Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2004
Легендарный журналист Анатолий Аграновский всегда ценил острый взгляд, блестящую память и чувство юмора своей жены Галины – в ее пересказах самый заурядный фильм и неприметная история превращались в увлекательное событие, которое обидно пропустить. Ее недавно вышедшие в издательстве «Радуга» мемуары «Пристрастность» об Арсении Тарковском, Александре Галиче, Ярославе Смелякове, Борисе Слуцком содержат интереснейший материал для исследователей нашей словесности. Публикуемые ниже зарисовки быта писателей помогают лучше представить литературную и общественную жизнь 60-70-х годов. Как писал Герцен, «чтобы написать свои воспоминания… вполне достаточно быть просто человеком, у которого есть что рассказать и который может и хочет это сделать». Тем более если этот человек талантлив.
Едем из Голицына с Андреем Тарковским. В электричке холодно. Андрей в курточке на «рыбьем меху», замерз до синевы. На голове белый беретик, говорит: «Это Маринин, сестры». Я очень хвалю его фильм (курсовую работу) «Убийца» по Хемингуэю. Он говорит: «Жалко, что вы не моя женщина. Мне нужна рядом такая. Чтобы хвалила всегда, восхищалась. А вы хвалите своего мужа?» «Нет, – говорю, – ему нужен спор, возражения, критика…» Андрей очень похож на отца выражением глаз, мимикой…
В ту же зиму был он у нас дома, по поручению Арсения, чтобы забрать пачку бумаги, которую, строго по лимиту, выдавали писателям в Литфонде. Я ездила за бумагой для Толи и попросила для Тарковского – по его просьбе. Кладовщик не давал, говорил, что нужны членский билет Арсения и его личная подпись в получении. На мои увещевания, что поэт постоянно живет в Голицыне, инвалид, участник войны, без ноги, – НЕТ! Ходила кланяться к директору Литфонда – разрешил «в виде исключения». (Из дневника Елены Сергеевны Булгаковой: «…Зашла к зам. директора Литфонда, сказала, что в магазине Литфонда отказались дать писчую бумагу Булгакову – «он уже и так получил больше нормы», а норма, оказывается, четыре килограмма бумаги в год. На чем же теперь писать?») Запись эта сделана 1 ноября 1938 года. Я ездила за бумагой пятнадцать лет спустя, в 1953 году. Это ли не «стабильность» в стране!.. Наставляла Андрея не потерять пачку, не забыть в транспорте – это дефицит. Андрей сказал, что, во-первых, никогда ничего не забывает, а во-вторых – это же для отца. Похвалил нашу маленькую десятиметровую комнатку, суп с лапшой, которым я его накормила. А спящий полугодовалый Алеша, наш первенец, привел его в восторг и умиление: «Какой красивенький у вас сынок, какой румяный!» «Не румяный, – говорю, – а жар у него, температура. Врач был, выписал рецепт, надо в аптеку, а оставить Алешу не с кем. Придется ждать Толю из редакции». «Давайте рецепт, я мигом!» Принес лекарство, постоял над кроваткой Алеши и сказал: «Вот такого мальчика я хотел бы родить, если Бог пошлет…» В свое время Бог пошлет ему и его жене Ирме сына. Назовут мальчика Арсением. В честь деда, Арсения Александровича Тарковского. Вырастет мальчик и станет Арсением Андреевичем, доктором, хирургом. И в городе Афины познакомится с микрохирургом Антоном Анатольевичем Аграновским. Станут они друзьями… Связь времен не всегда распадается!
Режиссера Якова Сегеля сбила машина военного ведомства. Необходимы были длительное лечение, операция, заграничные дорогие лекарства. Расходы должно было взять на себя частично военное ведомство. На киностудии им. Горького, где работал тогда Сегель, собрались: со стороны потерпевшего – юрист студии и актриса Алёшникова, жена Сегеля, а с противной стороны – военный юрист. Все издержки по лечению полковник юстиции опротестовывал яростно. Довод один: министерство бедное, денег нет! На очередное «денег нет» молчавшая до сих пор Алёшникова мрачно сказала: «Продайте танк!».
