(А.П.Люсый. Крымский текст в русской литературе)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2004
Книгой “Крымский текст в русской литературе” издательство “Алетейя” открыло новую серию, которая так и называется: “Крымский текст”. Ее автор, выходец из Симферополя Александр Люсый, мыслит литературу вписанной в пространство и считает, что геопоэтика (не путать с геополитикой!) позволяет разгадать немало литературных секретов. Во времена старые, советские, о его опусе можно было бы говорить как о работе по литературному краеведению: в своем пространном повествовании автор, кажется, не обошел стороной ни одной сколько-нибудь заметной фигуры литературного Олимпа, в чьем творчестве отразился “волшебный край”. Однако по обилию цитат, по богатству игры со словами и литературно-историческими смыслами эта книга целиком лежит в нашем времени. Более того, она сама способствует активному переосмыслению русской культуры и включению ее в современную картину мира.
Опираясь на высокий знаковый статус полуострова, автор конструирует “крымский” текст по аналогии с выделенными ранее в филологии “петербургским” и “московским” текстами. Стихотворные произведения, а также великолепные сады, памятники архитектуры, море и горы, воспетые самыми разными поэтами, интересуют его в контексте крымского культурного кода в русской литературе и таврического мифа.
Словом “миф” сегодня обозначают очень разные, иногда полярные вещи. Его могут употребить, к примеру, как синоним “выдумки”. А могут, наоборот, использовать в библейском смысле как память о том, что когда-то открылось. “Миф” Люсого лежит между этими крайними точками: он своего рода рабочий инструмент, призванный объяснить феномен литературы о Крыме. И в то же время он – один из участников шутовского хоровода современности, и в любую минуту может обратиться в ничто, в симулякр, в утративший свою реальность образ.
Крымский миф, по Люсому, – это миф о путешествии и изгнании. Так было в дореволюционной России. Так было, добавим от себя, и при советской власти. Скажем, сюда по настоянию КГБ был переведен с тамбовской кафедры знаменитый святитель-хирург Лука (Войно-Ясенецкий). “Крым – это “Крайний Север” античности (и здесь вход в Аид), Крым – это “Крайний Юг” петербургского мифа (и здесь могла бы быть столица государства Российского). Таким образом, задается проблема “точки зрения” – структура привносимого извне взгляда”, – размышляет в предисловии о движении авторской мысли Мария Загидуллина.
Уже в первой главе возникает фигура “полузабытого, но гениального”, по выражению Ю. Лотмана, “шишковиста” Семена Боброва, первопоэта Крыма. Отзвуки бобровской “Тавриды”, утверждает Люсый, слышны в любых стихотворениях, связанных с полуостровом. Его поэма – всеобщий учебник (не только истории, литературы, мифологии, религии, философии, но и географии, ботаники, зоологии, топонимики). Возвращение бобровского “слогопада” в культурный обиход представляется А. Люсому своевременным и закономерным, в чем с ним нельзя не согласиться.
На смену энциклопедизму Боброва приходит романтизм К. Батюшкова, чья “Таврида” – образ страны счастливых влюбленных и поэтов, места “последних даров фортуны благосклонной”.
Пушкинский Крым (этому посвящена третья глава) оказывается тесно связан с домом Ришелье, единственным европейским домом в Гурзуфе. “Петербургское” сознание поэта, считает автор, встретилось здесь с идеей равноценности природы и культуры, что и обусловило рождение хронотопа “счастливейших минут” с его диалектикой мотивов “покоя” и “воли”, “бегства” и “сидения сиднем”. Пушкин завершил формирование образа романтической Тавриды и одновременно задал “туристическую” матрицу: перед нами европеец, с любопытством рассматривающий местные достопримечательности, заранее готовый к радости и к разочарованию.
Крымский текст между тем движется дальше: Туманский, Грибоедов, Адам Мицкевич… О крымском путешествии польского поэта Р. Якобсон писал: “Это, по-видимому, единственный случай в истории литературы, когда путешествие, обогатившее мировую поэзию шедевром, было предпринято по инициативе полиции. Острота парадокса усугубляется еще и тем, что этот шедевр, “Крымские сонеты” Мицкевича, был обращен к его “спутникам путешествия”, большинство которых находилось на службе у тайной полиции”.
