Предисловие Игоря Свинаренко
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2004
Андрей Гальцев – человек вполне, без преувеличений, уникальный. Талант, ум, эрудиция, смелость, харизма, – этого всего у него хоть отбавляй, буквально. Отпили половину – он не станет на сколько-нибудь заметно бледней. Особо надо сказать про семейный, домашний фон, на котором он рос. Его мать – знаменитая Рената Гальцева, которая в 70-е – 80-е годы функционировала в режиме властительницы дум. У нее в доме запросто, пусть даже всего однажды, пил чай сам Генрих Бёлль. С ним Андрей мог, вот как мы с вами, болтать о разном. Мог, но не стал – он в тот вечер предпочел поехать к какой-то девушке, имя которой, в отличие от Бёлля, затерялось во тьме прошлого. Встреча двух писателей не состоялась – и ладно, я о другом: среда для развития была совершенно великолепная, завидная. Чего стоила одна только бабушка, которая Андрея в основном и воспитывала, – она когда-то служила в ЧК и ловко стреляла из маузера по каким-то басмачам, но после почему-то стала вольнодумкой на уровне чистой диссидентки.
Рената, на которую я при редких встречах смотрел с восхищением (хорош был также и ее муж Володя Бибихин), имела какое-то отношение к изданию книжек из серии ДСП – для служебного пользования. Там излагались, пусть конспективно или в пересказе, западные крамольные книжки по философии и разному прочему. Это все через Андрея перепадало и нам. Мы зачитывались этими текстами, равно как и самиздатом, которого немало прошло через дом нашего товарища. Там было все – начиная от Солженицына и кончая Набоковым. Какая ж это роскошь – читать такое в юности! Это можно сравнить разве только с первой поездкой в Париж, куда я попал в тридцать с чем-то и где понял, как бы наповал меня сразил этот город, попади я в него в двадцать. Так вот, с книжками мне повезло куда больше.
К этому надо добавить и самогоноварение, которым Андрей при советской власти успешно и вдохновенно занимался. Он гнал, а после очищал и настаивал на, как сейчас помню, золотом корне. Английский Spirit, немецкий Geist – это не только спирт, но и – дух. Это все – выпивка, книги, тонкая беседа плюс модное тогда, до изобретения караоке, пение под гитару – в гостеприимном доме Гальцева, что на Фестивальной (кстати, по соседству с Веней Ерофеевым), было готово для его товарищей. Оглядываясь назад, туда, в прошлое, я вижу, что важней этих визитов тогда для меня, провинциального репортера средней руки, не было ничего – с этим могла конкурировать лишь личная жизнь.
Одно из прозвищ Андрея – в узком кругу – Начальник. С чего вдруг? А с того, что он командовал нашей артелью самиздата! По праву хотя бы хозяина квартиры, из которой мы сделали подпольный переплетный цех. Нам из других таких же подпольных цехов везли печатные листы, мы их сворачивали и сшивали, после обрезали и помещали в переплет. Что это была за книга? Просто Книга. С большой буквы. А, кроме Евангелия, из своего цеха мы выпускали также Псалтирь и Молитвослов. До тех пор, пока вся эта лавочка не накрылась: кагебешники поймали и посадили нашего издателя Сашу Сидорова. Он просидел полтора года. Потом, в перестройку, стал торговать куриными окорочками, набрал кредитов на пять миллионов долларов – и пропал бесследно. То ли сбежал, то ли был убит… Думаю, правды не узнать уже никогда.
Во внешности Гальцева есть что-то восточное, ассирийское, прямое. У него глубокие темные умные глаза, но эта восточность и южность не привычного еврейского толка, а иная – с уходом куда-то в сторону фарси. Рядом с нами, потолстевшими и полысевшими, он выглядит все тем же двадцати- или тридцатилетним. Он по-прежнему высок, строен, кудряв. Все так же гордо держит голову. О нем можно сказать: красив, как молодой Бог. То, что он любимец девушек, – это ладно. Но и с мужской точки зрения это тоже должно что-то значить – вот такая яркая внешность? Какой-то есть в этом смысл и знак? Поди знай…
Самогон, самиздат, служба в церкви, где он был то певчим, то сторожем… Странно, что он при всем этом не подсел – это можно списать на страшное везение.
В общем, как вы уже поняли, я описал успешного человека. Который легко бы сделал карьеру. Тесть Андрея, Рафаил Моссев, был по тем временам очень высокопоставленным (и при этом весьма симпатичным) человеком: сперва собкор “Правды” на Ближнем Востоке, то есть на войнах, а после зампред Союза журналистов СССР. Смолчи только зять, махни рукой, согласись – и вперед и вверх! Пошло б, поехало! Нет. Ничего не вышло из этого. Андрей, бывало, поступал куда-то учиться – да хоть в Институт культуры, что в Химках, но, как только дело доходило до сдачи какого-нибудь научного коммунизма, или как это все называлось, плевался и уходил. Кто-то видел в этом позу – только не я. Его контакт с тем обществом был настолько минимальным, что им, по сути, можно пренебречь. Он просто выпал из жизни общества – вот и всё.
Он, как я уже сказал, пробовал учиться. Он брался с разных сторон за бизнес. Он чем-то торговал, выращивал целебные травы, посредничал… Разные люди, я в том числе, тянули его в журналистику. Годы Андрей жил в одном доме – в разных подъездах – с Андреем Васильевым, теперешним главным редактором “Коммерсанта”. Мы не раз выпивали втроем. И… ничего. Он этим не воспользовался.
Как он глубоко понимал и чувствовал все, что происходило! Андрей – единственный из всех, кого я знал, кто предсказал перестройку. Многие думали, что коммунистов на наш век хватит, мы были готовы к сражению без шансов на успех. А он – знал иное. Я отчетливо помню, как в какой-то из прекрасных летних дней 1981 года мы шли с ним по Фестивальной к метро – в универсам за пивом. С нами бежала его черная, как смоль, сука по кличке Муха (позже неизвестные отрубили ей голову).
Андрей тогда сказал:
– Скоро все кончится! Через три года все будет иначе.Придет нормальная власть, жизнь устроится разумно. У нас появится нормальная работа, мы станем прилично зарабатывать… Начнем путешествовать и поселимся в хороших домах.
– Чего ты несешь? Откуда ты такое взял?
– Не знаю… Я просто чувствую, что так будет.
Он предсказал будущее с точностью до пары-тройки лет! И как мало пользы он извлек из этого своего знания!
Жизнь шла-шла, проходила-проходила…
Человеку стукнул полтинник, и, наконец, в его жизни случилось это: он напечатал свою вещь в толстом литературном журнале. 25 лет на моих глазах он занимался литературой – стихами, прозой, он всегда знал, что он писатель, иным себя в этой жизни не видел. Ну ладно, он провел эти годы в глубинах Азии, в лесах, в горах, не раз зимуя на сейсмо- и метеостанциях. Он многое пропустил в столичной тусовочной жизни. Да он ее вообще не знает. И нотки жалости тут нет! Быть писателем – это что ж, в буфете ЦДЛ околачиваться? Ходить по редакциям с художническим шарфиком на шее? Спиваться в пределах Садового кольца? Вести пустые рубрики в глянцевых журналах? Пробиваться, унижаясь, на ТВ? Сочинять мыльные оперы? Нет, ребята, все не так. Писатель – он, может, как раз и должен скрыться на десять лет в глубинах Таджикистана и там написать свой главный текст. Гальцев – вот он и есть писатель… Он сделал это все. Он прошел через отшельничество, через личные катастрофы, он отправлял друзей и в эмиграцию в разные точки от Штатов до Израиля – и точно так же в онкодиспансер…
Продолжая описывать его диапазон, размах его колебаний, я еще скажу, что он проделал некий путь от горячего цеха Московского завода им. Войкова до памирских ледников. У него в жизни было если не все, то очень и очень многое. Может, слишком многое. По его жизненному материалу тяжело писать характеристику для, например, загранкомандировки или повышения по службе, но биография писательская тут налицо. Путь пройден.
И вот наконец писатель попал к читателю.
Надо же!
Иногда мне кажется, что Андрей Гальцев – это наш современный Юрий Живаго. Эти свечи, которых столько горело и сгорело на столах во время наших сборищ, эти стихи, которых написано и прочтено было без счета, метания по Евразии, любимые женщины, с которыми он иногда просто уже не знал, что делать… Эта борьба за выживание в суровых пролетарских условиях, это замерзание в диких снегах среди разрухи…
В общем, в партизанский отряд Гальцев не попал по одной причине: в нашей современной версии общественного перелома как-то обошлось без гражданской.
И слава Богу.
Где Гальцев сейчас? Бог весть. Известно только, что в начале зимы он был в Алма-Ате. Что-то писал, как всегда. Переводил – с английского. Собирался куда-то поехать – все, как всегда. Весенним утром, когда вы прочли этот журнальный номер, Гальцев проснулся знаменитым, но не знает об этом.Он уподобился Килгору Трауту, персонажу Воннегута. Траут, как вы помните, писал романы и рассылал их по редакциям без всякой надежды на публикацию. Между тем романы его шли на “ура” и издавались страшными тиражами. Проблема была в том, что издатели не могли отыскать знаменитого писателя, чтоб надавать ему гонораров и набрать интервью…
Игорь СВИНАРЕНКО
Дочери Марине
Клим вышел на улицу, потому что в доме погасло электричество. Гроза виновата. Новая молния высветила ветку, упавшую на провода. Подобным образом мог бы скончаться и Клим, но некогда размышлять о судьбах. Он принес из сарая лесенку и приставил к тополю. Оборвавшееся книжное повествование торопило его поскорей устранить аварию и лечь на овеянный сказкою диван. За шиворот уже натекло, и тапочки промокли.
Добравшись до несчастной ветки, он увидел огромную птицу. “Хорошо, что рядом никого нет”, – невольно смутился он. А птица посмотрела на него янтарными глазами: “Садись на меня, и полетим, куда тебе надо”, – сказала глухим голосом.
Клим с детства знал, куда ему надо, – в Очарованную страну. Птица повернулась к нему спиной, он обнял ее за шею, и, чиркнув крыльями по листве, они полетели в ночь.
Об Очарованной стране он услышал в поезде, которым ехал давным-давно, в детстве. Грибной старик сказал ему, что существует таинственное государство с таким названием. Клим сразу и навсегда поверил.
Гроза мерцает далеко позади, уже чистые звезды мигают вокруг, и сам собою возник вопрос: в какую сторону лететь? С открытыми глазами в Очарованную страну не прилетишь: известные направления ведут лишь в обыкновенные страны. Поэтому они закрыли глаза и доверились неизвестному.
Так летели они, звеня крыльями, пока не ощутили на веках зарю. “Пора”, – сказала птица. Он глянул вниз – шкура звериного леса расстилается, черным зеркалом лежит озеро, в маленьком и точном виде оно отражает их полет. Ночь на глазах распалась на целое полчище теней, и все тени упали – кто за дерево, кто за камень, кто за куст. Птица сложила крылья, земля ринулась навстречу, ветер схватил Клима за волосы, но, когда крылья вновь распахнулись, земля оказалась по-родственному близко, со всеми своими былинками. Клим встал на упругий мох. Все? Птица молча улетела. Клим остался один.
Тишина, как на картинке. Поляну окружили дремучие ели. Ветви у них развесисты, бородаты. Их корни корежатся, точно змеи. В тугих стволах скручены века. Кто-то выглянул из-за ствола – одним глазом выставился и вмиг спрятался. Клим успел заметить дымчатые волосы. Вновь никого в глубине лесных коридоров. Но вот опять бледное личико показалось в отдалении, и рукав мелькнул за дальним стволом. Клим побежал туда, постоял среди тихо светящегося воздуха, оглядел огромные стволы. Вдруг сверху его окликнули старушечьим голосом: “Сынок, а сынок, помоги мне!” Высоко на еловой ветке сидит, словно сова, невеликая старушка. Клим прочистил горло: “Как же вы туда забрались, бабушка?” Она отвечает: “Ты загнал меня сюда, голубчик. От страха сюда вознеслась, а слезть не могу”.
Клим, делать нечего, полез на ель, досадуя, что вышел из дома в тапочках. Насилу добрался до нее, стал помогать, но она сорвалась вниз. То есть он не знал, за что ее ухватить – все неуважительно получается, а когда взял за руку, старушка возьми да и соскользни с ветки. Повисла на своей руке, оторвалась от руки, полетела вниз. Клим с неверием наблюдает, как она падает между ветками. Ту-пум – лежит. Тошно ему стало. Он взмолился время вернуть назад, чтобы этого события не было, но молитва опять не удалась. Ни жив, ни мертв, он стащился на землю, вместе с ее отдельной рукой. Куда же бабушка могла подеваться? Под елкой ее нет. Хвоя, как матрас, проминается под ногами, Клим топчется в поиске разгадки. Следов нет, крови тоже не видно… нет, вскоре он увидел кровь. Кровяной след начался решительно, целой скатертью, и далее потянулся по земле, как тропа. Старушка тут, значит, с опозданием спохватилась. След привел его к багряному озеру, подернутому подсыхающей пленкой. Рубиновые чайки вились над его гладью и кричали. Немедленно ему увиделась и она, сидящая на берегу и глядящая на него промеж пальцев единственной руки. Из другого, пустого плеча толстой струей кровь изливается в озеро. Клим быстро отступил в лес. В лесу он сказал себе, что это мираж, вызванный колдовством старухи. Но прохладная и шелковая, слегка тяжелая рука объяснению не поддавалась.
Куда идти? Он видит вокруг такое множество еловых веток, что все старухи мира могли бы на них разместиться. Тени и пакля свисают с этих ветвей, словно ветхие тряпки. Он побрел куда глаза глядят. Вон зайчик пустился бежать, испуганный шорохом шагов, побежал и ударился головой о дерево. Из его шкуры вылетел сизый голубь и наткнулся на сук, из голубя наземь выпала серая мышь и скрылась между корнями. Опять тишина, в которой то ли иголочки сыплются, то ли какие-то иные крошечные события происходят.
На свету воздух присыпан пудрой или мукой. В тенях воздух плотный, прозрачный, как глубокая вода. Но в любом месте этой прозрачности может образоваться невидимая трещина, откуда выскользнет плоский человечек и так же ловко исчезнет где угодно. Клим уже нескольких таких выходцев видел, но разглядеть не успел.
Величие и глубина леса внушают ему такую фантазию, будто он может превратиться в мышь и будет жить в норке, перебирать свое дикое добро и принюхиваться к запахам земли.
Чтобы вырваться из неведения и лесного плена, он полез на дерево. Полчаса карабкался на вершину, взлез и окинул взором окрестности. Ему показалось, что его товарищ-птица летит вдали над верхушками леса. К сожалению, это кто-то другой, грузный, похожий на крокодила, летит и машет крыльями, как лопатами. Машет-машет, но теряет высоту и тонет в лесных волнах – похоже, не очень умеет летать. Но об этом Клим тут же забыл, потому что ветер пробежал по вершинам леса, небо вмиг заблестело, будто роспись под церковным куполом, и солнце быстро поехало к западу – быстро налилось вечерней тяжестью, покраснело, раскрасило облака и упало за горизонт. Ночь, звезды кое-где. Клим на ощупь спускается по сумбурной лесенке веток, с нижней ветки наобум спрыгивает на землю, ложится, как подкошенный. Его тошнит от такого поведения природы.
Рядом кто-то шуршит. Чьи-то пальцы трогают его за рубашку – Клим стискивает зубы и притворяется мертвым, а она, старухина рука, всю ночь возится вокруг и копается в его волосах, отчего происходит тихий шум, вроде шепота, а в этом шепоте Климу вспоминается все, что он делал и говорил на протяжении всей своей жизни.
Его измучил стыд воспоминаний. Он даже утреннего холода не ощутил, не заметил, как туман деликатно прошел между стволами.
Слышь?! Где-то часы пробили время. Откуда в лесу металлический звук? Он вскочил и побежал в ту сторону. По пути опять увидел птеродактиля, тот волочился брюхом по-над лесом, клыкастый клюв раззявив, язык свесил. Неудачные крылья свои растопырил и машет с механической тупостью, даже неловко за него.
Потом сумрачный лес расступился и посветлел. Земля, лоснясь травой, поднялась выше и стала холмом, открывшись взору и ветрам. Небо – голубее глаза и просторней моря – сияло радостно и прохладно. Легкие зародыши облаков, не подозревая, что всем видны, сладко потягивались на весу. Ясно и внимательно смотрел на мир золотой зрачок солнца. А на холме – черная башня с огромными часами. Клены и дубы, ближние к ней, умерли на корню и окостенели без коры.
В башне раздался дружный крик, из дверки над часами выскочил скелет, рубанул мечом по воздуху и убрался восвояси. На синем эмалевом циферблате некоторые звезды и фигуры отсутствуют, одна стрелка изогнута, время определить трудно, но часы идут, то есть что-то вращается в них и двигает башню вперед. Тут как раз куранты треснутым звоном объявили о наступлении некоторого часа. Клим вошел в башню, словно в пещеру. Здесь пахнет мощным отхожим местом. Вверх далеко уходит башенная гулкая пустота, и в самом верху лежит бревенчатый щит с прорубью посредине, там слышна работа людей и механизма. Свет, бьющий из бойниц и щелей, пересекает сумрак помещения в виде стропил и откосов. Огромная цепь свисает с привязанными к ней мешками земли. Клим крикнул, и ему сверху ответили, чтобы он обождал. Затем оттуда спустили бадью на веревке. “Садись, парень!” – крикнула веселая голова. Бадья стала рывками подыматься, но в середине подъема она остановилась: наверху произошел спор. Зычный голос сказал тому, кто поднимает, что надо плавно тянуть, потому что веревка последняя и может порваться. На что второй голос ответил, что он помощник часового мастера, а не грузчик и что он может все бросить, ибо несправедливо получается. Наконец подъем возобновился. Клим вцепился в дужку бадьи и мысленно тоже поднимал себя.
Его встретили три богатыря в промасленной рваной одежде и огромный обнаженный шестереночный механизм. На помосте разбросаны разные инструменты для принуждения механизма к работе. В центре помоста зияет квадратная пропасть, из нее Клима только что подняли, но в нее всегда можно упасть. Клим увидел, что часовые работники тут и живут, так все смешалось: артельное и личное, цеховое и домашнее. Часовщики несказанно обрадовались гостю и выпили за встречу по кружке медовой браги, пахнущей машинным маслом. Брагу налили из мятого медного чайника, в котором Клим мог бы купаться. Сам гость отказался от угощения, сославшись на то, что он и без выпивки ничего не понимает. После второй кружки хозяева нашли черный хлеб и нож, сделанный из серпа. “Вот теперь и выпить можно”, – сказал старший, сверкая глазами из бороды. “Мы по договору с Бабой Ягой трудимся, у нас такой оброк, – заговорил второй богатырь. – Мы тогда половину ее войска в море затолкали. Выпили немного… лишнего. А часы эти мировое время двигают. Прежде они целиком механические были, а теперь поизносились, мы их своими жилами тянем. Некому исправить. Был один инженер, да вон сюда, в дырку, провалился. Хороший был”. “Тихо! – сиплым голосом перебил его старший, вмиг похудев лицом. – Седьмой подшипник заедает”. Он встал, поднял с пола кувалду величиной с Клима и, пригнувшись, шагнул в механизм. “Лешка, ось у седьмой подклиньте, а я подобью!” – крикнул оттуда. Молодой с азартом воткнул заточенное бревно куда-то между валами и на свободном конце бревна повис, навалясь животом. Второй обнял зубья главной бронзовой шестерни и стал ее против хода проворачивать, отчего на его плечах выросли бугры, как зимние сугробы. Внутри механизма старший произвел страшный удар. Усилие часовщиков передалось всему строению, все задрожало и загудело. “Отпускай!” – раздался из часов голос старшего. Молодой выдернул бревно из промежутка между валами, но старший вновь закричал и сообщил, что у него руку зажало. Молодой опять клин вогнал и навалился. Вскоре бородатый выбрался из механизма, вертя перед собой левую руку, которая стала больше правой. “Ничего, – сказал, окуная руку в бак с дегтем, – подшипник на месте зато”. Вновь сели на помост вокруг чайника. Мерные скрежеты механизма заглушил какой-то хлопотливый звук, и по крыше забарабанило. С улицы донесся истошный крик: “Вы, мужики, совсем контроль ума пропили! Чего солнце в зените дергается? К царице гости приехали! Вам все шуточки! Она говорит, под землю вас отправит, будете вулканы отапливать”. Молодой богатырь голос в крышу направил: “Не переживай, Горыныч, это у нас поломка была. Скажи Бабе Яге, на дежурстве порядок, трезвеем заживо и мечтаем жениться”. Горыныч отлип от крыши и, улетая, что-то проворчал про кобылу-невесту, у которой восемь жеребят…
Клим достал из-за пазухи старухину руку, с удвоенной душевностью рассказал о беде: “Отдать надо, иначе как я себе в глаза смотреть буду!” Потужили часовщики и с ответной чувствительностью обещали помочь, а именно время на заре на сутки обратно “вертануть”. “Правда, это дело запрещенное”, – признались.