«Чернобурку не продам!» – категорически заявила жена литератора Н., заболевшего туберкулезом. Усиленное питание, лекарства в том, 1946 году только из-под полы. Собрали деньги по подписному листу у писателей. Выздоровел. Умер недавно.
Драматург Иосиф Прут, остроумный рассказчик, выдумщик. За столом «травит» байки про то, как Колчака ловил, как с Махно дружил, а потом поссорился: «Нестор у меня бабу увел…» Все это с подробностями, деталями. Публика слушает благодарно – мастерски рассказывает, подробностям нельзя не верить, а проверить невозможно – по возрасту Прут старше многих вдвое. На одной истории Прут «прокололся», рассказывая, как у него был страстный роман с радисткой. По ходу рассказа Борис Ласкин недоверчиво хмыкает.
«Что ты хмыкаешь, не веришь – не слушай!»
«То, что у тебя был роман, верю. Я не верю, что она была радистка».
«Почему?»
«Когда у тебя мог быть роман – радио еще не изобрели!»
«Дурак, испортил песню…» – обиделся Прут.
Александр Галич с женой Ангелиной впервые едет за границу – в Болгарию, на премьеру своей пьесы. На границе пограничный контроль проверяет паспорта. Офицер внимательно изучает паспорт Ангелины Николаевны и говорит: «Вы, гражданка, хорошо сохранились…» «Спасибо за комплимент, а что не так с моим паспортом?» «У вас дата рождения указана: тысяча восемьсот двенадцатый год. Как вы это объясните?». Саша, понимая, что ни в какую Болгарию они не попадут, говорит: «Товарищ лейтенант, вы наверняка видели знаменитую картину «Совещание в Филях». Помните девочку на печке? Так вот, художник писал ее с моей жены». Офицер рассмеялся и поставил в паспорте Ангелины штамп со словами: «В следующий раз внимательно проверяйте оформление паспортов». «Следующий раз» будет через много лет, когда Галичей высылали из страны. С паспортами будет все в порядке!..
Александр Аркадьевич Галич пользовался у женщин большим успехом. И не без оснований: хорош собой, щеголь, безукоризненно одет, окутан ароматом хорошего одеколона. Блестящий рассказчик, певец, известный драматург. Как уберечь мужа от соблазна? Жена Саши, очаровательная Ангелина Николаевна, в быту – Нюша, никаких сцен мужу не устраивала. Пользовалась не совсем честным, но верным приемом: только Саша разомлеет от комплиментов и томных взглядов чаровницы, Ангелина Николаевна напоминает мужу о необходимости принять лекарство: «Сашенька, пора, а то опять будет несварение… Вы знаете, – обращаясь к даме, – Александр Аркадьевич страдает желудком хронически, это такая беда…» Только было вспыхнувшее «светлое, большое чувство» гаснет, не успев разгореться…
Галич в окружении щебечущих претенденток на его внимание отправляется из Малеевки в дом отдыха ВТО. Нюша, выбрав из них самую опасную, просит ее последить за Сашей: «Я на вас очень надеюсь, вот это лекарство надо давать каждые полчаса. Это важно, это предупредит сердечный приступ. Заранее вам благодарна. Сашенька такой легкомысленный, не заботится о своем здоровье…» А что же Сашенька? А ничего. Ни разу не слышала, чтобы он устроил жене сцену. «Нюша много раз удерживала меня от всяких глупостей», – смеясь, говорил он.
В Малеевке, в Доме творчества, шумно ведет себя мальчик, сынишка медсестры. Мать его урезонивает: «Не шуми, здесь работают писатели». «Какие писатели, писатели давно все умерли! Мы в школе про это проходили». Сидящий в холле Галич резюмирует: «Устами младенца… Он прав, конечно, все умерли, а новые еще не родились…»
Саша нежно относился к детям, и к нашим сыновьям в частности. На старой театральной программке своей пьесы «Много ли человеку надо?» в театре Вахтангова он написал: «Дорогим моим, любимым друзьям Галочке, Толечке, Алеше и Антоше – в день премьеры нежно и с любовью. Галич. 13 июня 1959.» «Дорогим, любимым друзьям» в том году было: Алеше шесть лет, Антоше три года.
