Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2004
Стансы
во тьме и потом зачах,
зачем ты явилась ко мне в ночи
с укором немым в очах?
Ни змий на пиру меня не берет,
ни в чистом поле метель,
я сам продлил свой кошмар вперед
на много дней и недель.
Я сам сотворил его, сам взрастил!
Всей тяжестью, плотью всей,
теперь он накрыл меня, как настил
татарский накрыл князей!
За то и тщится мой скудный дар
подняться выше стропил,
за то, что лучшее, чем обладал,
животным страстям скормил.
Поскольку кривда – дурной почин,
песчаник в фундамент лег,
как, впрочем, и в силу иных причин
меж нами ни жар, ни лед.
Лишь мелкая изморось, туч свинец
над Лондоном, над Москвой,
лишь ветви нагие, и в них птенец,
горячий еще, живой.
Беспомощней слез и прощальных фраз
пронзительней – до основ
от крика его редколесье враз
охватывает озноб;
он – трепет аорты, подбрюшья жар
тот крик, но зато, артист,
себя ль, обстоятельств, куда б ни бежал,
он топливо мне и хлыст.
Семейную пару составить – вот
комический был бы трюк,
как исступления перевод
на кухонный воляпюк.
Так память въедлива и нежна,
и остывают, храня,
глазное дно – отпечаток сна
и пепел – контур огня.
Возвращение
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому…
А. Ахматова
промозглый, сырой,
чей купол небесный с пробитой одной
звездою дырой
заплеван промышленной сажей, лишен
лазури, – из мглы
строений угрюмых встают нагишом
кривые углы.
Скелет стадиона, глазницы тюрьмы,
в которых не спят;
свинцовой и снежной вокруг кутерьмы
тяжелый распад.
Себя ощущаешь, в предместьях с толпой
мешаясь, чужим,
во рту горьковатый осадок, тупой
на сердце нажим.
Борей задувает в подкладку, свиреп.
Дымит комбинат.
Над крышами туч неопрятный сырец
висит, клочковат;
точней, не висит: то сгущается, то
разредится вдруг,
подобно как рвут друг у друга пальто
в сельмаге из рук.
Боярышник голый у зданья суда
топорщит персты,
как будто он с улицы манит сюда
в ограду кусты,
но те не спешат (им деревьев вблизи
укрыться верней)
проезжую часть пересечь, чтоб в грязи
не пачкать корней…
Где свет на четвертом горит этаже,
где детства друзья,
тот город, в который вернуться уже,
покинув, нельзя.
Ландшафты его – пургаторий скорей,
чем рай или ад,
где в лицах прохожих читаешь своей
судьбы вариант,
где смог над заводом, колеблясь, висит —
промышленный тиф,
и хапаешь жаброй морозный оксид,
зрачки закатив.
Рыбный рынок
сам жертву выбрал,
он взял в кургузые персты
и жабры выдрал.
Соскреб всю ртуть, все серебро
пластины в гнездах,
кишки – брюшиной о перо —
пустил на воздух.
Раскрыл нутро, раскровенил.
И крик, растаяв,
над торжищем остановил
полет кристаллов.
От исступления биясь
всем грузным телом,
рот разевал, таращил глаз
беззвучный тенор.
Он в судорогах звал на пир
и в ликованье
по сцене фалдами лупил,
тряс рукавами!
Сухой морозец, ветерок
узор чертили.
Дух перегарный, матерок,
слюна в щетине —
антрепренер твой неказист,
кирной татарин.
Плебс, как ни рви нутро, артист,
неблагодарен.
Но все ж в объятьях немоты
юродствуй, бейся!
Взгляд на торговые ряды
из поднебесья
слезой наполнит твой диез.
Зане наутро,
как брюхо рыбье, свод небес —
в цвет перламутра…