Клим то и дело просыпался от лязга механизма, от вибрации настила или от грустной песни, которую пели часовщики, сидя возле чайника. На заре его разбудили. “Сейчас не пугайся, – сказал ему второй богатырь. – Сейчас ты будешь падать в колодец, но очутишься во вчерашнем дне”. “И не забудь нас, а то никто не помнит, кому добро оказываем, память у них отшибает”, – сердечно сказал молодой. “Возьми себе на обутку, вишь, скоро тапки твои разлетятся”. – Старший сунул ему в руку два кожаных ремешка.
В белесых сумерках трое подошли к шестерням, и каждый взялся за одну из них, как за штурвал. Они по команде разом напряглись – на миг стало абсолютно тихо. Потом Клима всего сдавило, точно снежок, даже хрустнуло в нем, потом он как будто поехал вниз в быстром лифте… И упал посреди лесной поляны.
Рассвет. Высокие ели. Кто-то выглянул из-за ствола бледным личиком. Клим успел заметить дымные волосы. Он смотрел в лесные зеленоватые коридоры, и вновь кто-то показался там, рукав мелькнул. Он побежал туда и растерянно постоял среди огромных темных колонн. И тут его окликнули сверху: “Сынок, а сынок, помоги слезть!” Высоко на еловой ветке сидит, словно сова, невеликая старушонка. Клим прочистил горло: “Не буду, бабушка, вы туда нарочно залезли”.
“Ах ты бессовестный!” – закричала она и прыгнула с десятиэтажной высоты. Клим бросился прочь. Он услышал ее приземление и погоню. Она мчится, как огонь по ветру. Он убегает, словно ком газеты, не разбирая пути, ударяясь о деревья. Спотыкается, кувыркается. Открылось второе дыхание, и он зайцем помчался, уши прижал, весь как пружина. Выскочил из леса на опушку – вдали синеет город, но это совсем далеко, а здесь кусты присели к земле и замерли на расстоянии двух прыжков друг от друга. Кусты перспективу закрыли. Клим вытянулся и стал страусом. Какие мощные твердые ноги, какая резвость! При каждом шаге он перелетает через куст, словно балерина. Длинная шея позволяет ему оглянуться – о, ужас! – старуха колесом катится да с такой скоростью, что рук-ног не различить. Вода… Клим скользко юркнул в нее и поплыл, всем телом виляя, лицом пронзая шумную толщу: он – рыба. Нет, лучше быть дельфином. Он тут же выпрыгнул на поверхность, глотнул воздуха и с грохотом серебристых брызг опять вошел в прохладную звонкую плотность и снова вытолкнулся оттуда на яркий свет. Играя центром тяжести и переливами энергии, он прошивает границу воздуха и воды. Но нет спасения: она – акула. Обессиленный, он плюхнулся на противоположный берег озера. И она рядышком – вышла из воды, как из-под одеяла, упала на колени, всхлипывает. Плачет, что ли? Из седых плакучих волос влага рекой в песок сбегает. Две руки к лицу прижала, Клим отметил – две! Две руки у старушки. Зачем же он убегал? Но вдруг жалко ему ее стало. Что опасней для пожилого сердца – беготня или горе? Только непонятно, из-за чего она так убивается, чем он ее огорчил? И он стал жалеть ее, то есть глядеть на нее с грустным ущемлением сердца и лица. А она стала молодеть, хорошеть и растворяться в воздухе. “Эй, погоди!” – Он тянется к призраку, уже совсем юному и прозрачному, он чувствует любовь и не хочет разлуки. “Когда меня любишь, меня нет, когда от меня прячешься, я приближаюсь”, – произнесла она и совсем исчезла.
Кузнечик стрекочет. На небе серебристые высокие облака, сквозь них сочится свет. По ту сторону озера темнеет еловый бор с изумрудным кустарником на опушке; заброшенное поле… А по эту сторону лежат друг за другом маленькие холмы. Меж ними извивается дорога, двумя своими неразлучными колеями убеждая в превосходстве женатого над холостяком.
Вот и чья-то усадьба показалась посреди задумчивых ветел. В облике приземистого дома заметны и миловидность, и скрытность могилы, и уют, и гибель. Все, что тут могло покоситься, покосилось. Домик врос в почву по самые глаза. Кажется, он был не построен, а вырос из земли наподобие гриба и вновь погружается в землю, обрастая травами. Клим приготовился убедиться в заброшенности усадьбы, но она оказалась жилой. Старая, как дом, собака ворчливо вильнула хвостом с кучи золы. Посреди двора стоит крестообразное пугало в пиджаке, с глиняным горшком на плечах. На бельевой веревке сушится, кажется, борода. Клим всмотрелся в низенькое темное окошко, невольно ожидая увидеть что-нибудь мрачное, а там симпатичная женщина протягивает к нему губы с воздушным поцелуем, вернее, дышит на стекло, которое протирает приятными движениями руки, очень-очень похожими на приветствие.
Она появилась на крыльце. “И куда вы идете, разве не видите мой дом? Обязательно надо обидеть!” Она живописно накинула на голое тело рыболовную сеть. Склонила миловидную голову набок и сузила глаза, чтобы оценить поведение и облик путника. Клим топчется на месте, не зная, куда девать свои ноги в тапочках, обмотанных ремешками. Она одаривает его светским смешком: “Поросенок, вы даже не хотите на меня смотреть! Воображаю, какими красотами искушены ваши не очень-то выразительные глаза!” Клим не находит ответа. “Ну что вы стоите, входите, раз уж пришли!”
Горница обклеена журнальными фотографиями принцев и принцесс. “У меня печка старомодная, но я скоро новую закажу. Что вы глаза отводите? Вам культуры не хватает, или у вас комплексы. У меня недавно гости были – великолепно так себя вели, прямо мороз по коже! А один мне предложение сделал, но я пока отказала. Жаль только, все вино выпили. И все съели. Очень вкусно у меня было – устрицы, икра, бифштексы, кольраби, крюшоны, пепси-кака, писи-кола… Где-то обертка осталась, сейчас покажу. Ты не спи! Чего ты спишь, предложения не сделал, а уже спишь, словно я твоя законная жена. А почему бы и нет, правда, милый? Осенью в городе кино и танцы, я буду такая нарядная, что все будут завидовать тебе. А про тебя я всем скажу, что ты побочный принц – вот они все полопаются! Зимой, когда дом снегом занесет, нам будет нескучно: мы откроем друг другу все желания и будем делать, как хочется. У меня есть такая штучка… глаза пока не открывай, дай руку… не здесь, глупый! Вот здесь. Это специально. Я тебя научу, только ты обещай, что никому не расскажешь и что мы поженимся. А то я некоторым зря объясняла. Когда мы устанем друг от друга, тогда заведем ребеночка, и появится цель в жизни. Ему в наследство перейдут огород и дом.
– И небо, и звезды, – пробормотал Клим.
– Что ты сказал? Сколько у меня ни гостило мужчин, но такого тупого еще не было. Ну говори что-нибудь, иначе я на тебя собаку натравлю.
– Простите, я хочу в туалет.
Спиной он чувствует взгляд такой силы, что тело немеет. Кое-как выдержав этот взгляд, он с вынужденным поклоном выходит за дверь. На пороге сидит старинная собака и смотрит на него, скривив морду. “Я в туалет”, – говорит ей Клим. Туалетный домик изнутри изрисован сердечками и признаниями в любви, что несколько успокоило его. Он выходит насвистывая… Хозяйка лежит поперек дорожки, раскинув голые руки-ноги, точно кукла. Рядом с ней сидит собака, заворотив к небу грязные белки глаз, хочет устроить прощальное завывание. Клим подходит, трогает пульс, приближает ухо к губам хозяйки – она обнимает его и перекатывает на спину. Через миг он уже обернут рыболовной сетью. Дергаться бесполезно, крепко она его окрутила. “Скверное дело”, – сказал себе Клим, шурша спиной по траве. Хозяйка затащила его в сарай.
Был день, потом вечер, потом нити паутины погасли в окошке, и стало совсем темно, потом вышла белая луна, но кто-то затмил ее свет в окне. Клим догадался, что сейчас он очень испугается, но испугался еще сильней. За окошком стояло пугало, горшок наклоня к окошку и блестя с лунного боку. Безглазый взор пустого лица смотрит внимательно и неподвижно. Постояв, пугало отступило, освободив свет. За стенкой шаги. Клим понял, что сейчас оно войдет к нему, и от ужаса так растопырился, что сеть лопнула. Кожа тоже не выдержала острых веревок, вся порезалась в ниточку и клеточку, но уже было не до нее. Он прислушался. Пугало тоже там прислушалось. Клим подкрался к двери и припал глазом к дырочке – увидел бороду, подвязанную под горшком, ночной ветер ее шевелит. Очень холодно смотреть на то, как мертвое шевелится, словно живое. Пугало сейчас напоминало оскорбленного человека, который мечтает о жестокой расплате.
Пиджак из толстого сукна висит на нем плоско, в открытом вороте вместо горла виден крест жердей, под плечо подставлен костыль – вот как он ходит! Голова пугала кверху немного сужается и завершается круглым плоским теменем, каких ни у кого не бывает, потому что это дно. Что там внутри горшка – темнота? Если снять с пугала пиджак, оно умрет? В чем его сила? Свет луны лежит на щеке пугала, словно жир какой-то нездешней трапезы. Клим не может отвести от него своих глаз и не может опустить веки.
От дома приближается хозяйка в черном плаще, шустро шуршит травой, звенит ключами. Подошла, закрыла Климу его маленький обзор, и он вмиг ощутил облегчение, вновь овладел своими глазами. Женщина отпирает висячий замок, произносит шепотом: “Он там лежит связанный, я сейчас его спрошу, если он женится на мне, мы его домой отведем, если не хочет, я подарю его тебе, и ты можешь пугать его, пока он не умрет”. Клим, пока ее слушал, приготовил кожаные ремешки и встал возле двери, по стенке распластался. Хозяйка открыла дверь – появился лунный свет с длинной черной тенью посредине. Хозяйка вошла, следом втиснулось пугало и сделало деревянный шаг. Клим выскочил из сарая, дверь захлопнул и ремешок продел в замочные ушки, узлом завязал. Нелегко это было сделать, потому что сзади на него бросился пес. Одним ремешком дверь связал, вторым собаку стегнул. Она заскулила и повалилась набок. В сарае раздался грохот. В дверь изнутри ломились, но ремешок держал. Хозяйка истошно завизжала от бессилия, и тут сарай весь встряхнулся, словно его взялись поднять. Клим побежал, едва различая тропинку. “Я тебя любью-у!” – кричит ему вслед женщина. Но он выбежал на какую-то дорогу и помчался меж холмов.
Луна иногда приближается и крупно светит возле левого уха, все заливает легким, сухим светом, но Клим боится оглянуться, ему чудится, что пугало за ним гонится и вот-вот настигнет. Ему даже видится в уме, как стремительно шагает, а потом просто летит над дорогой этот нечеловек.
Клим остановился, вспомнив, что у него есть оружие – ремешок. Он обернулся – увидел луну где-то далеко в чернильном небе и горб холма; более никого. Пошел дальше, ремешком поигрывая.
Небо засветлелось. Луна незаметно куда-то нырнула. Звезды стали темнеть и вскоре превратились в черные веснушки на неоновом небе. Но вот благодетельный рассвет ярко разлился на востоке, отменив последние ночные подробности. Клим догадался: если бы ночь никогда не кончалась, человек сошел бы с ума.
С холма осмотрел окрестности. Синевато-прозрачный, словно построенный из льда и теней, город открылся вдали.
– Любуешься архитектурой тюрьмы? – раздался грубый голос. – Старший следователь Рубанкин. Зачем ты женщину обидел? Я ночью лежу курю сплю, она звонит рыдает. Говорит, обольстил и сбежал! Разве так порядочные мужчины поступают? Обольстил, так останься и дальше действуй! Не надо мне говорить… А если она с пузом теперь? А если нет – еще хуже. В ней же инстинкт! А ты… Ты не читал в газете про падение рождаемости? Все потому, что вот такие, как ты… Зачем ты зря обнадеживал женщину? Женщина, она как сумасшедший рояль – тронул, так играй, играй, она вся ждет. Тьфу. Если ты ничего не хотел, зачем останавливался, разговаривал? Женщина ж это… Да чего зря смотреть на нее! Это же половой вопрос! Не знаю даже, как наказать тебя. Ладно, полезай пока в мешок.
Рубанкин натянул на Клима дерюжий мешок, между ногами мешок связал тесемками, так что ноги преступника остались на свободе, а весь он оказался в мешке.
– Ну, пошли, донжуан. Перед ямой я тебе остерегающий сигнал выкрикну: “Яма!” или “Камень!”, к примеру.
По пути Рубанкин рассуждал о различиях между мужчинами и женщинами. Клим представлял себе, как при этом пошевеливаются ноздри его большого пористого носа. Но вскоре он перестал слушать своего конвоира. Жаворонок пел где-то в небесной пропасти, и ему очень захотелось его увидеть. Ноги шли по пыльной дороге, и пыль тоже стала нужна глазам.
Мешок тут и там пропускает лучик света. Нет, в мешке летает светлячок. Или что-то еще ярче.
Рубанкин поинтересовался, отчего пленник мотает головой.
– В мешке пыль, – сказал Клим.
– А что, в носу чешется?
– Вроде того.
– Тогда стой. – Рубанкин снял с пленника мешок. – Если будешь стоять с поднятыми руками, я разрешу тебе сходить по малой арестантской нужде.
– Не хочу, лучше дайте мне мешок на минутку. Я знаю, где сидят пылинки.
Клим стал выворачивать дерюгу, и через несколько отворотов яркая точка вылетела из мешка и волной полетела прочь. Рубанкин тоже увидел ее и бросился догонять в своих нелепых сапогах. “Стой, стой!”
Когда он вернулся, на нем лица не было от досады.
– Гадина, просто гадина! – Лег на обочину, спешно закурил.
– Что это было? – спрашивает Клим.
– Душа. Душонка. Ты что, с луны свалился?
– Именно так. Вы, может быть, закурив, объясните?
Рубанкин выпустил дым из носа и сделал философское лицо.
– Мастер делает игрушки и ставит их на крышу. В лунную ветреную ночь в игрушку может залететь ничейная душа, и тогда игрушка станет волшебной.
Двое вновь шагают в прежнем порядке: Клим в мешке, а Рубанкин в фуражке.
– У нас есть лаборатория запредельных физических исследований, там за волшебную игрушку или за ее душу медведь платит пять рублей.
– А человеческая душа сколько стоит?
– А чего с ней делать? Все, молчи, мы к нашей тюрьме подходим. Тюрьма была основана в 3721 году по распоряжению Кощея Бессмертного, она расположена на правом, пологом берегу…
Огромная книга, скрипучее перо, пальцы тюремщика – ф.и.о. В камере уже вечер. Здесь Клима оставили одного, так и не сказав ему юридического слова. В камере ничего лишнего, всего несколько предметов, неказистых и куда более выносливых, чем человек. К столу привинчено меню с двумя названиями блюд: гуща без жижи и жижа без гущи. Клим заложил руки за спину и принялся читать царапины на стенах. “Рубанкин гад мы еще встретимся”, “Все – трупики”, “Молитесь”, “Не хочу вашей вечности”, “Я не умею смеяться”, “Почему проповедник похож на женщину?”, “Сдувайся!”, “Я знаю, где клад, у меня карта”.
Он стиснул зубы и сжал кулаки. Произошла чудовищная несправедливость. Он толкнул пищевое дверное окошко – оно открылось в пустой коридор. Где-то слышится тихий женский голос – то ли уговаривает, то ли жалуется. Он едва сообразил, что это в гулкой глубине здания журчит вода. Клим зовет тюремщика. Как у всякого, кто стал жертвой ошибки, голос у него гнусный. Никто не подходит. Безобразие! Он сел на дощатую койку, руки на груди сложил, посидел так, наполняясь праведным гневом. Еще раз подошел к двери и врезал по ней кулаком – эхо чугунным шаром прокатилось по всему зданию.
Дверное окошко позволяет высунуть в коридор голову и посмотреть в сумрачные стороны. Совсем стемнело. Летающий огонек появился перед ним. “Здравствуй, маленькая душа!” – Клим узнал ее. Она подлетела к дверному окошку и здесь несколько раз показала ему, что умеет превращаться в шарик. Она раздулась и сдулась, раздулась и сдулась, – и улетела. До Клима стало доходить слово “сдувайся”. Он попробовал. Но как это делается? Он продолжал быть великим обиженным. Подошел к двери, протиснул голову в окошко – плечи уперлись, толстые плечи борца. Вновь зашагал по камере. Задача оказалась непростой. Чем больше он уговаривает себя сдуться, тем упрямей в нем надувается обида, и сама с ним заводит спор, дескать, чего это я должна сдуваться, когда вон как с тобой поступают! И он соглашается с ней: да, наше право – дуться. При этом он понимает, что это не только бесцельно, но и губительно. Тем не менее расслабить свою обиду не может. А она вообще предпочитает сидеть здесь, и пусть они все подавятся своей подлостью.
К середине ночи он еще расширился, рубашка стала ему тесна. Тогда ему пришлось отыскать в памяти пример явной несправедливости, которую он сам совершил. Потом воспоминания сами его одолели, поскольку недавно он все это уже восстанавливал в памяти. И тогда он понял, что тюрьмы ему мало для наказания. А перед рассветом вылез из камеры.
Коридор привел его к лестнице, где сидел охранник. Оба вздрогнули. “У меня в тюрьме развивается клаустрофобия, пойду пройдусь”, – сказал Клим. “О, я по себе знаю эту скверную болезнь, в целой вселенной мне тесно”, – ответил охранник и вновь положил голову на кроссворд.
Клим вышел на кладбище. Здесь в предрассветный час пронзительно пахнут цветы, но жить заново ему не захотелось. Небо прохладно светится, как затуманенное зеркало. Камни стоят с именами и цифрами. Две крысы повернулись к нему и остренько смотрят. Прямо перед собой Клим увидел покойника, лежащего поверх могилы. Покойник решил подняться. Хорошо, что Клим давно ничего не ел. Сквозь глазницы покойника он ясно видел дальние могилы. И тут сзади раздался голос.
– Эй, возьми ботинки! – прокричал охранник с тюремного крыльца. – Я гляжу, ты в тапочках. Так по белу свету не погуляешь. Бери, не стесняйся, раз хороший человек. А то обычно, когда бегут, норовят убить охранника, а за что? Ты вот просто себе пошел. Вот я и дарю тебе свои ботинки, им сносу нет.