В деревне под Рузой жили мои родители. Там наши дети проводили лето. У Алеши на огороде было заветное место – осиное гнездо, за которым он вел «научное наблюдение». Антошка в отсутствие брата привел деревенских приятелей на экскурсию. Экскурсанты разорили гнездо. Горе Алеши было безмерно, сквозь слезы он только и повторял: «Как ты мог?! Ты же мой брат, мой брат!..» Галич, выслушав эту историю, грустно покачал головой: «Все повторяется. Ведь, в сущности, Алеша восклицал: «И ты, Брут!»
В ЦДЛ премьера фильма «Дама с собачкой». В очереди в гардероб перед нами Тихон Сёмушкин с женой. Супруга его, наряженная по случаю премьеры в длинное бархатное платье, громко говорит мужу: «Тиша, как только я увидела Баталова и Савину, сразу поняла – между ними будет любовь! И вообще – от фильма остался приятный осадок…» Она же в Малеевке рассказывает о поездке с Тишей в Париж: «Все говорили: Париж, Париж! Я ожидала большего».
Малеевка. Выходят из столовой после ужина Виль Липатов, Ирина Мазурук и их дочери. Рядом со мной стоит пожилая женщина, жена литератора из Томска. Они наши соседи по столу. Мало кого они знают из живущих в Доме творчества и потому часто спрашивают: «Это кто?.. А этот?.. Эта?..» Вот и об этой семье спросила меня соседка. Я объясняю: «Это Виль Липатов, темноволосая девочка – его дочка. Это его жена, Ирина Мазурук, светловолосая девочка – ее дочка, ее и Олега Ефремова, который был ее мужем раньше». «А мне сказали, что она дочь Вадима Кожевникова…» «Нет, она падчерица Кожевникова, ее мать вышла за него замуж, а до этого она была замужем за летчиком Мазуруком…» «Кто, дочка? Я что-то не понимаю, начните сначала». «Значит, так, был летчик Мазурук…» Моя собеседница, оставшись после ареста мужа беременной, верно ждавшая мужа (дочку, родившуюся после ареста, он увидел уже двадцатилетней), была не в состоянии понять этот сложный семейный пасьянс. Не осуждала, а просто не понимала… А у нас вошло в правило: рассказывая о запутанных семейных историях, начинать: «Был летчик Мазурук…» Жена Вадима Кожевникова, обладательница пышного бюста, говорила: «На этой груди Вадик написал свои лучшие романы…»
Александра Яковлевна Бруштейн перепутала мероприятие в Центральном доме литераторов. Плохо слышавшая, села в первом ряду и поняла, что попала не туда, – шло обсуждение нового романа Вадима Кожевникова. Встала, чтобы уйти, а ведущий решил, что она хочет выступить, и предоставил ей слово. Александра Яковлевна не смогла отказать себе в удовольствии сказать, что она думает о творчестве Кожевникова. «Я родилась и провела детство во Львове. Во Львове было много костелов и лошадей. Мы, дети, играли на булыжной мостовой и лепили из навоза костел. Мимо шел ксендз и укорил нас: «Разве можно из навоза строить костел, эдак вы и ксендза захотите вылепить». Мы ответили, что, если хватит навоза, вылепим и ксендза. Вот что мне напоминают романы Кожевникова: сколько будет говна, столько и романов напишет…»
В Малеевке юбилей Веры Михайловны Инбер. Приглашены Анчаров и Аграновский, с гитарами и женами. Толя спел Ахматову: «Чугунная ограда, сосновая кровать…» и Цветаеву: «Тоска по родине давно разоблаченная морока…» Вера Михайловна: «Никак не думала, что Цветаеву можно положить на музыку!» Анчаров спел эмигрантскую: «Быстро, быстро, донельзя, дни бегут, как часы… будут рельсы двоиться, трое суток подряд, трое суток подряд…» Инбер: «Помилуйте, какие «трое суток»? «Много суток» – это правильно». Анчаров вежливо, но настойчиво: «Нет, Вера Михайловна, именно «трое суток». Это старая эмигрантская песня, я давно ее пою…» «Я бы не стала оспаривать ваш вариант, но эти стихи написала я!»
