белая лента широкой дорожки. Справа черная – невысокой ограды. Высоко и хорошо. Вся река видна и даже рыбаки за белым языком острова. Словно ветер раскидал мерзлую ягоду. И некому склевать. Счастье.
– Эта бабушка с палочкой, – говорит Лизка, когда замолкает вдали голос и лай глохнет, – она очень плохая. Очень.
Лева останавливается и оборачивается.
– Папа, – продолжает ребенок и встает на сиденье, – а давай посмотрим на реку. Может быть, мы увидим этих эльфов, которые шапку принесли. Или гномиков. Может быть, они еще не убежали обратно. К своим печкам. Это же они дымки пускают? Да?
— Конечно, конечно. Давай, – легко соглашается Лева. – Посмотрим.
Он берет дочку на руки, поднимает и подходит к самой ограде.
Теплый воздух над ближними полыньями, словно тончайший шелк. Радужные нити. Одежда невидимых кочегаров. Кузнецов и косарей. Они славные. Не курят и не дергают девчонок за косички.
Лизка молчит. И Лева молчит. Очень красиво.
– Папа, – неожиданно говорит ребенок, — папа, ты не сказал, почему мама звонила медленно-медленно.
– Не сказал? – переспрашивает Лева.
– Не сказал. – Лизка поворачивает свою головку и смотрит ему прямо в глаза.
– Потому, что думает о нас с тобой. Просто думает о нас с тобой — и все.
На лице ребенка появляется удивительное выражение. Оно светится. Оно греет. Внезапно Лизка обхватывает Левину голову руками. В одно мгновение. Как мяч. Притягивает к себе. Прижимает и целует. В нос, в щеки, в губы. Горячо.
Дурацкий ком подкатывает к горлу Васильева.
– Скоро наступит весна, – говорит он. – Очень скоро. И в этих полыньях будут плавать уточки. Большие и маленькие. И мы их обязательно придем смотреть. Обязательно.
– Да, – отвечает Лизка, – да, очень скоро.
На белом снегу берега и реки тени. Бесконечная полоска крестиков ограды. И над ними два шарика. Два нолика. Две головы-головушки.
Папа и дочь.