Клим замычал что-то и показал головой на покойника.
– Да он не злой, – отмахнулся охранник. – Он целоваться обожает. Одна баба с ним целовалась на праздник, так у нее потом губы отвалились. Он тут живет, где ж ему жить прикажешь? Ты только не целуйся с ним.
Несколько успокоившись, Клим сел на крыльцо, обулся в грубые и замечательные служебные ботинки, но боковым зрением следил за покойником. Тот вынул из кармана бутерброд и стал его голыми зубами есть. Крошки падали сквозь него.
– А как он живет, если такой дырявый? – спросил Клим.
– Медведь его таким сделал. По ту сторону кладбища стоит лаборатория. Там живет Медведь Вакум. Он однажды на спор оживил этого покойника. Наука!
Над Очарованной страной встает солнце. Огромный бурый медведь валяется в росистых травах и стонет от удовольствия. Клим сквозь куст наблюдает за проявлениями жизнелюбия мохнатого чудовища. Медведь боками почесался о березу, холкой потерся, встав на задние лапы и показав всему свету седой невероятный живот. “Ы-ы”, – промычал. Сплюнул: “Хыть-тпру”. Встряхнулся и огладил лицо лапами.
– Здравствуйте, можно с вами познакомиться? Я путешествую.
– Каким доводом докажете сказанное? – Медведь смотрит на него очень маленькими глазками, сверкающими, словно капли еловой смолы.
– У меня есть ремешок, подарили часовщики, которые мировое время двигают своими силами.
– Ага, вот это интересно! Пойдемте, за чаем побеседуем. Кстати, Криволапов Михаил Потапович – единственный в мире ученый медведь, заведующий лабораторией запредельных исследований, – говорит он сиплым голосом и подает лапу.
Михайлов дом сделан из толстых бревен и стекла. Архитектуры дом не имеет никакой и просто изображает прочность. Пока входили, хозяин поведал ему о своей кличке.
– Ученый народ зовет меня Вакум, ударение на второй слог. В далеком прошлом я так произносил слово “вакуум”.
Вытерли лапы на крыльце. Сразу же оказались в музее. Тут жук величиной с автомобиль висит на потолочной цепи. Летательная ступа зияет выпавшими сучками. Топорщится метла. Кругом оружие, костюмы инопланетян и бродячих актеров. Обложенный дикими камнями горит костер, возле него сидит живая собака. Взлетает искра, очень похожая на душу. Все тут поражает воображение, но вот Клим увидел большой стеклянный шкаф, на котором приклеена бирка “жена”. В шкафу на сундуке лежит старушка в сарафане. Хозяин кивнул, дескать, понимает удивительность такого экспоната.
– Я вкратце напомню вам историю про девочку Машеньку. Помните, она пошла в лес и заблудилась?
– Это моя любимая сказка! – воскликнул Клим.
– Вас не удивило, что она пришла к медведю, который живет в избушке?
– Нет, я не догадался удивиться.
– Плохо, надо всегда удивляться и догадываться. Так вот, этим медведем был я. Уже тогда во мне сказывались начатки разума и склонность к полезному труду, хотя это не свойственно фауне. Зашла девочка Машенька к медведю и осталась в его доме жить. Очень она мне понравилась. К родителям она уж более не вернулась, тут сказители исказили правду. Как же, мол, девушка да будет жить с медведем?! А вот очень даже хорошо! Деточек, правда, не прижили, ну да в этом не наша была воля. А уж я ее ласкал, нежил! Счастливей жены на всем свете не было. Девки красные прослышали о такой ее доле, тоже стали в лес ходить, но они знакомились с обыкновенными медведями, а тут нежности не жди. Много погибло красавиц, многие вернулись домой с бесчестьем и увечьями – да прямо под родительский ремень. А я с ее папенькой подружился. Я им меду, они мне дровишек напилят, наколют. Так в добре и согласии жила моя Машенька, жила и состарилась. Я смерть ее издали встречал. Колдовские науки изучил, всякое знахарство прошел, но нет лекарства против смерти. Это уж я сам изобрел кое-что. В общем, когда пришла пора моей ненаглядной закрыть свои серые глазоньки, я хоронить ее не стал, не мог от сердца оторвать. Я из нее потрошки все вытащил и заместо них меду залил с прополисом, полностью, без пузырька, без сориночки. Поверх лыком обвязал, дегтем березовым обмазал, потом льняной тканью промасленной обвернул. Конечно, без потрошков какое общение, но все же видимость родного человека сохранил! Вечность – вообще прохладная вещь.
Медведь, говоря это, с грустным склонением морды смотрел в стеклянный шкаф, где лежала на сундуке его суженая и где в стекле отражалась его тяжелая бурая башка.
– Открой глазки, голубушка-Машенька! Ты уж, поди, месяц ими не пользовалась.
“Машенька”, – прошептал Клим и посмотрел в ее бесцветные открытые глаза. В горле у него вырос ком. Медведь вовремя пригласил его следовать дальше. Впечатления не вмещались в Климе.
За чаем, который оказался огромным обедом, Клим спросил про покойника, что живет поверх кладбища.
– А! – небрежно сказал Вакум, окуная баранью ножку в бадейку с хреном, после чего из половника обильно полил эту ножку грибной подливкой и зажмурился. Все столовые предметы были очень крупные, чтобы хозяин мог лапой брать их без мелочного внимания. – Тут, значит, судьба, упс-хрып-це-ап-нда-к, понимаете. Вот вам пример, молодые люди. Допустим, железнодорожные рабочие решили выпить и расположили прямо на рельсе кусок огурца и стаканчик. Допустим, я нахожусь у другого края рельсы, которая имеет в длину один километр. Чтобы сорвать рабочим пьянку в рабочее время, я изо всей силы ударяю по рельсе кувалдой – бах! – и беру бинокль. Я уже ударил, но мои рабочие об этом еще не знают. Я вижу, как они с приятными улыбками наливают выпивку, крупно солят огурчик… Вдруг все это слетает с рельсы – шлеп! Теперь я ухмыляюсь, а они растеряны. Что случилось? Я выступил судьбой, они – жертвами судьбы. Время пробега упругой волны по рельсе есть “дельта T”, или время свершения судьбы. Суть в том: кто и что запустил в будущее, кто посеял происшествие, которое через “дельта T” коснется тебя. Теперь про покойника. – Медведь опрокинул в себя трехлитровую кружку чая, потом посидел, отставив от стола морду, чтобы чай с шерсти собрался в крупную каплю и упал на пол; все это было известно и рассчитано. – Двадцать лет тому назад я подобрал на улице беспризорника Сашу, отмыл его и усадил обедать. Уж он ел! Воровал еду сам у себя. После обеда его шатало, и его отвели спать. Пока он спал, ему купили все необходимые вещи: обувь, костюм, портфель, книжки. Он проснулся посреди подарков, оделся в новое – такой счастливый! Никого рядом нет, я слежу за ним в специальную трубу, я люблю видеть людей, когда они меня не видят. Перед этим я ему сказал: “Саша, ты можешь уйти, а можешь остаться. Если ты уходишь, то забери свои новые вещи. Если нет, они также твои. Об одном тебя прошу, то, что тебе не давали, не трогай!” Он решил уйти. Понятно, привычка нюхать помойку… Он оглядывается, на комоде стоит волшебная игрушка. Он по сторонам смотрит, совесть говорит ему: не трогай. Он убирает руку. Соблазн говорит ему: возьми, вся улица будет тебе завидовать! Он протягивает руку. Весь извелся. На его лице ясно читались муки внутренней борьбы. Правильно, в такие моменты решается жизнь. Диплом, диссертация – чепуха по сравнению с таким выбором. И паренек взял куклу, сунул ее в новый портфель и побежал к выходу. Кто здесь выступил судьбой? Он сам. Кто был жертва судьбы? Опять же он. “Дельта T” растянулась на всю его недолгую жизнь. После этого поступка он не верил себе. Не зря он дергался – он выбирал себя и выбрал подонка. Что могло быть дальше? Мелочность, неверие себе, кража дров там, где тебя же обогрели. Через двадцать лет он вновь появился у моего крыльца, попросил милостыню или поденную работу. Я спросил, помнит ли он, как украл игрушку в моем доме. Он сказал: нет. Заметим, у него был шанс хотя бы прикоснуться к честности. Но… нет – так нет. Он жил на кладбище, потому что нигде его больше не терпели. Здесь и умер, потому что другой бездельник разбил ему голову. Его похоронили за казенный счет, как жертву чумы. А потом у меня случились посиделки с одним упрямым профессором, и я на спор велел откопать этого Сашу и дал ему шанс повспоминать еще.
– А куда делась та волшебная игрушка? – спросил Клим.
– Наверное, он ее продал перед смертью. У него откуда-то появились деньги. То была обыкновенная тряпичная кукла, но душа была очень хорошая. Она много добра ему сделала. Куклы бывают замечательными друзьями. Уф! – Медведь устал говорить и проводил взглядом случайного на столе паучка.
Они встали в большом зале, весь центр которого занимал стальной купол, какая-то мощная клепаная кастрюля с проводками, трубочками, окулярами. Медведь погладил себя по животу, хотя эта ласка явно относилась к самому куполу.
– Вакуумная установка “Зал Ожидания”, – произнес он шепотом. – Там внутри другое время.
Хозяин и гость припали к зрительным трубкам, глядящим в иное пространство. Перед ними была мутная пустота, густеющая вдали или просто бесконечная. Никаких очертаний ни внизу, ни вверху. С ума сойдешь, подумал Клим, долго глядя в ничто.
– Сейчас из запасника будет выпущена душа. В первый раз она попадет в абсолютное одиночество, там нет даже мертвых предметов.
Клим увидел существо, похожее на мятый шарик для настольного тенниса с двумя ниточками по бокам. Почему-то было заметно, что существо в растерянности, кривые ниточки имели такое выражение, с каким держит руки и плечи ребенок, брошенный товарищами в пустом дворе. Изображение было нечеткое, словно нарисованное маленькими дрожащими штрихами. Душа поежилась в темноте и покружилась вокруг своей оси. Потом она принялась покачиваться вверх-вниз, словно развлекая себя или высматривая что-то.
Клим проморгался и опять уставился в Зал Ожидания. Шарик с двумя ниточками по бокам, качаясь, поплыл в темной пустоте.
– Смотри, она поняла, что совсем одна. Ей стало страшно.
Вправду, она качалась неровно. Клим даже думать старался шепотом и дышал тихонько.
– Теперь дадим ей товарища.
Там появился белый червячок. Округлая душа принялась кружиться вокруг него. Клим был потрясен: там, в абсолютной тишине, совсем непонятная малявочка старалась отпраздновать встречу с еще более крошечным созданием! Клим почувствовал, что нечто подобное происходило и с ним, когда-то, в другую эру.
– А говорят, любовь для размножения! Любовь – это выход из одиночества, – пояснил Вакум.
– Кто такой червячок? – спросил Клим.
– Тоже душа из волшебной игрушки. Но эта, видишь, очень робкая.
– Как они видят друг друга?
– Им не надо глаз. Они видят мир так же, как мы видим свои мысли. Они все видят в свете ума. Отсутствие ума для них – тьма, а тьма – это образ смерти.
– Включайте скорей свет! Что же вы их мучаете?
– Сейчас включу.
Там начался рассвет и осветились далекие декорации – домик, станция железной дороги, зябкое дерево на фоне рассвета. Круглая душа обняла одной ниточкой червячка, и они полетели к лучам солнца.
Медведь засмеялся.
– Вы поверили, да? Поверили в эту станцию? О-хо-хо, это я для вас включил. Они не видят станцию, она для них ничего не значит. Эх вы, романтик!
По дороге на обед медведь показал большой стеклянный шар, в котором хранятся души волшебных игрушек. Клим ничего не увидел.
– Почему они не светятся?
– Они светятся, только когда возбуждены, когда любят или страдают.
– А у человека есть такая душа?
– Не такая. Это зависит от его представления о себе и даже от его судьбы.
Далее медведь отказался от разговоров на научные темы. Он шел по коридорам и произносил как заклинание: “Суп, супчик, супец, я хочу суп. Где мой суп? Скорей!”
Лепная белая супница, чуть меньше ванны, стоит посредине обеденного стола и порождает пар, живописно взлетающий к темному деревянному потолку и там гуляющий кучевыми облаками. “О!” – томно зарычал медведь. И обед накатил, навалился на них блюдами и ароматами. Только после пережитого в Зале Ожидания Клим не мог есть. “О!” – рычал медведь. А Клим шепотом произносил: “Вакуум”.
На прощание хозяин подарил молчаливому гостю волшебную игрушку – гипсовую птичку, тонированную в коричневый цвет.
– Гнездо отвалилось, и лапку она потеряла, – сказал медведь и вернулся в лабораторию.
– Маленькая! – сказал ей Клим в холодное тельце. Она уместилась на его ладони.
Слышался звон трамвая. Клим никогда не встречал столь великих строений. Он думал, архитекторам такие здания только снятся – граненые горы, обветренные небом. В стенах пропилены окна для выныривания лица, для квадратного втекания света в глубь ячеистых помещений, где жильцы выращивают личинки самолюбия.
Этот город поразил Клима. Целый день он бродил, и воображение его разыгралось. Он представлял себя живущим тут или там – вон там наверху, в смотровой башенке или в доме, на котором стоит бетонная великанша ростом с пятиэтажный дом. Голова у нее облупилась, и небо над ней стало похоже на потолок в столовой.
Он шел среди инженерно-технических лиц, озабоченных выведением маленьких твердых истин, которые способствуют выработке механического умения жить. Это умение изгоняет из жизни мечту, умение радоваться и быть благодарным. Но ведь жить – все равно скучное дело, такова истина. Зато по вечерам можно уютно расположиться в кресле, шурша газетой, и вчитываться в сплетню. Больше ничего не хочется – ни жены, ни того, что видишь, ни того, что можешь; а что сверх того на ум взбредет, то мерещится. Впрочем, есть выходные дни. Может, на рыбалку махнем? В прошлое воскресение в утренний туман я наловил семь килограммов зеркального карпа. Никто не верит, но мы их, к сожалению, съели: жена, двое детей, знаете.
Во всех направлениях шагают женщины, жены этих мужчин. В каждом теле еще жива девочка в бантиках, но произошло чудо, и девочка обросла тяжелым телом. Девочку жалко. Отсюда стремление жаловаться. Виноват во всем он. Он обманул ее мечту о любви, о лучезарной жизни, где любовный стон сочетается с весельем и где можно вращаться вокруг своей оси, быстро переставляя ножки в туфельках. Пень! Не нарочно он ее обманул, это было бы полбеды: он по природе такой, несоответствующий. Где же соответствующие? Только в кино. И она живет там, а в реальности язвит в меру ума.
Иногда встречаются целые семейные пары – несут давнее взаимное раздражение на схожих лицах, обмениваются неприязненными словами. Как ни прискорбна судьба одинокого странника, а все же она лучше вот этого.
Смешной дом, увешанный носками и майками, привлек внимание Клима. Он долго препирался на крыльце с инвалидом, у которого было специальное узкое лицо, высунутое из дверей. Наконец догадался сказать, что он иностранец, который заблудился в поисках правды. Инвалид повел его этажами и коридорами. Пришлось переступать через людей, лежащих в проходе. Старик жевал всякие слова и пробовал на вкус “правду”, произнесенную иностранцем. “Правда, ишь ты, слова разные говоришь, а на хрена она нужна, если вдуматься”. Старик махнул корявой рукой. Пахло сыростью и хлоркой.
– Сколько я буду должен за койко-место?
– Если будешь выступать на ринге – нисколько, – пояснил провожатый.
Комната, некогда сверху затопленная, хвалилась подтёчными рожами, которые обещали более глубокое общение тому, кто будет смотреть в потолок. Голая лампочка, висела на голом проводе, как последний намек; одинокий стул; стол, обкусанный по краям пивными пробками; пепельница, щербатая от удара об стену; кровать, проваленная под бременем земных страстей; занавеска, о которую вытирали руки, латунный кран, – утеплить это своей душой было невозможно. Клим решил умыться, вынул затычку, а оттуда завыл ветер, запела метель, кромешный хор далеких голосов вырвался наружу, словно там проходила сливная труба в ад. Клим заткнул ее, лег на кровать и долго не спал, боясь оставить себя без присмотра. Он придумывал разные маршруты и способы вернуться домой. Потом ему привиделось, будто медведь ложкой вынул из него глаза и отнес их на крышу дома, откуда Климу открылись всякие туманные дали. “Дикарь полагает, что песня находится в радиоприемнике. Нам кажется, что мы находимся там, где наши органы чувств соприкасаются с чем-то. Сейчас тебе кажется, что ты находишься на крыше, хотя ты в комнате. Это все иллюзия. На самом деле мы находимся нигде. Разве это не утешение для тех, кто в плену?” Потом Клим вспомнил Зал Ожидания и затосковал в запредельной пустоте, заворочался и ощутил под подушкой птичку. Как он ей обрадовался! Прижал ее к лицу, гипсовую, твердую, без одной лапки, и она тихо спела ему что-то краткое, некое “и”.
Утром злобный густой голос выкрикивал призывы к выходу на ринг. Объявлялась борьба за будущие служебные места. Всунулся в дверь старик, оказавшийся комендантом, и поторопил принять участие в поединках. Вскоре Клим вошел в полупустой спортзал, где следы жестокой борьбы были присыпаны шелухой от семечек.
– А как еще определить достойного? – с разумным выражением лица поясняет комендант. – Сегодня разыгрывается кресло начальника пожарной охраны. Попробуй, новичкам везет. Служебная машина, секретарша, кабинет… Будешь уважаемый человек.
– Но я ничего не смыслю в пожарах! – воскликнул Клим, отчего комендант посмотрел на него, как на больного.
Из-за стола арбитров, одетых во что-то домашнее, встал невыспавшийся человек с мегафоном:
– На ринг приглашается основной претендент, прекрасный человек, полковник в отставке. Кто будет ему соперником? Кто бы ты ни был, приятель, не упусти свой шанс!
(Время в сознании Клима сложилось какими-то складками, и на виду остались лишь избранные, показательные моменты. Должно быть, после сильного удара в голову целый год сложился в полторы минуты воспоминания.)
– Только сильный, дерзкий, ухватистый достоин быть начальником! Ну покажи, что ты любишь деньги и будешь драться за них всеми зубами!
На ринге разминочно вращает тазом плотный багровый дядька вполне пожарного вида. За спиной Клима две старушки шепчутся: “Я помню, он родился такой малюсенький, а сейчас уже полковник!” “Да, молодец”, – говорит другая.
Клим ни тогда, ни потом не добился важного служебного места. В той первой битве главный претендент протянул ему руку для пожатия, а сам эту руку взял на излом и далее волочил своего конкурента по рингу, рыча и брызжа слюной.
– Трудно стать начальником, – успокаивал после боя комендант. – Я даже министром однажды был, потому что очень был выносливый, но недолго продержался, меня подкупили. Потом в жестокой битве я выиграл нынешнее место. А тот, кого я победил, пришел сюда и совершил месть – представляешь? – он зажал мне голову дверью.
Не участвовать в боях Клим не мог, тогда его не кормили бы. Страшно разыгрывалось место директора школы с математическим уклоном. Главный претендент сыпанул ему перца в глаза. Еще страшнее проходил бой за место общественного попечителя над матерями-одиночками. Противниками Клима оказались два брата-близнеца, которые заверили судей, что намерены занять одно служебное кресло, во всем по-братски довольствуясь половиной. Братья ударили его с двух сторон ногами по ребрам, после чего двадцать два дня он не мог вздохнуть.
В результате многих выступлений на общественном ринге ему досталось место сторожа в парке. Был и сюда претендент – пожилой нездоровый человек, которому Клим сразу поддался. Но тот не смог расписаться в книге победителей, и его отправили в больницу, а Клим перебрался в маленький домик, стоящий на поляне в парке.