Тарковские сняли нам на лето комнату с террасой в Голицыне, где сами жили постоянно. Обеды брали в Доме творчества, что было для меня большим подспорьем – на руках новорожденный Антоша и еще державшийся за мою юбку трехлетний Алеша. Иду с судками, детьми и коляской за обедом. Перед террасой, где столовались писатели, в ожидании обеда стоит компания. Тарковские, Виктор Ардов, Наташа Ильина и Анна Андреевна Ахматова. Ардов: «Приветствуем святое семейство. Это Галя Аграновская с чадами. С Анной Андреевной Галя, небось, не знакома, вот и случай познакомиться». Я говорю: «Нас давно в Ленинграде познакомил Павел Шубин». Ахматова взглянула на меня мельком и сказала: «Возможно…» Проклиная свою дурость, подумала: «С чего ты взяла, что ОНА должна тебя помнить!»
Ужинаем в ресторане ЦДЛ. Входит поэтесса Надежда Белянович. Женщина без комплексов – необъятное тело облачено в красное платье, на груди зеленые бусы, на голове голубой тюрбан. Михаил Аркадьевич Светлов, сидящий с нами за столом, произносит: «Широкоформатный цветной фильм». Я рассказываю со смехом, как отдыхала с Надей в Гаграх и жила с ней неделю в одной комнате, как она приблизительно надевала лифчик, не попадая ни разу на одно и то же место, как тело ее состояло из одинаковых колбасок, как она губы красила тоже приблизительно, не глядясь в зеркало. И как она называла себя: «Я дикий камышовый кот». И еще что-то смешное говорила о ней… Михаил Аркадьевич не перебивал меня, а когда я наконец умолкла, сказал: «Стихи Надя пишет хорошие». Я готова была откусить себе язык…
Были в гостях у Светловых в Камергерском. Шумное застолье, народу много. Тамара Макарова долго и неинтересно излагала свое видение будущего фильма Герасимова. Тот ее несколько раз останавливал: «Остановись, это никому не интересно…» Остановиться она не могла. Тогда Михаил Аркадьевич сказал: «За что я люблю тебя, Тома, за то, что ты жопа. За что я люблю себя – за точность формулировки…»
Вышли покурить в кухню Светлов и Аграновский, вернулись улыбающиеся, довольные – сочинили песню, которую Толя и исполнил тут же к восторгу гостей. Сохранился у меня листок оберточной бумаги, на котором Светлов написал стихи. Вот они:
Все хорошо, все живописно,
Все возбуждает аппетит,
Друг другу люди пишут письма,
Земля без адреса летит.
Пусть будут пряники медовы,
А ты один, а ты ничей.
Живут планеты, словно вдовы,
Среди космических лучей.
Так будьте, граждане, потише,
Остановитесь у ворот,
Вот здесь живет Васильев Гриша,
Потом, состарившись, умрет.
И горя нет, и счастья нету.
Мы потеряли жизни нить.
Сто тысяч звезд и две кометы
Приходят Гришу хоронить.
Муж писательницы Риты Райт-Ковалевой, морской офицер (рассказ с ее слов, в Малеевке), вернулся домой под утро. Лег, не раздеваясь, в постель. На все расспросы твердил одно: «Пить больше нельзя, завязываю!..» Наутро семья проснулась от радостного возгласа моряка: «Можно пить, можно!» В руках у него была газета «Вечерний Ленинград», а в ней заметка, в которой сообщалось, что вчера ночью в городской цирк прибыли слоны. «Представляете, – рассказывает он домашним, – конечно, выпито было порядочно, но не до чертиков же, не до слонов. Иду по Невскому, белая ночь, ни души, и вдруг впереди медленно двигаются серые слоны. Черт бы их побрал, чуть пить не бросил!»