При помощи такого рода цитат Люсый выстраивает полюсы мифемы: райского сада и места изгнания. В этой связи очень важно приведенное автором книги замечание крымских психиатров: “Почти все ученые и писатели, почтившие своим вниманием Крым, указывают на странное ощущение, возникающее у них на этой земле: с одной стороны, объективный творческий подъем, с другой – желание, полностью выразившись, умереть. Такое сочетание Эроса и Танатоса рождает особое чувство агональности, присущее лишь некоторым другим зонам Средиземноморья”.
Среди множества возникающих в книге имен – Гоголя, Жуковского, Белинского, Леонтьева, Л.Н. Толстого, Тютчева, А.К. Толстого, Некрасова, Фета, Вяземского, Бунина, Анненского – особое место занимает Волошин. Как считает автор, поэт ниспроверг весь предыдущий опыт культурного освоения Крыма. О своих предшественниках и их произведениях легендарный житель Коктебеля говорил: “Все они славят красоты южного берега, и восклицательных знаков в стихах так же много, как в картинах тощих ялтинских кипарисов. Среди этих гостей бывали, несомненно, и очень талантливые, но совершенно не связанные ни с землей, ни с прошлым Крымом, а потому слепые и глухие к той трагической земле, по которой они ступали”.
Свой поэтический долг поэт увидел в том, чтобы стать голосом этой земли. И это ему отчасти удалось: в начале века Коктебель был никому неведомой глухой деревушкой. Сегодня благодаря прожившему долгие годы в этом уголке Максимилиану Волошину и его стихам он превратился в один из самых памятных символов русской поэзии. Творческое воображение поэта буквально преобразило ландшафт: оно ваяло его по образу символических форм культуры. Хотелось бы привести здесь только один упоминаемый Люсым эпизод. Волошин увидел в абрисе скал горы Карадаг свой профиль (ранее в этих очертаниях усматривали пушкинский профиль) и заставил в это поверить других.
И все-таки свое намерение поэт исполнил лишь отчасти: богемный “киммеризм” Волошина неотделим от туристического дискурса и отдыха в Крыму. Одни приезжали сюда лечиться водными процедурами, другие возили детей, третьи появлялись в поисках экзотики и любовных приключений. В одной из главок автор отслеживает советских и постсоветских поэтов, затерявшихся в общей массе отдыхающих. Возникают имена Чичибабина, Бродского, Микушевича, Чухонцева и даже мало кому известного Коробова. Почему-то автор прошел мимо Евгения Сабурова, хотя его история достойна упоминания. Известный поэт и экономист в начале 90-х целых полгода фактически возглавлял правительство Крыма. Можно сказать, что, сливая поэтические и политические коды, он удерживал экономику полуострова на плаву.
Так, постепенно, через многие поэтические остановки, мы добрались до современного Крыма. Сказать, что сегодня полуостров переживает непростое время, значит не сказать почти ничего. Став предметом политических вожделений, зоной большого религиозного напряжения и национальных разборок, он для миллионов россиян превратился в далекий остров. Но не в тот аксеновский “Остров Крым” – воображаемый оплот Белой армии, а в некий анклав с непонятным – в том числе и в культурном плане – будущим. В этой связи мифическая модель сада – Рай – на фоне гибнущих парковых ансамблей (по мнению Люсого, соотношение сознательных и несознательных мотивов в ходе последовательного уничтожения Нового Кучук-Коя могло бы стать предметом специального исследования по социально-эстетической патологии) побуждает автора книги сделать неожиданное заявление: “Пришло время для компьютерной карнавал-реставрации Садов Тавриды”.
Подобных неожиданных заявлений в книге немало. Заманив читателя, автор углубляется в стародавние времена – в историю приключений сурожан в Кремле, в экуменические поиски князя Николая Голицына, в празднество на Ходынке по случаю заключения мирного договора с Турцией. Крымская история, архитектура, ландшафт воспринимаются Люсым как единый текст. Мысль автора легко перетекает от истории к современности, от общественного к личному и теряется в крымском саду расходящихся тропок.
Крымский текст превращается в симулякр. И возникает наивный вопрос: а был ли ребенок?
Борис Колымагин