Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2004
* * *
Трубадура, проснись! Труба зовет,
стадо гудков бежит по квартире.
Полная ночь, без пяти четыре.
Телефон заходится. Снег идет.
Снег идет. Идет с потолка.
Стадо трубит: ду-у! ду-у!
Я сейчас, сейчас, я почти иду.
Я охотно – на все 33 звонка.
В сон иду, на зверя иду.
Снег разлохматился на лету,
тени махровые хлопьев горластых,
как привидения воющих гласных,
тянутся,
тянутся
белыми,
острыми,
долгими мордами сквозь пустоту.
И накрывается стихшее стадо,
в сонном сугробе слипается свет,
словно срастается все, что разъято,
кружится рой безголовых побед,
стертые трубы, медные даты,
неназываемые имена,
зерна гранита, и зерна граната
и беспробудное голое надо,
и тишина, где звонят про меня.
Гранат
начальница смерти матрона теней
супруга подземки царица Аида
за гранью сугроба под негой гранита
зима истекает и что тебе в ней
горит нетерпеньем Москва грановита
взойди к нам богиня
гранатовым соком упит краснозем
размякла набухла зернистая суша
в разрывах проталин скукожилась стужа
ты срок ледяной отмотала живьем
у гостеприимного щедрого мужа
пора б и на волю
на свет отверзая земное нутро
мы ждем тебя здесь в боевом беспорядке
мы зерна граната – ты помнишь касатка?
у выхода в город под буквой метро
Коломенская – где пивная палатка
иди же скорее
полгода полжизни сморожена речь
кончай ночевать – андеграунд стеречь
звереют от солнца худые вороны
во встречных карманах зудят телефоны
а пива-то сколько успело утечь
от первого снега
до явки повинной до страсти зеленой
за телом души твоей не закрепленной
ты нас узнаешь Персефона?
* * *
Здесь, за смутными нежными сопками, где земля
закругляется бережно ржавой пляжной щебенкой,
неназойливо близкий мерещится профиль Кремля,
и вольно на неделю себя ощутить японкой.
Океана смиренней, хлада и жара его,
погружая солнце в залив Золотого Рога,
понимая жизни серое вещество
как длину страны в ее пестроте широкой,
я стою на краю географии, мира, дня,
и Москва не зла, не суетна, не жестока,
это просто город, построенный для меня,
если смотреть на него из Владивостока.
Свет
Каждое утро сосед Еврипид
дома напротив – на набережной
с банкой литровой и снастью налаженной
на парапете чугунном сидит.
Летом сидит и зимою сидит,
лед пробуровит и дальше глядит,
волны грызут краснозёрный гранит,
в лысине голое солнце горит.
– Что там ловить, многославный сосед,
вечною удочкой, пробочкой винною?
– Свет, – отвечает, – рассеянный свет,
рыбицу мелкую, донную, глинную.
– Этих мальков, достомудрый сосед, –
тьма в нашей мутной шибающей тали,
что их ловить третью тысячу лет?
– Чтоб не дремали, чтоб не дремали.
– Но для чего, всевеликий сосед,
ты выпускаешь их банками полными,
животрепещущих за парапет?
– Чтобы гуляли да помнили, помнили.
О Еврипид мой, Господний и.о.,
что же не помнит никто ничего?
* * *
Дерево – ап! – и расцвело под балконом,
словно зажглись разовые соцветья.
Тьма шебуршит зеленым, липко-зеленым,
пальцем шершавым шарит по листьям ветер,
и, пробегая – шасть! – по диагонали, –
шорх! – лепествы ерошит петит молочный,
длинно шипит, округляя воздух блочный,
свет надувая, шашни теней гоняя,
ветки ширяя, ночь до корней пробирая.
Брось, – гудит, – переживешь и это,
слышишь? – смерти не будет, а будет лето,
коли уж – расцвело.
И шелестит, листая наоборот
книгу крови, клейкую память рода.
В кроне – ш-ш – невидимая свобода.
Дерево прижизненное цветет.
Петр
На седьмом небе (читай – этаже)
где безногий сапожник живет Дядьпеть
битый день стук-тук тридцать лет уже
да таков стук-тук что легко сдуреть
он стучит-чит-чит словно все сошлось
звук горячий гнется в его руках
перекрытий ребра стекая сквозь
и растет сталактитами на потолках
А увидь его – это ж чистый смех
желто-вострых гвоздиков полон рот
отхохмит – ну просто – держи живот
ни одной ноги – а весёлей всех
подбивая стертые каблуки
прошивая жизни чужой стежки
все Дядьпеть порвалось вот тут – внутри
все зачиним – ягодка – говори
А как зимние сумерки – он кричит
так орет под ночь что легко сдуреть –
ить одна нога на мороз боолит
а друга нога – ничево – молчит
мне б каку бобылку дык я б затих
я б налил снотворный себе стакан
ан карман с дырою холодной лих –
подносили мертвую – пей горлопан!
Наливали до смерти а потом
на поминках – рев и гармошка рекой
утиши нас Господи успокой
мира зданье блочно-панельный дом
Он теперь там – Петр а не наш Дядьпеть
иногда за день-другой до весны
он стучит беззвучно в железную Твердь
он почти достучался до тишины
забивая блеск перемерзлых звезд
так стучит как будто мы все – должны
и тогда в Нагатино – ой мороз
мировой мороз и смешные сны
Метель
Гудит ли слишком всеподъездное застолье
гребет ли дворничиха слишком бурно снег
немедленно – средь нас возникнет Коля
не мент не мусор не лягавый – просто Коля
душевный участковый человек
И ярость тает и пурга взлетает
обратно ввысь туда где всё – вода
и Коля тут же возглавляет запевает
и разливается и разливает
как горний лейтенант и тамада
По строгим стрункам д’на пандури-мандолине
он строит мир он лепит дольний свет с нуля
и руки Колины по локоть в красной глине
и музы строятся из воздуха и линий
невидимых всего участка для
Они танцуют как грузинки – как сирены
звенят в ушах и убыстряют шаг
вот музыка вот смысл ее мгновенный
вот вольный звук идет как маг сквозь стены
и тут же увязает в этажах
Вот мы – Ты ж слышал как мы пели
душа вибрирует еще струна горит
сдержи нас от гордыни и обид
и глухоты и круговой метели
пока темно пока Николо Руставели
что ангел форменный чистосердечно спит