Коктебель. Треп на пляже. В центре, как всегда, Владик Бахнов – доводит нас до колик очередной смешной историей. Подходит мордовский писатель в сатиновых трусах до колен. Постоял, послушал, не улыбнулся ни разу. Дождался паузы и спросил, какое расстояние до Мертвой бухты, он собирается туда сплавать. Бахнов, ни секунды не думая, говорит: «Туда – два километра, обратно – полтора». «Как же это может быть? Не понимаю». «А это такая же загадка, как Бермудский треугольник», – объясняет Бахнов. Обескураженный писатель уходит. У многих спрашивал он об этом феномене, все подтверждали, предупрежденные нами.
В издательстве «Художественная литература» редактором работал Иван Иванович Ш. Природа обидела его, наделив карликовым ростом. Белла Ахмадулина рассказывала, что у нее на даче, оставаясь ночевать, Иван Иванович спал в бельевой корзине.
В издательстве из типографии пришла верстка очередного тома Алексея Толстого. Можно было послать ее автору с курьером, но вызвался отвезти Иван Иванович – очень хотелось познакомиться с классиком. Дверь открыла накрахмаленная горничная. Оставив его в передней, ушла в глубь квартиры доложить: «К вам пришел какой-то мальчик, похоже, из цирка». Вышел классик, вальяжный, в халате, с трубкой в руке. Иван Иванович отрекомендовался. Толстой долго разглядывал гостя и произнес: «Какой-то ты плохой, братец!» Затем пригласил в кабинет, за беседой угощал водкой и закуской. К общему удовольствию, взгляды на литературу вообще и на литераторов в частности сошлись. Провожая гостя, Алексей Николаевич сказал: «А ты не так уж и плох, братец!»
В ресторане ЦДЛ к нам за столик официантка попросила разрешения посадить, по ее выражению, «одного человечка». Мы не возражали. Это был Иван Иванович. «Благодарю, что приютили страждущего…» Заказал водки и закуски. Видно было, что он в подпитии. Официантка сказала: «Иван Иванович, может, только закусочкой обойдетесь?» «Я у вина, как ива у ручья, поит мой корень пенная струя, так Бог решил, о чем-нибудь он думал, и, бросив пить, его подвел бы я!» Обращается к нам: «Чьи стихи?» Толя не знал, а я знала (эти строчки часто за выпивкой цитировали Смеляков, Шубин, Межиров). «Омар Хайям, перевод Тхоржевского». «Вы специалист по персидской поэзии?» – удивился Ив.Ив. «Нисколько, всего лишь в первом браке замужем за русским поэтом…» Ив.Ив. нетвердо поднялся и поцеловал мне руку. Видимо, за знание персидской поэзии…
Кандель, вернувшись из Тбилиси с симпозиума нейрохирургов, рассказывает: все прошло замечательно, доклад сделал, лекции читал, консультировал. Тбилисский профессор спросил у него, сколько он зарабатывает. «Триста пятьдесят рублей. А вы сколько?» «Иногда больше, иногда меньше. День на день не приходится…»
«И тут до меня дошло, что он думает – триста пятьдесят в день! Хотел было объяснить, что это месячный оклад, но не стал ронять «престиж» московского профессора».
Заграничных коллег Кандель никогда не приглашал домой (он жил в маленькой комнате во флигеле института им. Бурденко), ссылаясь на ремонт в «квартире». «Не пижонь, пусть знают, в каких условиях живет нейрохирург с мировым именем», – говорил ему Толя. «У меня комплекс патриотизма – пусть не знают…»
«Пусть ученые спорят…» называлась статья публициста Олега Писаржевского, опубликованная в 1964 году. Первая антилысенковская статья. Пришло письмо из Горок Ленинских от главного зоотехника: «Кто дал вам право, писаке, называть августовскую сессию ВАСХНИЛ началом административного разгрома генетики?! В своей статье вы защищаете реакционное учение Вейсмана и Моргана, которое было разгромлено в 1948 году как ненужное и отвергнутое сельскохозяйственной практикой…» Письмо это до адресата не дошло – Олег Николаевич умер от сердечного приступа на улице. Аграновский стал собирать материал для статьи – в продолжение темы, начатой Писаржевским. Несколько раз ездил в Горки Ленинские, разговаривал с учеными в Москве. Решил встретиться с академиком Лысенко. В назначенный день приехал в Академию. Секретарь просит подождать – у Трофима Денисовича фотосъемка. Дверь в кабинет открыта. Видно и слышно, как маленький, рыжий, с большими ушами фотограф командует академиком: «Акадэмик, станьте под Дарвина… Возьмите в руки вон тот корнеплод, улыбайтесь шире, с выражением… Теперь возьмите сноп пшеницы, держите над головой… Теперь садитесь за стол, подоприте лицо рукой… Акадэмик, смотрите задумчиво…»
– Ты бы видела, как суетился этот «акадэмик»! Покорно принимал все дурацкие позы, в которые его ставил фотограф. Я смотрел, смотрел и подумал: о чем я буду говорить с этим «научным» пигмеем? Повернулся и ушел.