В домике обитал призрак прошлого сторожа, зарезанного отдыхающими. Клим вечерами общался с ним. Призрак выходил откуда-то из угла и садился в кресло, вытянув дымчатые ноги. Он походил на клуб табачного дыма в форме тощего, сутулого человека. Климу казалось, что он всякий раз рассказывал, как его зарезали, но слов не было, только рот ощеривался. Клим сидел и кивал, а в полночь они расходились. Однажды Клим проснулся и увидел призрака, тот стоял посреди комнаты и смотрел в окно. За окном осторожно оживали и вновь замирали какие-то звуки. Вдруг окно с легким стуком отворилось внутрь комнаты. Клим первым делом потрогал птичку под подушкой, потому что с подоконника она сейчас упала бы. Что-то большое полезло в окно, словно из воды на берег. Клим это увидел в свете звезд. То был человек. “Давай”, – послышался голос другого человека. Призрак сделал шаг в их сторону Глаза его впервые засветились и выхватили из тьмы чье-то обезумевшее лицо. Вор свалился наружу.
– Успокойся, тебе нельзя так волноваться, ты сгоришь, – сказал ему Клим, страшась посмотреть в новое лицо своего товарища. Оно состояло из медленных вихрей, текущих по невидимой основе вокруг глазных – обычно дыр, а сегодня – лампочек.
Он впервые взял призрака за прохладный ветер его руки, и они вышли в ночной парк. Призрак шел, не пригибая травы, не звуча подошвами, и воздух не растрепывал его очертаний. Взор его постепенно темнел. Был момент, когда Климу показалось, что этот взор излучает темный свет. Они добрели до ночного киоска, и Клим купил бутылку дешевого вина и сигарету.
Тьма неба виделась ветреной и теплой. Ветви деревьев спускались оттуда и сходились в стволы, а те распускались подземной кроной
– Ауа, – прошептал призрак.
Клим понял – “мне страшно”.
– Потерпи, скоро вернемся.
Дома он налил ему стакан вина, зажег сигарету, все это расположил на ящике перед креслом. Клим не знал, как еще можно успокоить беднягу. Тот склонился над угощениями, струйка дыма поднялась к его лицу и затекла в глаз. Он отклонился и тут же принялся таять. Клим вскочил – что делать, как помочь призраку? Воды? Нет. Таблетку? О чем я!
Призрак, откинувшись, как летчик, на спинку кресла, таял. Осталась одна голова, и под дуновением сквозняка она раскрылась локоном, волной – внутри нее замелькали фосфорические фигуры, собака, деревце, там пролетело письмо, и все это всосалось в темное пятно, исчезнувшее из виду.
Клим горько опечалился. Незаметно для себя он вышел погулять и обнаружил себя посреди улицы. Как в неслучайном сновидении, предметы затаились и стали от этого особенно заметными, значительными. Некий умысел бытия придавал им напряженное выражение, и в душе Клима раскрылась прохладная бездна страха. Или мир – это декорация. Или мир висит на чьем-то магическом слове, и материя боится, что эта “нить” оборвется. Бытие мерцает – мелким пульсом, тайными ужимками, и вместе с тем оно неподвижно застыло. Оно летит и висит на месте. Оно подставилось взору и вместе с тем украдкой смотрит на глядящего. Клим пошел обратно как бы на замерзших ногах. Далеко от парка его занесло – как и когда? Ни души. Часы на площади встали, сколько ни смотри на них. Что-то не так. Клим заставил себя осознать картину: пьедестал памятника пуст, а статуя основателя города стоит рядом, положив на пьедестал руку. Спокойно! Спокойствие-е-е!
Господи, сердце как стучит! Поднял голову – ночь, он снова в доме. Кто-то стонет, молит о помощи…
Парк часто оглашается воплями разных людей, не знающих, как освободиться от душевного томления. Лось тоже вскрикивает по этой причине, но не так дико. В светлые сумерки пожилые дамы поют дуэтом или трио. В часы прогулянных школьных уроков из кустов доносятся крики хищного вожделения, брань, стоны – это дети играют в изнасилование. Главных героев он знает в лицо. Девочка с толстыми хвостами на голове неоднократно заглядывала к нему в окно и, сияя золотыми резцами, пристально улыбалась. Случались и крики “помогите!”. Тогда Клим выскакивал из домика и бежал на голос. В эту ночь раздался жалобный стон. Под кустом лежала белая, теплая, остывающая… Потом она призналась, что лежала и стонала специально, чтобы познакомиться с ним.
– Дочка мне сказала, что ты хороший мужчина. Поэтому я не умирала, я притворялась.
– Да? А почему у твоей дочки зубы золотые?
– А-ха-ха, нет-нет, это она утром налепляет какую-то фольгу! Ребенок шутит.
“Не слишком ли много они шутят?” – подумал Клим со страхом, потому что могло обнаружиться, что ее последующие слова о любви (“Ты моя душа, Клим”) тоже окажутся шуткой или приемом для достижения какой-нибудь цели.
Она часто шептала секретные слова внутрь своей сумочки.
– С кем ты говоришь?
– Там у меня зеркальце. Оно подсказывает мне разные секреты, чтобы меня любили.
– Разве так хорошо достигать любви?
– Я женщина. Мне все можно. И потом, у тебя же есть твоя птичка!
Когда она болела и лежала в жару, то приглаживалась щекой к ладони Клима и все повторяла: “Я больше не буду плохой, я это выброшу”. Но, когда выздоровела, вернулась к своей маленькой отдельной жизни в глубине сумочки. Там она видела себя в мехах на голые плечи, рассыпчато смеялась среди зеркал и алмазов. Клим никогда от нее ничего в себе не прятал, был доверчив, нервен и уязвим. Они расстались. Он долго ждал ее возвращения и ради этого продолжал служить в парке, но, видимо, любовь тоже оказалась призраком.
Клим с подмокающим сердцем посетил двор той больницы, где она самовольно сделала аборт. Он мысленно сказал ей: “Пойдем, я покажу тебе место, где мы похоронили нашу любовь. Вот здесь”. Потом он решился идти на родину пешком. В парковой рюмочной, где на всем лежит салфеточная светотень навеса, Клим принялся выяснять границы государства. Мутные взоры оторвались от пивной пены и уставились на него. Перед ним лежала рыбья голова, одним глазом она прижалась к столу, другим смотрела вверх. Раздался громкий язвительный голос.
– Родину купить собрался? Ладно, я тебе продам родину, но не подарю. Я не придурок, чтоб даром отдавать такую вещь, как родина. Ставишь мне семь кружек пива, я тебе все про нее выложу. – Это сказал Степка-рыболов, любуясь собой с помощью чужих глаз. – Иной понятия не имеет, что такое родина, ему хоть канистру коньяка поставь, он слова путного не вымолвит. А я сведения имею.
– Угомонись, треска! – встал собиратель пустых бутылок. – Клим знаешь какой человек? Я ему за пять кружек всю географию нарисую, и дороги, и секретные места. Я прежде бутылки собирал по генеральским дачам. Море бутылок. Бизнес был, братцы! Но интриги меня погубили, интриги.
– Погодите вы! – зашумел бывший агент по торговле недвижимостью. – Я ему расскажу про Бабу Ягу, за четыре кружки.
Побледневший бармен позвонил в управление парка. Через некоторое время, как раз когда можно было многое узнать всего за одну кружку, подошли директор парка и квартальный надзиратель. На Клима надели наручники.
– Он шпион! – тотчас закричал Степка. – Я его хорошо знаю. И родители у него шпионы!
В участке Клим объяснил, что хочет вернуться домой, поэтому выясняет, куда ведут дороги.
– Сегодня дороги ведут в тюрьму, – сказал надзиратель.
Директор парка пошел их провожать, чтобы время провести не зря. Он отличался умением сделать скучным не только собственное лицо, но и пространство далеко вокруг себя. Улица, по которой он шел, приобретала скучное выражение воздуха.
– Все говорят “Баба Яга”, а что она видит из своего терема? Вон мафия вокруг шурует, словно никого нет. Рабочие не знают, чем руки занять. Но при этом кругом растут шикарные особняки.
– Чем бедней народ, тем краше дворцы начальников и дельцов, – поддержал квартальный надзиратель, поигрывая цепью наручников и заодно рукой Клима.
– Ладно, пускай чиновники… я сам чиновник, хотя жена меня еще зайкой зовет. А проститутки за что деньги получают? Я бы ей гроша не оставил, кобыле такой.
– Платит нетерпеливый, – пояснил надзиратель. – Мы с женой пари заключили, кто первый к другому потянется, тот проиграл. Год уже не дотрагиваемся. Никому платить неохота. А будь я несдержанным, так она у меня все карманы вывернула бы. Женщинам выгодно, что мужчины такие несдержанные, на том они и жируют.
– Еще и фыркают!
Климу не терпится дойти до тюрьмы и перестать слышать рассуждения этих великих практиков жизни, желающих прослыть еще и теоретиками. Но ученая беседа длилась и ветвилась хитроизвилистыми движениями мысли. Речь зашла о мировом женском заговоре. Носы говоривших насупились, но вдали показалась больница, за которой должно было располагаться кладбище, за которым уже будет тюрьма. В этой стороне Климу не довелось бывать, однако у каждого места на земле есть свойство загодя сообщать о себе – светонастроением, ритмом, композицией вещей.
Да, пошли по кладбищу, а спереди приблизилось здание, где в каждом окошке натянуты прутья – струны камерной арфы.
Знакомый тюремщик кивнул Климу, двум остальным пожал руку.
– Рецидивист? – спросил надзиратель и брови поднял.
– Да, по второму заходу. Ботинки я ему свои отдал, – показал на них пальцем с большими суставами.
– Кто сейчас добро помнит? – вставил директор парка.
– Бесполезно выпускать их из тюрьмы: у них менталитет такой, – пояснил надзиратель. – И запри его в холодную, а то он больно горяч.
В холодной, которая вся странно мерцала, Клим первым делом стащил с ног ботинки и поставил их у двери. Лег, закрылся локтями. Наконец, тюремщик соизволил прийти.
– Возьми свои ботинки, – произнес Клим измученным голосом.
– Опять дуешься?
– Зачем ты сказал, подлый человек?
– Надуваешься! Ты учиться должен. Ты в обиду принимаешь, а надо все в мудрость превращать. Иначе ты зря идешь по дороге жизни.
– Порассуждай, тюремщик, я послушаю. Кому не удалось посещать философскую кафедру, тот может посетить одноименную камеру.
– Так точно. Как волки нужны оленям, так подлецы нужны людям – для совершенствования. Подлецы учат смирению и возвышенному строю мысли. Подлецы забирают себе все низменное – деньги, внешний лоск, власть. А людям оставляют все высокое, потому что подлецы взять его не умеют. Вот и пользуйся высоким безраздельно, если ты того заслуживаешь. Мне, например, по служебному уставу требуется быть подлым. А ты должен меня в себе преодолеть. Я тебя промораживаю, а ты должен стать теплым, вопреки всему. Ты должен научиться еще более высокой человечности – благодаря мне, подлецу. Если в тебе хватит тепла, ты выйдешь отсюда. Если нет – то нет.
Дверь закрылась. Зуб замка с лязгом вошел в дверную раму. Стены сложены из камней, похожих на голову. Если множество голов так сложить, они под своим массовым весом оквадратятся и станут строительными камнями. В каждом камне задушен крик, сдавлена мысль.
Стены мерцают, словно в холодном поту. Клим вскоре задрожал от холода. И изнутри его стала заполнять тоска. Он мысленно развел огромный костер, но долго не смог поддерживать его своим воображением, и тот потух. Стемнело. Он стал приседать и отжиматься от пола. Изнемог. Залез под нары. Попытался вообразить себя собакой в теплой конуре, в теплой шкуре. Так жарко, что надо язык вывалить. Однако вдохновения не хватило, душа страхом сковалась. Он стал чувствовать себя одним из камней, он замурован в холоде и одиночестве. Вспомнил про птичку, прикоснулся к ней губами и на миг отогрелся.
К утру он стал бредить. Когда охранник крикнул, что нельзя сидеть под нарами, что тут не сумасшедший дом, а тюрьма, заведение порядочное, – видение Клима не прервалось, но продолжилось. Девочка с позолоченными зубами потеряла мамино колечко – Климов подарок. Оно под кровать закатилось. Девочка полезла – не нашла. Потом мама туда забралась – тоже не нашла. Клим отправился. Он сидит под кроватью на стылом полу и смотрит в темноту. Кольцо звенело вот здесь. Несчастье какое, надо во что бы то ни стало его найти! Но обувные коробки все загораживают, их все больше становится… А вокруг кровати Новый год. Елка горит огоньками, торт стоит на столе, бокалы блестят. Клим чиркает спичками – они слишком быстро гаснут. Несколько странная мысль: зажечь свой палец… но праздник все-таки и кольцо надо найти, и любовь, наверно, умеет светить. Клим зажигает указательный палец от спички. Быстрая боль сменяется приятным онемением, палец вспыхивает и шуршит огнем, искрясь во все стороны. “Смотри!” – кричит он и высовывает палец из-под кровати. Обе хохочут: “Ой, Клим, ты сумасшедший!” А он думает: ну и пусть, лишь бы им хорошо было. Вместе с тем Клим вылез из-под нар и понес палец, рассыпающий огни, показать охраннику, чтобы его тоже развеселить. Приблизил палец к двери, и она отворилась. Он быстро пошел по коридору, собственный свет неся перед собой.
– Смотри, как ярко горит!
– Ух ты!
Охранник тут же решил от пальца прикурить. Тогда Клим сжал руку, и огонь в кулаке погас. Палец потом оказался целым и невредимым, только бесчувственным.
– Уже и так светает, чего зря огонь тратить! – рассудил охранник. – Доброго пути, Клим! Заходи еще!
Клим известной тропой пересек кладбище. Он страшился увидеть покойника Сашу, но ничего не видел, кроме свечки, трепетно горящей на могильной грядке. “Любимцу Ж” – написано на могильном камне. Климу эта надпись показалась не вульгарной, но доброй и замечательной. В душе у него сиял праздничный свет, который почему-то дарил ему надежду на все лучшее.
Он взошел на знакомое великое крыльцо, постучал в огромную дверь. Ему не спеша открыли жуя. Поразительно смазливая служанка или лаборантка лет двадцати в бирюзовом лифчике и белой нижней кружевной юбочке подняла бархатные бровки. У нее в руке надкусанный пирожок, возле рта аккуратная, быть может, искусственная родинка – чтобы было вкуснее тянуться губами.
– Михаил Потапович уехал на президентскую усадьбу, в летнюю резиденцию. Его вызвали по неотложному правительственному делу, – произнесла кое-как и махнула пирожком в сторону севера.
– А точнее вы не покажете?
Она спрыгнула с крыльца, юбочку вскинув парашютом, мелькнув трусиками.
– Это, должно быть, на северо-востоке, да, пожалуй, там.
В каждое слово девушка вкладывала какой-то добавочный смысл, который отдавал вкусом самой девушки, то есть соблазнял.
– Значит, мне туда идти? – уточнил Клим.
– Угу, наверное, ой, пирожок начал крошиться, пора съесть. А я там не была. Что мне там делать? Баба Яга не любит девушек. А вы?
Клим биологически влюбился в нее и молча сглотнул. Она тут же отдала ему пирожок и, хихикнув, закрыла дверь. На прощание еще раз выглянула и моргнула.
Полдень, шуршащий зной. Улыбающийся желтоватый цвет дороги. Сорняки, словно крупные ювелирные изделия, не знающие себе цены, бесцельно стоят на обочинах. Дорога быстро заманивает глаза вдаль, где надежда располагает нечто интересное. И так надежда сделает много раз, играя возможностями, виртуальными путешествиями, покуда путник на своих медленных ногах не дойдет до какого-то реального пункта, всегда расположенного ближе, чем горизонт, облюбованный надеждой. Не дошел – сам виноват.
На придорожных полянах у сосновой опушки сквозь траву рдеет земляника. Голодный Клим увлекся и не сразу поверил своим глазам, увидев перед собой большое белое яйцо – гладкий купол, не имеющий никаких повреждений или житейских отверстий. Но при этом внутри яйца темно просвечивал человек, сложивший руки на груди. Клим укусил себя за язык, когда этот мнимый покойник вскричал. “Анахорета будите?! Всякая говяда думает, ее животность заслуживает истинного и краткого келейного лобзания, мнит нахальным образом постичь разум совершенного! Твари убогие, фикции ходячие, целуйте черепа шершавые щеки! Твердозначные и мягкозначащие эпигоны юрских ящеров”.
– Я ничего, – смутился Клим. – Но как вы попали внутрь яйца?
– Я им оброс, дурень! Мужчины и женщины не предохраняются, потом такие, как ты, шляются туда-сюда.
Клим заел обиду земляникой и вновь, растворяясь в сиянии полудня, продолжил свой путь в сторону Бабы Яги и Кощея Бессмертного. В небе он вскоре приметил троицу странных облаков. Они слишком напоминали фигуры людей. С медленной издевкой над зрителем они стали разыгрывать в небе сцены из похабного треугольного романа. Причем дамы и кавалеры плавно менялись формами и ролями. Жаворонок спрятался. Кузнечики смолкли. Тьфу! Клим пошел быстрее, исподлобья посматривая на представление. Пава округлая с пухлой грудью плывет прочь от двоих, но лицом обращена почти вспять, в сторону одного из них, тогда как в сторону другого подняла ногу и так плывет по изумрудному небу. Кавалеры стремятся к ней наперегонки. Один из них обнимает ее спереди, другой сливается с ней сзади, презрев преграды из пышных одежд, но передний превращается из человека явно мужского пола в даму, платье воланом, и хватает соперницу за волосы. “Что за чушь! – возмутился Клим. – Когда же это кончится!” И тут оно началось. Дама вырвалась из объятий сзади и уцепки спереди и отплыла на простор, подняла зад, прогнулась в пояснице и пошла утицей. Вторая дама упала навзничь и принялась выползать из платья ногами вперед без помощи рук. Она выползала в сторону кавалера и как бы раскрывалась. Кавалер прекратил погоню за призывно убегающей дамой и бросился на лежащую, словно со скалы в море. Отдаленная дама долгим прыжком вернулась к месту действия и навалилась на тех двоих, и все смешались в одно. Сверкнула молния внутри них.
Клим споткнулся о камень, проморгался. Над равниной повисли простые на вид облачка. Заливисто, самозабвенно в солнечной стороне неба запел жаворонок. Дорога и ботинки заиграли в ладушки. Слева какая-то красота нежно позвала, и на лицо повеяло прохладой. Там трава темно-зеленая и огромное дерево тенью укрыло домик, сделанный, кажется, из глины, словно древние дети слепили. Оттуда пахнет медом и сладким бытием человека. Клим пошел туда через долгое поле – из сухой травы взлетает золотая пыль, прыскают в стороны мелкие кузнечики.
Долго пришлось идти, но сразу окунулся в ароматную тень. Благодатный покой лег на его голову, как рука приснившегося отца. С крыльца глиняного домика на четвереньках по-собачьи сбежал мужчина и решительно обнял колени Клима, замычал, лицо поднял и глазами сияет. Издалека раздался голос совсем нормального человека, который шел, приближаясь. “Все, все, отойди, не смущай гостя!” Без особой сдержанности нормальный человек оттащил радостного больного в сторону.
– Василий, – протягивает руку.
– Клим.
Больной трясет головой, смотрит, как будто у него с Климом появилась одна на двоих замечательная тайна.
– Это инок, имени не знаем, так и зовем. Он блаженный. Хороший человек, но о деле с ним не потолкуешь, – важно говорит Василий.
Инок сияет глазами и качает головой, словно Василий сказал нечто замечательное.
– Ну ладно, у меня хутор там за деревьями, приходи чай пить, может, меда хотя бы миску наберем.
