Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2004
Автору 21 год. Живет в Москве. Учится на факультете журналистики МГУ.
Красный бык – это Кузьма Петров-Водкин виноват. Это он соблазнил московского художника Александра Трифонова нарисовать “Покоряющую улыбку красного быка с танцующим стеклом” для обложки первого сборника произведений участников писательских встреч в “Липках”.
Под славным городом Звенигородом в пансионате “Липки” третий год подряд в течение предпоследней недели октября проходят форумы молодых писателей, которых Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ Сергея Филатова привозит со всех концов России – послушать мэтров и несмело с ними поговорить о главном.
Картина Трифонова в прошлом году выставлялась на мальтийской выставке “Болеро” и получила хорошие отклики. Ее место на обложке “Новых писателей” неслучайно: хрупкость стекла, изогнутого змееподобно, намекает на хрупкость и неявность манеры письма молодых. Зерна есть, и они – тверды. Но до обретения Формы в ее сакральном значении еще далеко. Сам художник объясняет выбор стекла отправной точкой метафоры просто: отказ от стереотипов соцреализма и механического копирования действительности. То есть, начиная с графики издания, нас предуготовляют к Незавершенности как принципу.
Поэзия, проза, драматургия, эссеистика… жанры не новы, новы имена: Дмитрий Новиков, Илья Кочергин, Роман Сенчин, Сергей Чугунов, Леонид Шевченко. Многие уже заметны – Санджар Янышев, тот же Сенчин, драматург Василий Сигарев, Иван Волков, к примеру. Другие пока лишь идут на разгон. Но объединить их под одной обложкой вполне можно. Своего рода поколенческий срез, охватывающий кольцами цифру тридцать. О “возрастах” “Липок-2003” говорить пока рано – новый сборник не сформирован и только планируется. Он вероятен и для двадцатилетних, а возможно, вообще окажется вне возрастных критериев.
Прояснять свои мировоззренческие позиции молодым писателям предлагается в форме семинаров. Форма отработана давно. Тот же самый Литинститут им. А. М. Горького лет пять назад выпустил сборник, где его преподаватели эссеистически доказали прелесть и полезность этих устных боевых учений Слова. Кто не бывал, рассказываю: люди с папочками приходят, садятся в круг, иногда напоминающий круг пациентов на психотерапевтическом сеансе, читают то, что их “представляет наиболее полно”, и, имея по одному или паре оппонентов, занимаются анализом прочтенного. А по сути – самих себя. Потому что очень часто дискуссии переходят рамки, указанные тактичными формалистами, и личность трогают за больные места биографии.
Кончиться такой семинар может чем угодно. Запоем обсуждаемого или, наоборот, – бурным и стремительным творческим ростом. Все зависит от впечатлительности каждого отдельно взятого автора и его веры в себя. В “Липках” все короче и спонтаннее. Неожиданнее. Во всех смыслах. Октябрь 2003 года – не исключение. Как ни крути – а маятник впечатлений участника может и должен достичь амплитуды колебаний в 180 градусов и больше.
Главной темой в этом году было, на мой взгляд, состояние литературной критики. Критики с большой буквы. И не потому, что Александр Солженицын в послании к неоперившимся участникам взгрустнул о кризисе современной изящной словесности, а потому, что не придумал никто еще способа говорить о стихах и прозе иначе, чем языком Критика. Стихами о стихах – почти пародия. Потому варьируется предмет, захват же остается одним и тем же: руку назад, перо выскальзывает – почему ты это написал?
Официальным флагманом критики в “Липках-2003” был Евгений Ермолин. И все бы было прекрасно, если бы не одно “но”. Когда критику делают критики – она конструктивна. Хотя бы обладает родовыми признаками: терминологический аппарат, законы, запрещающие использовать человеческую биографию сочинителя (ах ты, бросили тебя, вот ты и пишешь все об одном и том же!) и ставящие пределы эмоциям. Без криков “Убийцы!” и скаканий вон из аудиторий. А такое было.
Когда же за критику берется поэт, возникает вопрос. Должен ли он быть филологом? Если да, то не повредит ли это ясности его поэтического взгляда, не замутнит его ученой слезой? А если не должен, то вопрос к самой критике: не пора ли внести новую ясность? Как сказал один участник нашего новомирского поэтического семинара Николай Кобыленков (20 лет, Петропавловск-Камчатский): “Бывают книги хорошие, а бывают плохие. Вот эта (обсуждаемого автора) – хорошая! Я не литератор и сказать иначе не умею”. И ведь верится в эти эпитеты “хороший” – “плохой”! Больше, чем в пространные: “В ней присутствует внутреннее стремление к цельности”; “Книга с четкой композицией”; “Стихотворными размерами владеет”. Проще некуда – “хорошая”!
Думаю, не ошибусь, предположив, что многие участники поэтических семинаров позаимствовали научные термины из уст руководителей только на эту форумную неделю – чтобы говорить на одном наречии. Критическом. А потом разъедутся и снова станут писать, как Онегины, не умея отличить сами знаете что и от чего. Это не плюс и не минус. Это факт. Однако уже упомянутый Ермолин на специальной лекции о текущем моменте нашей литературы проговорился: нам нужна новая серьезность.