Статью Аграновский написал: «Наука на веру ничего не принимает». В «Известиях» Аджубей отказался ее печатать: «Ты что, с тестем (Хрущевым) хочешь меня поссорить?» Напечатала «Литературная газета».
Собираю деньги на похороны – умер муж нашей лифтерши. Больше дают те, у кого денег мало. Иосиф Дик, потерявший обе руки на войне, просит достать кошелек из пиджака. «Иосиф, тут только одна бумажка, я тебе сдачу дам». «Какая сдача, это же на похороны». Звоню в квартиру Кочетова. Открывает жена, говорит, что они сейчас «не при деньгах», мусолит бумажки рублевые, поколебавшись, добавляет мелочью. Спрашивает: где расписаться? Расписываться не надо, говорю, это же не документ. «Во всем нужен порядок, я хочу расписаться…» Жалею, что не сохранила этот листок, отражающий «духовность» советской литературы. Дома рассказываю Толе, возмущаюсь меркантильностью «классиков». Толя говорит, что меркантильность и богатство связаны: чем больше у человека денег, тем больше в нем крохоборства, жадности. «Я, может, тоже был бы меркантильным, будь у меня много денег…» «Тебе это не грозит».
В Берлине смотрим по телевизору, как ломают Берлинскую стену. Моя подруга и ее дочь с возгласом: «Это же история!» – хотят бежать туда и меня уговаривают. Я страшусь толпы, тесноты. Остался страх после скотских вагонов, набитых людьми: бараков с трехъярусными нарами. Страх от звука немецкой речи╥. Подруга, прожившая уже много лет в «другой» Германии, долго уговаривала меня приехать к ней в Берлин. «Ты должна заставить себя забыть ту Германию, сломать свой страх. Ты увидишь совсем другую страну, других людей…» – так она говорила, не пережившая того, что пережила я… (Рассказ Варлама Шаламова «Поезд»: «…Как будто я видел только многолетний сон и сейчас проснулся. И я испугался, холодный пот выступил на коже. Я испугался страшной силе человека, желанию и умению забывать…») На полпути к стене я повернула обратно. В рассказе Бредбери экспедиция отправляется в прошлое. Им нельзя отступить от тропы, чтобы не раздавить случайно бабочку, не нарушить процесс дальнейшего развития. Может, это подсознательно мной и руководило, когда я повернула обратно. Сойду с тропы – наступлю на бабочку… Не кончится война так, как она кончилась. Не встречусь с Толей, не родятся наши сыновья…
Мой отец из бедной крестьянской семьи. Высокий, статный, красивый. Михаил Михайлович Пришвин говорит: «Федя, не барин ли тут переночевал? Иначе откуда бы такому облику быть». Талант писателя определял так: «Если вижу, что в спину вписывается «квадрат», то и читать его не стану – бездарь!»
Приехали к Толе. Весна поздняя, земля мерзлая, прошлогодний лапник убрать не удалось, вмерз в землю. Положили можжевеловых веток. Машенька украсила ветки головками нарциссов. Вдруг из-под ее ручек выпорхнула бабочка. Не ранняя капустница, а красновато-золотистая большая бабочка. Алеша объясняет Маше: пригрело солнышко, бабочка проснулась и ожила. Покружив над нами, бабочка улетела. Маша: «Может, это дедушкина душа радуется, что мы пришли…»