Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2004
Может ли писатель работать для рынка? Разумеется, может и обязан — в смысле, вынужден, ибо деваться ему больше некуда: никаким иным способом ему не удастся доставить свое сочинение его потенциальному ценителю (если даже тот возьмет книгу в библиотеке, все равно она должна быть до этого куплена отделом комплектации, или как он там называется). Рынок — средство связи между писателем, творцом грезы, и читателем, ее адресатом. То есть человеком, готовым и способным грезить вместе с творцом.
Грезы — это не пустяк, способность грезить — воспринимать плоды своей фантазии как некую высшую реальность — главным образом и отличает человека от животного: религиозные, философские, этические, эстетические системы суть не что иное как системы коллективных наследуемых грез; грезы — и лишь они — объединяют, воодушевляют, утешают, с утратой способности грезить миром овладевает скука, тоска; упадок коллективных грез — главная причина наркомании, самоубийств, немотивированной преступности и т.д., и т.д., и т.д. Поэтому истинный писатель — человек, для которого его грезы важнее всего на свете, — являет собой человека в наиболее чистом виде, и вид этот — человек фантазирующий, а вовсе не человек экономический или человек политический (впрочем, коллективные фантомы и в политике, и даже в экономике являются едва ли не главной движущей силой). И занимается писатель тоже едва ли не самым важным в мире делом — производством грез.
Но является ли греза товаром? Можно ли сделаться собственником грезы? Не книги, а именно грезы? Прометей, Дон Кихот, Ноздрев, Печорин — кому они принадлежат? Ясно кому — всему миру во всех его будущих поколениях. Или уж как минимум тому народу, на языке которого они впервые обрели жизнь. Литература — такое же коллективное достояние, как стрелка Васильевского острова, Байкал или Эрмитаж: покупая билет туда, ни в коей мере не становишься его собственником, а только получаешь возможность приобщиться к его, извините за высокопарность, сокровищам — если обладаешь достаточной одаренностью и подготовкой. А если не обладаешь, вынесешь в худшем случае чувство скуки или даже раздражения, а в лучшем — чувство приобщения к чему-то высокому и бессмертному, которое, увы, не захотело поговорить с тобой. Впрочем, даже и это чувство чрезвычайно украшает и облагораживает человеческую жизнь.
Дон Кихот, Печорин — зачем забираться так высоко, возможно, спросите вы, и я с готовностью отвечу: только высшие образцы литературы и позволяют понять, что она такое. А средние, так сказать, образцы — еще большой вопрос, относятся ли они к литературе или всего лишь похожи на нее тем, что их, снова извините за выражение, создатели пользуются такими же буквами, что и гении. Однако лишь гении позволяют разглядеть, что литературное произведение является потенциально всеобщим и потенциально бессмертным.
Разумеется, в реальности до этого уровня поднимаются лишь единицы из тысяч и тысяч. Но только эти единицы и имеют значение. И писателя, если он истинный писатель, почитающий свои грезы чем-то необыкновенно важным, воодушевляют именно они: именно гении демонстрируют ему, что и его грезы, в принципе, способны чаровать умы незнакомых ему людей, принадлежащих, быть может, даже к иным поколениям. Конечно, писатель, если только он не параноик, обычно понимает, что бессмертие Эсхила, Сервантеса или Кафки ему не суждено, — но ведь есть помимо этого и более скромное бессмертие Ремизова или Олеши, которые чаруют лишь тех, кто настроен с ними на некую общую волну. Выражаясь проще, возможно бессмертие (или, еще проще, — длительная воспроизводимость) и внутри какой-то узкой социальной группы, только бы она была в состоянии осуществлять культурную преемственность. И если для писателя существует что-то более важное, чем долговечность его грез, если он готов отказаться от них ради служения даже такому божеству, как Рынок, — значит он не писатель, а что-то другое.
Поставщик определенных услуг. Вполне почтенных, я не иронизирую: люди, утомленные прозой жизни, имеют полное право обрести минутный рай в прозе художественной, заказанной ими по собственному размеру. Однако заказать Дон Кихота не додумался бы никто — сомнительно даже, ведал ли, что творит, сам Сервантес, а уж публика тем более может заказать лишь то, что уже знает. Основной принцип рынка — диктат потребителя — в искусстве приводит к самым печальным результатам, ибо он требует, чтобы незаурядное повиновалось заурядному.
И тот писатель, кто действительно писатель, кто воистину дорожит своими грезами и хоть в редкие минуты примеривается для них хотя бы к самому узенькому бессмертьицу, тот, позволяя рынку диктовать себе, уподобляется дикарю, обменивающему золото на бутылочные осколки.
Да, именно так: если ты хоть чего-то стоишь с точки зрения вечности, тебе нельзя заставлять себя служить рынку — заведомо продешевишь. Хотя соблазн, конечно, силен — кто свободен от жадности (да просто от желания не думать о деньгах), от зависти, от тщеславия! — но то, что чувства эти мелкие и недостойные, известно каждому. А вот то, что служить рынку как раз и означает служить этим чувствам, понимают уже не все.
Нельзя заставлять себя служить рынку, однако можно ли заставлять рынок служить себе? Использовать рынок в качестве слуги, в качестве средства доставки наших грез к тем, кто готов грезить с нами вместе, к тем, чья любовь только и может продлить жизнь нашим грезам, — почему бы не воспользоваться и таким слугой, если других сегодня нет? Но для этого и потенциальный читатель должен каким-то образом узнать о своем потенциально любимом писателе, писатель как-то должен просигнализировать ему о своем существовании. Для этого годятся и газетные интервью, и радио, и телеви… Впрочем, от “телеви” мы в Петербурге практически отрезаны.
При этом желательно, чтобы писатель выглядел интересным человеком, чтобы читателю сделалось любопытно: а что же там такого сумела намарать эта занятая личность? Но — в борьбе за внимание нужно быть до крайности осторожным, ибо самый надежный и соблазнительный способ — экстравагантные выходки, скандалы: надо не забыть, что, привлекая одних, будешь наверняка отталкивать других, как раз наиболее ценных, если ты и в самом деле хочешь высказать что-то важное для тебя. Иными словами, маска писателю еще более необходима, чем всякому человеку, причем она должна гармонировать с его сочинениями, усиливать, а не ослаблять их воздействие. Привлекать своей маской чуждых и отталкивать близких означает изливать семя своего потенциального бессмертия не в любимое лоно, а в сточную канаву. Пробудить интерес читателей к тому, что сам в себе презираешь, радость более чем сомнительная.
Но этого мало. И польза от их любви более чем сомнительная. Пытаясь расширить свое художественное воздействие за его естественные пределы, приобрести не сможешь ничего, а потеряешь почти наверняка. Суетность в искусстве прежде всего нецелесообразна: можно ненароком добиться славы для кого-то другого, кто по нелепому совпадению носит твое имя.