– Вася! – издалека кричит женщина. В лучах темно-золотого солнца стоит ее уверенная фигура. На ней сиреневый сарафан с красными крупными цветами.
– Иду, Люба! Иду совсем! Вишь, громкая какая, словом нельзя перемолвиться. Баба ревнивая, ужас какая ревнивая! Иду, Люба, сама видишь, идет к тебе человек, чего напрягаться? Вон вся растопырилась. Возвращаюсь я.
Тихо стало. Инок пристально смотрит на свою смуглую топорную дверь – дверь нехотя приотворяется внутрь. Оттуда – теплая тьма. Что-то мягко толкнуло в сердце. Инок мычит – заходи, мол. Зайду, кивает Клим.
На глиняной стене видны вмятины от пальцев, глина высохла до кирпичного звука, до белесого цвета. Голубой цветочек на подоконнике лежит каплей неба. Клим обошел дом, оценил на кровле солому, чье золото перешло в серебро и в свинец. Погладил приставленную лесенку, мысленно погладил курицу, дремлющую на верхней перекладине. Отошел и на трубу посмотрел и на черного котенка, сидящего на трубе. Тот зевнул розово-молочным ртом. Еще выше слоисто расположились кленовые листья. Везде было хорошо.
На колодце выросли перламутровые грибы. В прохладной глубине колодца Клим увидел свое отражение на сияюще-черном шелке. Клим ничего не делал, а оно пустило из губ струйку воды, которая на обратном пути уничтожила портрет.
Инок ничем заметно не питался. Климу так не удавалось, поэтому он навещал хутор Василия и здесь то угощался, то покупал еду. Жена Василия Люба рассказала ему, кем был инок до своего иночества. Оказывается – богатырем и удальцом. “Веселый был, озорной – страсть! Однажды в городском парке к нему хулиган пристал, так он хулигана ударил и убил. После того перестал говорить, на колени опустился и силу свою взялся изживать из себя. Вот как оно бывает: был пустой, а стал святой. Только глаза у него ужас какие яркие!”
Как ни старался Клим ничего не узнать о хуторской жизни, но прозрачная местность и беззастенчивость этой жизни не дали ему уберечься.
– Что ты в лесу-то все время пропадаешь, а потом на тебе лица нет? Зазноба у тебя там, медведицу себе завел или русалку? – Люба резко швыряет оземь предмет – тряпку или ложку.
– Да ты рехнулась! Зачем она мне, животная, когда ты у меня есть, женщина полноценная!
– Где это, где полноценная?! Ты мне разве подарки человеческие дарил, яхонты какие? Ты мне на прошлый всемирный женский день чайник из города привез – такие подарки скотине дарят!
– Откуда ж у меня деньги на яхонты, Люба? Хозяйство у нас, дети.
– Ага, ты меня детьми попрекаешь! Ты в дальнейшем любить меня не желаешь! – Она хлопает дверью и проходит, если была в доме, на улицу, если была на улице – в дом. За дверью она рыдает и причитает. – Изверг, жизнь мою погубил! Учитель рисования за меня сватался, и чего ты встал на моем пути, мужик неотесанный! Вот соберусь и уйду к учителю. Он, говорят, еще холостой. Хватит, натерпелась!
– Да что ты терпишь-то? Язык у тебя без костей! – не выдерживает досады Василий.
– Ох, я несчастная, обманутая! Вместо любви что получила я? Труд каторжный. О-ей, куда молодость моя закатилася? Счастье мое в землю провалилось. Где были белые лопаточки, там горб растет. А все он, проклятый, не уберег мою красу.
Тут он хлопает в сердцах дверью и проходит в противоположное место. Через день-другой происходит их примирение.
– Вася, Васенька, милый, ну? Прости меня, дуру, сама не ведаю, что говорю, а ты внимания не обращай. Сам знаешь, не бывает женщин без причуд, без наваждений. Мне все кажется, вдруг ты меня разлюбишь, вот я и нервничаю. Ну поцелуй! Спорим, – поцелуешь, а как поцелуешь – простишь… Вот! М-вот! Еще! Нет, погоди, Вася-я! – кричит она на бегу. – Я тебя на поле ждать буду.
С поля они возвращаются тихие и грязные, как могильные вурдалаки.
Климовым деньгам Вася очень радовался, потому что его старший сын только что вернулся из армии. Вернулся и заявил: “Мама, папа, как вы тут? Я жениться хочу”. Этот сын сразу признался в том, что его ждет небывалое счастье, потому что у его невесты все на месте.
– Такая она складная, такая сладкая! Клим, не садись на это, это я к свадьбе кровать мастерю. У меня все для свадьбы и семейной жизни в отдельный угол сложено, чтобы с остальными вещами не путалось. А за домом я душ настоящий делаю из бочки, пусть омывается, я сам ее вытирать буду. Ох, даже не верится в такое счастье! Любовь… Бедный ты, Клим, человек. Лишь бы земля не пошатнулась! Лишь бы звезды не погасли!
А Клим с тоской представил себе Любу, лежащую на пашне в ожидании мужа, и проходящую мимо невестку, нежное воображение которой вздрогнет от такой доисторической правды. Клим намеком высказал свое опасение, на что счастливый жених нахмурился и заметил, что ему не нужна на хуторе шибко впечатлительная девушка.
– А какая она?
– Я еще не знаю. Завтра пойду в деревню и приведу какую-нибудь, милую, ненаглядную.
Клим решил идти вместе с ним, потому что нужна была соль. Решили встать до зари, чтобы жениху не так долго терпеть до встречи с любимой незнакомкой.
Клим эту ночь не спал. Было полнолуние. Полная луна притягивает к себе сны и мысли, точно наэлектризованные волосы. Люди видят кошмары, ворочаются, просыпаются. В эту ночь она строит из себя великое светило, но светило для мертвых. Луна любит убийства, потому что тут солнцу получается страшное противоречие, и луна радуется, словно ночные злодеяния доказывают ее превосходство над солнцем. Если хилый старец умирает своей неприметной смертью, это ей неинтересно, а когда обрывается жизнь полная сил, тогда агония этой жизни заставляет луну сиять от злорадства и торжества. Тогда в ее царстве пополнение, а у солнца потеря. Еще ей нравится, чтобы дрожащая мать положила на дне оврага и укрыла листвой новорожденное дитя. Для таких злодеяний нужны прелюбодейные страсти. Вот она и не дает людям спать, искушает их, чтобы преодолели себя и пошли на темное дело.
Он чувствует опасные внушения луны, душе становится душно, сна нет, он встает с лежанки и плетется за птичкой, которую оставил сидеть в клочке сена на окне. Луна светит ярко, но висит выше окна, и оконную нишу заполняет рассеянный, просторный свет. Крест рамы лежит ничком на полу. Клим взял птичку… Он смирился с ее молчанием, с гипсовой твердостью, он отвык думать о волшебстве и поэтому сразу разжал руку, когда ощутил ее теплое, быстрое биение – она выпорхнула. Упругость плотно уложенных перьев ни с чем не спутаешь, он схватил живую птицу. Она села на перекладину окна. Тут неудобно сидеть, ей пришлось ухватиться клювом за ветку – какую-то ветку. На месте, где было стекло, клубятся заросли, похожие на те, что рисует мороз. Над зарослями – звездное небо. Или это туча, полная зарниц? Клим потерял раму окна, он видит райский лес и понимает, что ему открыта мечта птички, ее мысль.
Он хочет поделиться этой радостью с иноком, но над иноком во всю стену бледное кино – какие-то лица… Клим улегся, чтобы не мешать. Душа излучает смысл. Пусть обыденные глаза не могут видеть его (так специально сделано, чтобы правду не смешивали с вещами, сокровенное – с обыкновенным), но умеющий смотреть сквозь закрытые веки видит сияние этих смыслов. И вся земля должна для кого-то мерцать…
Тут нетерпеливая рука жениха постучала в серое водянистое окно.
– Во всю ночь не уснул. Жениться хочу, сил нет. Словно шепчет кто: “Вставай, Кирилл, иди и женись немедленно!” Пошли скорей, соня!
Дорогой он не умолкал, росы не ощутил, зари не увидел.
– Мама говорит, надо сначала проехать по району на шикарных машинах с ленточками и сиренами, чтобы всем пылью глаза засыпать и чтобы все вторые мужики нас видели. Я говорю, проедемся, обязательно, только после личного бракосочетания. Не все ли равно, в каком порядке? Тебе, Клим, не все равно? А она на своем уперлась, чтобы все как у людей: сначала гулянка, потом койка. Кровать я уже доделал, батька помог, теперь ни за что не развалится. Не могу, Клим, а вдруг она мне откажет? Поможешь украсть? Я мешок с собой взял, вот за пазухой.
Наконец бреханье собак и сырой кустарник оповестили их о завершении пути. За кустами открылся пруд – на мосточке молодка стирает, стоит на коленях, подол у нее за поясом. Клим отвернулся, а жених на нее уставился.
– Стой, Клим, сердце екнуло! Никогда такой красоты божественной не видал! – И пошел к ней сам не свой, не разбирая дороги.
Клим поднялся в деревню. Здесь, картинно облокотясь о встречно наклоненный забор, стоял мужчина и с глубоким презрением жевал соломинку.
– Простите, как называется деревня?
– Вторые Мужики, она же Разориловка. А что?
– Просто так. Я за солью пришел.
– А деньги у тебя есть, чтобы соль приобретать? – сощурился мужик.
Клим показал остатки городской получки.
– Ого, мы тут, как честные люди, все пропили, а ты только жить нацелился? Но уж извини, по случаю знакомства придется – угощай.
Они зашли в кабак, наполненный тихим шумом вентилятора. Посреди пола разлита лужа, посреди лужи сидит человек и медленно курит. Дух мочи, горелого масла и еще чего-то подгоняется вентилятором. Шуршат ленточки, висящие в дверном проеме. Веселыми компаниями носятся мухи. Над головой сидящего несколько мух организовали нимб. Жутко, в бензиновую радугу накрашенная буфетчица поставила на стол два стакана.
– Валечка, ко мне человек из города приехал, организуй нам полграфина продукции.
– Мне не надо, – сказал Клим, но, посмотрев на организатора встречи, извинился. – Немного… для запаха.
– Мне тоже продукции, – раздался голос второго мужика, сидящего среди лужи, как вулканический остров.
– Закажи ему тоже сто грамм, у него поминки. Ох-ох, всегда кто-нибудь помирает на свете, а мы скорбим. Жить некогда. Батька мой так и говорил: “У вас перспектива одна – жить все хуже и хуже!” Напророчил покойничек. Если пить интеллигентно, то надо вести беседу. Ну спрашивай о чем-нибудь.
– Почему деревня называется Вторые Мужики? – Клим чокнулся и приветственно кивнул.
– А хрен его знает! Я тебе другое скажу. У нас тут исключительные места, угодья для человека. Здесь и все человечество зародилось, да-да, на этом самом месте, где мы сидим. Лучше не придумаешь – небеса широкие, такого неба нигде больше нету, земля глубокая. Археологи приезжали, сколько ни копали – дна нету. А костей там внизу – видимо-невидимо! Тут мы и догадались, где начало истории. Пусть иные народы приходят сюда и смотрят на нас. Пускай теперь они нас обеспечивают, потому как мы – ихние предки. И чем хуже мы живем, тем больше они должны нам помогать. Ты должен поить меня водкой, обязан. Я древний, а ты щегол. Понимаешь? Скороспелка ты! И по глазам твоим вижу, хитер ты, братец, но не на того напал. Покупай мне водку и можешь идти. Иди, пока цел.
– И мне водку, – сказал второй мужик.
Клим увидел перед своим носом кулак и опять поймал себя на том, что деликатность слишком далеко его заводит. Назвав мужика “древнейшим на земле дураком”, он пошел и полетел к выходу, получив по лопаткам скамейкой. Буфетчица подперла подбородок рукой и стала глядеть очередную буфетную драку. Прибежала девочка, схватила мужика за пиджак. “Алкоголики, опять всё обрусили!” Клим вышел на улицу и сплюнул.
А соли он не купил, потому как выходные дни. Еще несколько вторых мужиков пытались завязать с ним разговор, но он их обогнул.
На мосточке лежит скрутка белья, похожая на младенца. Жениха и молодки нет. Плотная вода присыпана ряской. Но отраженные облака сияют, и с ними перемигивается черно-ртутная подкладка самой воды. Выскочил на поверхность пузырек, лопнул, тонкое кольцо побежало расширяться по воде, погибло на берегу. Клим угадал живность в сокровенной глубине пруда, рыбий извивный поворот, стремительный рывок жука-плавунца, сидение улитки на придонном стебле. Эти глубинные жильцы подобны мыслям в чужой душе. Или в собственной.
Рыба поцеловала воздух на границе воды – опять круги… через них быстрым намеком пробегает водомерка. Скоро будет дождь. Освещение меркнет. Пахнет облаком. Недавнее облако выросло куда-то ввысь и нависло темным плоским дном над сплющенным поднебесьем. Волнение: любовь или война? Прилетел ветер, березняк встрепенулся. На запах небесного электричества душа отозвалась истомой, надеждой на что-то чудесное. Дно облака зашевелилось. Вновь пробежал ветер. Уже нет терпения ждать. Молния страсти резанула по небу, и из тонкого пореза на миг блеснула ослепительная подкладка мира. Небо закричало нечеловеческим голосом, и зашумел ливень.
Клим увидел под деревом скрюченного человека. Тот ныл и часто кланялся от боли.
– Что с вами?
– Палец откусил, – вовсю заплакал незнакомец. – Слишком вкусная булка была, и я слишком жадно ее куснул! Зачем жена такую вкусную спекла?!
При вспышке молнии огрызок пальца произвел на Клима гнетущее впечатление. Вскоре под край грозы заглянуло солнце, и палец уже не выглядел таким страшным. Они оба его жалели и рассматривали, идя вместе. От луговой травы повалил пар, березы заблестели.
– Я на хуторе давно не был, – говорит пострадавший. – А ты чего там делаешь?
– Живу так просто, временно, – пояснил Клим.
– В позапрошлом году у них кабаны младенца скушали.
– Что-что?
– Ну… ох как ноет, а вкусная булка была, пропади она пропадом! Зачем жена такую испекла? Все у нее не так! Да, в позапрошлом году у них ребенок в земле зачался. Васькино семя в почву попало, а Люба жарким телом своим нагрела пашню под собой, и в почве ребенок стал развиваться. О-о, как свербит! Теперь мне уже указание никому не сделать, нравоучением не пристыдить: палец-то укороченный, срам!.. Дитя это росло вроде большой белой картофелины. Они, то есть Васька с женой, бегали к нему на поле, Любка грудь ему давала, хотели домой его отнести, но корешки тянулись от ребенка такие тоню-усенькие – о-ёй как болит палец! Без опасения эти ниточки не оборвешь. Короче говоря, приходят они однажды, а вместо младенца яма и следы кабанов, догадался? Любовь к добру не приведет. С той поры он часто пьет, она часто плачет. Ох, мать ее! Жалко пальца, он мне как братец был. Ну ты понял, как это могло произойти? Сейчас я тебе схематично ихнее совокупление изображу. – Но рисовальный палец в кровяной корочке тут же был спрятан.
Издалека они услышали барабан и веселый лай собаки. Оказывается, Васин сын развлекал свою милую рассказами о службе в армии. Все на дворе. Вася разделывает овцу, Люба варит самогон и заправляет его лесными фиалками. Молодая плетет себе венок из одуванчиков и слушает жениха, примеривает. На дощатом столе перед ней лежит зеркальце, полное света. У невесты шея в рыжих веснушках. Наверное, так сквозь поры проступает пигмент любви. Инок, сидя на земле, занимается пальцем гостя – дует и плюет. Пациент ревниво следит за лечением. Освежеванная овца подвешена к ветке дерева. Ее нежные внутренности, никогда не знавшие внешнего мира, теперь лежат в тазу. Ее голова с оскаленными черноватыми зубами лежит на пне. Собака издали наблюдает за разделкой мяса. Клим увидел всю эту сцену откуда-то сверху, включая себя, стоящего с приподнятыми плечами, посреди занятых людей. Залеченный пациент уходит восвояси, почему-то со злобой оглядывается. Инок ползет к себе в дом. Жених что-то шепчет на ухо невесте. Ему приятно забираться в нее голосом и дыханием, предчувствуя еще более откровенное путешествие в ее внутренних пространствах, где ее личная теплота и влажность стеночек, струение соков, нежное электричество плоти – ее биологическая истина, которая для жениха сейчас важней истины любого иного порядка. Василий вспоминает свою свадьбу с Любой и перебирает в тазу внутренности, взвешивает на руке, шлепает обратно в таз. Люба пробует самогон. Клим зачарованно стоит, как бы оттопырив уши.
– В газетах пишут, Кощей Бессмертный готовит указ, чтоб жениться с пятнадцати лет, – произносит Василий.
– А что Баба Яга? – о чем-то своем думая, спрашивает Люба.
– Она говорит, чтобы наоборот, с двадцати одного, потому что кости для брака еще не окрепли.
– А что Кощей?
– Он возражает, мол, в брачных местах не бывает костей, иначе травмы были бы у населения.
– А что Баба Яга?
– Она говорит, что ранние браки все несчастливые и что она заботиться о народном счастье.
– А что Кощей?
– Да ну тебя, заладила: что он да что она!
– Ты со мной уже говорить не желаешь? Хоть невестки постеснялся бы, грубиян.
– Да где она? Ищи вон с твоим сыночком…
– С моим?!
Она срывает с головы косынку и отирает ею потный лоб. Встает от самогонного очага и бесчувственно идет в дом, неся косынку, словно дохлую крысу за хвост. Клим отошел прочь и лег под сиреневый куст. Где-то ворковали молодые – голубиная музыка двух голосов. Невеста смеялась – так нежно и счастливо, что Клим вспомнил свой домик в городском парке. Тотчас грубо прогнал воспоминание, и оно в нем спряталось где-то за перекладинами, за ребрами, выставив глаз. Когда он проснулся, посреди двора вовсю кипел котел с бараниной. Вася возле него колдовал, блестя очами, улыбаясь и щурясь от дыма. Жених прилип к невесте. Она при этом пыталась накрывать на стол. Люба резала хлеб. Вася то и дело опрокидывал стопку – “предсвадебный марафон”. Люба, тряхнув головой, запела песню про высоко летящих лебедей. Её голос, сочно прописав две грустные ноты, взмыл в небеса. Там он порой отзывался на притяжение земли, обретал печальный и драгоценный вес какого-то воспоминания и вновь поднимался на высоту чистого торжества.
– Вы, мама, очень хорошо поете, прямо сердцем! – говорит невестка.
– На самом деле она маткой поет. – Василий подмигивает Климу. – И горло у нее луженое.
– Ах ты! – Люба бросилась к нему и побежала догонять, покуда он от хохота не упал. Она напала на него, удивительно сочетая грубость и изящество, матерость и нежность, такая в ней проснулась молодость.
Вечереет, все ярче горит костер. Василий заметно пьян и непрестанно кричит “горько”. Вдруг вдали за деревьями замелькали фонари, оттуда донесся шум грозной толпы. Толпу возглавлял знакомый Климу человек с забинтованным пальцем. “Вот она! Я говорил вам, она здесь!” – Откушенный был героически настроен. Василий услал молодых и жену в дом, велел достать ружье и запереться, встал навстречу мужикам, покачнулся.
– С добром ли пожаловали, милые гости? На кого облава?
Все разом закричали, тряся кольями: “Девку украли, сволочи, позор, верните девку, уничтожим хутор сексуальных маньяков!” Отдельно выступил жилистый старик и заговорил, маша длинной рукой:
– Сын у тебя из армии пришел, так нашим девкам, сталыть, крышка? Да, Василий, или нет? Он у тебя сексуально намагниченный?