Подразумевать можно многое – новый реализм, натурализм, соцреализм наконец (к чему семимильными шагами движется Виктор Пелевин). Но в голове начинаешь сопоставлять: новая серьезность Ермолина и “хорошая книга” поэта Кобыленкова. Не есть ли искомая “новая” серьезность – простота и даже некоторый (без оценочного акцента) примитивизм? Может, настало время писать Критику словами “чистых” поэтов – речь напомнит “Чевенгур” Андрея Платонова, но так что же? У нас и ситуация существования Языка сейчас, в начале века, видимо, такая же, как во времена рождения этой социалистической антиутопии.
Ермолин на лекции о текущем литпроцессе практически констатировал смерть теоретической критики как гуманитарной дисциплины. Понимать это можно по-разному. И так, что не требуется больше руководств начинающим критикам, вроде тех, что в свое время создавали Хализев, Тынянов, Горнфельд, Жак Деррида. Можно и так, что теоретических моментов – тех самых “умствований” – в критических текстах должно становиться все меньше и меньше. И не в пользу порой тривиальных оценок “хорошо – плохо”, а в пользу описания смысла, жизненного содержания произведения более доступными словами.
Я вспоминаю, как, прочтя впервые “Пушкинский Дом” Андрея Битова, негодовала на статью героя, Левы Одоевцева, о “Трех пророках” (Пушкине, Лермонтове и Тютчеве соответственно). Меня смущал подход героя к проблеме. Где же тут собственно научные поползновения? – недоумевала я, поддаваясь авторской иронии. Велика ли заслуга перед филологией – сопоставить три лирических текста и в результате написать портрет себя самого да еще и без академической тяжелой поступи? Настоящие “Менины” Веласкеса, где в зеркале на дальнем плане отражается Живописец. Вроде и о пророках, да по сути – о предощущении собственного пути.
В ту пору я свято верила в звезду академизма и любой текст объясняла языком то ли структуралистов, то ли их ближайших последователей. Это казалось верным. Это защищало от прямого высказывания по предмету, спасало от погружения в чужую поэтику на уровне инстинкта. В конце концов этому учили в университете.
В действительности же дела обстоят иначе: критик, как троянский конь, ввозит новый материал литературы в уже существующие города – читателей, традиции, бог знает чего еще. Поскольку в подавляющем большинстве случаев важен момент настоящего, ряд “узнаваний” уже написанного в книге должен все-таки уступать ряду “удивлений”.
Даже милую сказку Милна о Винни Пухе можно притянуть за уши к Фрейду. И Владимира Набокова обвинить в спекуляции постулатами дзен-буддизма.
Но писатель спокойненько пройдет сквозь пальцы. Он просочится песком. А мы так и останемся с Фрейдом и монадами.
Поэта, прозаика, драматурга привыкли считать в большей мере людьми искусства, нежели критиков. Но “Липки-2003” очевидной, по крайней мере для меня, сделали вот какую проблему: нужно уметь, коли ты поэт, говорить о поэзии грамотно, при этом сохраняя живое бытие себя “при” тексте. Нельзя заниматься профанацией. Необязательно быть корифеем стиховедения, но разбираться, где какие вещи в стихе происходят (где – эксперимент на уровне образов, где – на уровне техники), просто необходимо. Потому что от знания этих механических, казалось бы, моментов иногда и сам начинаешь себя понимать лучше. И писать лучше – словно входя в фокус.
На семинарах добрая половина времени так и ушла на то, чтобы научить участников верному словоупотреблению. И получается, что теоретическая критика не только жива, но и переживает второе пришествие. Нет, не нужно новых Хализевых. Нужен тот самый Хализев. Просто его требуется прочесть и понять, находясь в своей индивидуальной истории и теории литературы.
Теоретическая критика может быть мертва как обновляющийся процесс – с этим вполне соглашаешься. Но как научный инструментарий, как основа, как кодекс приемов для любого, осмысляющего литературу, – никогда. И именно ей хорошо бы учить в “Липках”. Ведь Вещество поэзии, прозы и драмы напрямую не ловится.
Ермолин, правда, предложил “сращивать” критическую поэтику с поэтикой других жанров – стихотворных, прозаических, драматургических. Поэт из Томска Юрий Татаренко, например, построил разбор текстов своего оппонента в форме их пересоздания: то есть он брал строки стихотворений и спаивал их в лирический центон. Объяснял ли он само стихотворение лучше? Он его пересоздавал, перетасовывал колоду, но предмет не получал продолжения, как то обычно бывает в профессиональном критическом разборе.
“Липки” – неоднозначное ситуативное образование. Оно есть во времени и пространстве, но больше все-таки во времени. От этого – чувство легкой растерянности: не остается протоколов бесед, какие ведутся на институтских семинарах. Плоть того, что было “здесь и сейчас”, отмирает. И выхватить, вынести оттуда, из-под этого ускользания, проблему мне кажется важным. Наступят “Липки-2004”, и тогда оговоренная уже кризисность литературно-критического сознания может отступить на второй план. Было бы хорошо. Есть шанс заняться тем, к чему и призваны: поэзией, прозой и драматургией.