– Магнитного давай нам, – выступил другой мужик, – сына своего выводи! У него где направляющий орган, а? Почему не сватался, магарыч не ставил? Вишь, как у него просто: куда хрен, туда и ноги. Ан нет, отгулялся твой малый, выводи нам его на техническое исправление!
– Да вы что? – Василий побледнел. – Я сына вам не отдам. Он влюбился, понимаете или нет? Не утерпел, в том ли его страшная вина? Кто из вас молодым не был? Люба вон запланировала на всю деревню свадьбу играть, только сейчас денег нет. Урожай продам, и сыграем. Все будете на свадьбе гулять. Но молодым-то чего урожая ждать? Белены вы объелись, она по согласию пришла.
– Вот пускай по согласию и домой возвращается. Я ей отец, а не хрен собачий. Кирилка, эй, выходи из дому, не прячься там за юбками. Нинка, вылезай наружу, это я тебе говорю!
– Люба, Люба, слышь, отворяй, тебе пора на поле сбегать, детей проведать! – В толпе засвистели.
Дверь избы распахнулась, на крыльцо вышла пылающая Люба с двустволкой, вскинула ружье к плечу.
– Вася, пригнись! Упади, Вася! – завизжала она.
– Люба, уйди в дом, уйди! – надрывно закричал Василий, пытаясь вырваться из многих рук.
Клима тоже кто-то схватил за шиворот, кто-то звонко ударил по уху. Он ответил ногой в мягкое. Земля подпрыгнула, и он в нее уткнулся. Но тут и шум, и гнет пропали, и чей-то новый голос приказал всем успокоиться. Посреди толпы стоял инок, бледный и яростный. В руке у него ведро. Он плеснул из ведра на тех, кто держал Василия. Те фыркнули и признались, что это водка.
– Ты зачем, гад ползучий, столько водки истратил? – подступают к нему.
Инок отворачивается и жестом зовет их следовать за собой.
– В этом колодце водка. Этого количества хватит, чтобы считать свадьбу действительной? – спрашивает инок ледяным голосом. – Клим, черпай.
Клим достает из колодца мерцающую бадью, переливает в ведро, из ведра инок льет водку в подставленные ладони. Шум принимает характер веселой толкотни. Клим крутит барабан, поднимает бадью, вновь опускает во тьму колодца. Ночь шевелится пьяными телами. Вокруг колодца мужики теснятся, как шампиньоны. “Вот это настоящая свадьба! А там и детки пойдут! Человек – это повод выпить!”
– Все напились, или еще? – спросил инок.
– А давай еще бадейку, – ответил кто-то из травы.
И ночь затряслась от смеха, словно ведерко с камнями в руках сумасшедшего. Но вскоре всех сморил сон – прекратитель споров и песен.
Отняв голову от подоконника, Клим так и не понял, во сне или в окне он видел инока, уходящего в предрассветный туман. Туман поглотил его фигуру, а черные деревья остались ждать, когда туман рассеется.
И Клим, собравшись в дорогу, а именно удобно устроив птичку в кармане, вышел в свой далекий безвозвратный путь.
К полудню его лицо горело, так он натер его рукавом, утираясь от пота. Дорога шла в гору, и Клим со смирением деревенской лошади шагал на пологий холм. Оттуда вскоре откроется обзор на всю эту местность, но пока рано озираться. Он смотрит горящими глазами на дорожную пыль, что мельче муки первого сорта, – дорога пошатывается. На обочине валяется шапка, дальше – куртка, потом стоптанный башмак. А вот и сам труп – ногами на дороге, головой в бурьяне, запахом оповестивший о себе заранее. К поясу прицеплена лопатка, в пальцах зажата карта местности – кладоискатель. Наверное, скончался оттого, что устал искать клад. А может, в этом ему как раз повезло, и не придется торговаться с докторами о продлении своей старости. Клим отбежал подышать и вновь обратился к покойнику. “Вот как оно бывает”, – шепчет, копая кладоискателю яму. Завершив дело, водрузил ему лопату памятником.
Этот мученик надежды совсем немного не дошел до отмеченного буквой “х” места. Карта полиняла, но не только от времени. Алчные глаза слишком пытливо всматривались в эту бумагу, в этот рисунок, созданный следами выбравшихся из чернильницы насекомых.
Клим разобрался в расположении наземных объектов: речка, мостик, роща, гора с черной родинкой на боку – там пещера. Пора свернуть на тропу, которая на карте тоненько ведет к мостику. Правильно, ручей. О два камня вода бьется, словно язык о зубы, и нечто быстро рассказывает, так иногда говорят во сне, а разбуди: о чем? – уже забыл. Ручей переливается рыбьим цветом, играет с берегами, втекает под мостик, вставший, как удивленная бровь, и вытекает из-под него с другой окраской. В пазухе под мостиком кто-то сушит носки, держа их на палке над костром. Видимо, он занят этим давно, поскольку мост уже закоптился. Клим заглянул поздороваться и ничего не произнес: на него смотрело неизвестное создание неизвестного создателя. Оно похоже на темную лягушку, сидящую по-человечьи. Смуглой рукой оно покачивает палку с носками, словно эта сушка требует кулинарных нюансов. Его голое тело покрыто вишневыми язвочками, почти декоративными. Ступни ног оно держит в воде, отчего вода ниже по течению выглядит иначе. Оно тоже молчит, смотрит, рядом лежат огромные книги с золоченым тиснением: “Гигиена ног и проблема вечности”, “Все о сифилисе”, “Вид на женщину из-под лестницы или моста”, “Ожидание счастья”. Клим ускорил шаг в направлении горы с пещерой.
В нутро пещеры заглядывает свет. Сила внешнего мира окружает ее вход, а из пещеры изливается ее сила, и это выглядит так же, как если бы она пела. Именно с отверстия начинается область чьей-то жизни и отдельного времени. Холм оброс густым травяным волосом с проседью серебристой полыни, хотя внутри холма камень. Громкие крошки заскрипели под ногами, Клим кашлянул, и услужливое эхо кинулось наполнять пещеру известием о преувеличенном посетителе. В Климе тоже появилось эхо, пещерный гул. Карта указывает зайти сюда, но что дальше? Темно. Он встал. Впереди замаячил рыжий огонек лампы. Чьи-то шаги хрустят, словно голодная лошадь жует крупу. Почему-то стало так страшно, что Клим даже убежать оказался не способен. Чем ближе подходил кто-то, тем холодней у него внутри. Навстречу Климу вышел он сам, только старый. И не верится, и невозможно глаз отвести. Но тот назвал себя – “Клим”, – и они пошли по долгому кривому тоннелю. Старый Клим казнил молодого ничтожностью будущего времени и почему-то злорадствовал. “Лишь неведение спасает тебя от добровольной кончины. Если бы только знал, ха-ха, несчастный: ни одна твоя мечта не исполнится, ни одна! Если уж судьба тебя невзлюбила – не трудись, не упрямься – насильно мил не будешь. И любимая не вернется к тебе. Она скоро родит, но не от тебя. Ты неудачник во всем. Ты утешаешься чистой совестью, но совесть – это самая большая преграда на пути к успеху и к удовольствиям. Правды не существует, и ты многое упустил на своей глупой веселой земле”.
Странное выражение было у старого Клима, словно он подглядывал за чем-то непристойным и порочно этому радовался. И у него слишком черные ноздри. Слова, интонация – все чужое. Клим пристально всмотрелся в своего грядущего двойника, и тот потерял уверенность своих черт, стал зыбким, затем превратился в клуб тумана, откуда вышел незнакомый, но вполне понятный бес – кривые ноги, лицо интеллигентной обезьяны, та же лампа в руке.
– Что ты так смотришь? Шуток не понимаешь? Я, так сказать, примерил тебя старенького. Пойдем, ты ведь клад хочешь найти. Ты, наверно, хочешь ей деньги предложить? Ну-ну… она благодарить не станет. Чем больше ей помогаешь, тем больше помощи она ждет. Чем большего она ждет, тем больше у нее поводов для претензий. Ну ладно, остынь, дружище.
Клим почти не слышит, он занят ненавистью, душа в нем стиснута. Не из-за того, что бес говорит гадкие вещи, а из-за того, что он вообще о ней говорит – стало быть, думает, прикасается в сознании, тварь. При этом Клим постарался признать, что высказанное бесом имеет право считаться “мнением”. Они встали перед тупиковой стеной. Бес покивал головой – дескать, препятствие. Посветил налево, направо – да, тупик. Только в полу, в дикой каменной толще зияет нора, ведущая глубоко вниз. На стене мелом нарисован человечек, вверх ногами. Края норы отполированы.
– Что там? – спросил Клим, заглядывая туда в свете лампы.
– Клад! – Бес криво улыбнулся. – Много народу туда съехало, кто ножками вниз, кто стремглав. Сокровища достаются только смелым, и хотящим, и не слишком толстым, а то будет пробка. Лишнюю скорость при движении надо гасить посредством растопыривания локтей и колен. Эх, ты, я вижу, струсил. Ты боишься потерять этот старый сифилитический мир с отвалившимся носом? Тут риск, зато весело: вжик – и в дамках. Ныряй, а я за тобой следом. Сейчас ты увидишь сокровища подземелья. – Бес перешел на шепот.
– Ты сразу за мной поедешь?
– А как же, мое место там. Ну поехали за деньгами и чудесами!
Клим свесил в дыру ноги, по плечи туда спустился, подержался на руках, перестал держаться, зажмурился и весь ушел в ощущение и переживание скользящих кривых стен. Они сильно били его, и Клим, был момент, подумал, что руки и ноги вот-вот оторвутся, но с каким-то зевающим звуком он вылетел в просторное помещение и ударился о кучу соломы.
– Посторонись! – кричит бес, и сверху рушится шум, словно душ.
Клим откатился вбок. Голова звенит. Никаких сокровищ он не видит. Соломенный сор по полу, темный проем коридора, жилка света в лампочке, вкрученной непосредственно в камень стены.
– А это кто? – тихо спрашивает Клим, глядя на черную фигуру в углу.
– Усох, кладоискатель. Усох, – с чувством говорит бес. – Среди них большой отсев. Мало кто достигает сокровищ. Такая специфика.
Они идут по коридору, некогда пробитому в горе водой или аномальной силой, подобной властному голосу. Шаги звучат кашлем.
– А все нервы. – Бес продолжает речь: – Некоторые романтики боятся покойников, или крови, нечистой силы или высоты, погребов или инсульта. Да если ты такой трус, зачем идешь клад искать? И ведь порой никаких телесных причин для умирания еще нет, а он уже – кувырк – умирает. Самовнушение какое-то! Осторожно, здесь родник, из него змейки воду пьют, если на такую змейку наступишь, она тебя догонит и внутри головного мозга совьет гнездо – будешь мыслить кошмарные мысли. Видишь, я предупреждаю об опасности. В других пещерах ни черта подобного не встретишь, там с великанами надо драться или в кипяток прыгать, а здесь покой, но мне лично благодарности никто не выразил. Осторожно, тут скользко, и почему-то все падают виском на острый выступ. А вот здесь пропасть. Сколько я туда камней ни кидал – никакого звука. Поэтому я сюда положил две доски. Но главная опасность в пещере да и вообще в мире – заблудиться. Незаметно сойдешь с правильного, единственного пути и придешь к своей погибели. Вышел – было светло, пташки пели, пришел – тьма беспросветная. Значит, как ты шел, куда ножки ставил? И то же самое в словах, в мыслях. Начал говорить – разумный вроде бы человек, а еще поговорил – и заблудился, получился идиот. Внимание! Настает момент истины.
Двое входят в пещерный зал. Куча монет высится посреди зала. Освещение создают прозрачные, наполненные светом головы-манекены, подобные тем, что стоят в шляпных салонах.
Бес посмотрел на деньги с обожанием.
– С одной стороны, как людям не заблуждаться, если само их рождение есть следствие ошибки? Немного несдержанности – и новая личность падает на великую сцену жизни. Какая глупость! А эту личность спрашивали? А если жизнь – это навсегда? С другой стороны, говоря о вечности, не слишком ли значитльный вывод мы хотим сделать из такого крошечного начала, из маленьких спермиков, из полуслучайного “туда-сюда”? Но не только загробное – предгробное существование тоже человеку непонятно, тем более когда денег нет. Лишь деньги могут его утешить. Видишь, сколько их тут! Можно купить луну.
Клим послушно подумал о луне, и мысль его свернулась от ужаса. С потолка свисает горка летучих мышей. Их сонная масса расположена точно над кучей монет. Нет, весь купол – это мыши, живой бархат… Клим обратился вбок и неповоротливыми от страха глазами увидел рядом с собой летучую мышь размером с беса. Сморщенное, безносое, безглазое личико с кривой пастью и тонкими, как иглы, зубами, локаторы внимательных ушей… Клим падает под ударом таких впечатлений. Когда он открыл глаза, огромная мышь совершала полет вокруг денег. Потом она встала на их вершину и лапы сложила на груди. Все вокруг мелко шевелилось, текло. Угадывался писк. Прямо в голове Клима прозвучал голос: “Встань, жалкий человек, возьми сколько тебе надо”.
– Мне не надо, – прошептал Клим.
– Тогда ты должен заплатить мне за то, что видел эти сказочные сокровища.
– Мне нечем.
– Тогда возьми из нашей сокровищницы и заплати мне. – Бес принял свою нормальную форму.
– Мыши давно тут живут?
– Испокон века, – раздался гордый ответ.
– Жалкий врун! – Клим поднялся на ноги. – Если это настоящие мыши, на этом месте должна быть куча помета, а не монет. Выведи меня отсюда, иначе я всем расскажу, что ты простой паразит мышления!
– Я реальное лицо! – запальчиво крикнул бес. – Я тебе докажу! – Он бросился вперед, кусая воздух.
Клим выхватил из кармана кожаный ремешок – подарок часовщиков – и хлестанул беса по голове – тот упал. Клим еще замахнулся.
– Не надо! Я покажу тебе выход.
– Вот это другой разговор.
– Только возьми хоть несколько монет, не обижай, а то я с ума сойду.
– Мне не нужно то, что ты мне навязываешь.
Но бес уже заталкивал монеты Климу в карман рубашки.
– Раз ты не жадный, они тебе не причинят вреда.
– А если бы я бросился к монетам?
– Тогда мыши облепили бы тебя и выпили твою кровь, и ты стал бы такой же мышью. Это души охотников за деньгами. Они не спали, они слушали тебя.
– Разве души могут стать мышами?
– Не души, а их паволы. Ты не знаешь?.. Павола – это энергетический след, который оставляет на вещах чье-то внимание. Порой паволы бывают такие сильные, что сами выглядят и действуют, как живые существа.
– Понял, – сказал Клим примирительно, разглядев потные пожилые волосики на затылке беса.
– Впервые за много веков кладоискатель выходит отсюда живым. Наверное, мне пора повеситься.
Они проходят по огромному пустому залу, напоминающему почтамт. Под пустыми полками лежит одна-единственная коробка, невзрачная, обшитая серой тканью. Клим тут же вспомнил свою бабушку, ее голос: “Вот ситец, а вот байка”.
– Я хочу взять эту коробку, – сказал Клим.
– Ненужная вещь, лежит за недосугом выбросить.
– А что там?
– Мне не положено говорить правду, но я, правда, не знаю. Мало ли коробок в мире! Неподарочная какая-то вещь. Но воля твоя, раз уж ты остался в живых.
Вскоре Клим вышел из пролома в боку горы, сквозь ребра, сделанные из бревен. Оставшись во внутренней тьме, бес оттуда указывал бешеной рукой разные направления к Бабе Яге. Клим не поверил ни одному из них и отправился в путь.
Монеты звякают. Деликатный Клим, он даже бесу не смог отказать и все-таки принял монеты в дар. Теперь он их переложил листьями, а то стыдно идти среди такой красоты и бренчать деньгами.
Поле простиралось на полчаса ходьбы, за полем стоял изумрудно-черный лес. Воздух светло-серенький летал и трогал, как родной, иногда с порывами, и тогда полевая трава ложилась и серебрилась маленькими полянами.
Клим наблюдает и умиляется. В поле уходит дорога, забвенная, в редких травинках, но камешки, некогда оголившиеся из земли, еще лоснятся своей прикатанностью. Мертвый кузнечик лежит, совсем легкий, вздрагивает от ветра. “Может, и я не дойду до дома”. Клим по наитию оглянулся и увидел, как от холма быстро бежит к нему смерч – руки в боки, пританцовывая. Смерч обежал его вокруг, понавел шумной тьмы и убрался вдаль. Много подобных дураков встречается на жизненном пути, подумалось.
Ветер приволок рулон тучи – спешно развернул. Стемнело, посвежело, и запахло так хорошо, как в душе перед поцелуем. Уже раздался веснушчатый шум дождя, когда Клим вошел в лес. Сел под густое дерево, птичку достал из кармана, выложил на природу – бедная, где ж ей петь, когда у человека горло немеет! Коробка ни тяжела, ни легка, обшита простыней, обвязана пояском от больничного халата. Что-то написано – “танце…” – выцвело. Бабушка, милая, как ты там, родная моя? Не бойся, я тебя не забуду. Ветхая ткань очень напоминала о ней или ее саму. Клим развязал поясок, развернул простыню, под нею оказался кожаный саквояж немыслимой работы, с узорным тиснением и незнакомыми знаками. Ручка и застежка сделаны из серебра. Клим оглянулся, ища в природе подсказки. Дождь перестал, будто капли остановились в пути. Он открыл саквояж – там кошельки с тесемками. Неужели опять деньги? Развязал один кошелек – ему на колени упала собачка, борзая. Она проснулась, поднялась на тонкие лапки, потянулась, зевнула и начала танцевать. Внутри нее зазвенели колокольчики. В чемодане все мешочки зашевелились. Клим быстро расшнуровал и выпустил на волю всех остальных танцевальных собачек – они немедленно принялись танцевать. Их, кажется, двенадцать. Он не может их сосчитать, потому что они меняются местами. Сердце его дрожит вместе с музыкой. Он хохочет, хотя ничего смешного не видит, он плачет, хотя никакой печали не чувствует, он счастлив. Из почвы полезли цветы. Поднялся шорох везде, в лесу разлился аромат ландышей.
Когда собачки устали, они забрались к нему на колени, и он уложил их по-прежнему. Осторожно встал, чтобы тихо нести саквояж дальше. Вот какая ответственность – в кармане волшебная птичка, в руке волшебный саквояж! Он шел, как беременный канатоходец. (Счастье, счастье – собачки! Но вдруг им что-то нужно? Вдруг они простудятся? Вот будет несчастье!)
Верить трудно. В обычной стране человек так натренировался не верить, что даже не замечает того странного факта, что он живой. Но в этой удаленной от разума стране увернуться от фактов невозможно и приходится трезво терпеть право реальности на ее собственное поведение.
За черными деревьями тлеет закат. Лес редеет, скоро выход. Сильно опоздавший жук с гудением тяжелого самолета пролетел в зарю. Клим вышел на обрыв. Внизу река, и город, и раскаленно сияющий горизонт. Город дробит пространство и захватывает взор ступенчатыми телами, запутывает мысль, возносит и прокалывает надежду, играет гранями, сочится тьмой, слепо мерцает окнами. Река под обрывом вьется сложным плавным иероглифом, светлая и прохладная, как начищенное золото. Какая-то догадка про этот иероглиф могла бы открыться, но не открылась.
Мост вынужден был сделать три прыжка через петли реки, чтобы подвести шоссе к городским воротам. Зоркий Клим даже различил лицо солдата, думающего о чем-то и забывшего смотреть между воротами. В центре города в крышу воткнут флаг. Рядом с флагом красуется патриотический стенд с изображением Кощея Бессмертного в юности. Клим пошел вниз, зябко открыв душу перед неизвестным просторным будущим.
– Стой, кто идет! – окликнул его солдат.
От солдата пахнуло ваксой, половой мастикой, оружейным маслом и курилкой, где анекдоты и окурки обретают вторую и третью жизнь.
– Мне надо к Бабе Яге, чтобы меня депортировали на родину.
– Депортировали? – Солдат напряг брови, стараясь напрячь ум. – Оружие при себе имеется? Вино, курево?
– Увы! – Клим дал ему одну из своих монет. – Могу я пройти в город?
– Так и шел бы себе. Соседние ворота никем не охраняются. А тут коммерческий военный пост. Слушай, раз ты такой щедрый, может, еще одну дашь? Нет? А что у тебя там? Классный чемоданчик!
– Игрушки.
– А, это чепуха! – Солдат высокомерно скривился. – У нас вот настоящие игрушки!
– Какие? – спросил Клим, поняв, что тому хочется похвастаться.
– Завтра штурмуем город.
– Какой город?
– Наш, какой же! В стране один стратегический город. И мы, военные, в нем стали центральным звеном в отношениях между торговыми группировками. Прошлый месяц нас бакалейщики оплачивали. Сейчас ликеро-водочники. Будет крутой десант с воздуха и воды. – Солдат сделал соответствующий жест.
– Ученья?
– Бакалейщиков будем бить натурально. За это водочники деньги уже перечислили. Происходит раздел мелкооптовых рынков. Историю без крови не напишешь. Вообще я хочу сказать: обществу нужен конфликт, ну чтобы каждый знал, за кого он. Чтобы ясность позиции была в обществе и разность потенциалов. Тогда будет прогресс.
– Куда же власти смотрят? – спросил Клим.
– На это действие они и смотрят, иначе им совсем не на что глядеть. Баба Яга за водочников болеет, Кощей за бакалею. Слушай, не ходи ты никуда, тебе безопасней на сутки у нас в казарме зависнуть, койку найдем. Я за тебя слово замолвлю, скажу, ты с того света, иностранец, ничего, разрешат.
Климу не раз доводилось видеть сон о том, как он еще раз служит в армии. И вот он просыпается на рассвете, укрытый жестким солдатским одеялом, под высоким потолком казармы. Ряд плоских шинелей вдоль стены ожидает сигнала тревоги, дневальный стоя спит возле тумбочки. Клим осторожно огляделся – ряды железных коек и солдатские тела. “Отпусти, не твое!” – бормочет кто-то во сне. Казарменный простор для одиночества. Такая тишина, что почти слышно, как на огромные окна медленно наступает рассвет.
Клим прошел мимо открывшихся глаз дневального, зашел в умывалку-туалет, где дежурит кафельное эхо. Над писсуаром шкодливым почерком написано: “Молодец, так держать!” И не успел он отойти от писсуара, как завыла сирена. Дневальный закричал истошно: “Рота, подъем!” Хлопотливый топот сотряс казарму. Клим взял птичку, саквояж и вышел в окно.
В мире плакал ребенок. Клим пошел на детский голос. Из-за двери офицерского домика выбежала женщина и сама затащила Клима внутрь. Она тоже была в слезах.
– Представляете, моя дочь не выносит сигнала тревоги, она плачет. Вылечите ее! Говорят, что это из-за нехватки адаптогенов.
Девочка лежит, уткнувшись лицом в подушку. У Клима глаза стали тяжелыми, когда он увидел отчаяние спутанных ее волос и острые плечи.
– Перестань, дочка, доктор пришел. Наконец-то сегодня я заранее вызвала доктора, еще до сигнала тревоги. Повернись к нему.
Клим поставил саквояж на пол и открыл. Вскоре в комнату вошел багровый офицер и спросил, в чем дело, почему девочка не плачет. Посмотрел на собачек, о чем-то подумал, отметил, что собачки не в ногу танцуют, и ушел, велев продолжать психотерапию.
– Давайте, я за вас замуж выйду, – шепотом предложила женщина под звон колокольчиков. – Мы с ним не расписаны, он не отец ребенка, к тому же я люблю врачей.
Клим едва оторвался от собачек и посмотрел ей в лицо. Это было смазливое лицо женщины из той породы, что оценивают людей исключительно с позиции социально-маточного интереса; весь мир, а мужчин в особенности, она воспринимает как нечто, созданное для служения ей. Слова, книги, воспитанность, понятие о добре – все это нужно для грамотной маскировки подлинных потребительских целей, для усыпления бдительности “противника”. Впрочем, она не была злой, она походила на мудрую кошку, обученную некоторым человеческим вещам. Климу пришлось объяснять ей, что он не врач, а путешественник, потерявший обратный адрес, и что он, дорожа оказанной ему честью, все же не намерен ни угождать ей, ни хотя бы просто соответствовать ее вкусу, поскольку не брал на себя подобных обязательств. Кое-как замял разговор и кашлянул в кулак. Она поморщилась, ей не понравились его слова о нежелании быть приспособленным к ее вкусу, словно перед нею объявился факт солдатского дезертирства. Взор ее сузился, слезы вмиг высохли: его надо женить, если не на себе, то хоть на ком-то, иначе он хитрее всех, получается? Но это на потом, а сейчас… Она вывела его в коридор – тсс! – чтобы не мешать ребенку, и одним движением раздвинула халат и выпростала из лифчика круглые груди.
– На! – трудно и решительно вымолвила. Сама смотрела на них, и брала их, и тискала руками Клима. Через несколько гулких, как удары копыт, скачков сердца они рухнули в какой-то чулан, в жаркую, скользкую, зовущую и захватывающую тесную тьму, пахнущую младенцами. Они все проходили и проходили одно и то же место в мире, пока в этом месте не образовалось энергетическое уплотнение (так сбивают сливочное масло), комок живого поля, пузырек плазмы. Даже кости их содрогнулись, когда он лопнул. Так полоумный мучительно и страстно мычит, произнося, быть может, слово “свобода”.
Раздается женский вой, в другой стороне раздается стук в дверь, и нетерпеливый мужской голос требует подать ему боевой китель. Женщина быстро, по-военному, пришла в себя.
– Мы как раз интересовались твоей формой и знаками отличия.
– В темноте? – Офицер включил в чулане ярчайший свет.
– На свету любой дурак отгадает.
– Хорошо. Смотрите, чтобы эти собачки не нагадили в жилом помещении.
Офицер ушел, лаская на себе китель. Клим не ожидал такого приключения с женщиной. До этого часа он хранил верность своей ушедшей подруге и находил в этом более смысла, нежели в телесных отношениях с другой женщиной, – так почему же он потерял бдительность? Расслабился… Ему грустно. Женщина смеется, встряхивает головой, сладостно скалится, бормочет, кусает его ухо, шепчет:
– У меня есть квартира в кирпичной башне, живи там, надо сделать дубликат ключа. Ты ведь не уйдешь? Знаешь, что такое любовь? Это мясная нежность. Ты не чувствуешь? Зачем тебе родина? Родина там, где тебя любят. И дочке ты понравился, особенно твои собачки.
Девочка сидит на кровати и, сияя глазами, смотрит на собачек, уснувших вокруг нее. Клим показал, как их надо укладывать.
– Ты осторожней, не зажми ей хвостик! – кричит она, и он уверился, что отдал их в надежные руки.
В городе где-то стреляют. Оконное стекло то и дело дребезжит, отзываясь на фыркающее стрекотание вертолетов. Клим вышел в опустевший город, кто-то спрятался от него за окосевшей дверью подъезда. Разбитые бакалейные киоски окружены рассыпавшейся крупой. На театральных тумбах приклеены лозунги водочников: “Сначала пей, потом ешь!”. Он увидел, что вернулся в тот же город. Неподалеку отсюда парк – там они познакомились, любили и не понимали друг друга. Теперь она догадалась, что любовь важнее счастья? Он пришел в парк – они его называли “парком тысячи ворон” – и под язвительное карканье вступил в свой бывший домик. Постыдная слабость к прошлому оказалась сильней его. На полу валяются бумажки. Он сел на похудевшую, обнищавшую кровать. Вспоминает ли она его с той же болью, что он ее? Если она его забыла, значит, в ее душе он умер. А он хочет жить в ней не меньше, чем в этом мире. Он хочет вспоминаться в ней, пусть и с некоторыми отклонениями от правды, но главное – именем и светом былого приветствия. Любовь – это желание жить в другом человеке.
Что-то зашипело и вспыхнуло высоко над парком. Небо расцвело и посыпалось огнями. Клим придвинул вопрошающее лицо к темному окошку – салют. Ликеро-водочники празднуют победу над бакалейщиками. Он лег на хлипкую кровать и ясно вспомнил голос той, которая здесь обнимала его, – дыхание, ручей волос, мерцание лица. Он закрыл горькие глаза – и очутился в незнакомой долине возле бурного потока. “Клим, дай мне руку!” – крикнула она. В мутном, напористом потоке, влекущем людей и предметы, он увидел ее голову и протянутую к нему руку. Он успел до нее дотянуться и захватить пальцы. Она вынырнула по грудь, спешно вздохнула: “Почему так получилось, мы же любили друг друга!” Но он не удержал ее руки, и вновь ее понесло в кипящем сером потоке, волнистые струи поднимали и опускали ее беспомощную голову; грохот реки залеплял слух и заглушал крики жертв.
Гремит салют. Клим сел, посмотрел в живую, движущуюся темноту комнаты. Сердце стучит. Где она, куда ее унесло? Вновь шарахнуло, вызвездило, и в парке завопили “ура”. Надо срочно уходить отсюда: прошлое разъедает глаза какой-то кислотой. Сейчас на площади собралась вся молодежь города: водочники организовали дискотеку, оттуда доносится искаженный голос государственного диск-жокея и вселенский визг толпы.
Прежде по площади провозили гроб какого-нибудь министра и объявляли следующего. Недавно пересмотрели эпохи и выбрали дискотечный вариант. Теперь припадочный не отличается от танцующего, а мертвый от мертвецки пьяного, теперь всякий череп идиотически улыбается любому святотатцу, и кругом торжествует музыка – в небе, внутри ушей, на главной площади. Но чем больше музыки, тем она бездарнее, и сумасшедших становится все больше, потому что от безумной музыки некуда деться. Жизнь проходит все с той же скоростью времени; в уравнении возраста рост первой цифры неумолимо уменьшает вторую (сколько осталось), но под музыку это меньше заметно, что создает дополнительную опасность не заметить собственной жизни. Надо спешить.
За ним погналась его тень, но испугалась другого фонаря. Клим внимательно посмотрел на фонарь – из лампы сочилась столь быстрая энергия, что человек для нее – холодное, мертвое тело. Но сознание человека похоже на фонарь. Мир без света незрим, ум без света бессмыслен. Отмечая этот факт, Клим еще раз прошел под тем же фонарем. Наоборот, свет – подобие сознания. Сознание было раньше. Космос – это результат и факт воображения. Однако изнутри космоса автора не найти. Как герою повести выйти из нее и подождать писателя у подъезда?
Но почему Он вообразил Вселенную именно такой? Клим задрал голову. Вечные – с частной точки зрения – звезды, наводят тоску. Если звезды без Бога. Слишком чужие миры, чужие времена. Даже мысль у путешественника робеет. Тот, кто удаляется от жилого места, уменьшается, а это значит, что вокруг него вширь и ввысь растет простор одиночества. По мере удаления путника одиночество может возрастать чуть ли не до бесконечности. Только если встретить Бога, радиус Вселенной приравнивается к нулю. Во всех иных вариантах – просторы путника растворят. (Господи, как же Ему одиноко!)
Плечи трогает зябкость открытого неба. Безлюдная улица не утешает, напротив, черные зевки окон затянуты хрупкой слюной, строчка неоновой рекламы скалится в демоническом беззвучном смехе. Человека увидеть бы! Возникла острая нужда в целебной близости людей. Не надо взаимопонимания, не надо дружества, просто побыть в одном пространстве – уже теплей. И вот площадь шумит, словно он приближается к мировому водопаду. Уже различаются струйки и брызги отдельных голосов. Вскоре ветер донес до него туман духов, и сердце потащило Клима вперед, как собака, натянувшая поводок. Пахнет женщинами. Тысячи их танцуют, стоят, переминаются, светятся электрическими гирляндами в волосах, одетые так, чтобы угадывалась нагота. Гулкому барабану вторит пульс в крови. Но за прохладные гладкие свои плечи, за ухоженные кукольные лики девушки потребуют немного души, легких жертвоприношений, отречься от чего-нибудь. В этом множестве мерещатся ее черты. На центральной тумбе в луче прожектора маячит диск-жокей – мрачный фигляр с бритой головой и глазами навыкате.
Клим потрогал птичку в кармане, чтобы она не боялась. К нему обратилась ближняя девушка: “Что ты там трогаешь, болит или наоборот?”
– Там у меня птичка.
– А, наркоман… – Она отстранилась.
Диск-жокей прокашлялся на весь город – микрофон передал звуковые сполохи, шуршание, вьюгу дыхания. Он перевернул листы праздничного сценария и этим произвел чарующий звук песочных часов, морской раковины, приставленной к уху, падающей на тротуар штукатурки, жестяной крыши, по которой кто-то ступает. Между этими звуками, как тьма между зубами, глядит тишина.
В царстве тишины шум площади – не более чем краткий кашель. У тишины свое понятие о важном и ничтожном. И есть вещи, куда более интересные для нее, чем толпа, даже если бы она молчала. Тишина любит щекотку от движения песка, она вслушивается, как ветер дудит в полый предмет, она любит эхо, потому что эхо похоже на слово, сказанное самому себе. Она любит смирную воду – журчание, капель, зеркальность. Тишина была содержательной, пока не появился говорливый человек. Но она вновь завладеет всем этим пространством, потому что она терпеливее. Здания обрастут диким овсом, а потом обвалятся. Глыбы станут гравием и песком. Что было мелким – станет пудрой. Клим видит ящерицу – та изогнула хвост, подняла мордочку и навострилась куда-то метнуться по древнему бетону площади, квадратно обросшему тонкими рядами травы. Звенят кузнечики. Клим чувствует, что здесь есть что-то еще, ускользающее от его зрения. И лишь громкий голос ди-джея вывел его к действительности, к ночной праздничной площади, где зыбится море женских фигур и бегают лучи. (Клим мельком удивился: почему все так верят в эту реальность, что в ней такого надежного, кроме вещества и массовой придури? Ради чего ей посвящать все помыслы?)
– Приятели! – сказал ди-джей. – Баба Яга объявила конкурс: кто в течение пяти минут внесет наибольшую сумму пожертвований в городскую казну, того она приглашает к себе завтра в резиденцию. Вот в этом конверте пригласительный билет. Наш человек из банка уже ставит свой стол посреди площади. Он будет записывать всех в почетную тетрадь.
Прожектор выхватил молодого человека приятной наружности, действительно севшего за стол, поставленный посреди площади. Юный банкир сверкал кольцами на пальцах. (Руки карточных гадалок еще гуще увешаны перстнями.)
Клим мог бы продлить волнение, чтобы сорвать больше удовольствия, как делают киногерои, в самый последний момент появляясь в дверях или поднимая руку в зале суда, но ему было не до эффектов. Он сразу подошел к столу. Тут уже картинно встала группа молодых богачей, которые якобы никого не видят, но которые ради чужих взглядов здесь и собрались. Клим выглядит настолько по-другому, что они, предвкушая смех, сгрудились узнать, какую сумму внесет в казну этот поношенный пролетарий или обветренный пешеход. Банкир поднял к нему вежливо-насмешливое лицо, Клим из нагрудного кармана извлек листья подорожника, оттуда вынул золотую монету. Банкир задумался и оцепенел.
Прожекторы разом погасли, а когда вновь зажглись, монеты на столе не было.
– Вы, собственно, что вносите? – наслаждаясь своей холодностью, спросил банкир.
Клим положил на стол вторую монету. Банкир принялся манерничать губами, хмуриться, но Клим прижал ее к столу.
– Откуда это у вас?
– Приятель дал.
– Какой приятель?
– Чертом работает в пещере. Я ему скажу, что ты украл монету.
– Чего я?! Кто украл?! На, обыщи! За руку не поймал, а базаришь! – Банкир стал похож на вокзального вора, и его блатной голос озвучивал всю площадь. – Твоя монета уже в сейфе лежит.
Молодые богачи заволновались.
– Мы сейчас все скинемся на одну руку и потягаемся. Эй, слышь, банкир, все, что мы внесли, пиши на одного Эдика. Сколько там получается?
Получилась огромная сумма, после оглашения которой площадь ахнула. Клим в загробной тишине положил еще монету. Богачи по мобильным телефоном запросили еще денег. Три минуты из пяти истекли, но Клим не полагался на честное судейство. Всего он выложил на стол девять монет с изображением гроба, плывущего под парусом среди волн. Богатые накидали еще ворох денег. Полчаса банкир считал. Площадь вслух пересчитывала. Взносы оказались равными. Клима кто-то потянул за локоть. Высокий парень шмыгнул носом и конфузливо протянул ему еще одну монету. Клим узнал солдата.
– Тихо, я в самоволке, – шепнул парень на весь город. – Возьми свою монету, я не знал, что она столько стоит.
Клим победил, положив на стол десятую. Банкир с вынужденной торжественностью вручил ему конверт с приглашением к Бабе Яге.
Визгом и свистом встречали идущего среди толпы Клима. Его пыльная одежда и нечесаная голова враз всем полюбились и заложили на завтра новую моду.
– Они тебе отомстят, парень.
– Они обманывали, одна твоя монета стоит больше, чем все их бумажные капиталы.
– Молодец!
– Давай поцелуемся, красавчик!
– Где ты взял такие кругляшки, пойдем еще сходим!
Клим по инстинкту возвращается на прежнее место площади, словно оно хранит маленькое тепло и уют его прежнего пребывания (зов паволы?). Девушка, что назвала его наркоманом, смотрит на него во все глаза. Ее подружки тоже захотели ему понравиться. В их фигурах появился мягкий излом, их глаза стали выразительными, и даже кончиками ресниц девушки умудрялись видеть Клима. Зубы засверкали, послышался мелодичный смех, долженствующий привлекать звуком беспредметного счастья. “Как они все умеют!” – подивился Клим и пошел прочь. Его отвращает пустая миловидность, похожая на дверь, нарисованную на стене. Может быть, его любимая тоже где-то здесь. Каково ей было видеть такое богатство в бедных руках Клима! Сколько всего она могла бы купить! Ему вспомнилось выражение важной заботы, проступающее на ее лице в магазине “Одежда”. Бедная.
За ним кто-то идет – длинными ногами, в длинных ботинках. Старается перешагнуть звук собственного шага. Останавливается, прикуривает, стоит, потому что Клим замялся в пути. Тень на стене тоже курит, а Клим удивляется, как свету не лень тратить на убийцу такую хорошую тень. Внутренним вниманием он сделал беглую ревизию своим мышцам – все в порядке – и возобновил поход куда глаза глядят. При этом надо петлять. Хм, петлять… когда электрон петляет, образуется некая энергетическая вещь; когда петляет вещь, образуется вещь следующего онтологического порядка. Материя создана пульсацией и вращением вещиц, не имеющих свойств материи. Когда петляет и пульсирует человек, образуется сюжет. Об этом следует подумать в тихом углу – только добраться бы туда.
Он придумал так, что надо идти к реке: там легко спрятаться в кустах. Утром останется переплыть реку, обсохнуть и постучаться к Вакуму. Там он дотянет до вечера, до визита к Бабе Яге. Только не нашлось в нем веры в простые планы насчет себя.
В сердце ментол. Предчувствие развязки – то ли свободы, то ли потери всего этого мира. С таким страхом пациент ложится под общий наркоз.
Идущий сзади сократил расстояние. Убийство – дело интимное. Улица ничем не освещалась, кроме Большой и Малой Медведиц. У Клима глаза стали большими и шустрыми, но влажными и размытыми. По правой руке потянулся дощатый забор, над ним высунулась луна – метафорой любопытства или зависти. На заборе мелом нарисованы иероглифы детского сознания: рожицы, стрелки, глаза, фигурки. На одной из досок стоит крест. Клим тронул ее, открылась зовущая щель, спасительная или губительная – скорей! Там стройплощадка – котлован, со дна торчат копья арматуры в расчете на сотни упавших или сброшенных. Клим затаился, надеясь услышать, как под стук его сердца прохожий прошагает мимо дыры в заборе, но тот всунул голову и весь полез, застрял, надавил, еще одна доска сорвалась с гвоздей. Да, это враг. Клим прибавил ему поступательного движения, потянув на себя, а сам быстро выскочил на улицу – убийца за ним, и тут уже пришлось бежать. Можно было как-то навредить преследователю доской, ногой, рукой, но в карательных действиях еще не было бы правды, рано. Клим побежал, отрывочно размышляя. “Богатые всегда предавали нас и ненавидели нас за то, что виноваты перед нами. А сейчас я наступил на их гордыню, обошел в деньгах. Но я ничем перед ними не виноват. В общем-то, надоело мне бежать”. Он остановился и правой с разворота так ударил преследователя между глаз, что тот упал, словно от удара кувалдой. Клим, задыхаясь, нагнулся к нему.
– Что тебе надо, что ты за мной ходишь-бегаешь?
Из рукава злодея выпал автоматический нож, очень дорогой работы космического завода. Клим зашвырнул нож на стройку.
– У меня были очки, я ничего не вижу, – сказал упавший.
– Очки?
– Да, темные.
– Темные?
– Да. Я без них ничего не вижу. Поищи.
Клим нагнулся и получил удар по затылку. Он повалился на дорогу и перекатился через себя, вследствие чего удар ногой пришелся мимо. Убийца, промахнувшись, опять упал, а Клим побежал дальше.
– Эй, ты же слепой!
– Я тебе покажу “слепой”! – проворчал бандит, настигая.
Впереди завод. Ворота открыты, в проходе сидит сторож, уронив голову. Возле стула сидит голубоватая собака, похожая на песца. Клим промчался во двор, собака истошно залаяла на сторожа, тот, похоже, схватил убийцу – быстрый шорох движений, и вновь хищный звук подошв. Погоня продолжается. Клим туда-сюда, контора, естественно, заперта на ключ, а цех открыт, потому что главное на заводе – это конторский стол и книга учета, телефонный аппарат и блюдце с половинкой печенья. На стене там висит календарь с киноактрисой или с кисой, а на окне, подбочась, стоит графин с желтоватой водой для полива традесканции, алоэ и фикуса – растений, научившихся понимать телефонные разговоры бухгалтерши. А цех открыт, потому что ключ в прошлые праздники был потерян, так должно быть, и вообще – потому что бухгалтершу он не слишком интересует. Клим вломился в огромный цех, где уснули станки, словно быки. От его шагов сразу стало шумно, звуки обрели прыгучесть. Клим затаился между станками. В легких у него пожар, сердце устало выполняет сдвоенный удар, как боксер на затянувшейся тренировке. От этих ударов он вздрагивает. И все; в цехе ничего не происходит. Гудит тишина. Какой странный звук, давящий обратным, отрицательным давлением, вертящийся на одном месте и все же убегающий, как рекламная спираль! Проходит час, наверное. Клим еще раз ощутил, что время не может быть сплошной протяженностью, иначе оно не имело бы структуры и не поддавалось бы ощущению или измерению, – время мигает. Убийца за этот час размножился и заполнил собой все помещение. Стоит Климу поднять голову, как на нее обрушится беда. Ноги затекли от сидения на корточках. Только он подумает о том, что необходимо распрямиться, как тень убийцы взлетает и грозит обрушиться на Клима. Так он скоро сойдет с ума. Неподвижность предметов обрастает многозначительностью. И наконец он увидел врага. Тень колонны сместилась, и он увидел длинную фигуру, стоящую посреди цеха. Клим распрямился. Ему пришло мстительное желание напугать врага так же, как тот напугал его своим безмолвием. Он вспомнил смех гиены, плач филина, приветственный хохот сумасшедшего, встречающего комиссию приезжих врачей.
Убийца сделал шаг вперед, Клим тоже. Пространство между ними обрело свойства шахматной доски. Какое-то количество шагов было губительно для Клима, какое-то – для врага. Но сколько именно? Надо угадывать. Оба делают шаг в левую сторону. Призрачный свет окна выявил Клима, а убийца утонул в черноте. Климу это невыгодно, он продолжил круговое смещение. Очень медленный танец, музыка растянулась в бесконечную, беззвучную длительность. Внимание изнывает от напряжения. Убийца не зависит от правды и свободен сделать с Климом все, что ему угодно. Клим зависит, и рука его не поднимется убивать человека, пока тот сам не начнет убивать.
Сказывается усталость, тело стынет. Убийца, похоже, все это учитывает. Он опытен. Отсутствие пистолета скорей всего объясняется его самоуверенностью и вкусовой привязанностью к более контактным видам убийства. Зрение Клима стало давать сбои, порой он терял реальность из виду, на миг засыпал. Враг сделал несколько маленьких скользких шажков, перенося вес тела с ноги на ногу, и оказался в воздухе. На Клима смотрит подошва обуви – он уворачивается и при этом падает. Враги, обнявшись, катятся. Борьба за Климово горло показала, что Клим сильнее, зато ему не хватает опыта и злой инициативы. Он получил удар головой в переносицу и коленом в пах, все же захваченную руку не выпускал и принялся заламывать ее дальше, до хруста. Убийца сложился пополам и ногами захватил голову Клима. Клим вспомнил про кожаный ремешок, но волшебный удар не произвел на убийцу впечатления. И тут, когда свет должен был потухнуть, поскольку убийца не давал ему дышать, вспыхнули лампы, и некто грузный, лохматый ударил убийцу по затылку. “Спасибо”, – сказал Клим, вставая.
– Совсем озверели, скоро ни подремать, ни выпить нельзя будет на работе, – сказал сторож, растирая ладонь.
Руки убийцы Клим связал ремешком: “Это не порвется”. Вдвоем они отволокли пленного в душевую комнату и здесь оставили, боясь заглядывать ему в лицо, потому что страшно в человеческом лице увидеть выражение насекомого.
– Я первый в жизни так сильно ударил человека. Вот блимба… – сказал сторож и показал свою толстую руку.
Клим с удовольствием рассмотрел его неровное лицо, формой похожее на айву, цветом – на гранат. В привратной сторожке обстановка скупая, казенная – кипятильник, всунутый в консервную банку; пепельница, сделанная из большой гильзы; застекленные инструкции на столе. Посидели, съели по бутерброду с дешевой колбасой, которая Климу показалась очень вкусной из-за голода, умноженного на благодарность, запили чаем из консервной банки, хорошо. Вскоре Клим уже шел по спящему предрассветному городу. С площади не доносилось ни звука, наверное, от огня страсти там остались редкие искорки, и прохлада затопляет площадь. Он идет по улицам, по извилинам переулков, как случайная мысль. Не теряя скорости, входит в реку. Темная вода лежит плоско, ничем не выдавая своего течения. Ему надо на тот берег, ей надо вдаль. Получается диагональ. Плавание есть полет, и те, кто ходит по дну, завистливо смотрят на парящего человека.
Кто-то тронул Клима за ногу, дернул за брючину очень сильно. Он вмиг вспомнил про огромного сома, который утаскивает в глубину детей и по ошибке карликов. Об этом писали газеты, и общество возмущалось против сома, имея в виду высокую значимость детей – граждан будущего. Клим так брыкнул ногой, что сом отцепился. Прячется в реке, гад, нет чтобы выйти в полдень на берег и встать во весь рост. Впрочем, сом, должно быть, понимает, что люди убьют его палками, и не потому, что он виноват, а потому, что у него альтернативная форма лица.
Плыть пришлось куда дольше, чем он рассчитывал. Чтобы не утонуть, он вслушивался, как журчат маленькие волны, порождаемые его движениями. Вода, ласковая, бесстыжая, ненасытная, нежно сойдется над утонувшим и тут же смоет его след, словно точку после всего сказанного. Он шумно выбрался на берег, размахивая струями из рукавов, нашел пригорок и лег ждать солнца.
Очнулся от визга и лая: неподалеку от него собака укусила собаку. Собака-обидчик убежала, а обиженная осталась и быстро успокоилась. Она свесила язык и блестящими глазами уставилась исподлобья куда-то в верхний угол мироздания. От Клима уже воскуривается пар, он перевернулся ничком, давая спине равные с грудью права на обсушку. Прошлое прошло, будущее не наступило, настоящее ускользает, но жизнь продолжается. То есть блуждающий маньяк не набрел на него с тесаком в рукаве; ученый, которому всегда не хватает материала для разгадки человека, не подобрал его на опыты; алкаши не пропили его ботинок. Он лежит и видит жучковые дебри: жук с механической яростью пробирается в травяных зарослях – живой танк. Климу пришло на ум, что перед ним дистанционно управляемый радиоорганизм. Когда-нибудь люди откроют эти частоты управляющих волн, и насекомые сойдут с ума.
Звенит трамвай. Стой, а пригласительный к Бабе Яге! Клим трепетно извлек из кармана влажный конверт, нет, гербовый билет не размок – напрасное сердцебиение. Ополоснув лицо и пригладив волосы, он подставил себя новому дню. Он почти обсох и уже не выглядел выходцем из реки, но все-таки испугался при виде парочки полицейских, прочесывающих берег в поиске бомжей или еще кого-нибудь. Один из них длинной палкой лупил по кустам и травам. Даже издали было видно, что эти двое люди опасные, от них надо бы граждан как-то охранять. Видимо, профессиональное чувство власти усугубляет дурные задатки – редкий человек не испортится от долгой работы в каких-нибудь органах или рядах, там, где порок властолюбия освещается чином и знаком.
– Газета “Медицинская правда”! Журнал “Сексуальные новости”! Экстренный выпуск! – кричит мальчишка, но Клим уже взошел на крыльцо медвежьей лаборатории.
Ему открыла знакомая красотка.
– Явился, мимолетный?! Заходи. Или боишься меня?
– Не понял, кто тут медведь, – смутился Клим.
– Я, я медведь! Куда ему, старому! Он только языком… Ты видел мое облачное представление? Это был для тебя урок бесстыжести.
– Бесстыжий любить не может, – сказал Клим.
– Ох, ты какой, сразу про любовь!
– Нет, это я случайно сказал! – Он понял, что ему нельзя общаться с такими лаборантками, надо беречь свои впечатлительные железы и глаза.
– Любовь плохая. Хорошей любви не бывает. Знаешь, почему? Заходи скорей, а то комаров напустишь. Если женщина стала тебе другом, ты в ее тело не полезешь, это извращение получится. А в бессердечную – весь нырнешь, потому что разница между натурами должна быть. Если ты человек, тебе сука нужна. Если ты горячая личность, тебе прохладная стихия нужна – для оплодотворения. Ты будешь в ней искать личность – и не найдешь. Ты будешь пробуждать личность, внушать ей личность – и надорвешься. Ты будешь рыдать. Но это и есть любовь. Все прочее – дружба. Мужчина стремится оплодотворять, очеловечивать, постигать иное, непохожее на него. Такая природа у эроса. Он тянется к загадке. Родное и понятное вызывает у человека сочувствие, радость – что угодно, но не желание. В этом трагедия любви и семьи. Где муж и жена породнились натурами, оттуда эрос ушел, ему неинтересно. А эрос стимулирует охоту жить. Хочешь, я останусь в тебе воспоминанием, которое ничем не успею испортить? Сексуальной картинкой, сластью, страстью, клубничной дыркой, мороженым с горячим сиропом. И, может быть, это примирит тебя с нашим миром больше, чем…
– Ну хватит, хватит! –Медведь входит с перекошенным лицом. – Трактат Космодия наизусть выучила. Все, уйди от моего гостя, а то в угол поставлю.
– На четвереньки? – Она высунула язык и, вильнув задом, удалилась.
Медведь сгорбился. Сухо облизнулся. Климу стало жаль его – по-человечески. Вакум без оглядки прошел в столовую, сел, уполился взором. “Неужто и такого богатыря время одолевает?” – опечалился Клим. Медведь посмотрел на него и улыбнулся искусственными зубами. Эта улыбка вызывает испуг: Вакум выпучивает глаза и обнажает передние зубы, словно охлаждает их воздухом.
– Оказывается, вся жизнь уходит на то, чтобы понять, что жил неправильно, что неважное ставил на первое место, а важное куда-то на задворки. Это страшнее старости, – с тихим отчаянием произнес Медведь.
– Вам грех жаловаться, – заметил Клим.
– Мы несем ответственность прежде всего за свое сознание. Только сильное увлечение внешними вещами не дает мне заметить, что я волей-неволей живу в своем внутреннем мире. Более того, мысль порождает поток виртуальных частиц. Эти частицы первыми откликаются на акцию воображения, поскольку у них нет массы, они бесплотны. Но они показывают пример полноценным частицам, и те создают “материальное изображение”, или форму мысли. На этом уровне мысль – это ритмо-геометрическая фигура, выстроенная потоками микрочастиц. Такая форма уже имеет заряд актуальный энергии и, стало быть, может воздействовать на большую материальную систему, например, на мозг и – через него – на организм. Так связаны душа и тело. И так связана душа с целым миром. Наше сознание вносит в материю мира структурные преобразования, поэтому не только сам человек через дурь и злобу болеет, но и весь мир становится из-за него больным.
Вакум произнес эти слова с какой-то надсадностью, будто во исполнение трудного, малополезного, но уже принятого обязательства.
– А почему мы такие? Вот главный вопрос! – Он встал и рявкнул куда-то. Принялся мерить комнату шагами. – Черный пузырек! В человеческом сознании имеется злокачественное образование. Если постараемся изобразить неизобразимое, то получим черный пузырек. В этом образовании воплощается страсть к первенству и обладанию. Это духовный орган гордыни. Как раковая опухоль, он растет за счет других сил человека. Черный пузырек не приносит счастья, но обещает его в обмен на свои требования. Только обещает и требует. Люди служат ему, полагая, что это их внутреннее “я”, их подлинная природа, а на самом деле они обслуживают духовного паразита, они попросту духовно больны. И так издавна повелось. Черный пузырек – основа цивилизации.
– Откуда он взялся?
– Из тьмы. Точнее я сказать не умею. Бог – не ученый, поэтому ученые не могут объяснить, почему в мире что-то шевелится именно так. Наука обманула меня. Я верил, что в ней истина. А она умерла, Машенька моя… – Он закрыл морду лапами и беззвучно зарыдал. Клим хотел было заметить, что она, Машенька, не особенно была живая, но вместо этого приник к его плечу, пахнущему шинелью, землей и лекарством.
В этот момент в столовую заглянула лаборантка, звонко воскликнула:
– Вот вы кто – гомики!
– Молчи, дура! – сказал Медведь.
– Ты сам дурак! И мозги у тебя шерстяные, и сердце у тебя косматое!
– Замолчи!
– Не буду молчать! Пусть он тоже знает, как ты лечил Кощея! Да-да, в ребрах Кощея паук сплел паутину, и Скелет Скелетыч ударился в панику. За ученым Медведем послали вертолет в сопровождении Змея Горыныча, тоже дряхлого, его на тросе по небу тащили. И вот он выкинул из Кощея паука, вымел щеткой паутину и получил государственную премию. Ловкач в доме престарелых. Тебе тоже на тот свет пора, к Машеньке своей, если животных туда пускают. Зачем ты лабораторию разобрал, зачем все души выпустил?! Если тебе все надоело, так мне еще нет. Теперь не ты здесь, теперь я здесь ученый!
– Молчи, вертихвостка!
– Что?! Это у тебя хвост, а у меня нет! – Она мигом отстегнула юбку и показала им голый зад. Оглянулась на них через плечо, лицо у нее было оскаленное, торжествующее и страшное. Сквозь плоть угадывалась пластмасса, вернее, некий образ умершей, но еще не распавшейся юности. – Не знаю, что ты будешь чувствовать после смерти, но даю тебе обещание…
– Молчи, ты не держишь обещаний!
– …что приду трахаться на твою могилу!
– Тварь! – Медведь бросился к ней.
Ее сдуло с места. Слышны дробь каблуков и тихий звук дрожащего здания. Где-то разбилось стекло – ужасный звук непоправимости, – заскрежетал ножками шкаф, потом раздался резкий, сухой хлопок. Клим выбежал из комнаты, словно на зов смерти. Медведя и девушку разделял стол с химическими колбами. По комнате вился синий дымок, в углу шипел в реактивной истерике баллон с газом. У девушки белое, безумно внимательное лицо, алая помада потекла к подбородку. Или это кровь. Вакум превратился из ученого медведя в бурого – смотрит с ненавистью, из пасти вырывается рык. Она щелкает зажигалкой – не получается искры, но вместо взрыва сработал медведь, он ударил снизу по столу – грохот, визг. Наверное, медведь отшвырнул Клима, поскольку Клим оказался в коридоре. Оттуда увидел химический стол, вставший вертикально. Осыпь и брызги. Вспыхнул голубой свет…
Он сидит на траве и ничего не слышит, кроме длящегося звона. Как в замедленном кино, бежит медведь, сутулый, на передние лапы припадает, холка вздрагивает. То ли дым, то ли пар от него подымается. Зверь бежит к реке. За его спиной горит бревенчатое здание, изнутри распираемое пламенем. С хлопком выдавливается окно, и переливчатый клуб огня вылетает вверх, за ним выпрыгивает девушка и бежит по траве, на ходу срывая с себя маленькие одежды, поодаль от пожара падает в траву и катается в ней.
От очередного взрыва у Клима прорезался слух. Взвыла пожарная сирена. Первые зрители стали подходить с кладбища – не покойники ли? Вроде нет: в пестрых одеждах горожан – сладкая пара в том возрасте, когда уже умеют заводить романы и умножать впечатления зеркальной взаимностью; одинокий мужчина – смакователь бренности существования, влюбленный юноша, остужающий сердце, и бабушка с собачкой лунного цвета на руках. Скоро они увидели голую девушку и пошли к ней поразглядывать ее.
В здании лаборатории все реакции разогнались до предела. Сквозь дырявую крышу вверх запускались дымно-сияющие образования, бегло нарисованные копотью, извивом дыма, языком пламени, – некоторые были даже слишком похожи на живые существа. Искры и подброшенные предметы сопровождали полет этих исчадий пожара. В мареве разыгрывались сценки деловой спешки или соперничества. Один ухарь вылетел на табурете, куря какую-то щепку, и успел перед исчезновением затянуться.
Клим пошел прочь, оглянулся, нет, пошел прочь. Он так устал, что едва переставлял ноги.
“Каждый шаг приближает меня к дому, надо чувствовать это, и тогда я дойду”. Правда, некая сила поддержала его, и через полчаса он попал в квартал огромных зданий. Их украшали хмурая лепнина и скульптуры – какие-то голые богатыри, придавленные балконами, как если бы в бане упал потолок, – гипсовые цветы, похожие на шиши, мемориальная доска с барельефом развратно улыбающегося лица и надписью: “Здесь не жил и не родился такой-то”… Страх зашевелился в Климе, словно в живот заползла змея. Машины, прохожие, мусор – все, что могло бы оживлять дно этой глубокой улицы, отсутствовало, словно улица располагалась где-то в сновидении. Клим достал пригласительный билет, подошел к цинковым воротам, приблизил глаз к маленькому глазку, но взор его задохнулся в пуленепробиваемой толщине стекла. Под сводом арки раздался голос: “Пропуск”. Клим раскрыл билет и стал читать его глазку, как богомольный крестьянин перед стеной храма: “…Приглашается… И подпись: Смерть-матушка Баба Яга, Президент Республики”.
– Позвольте взглянуть. – Это сказал сотрудник охраны в сером асфальтовом костюме.
Клим отдал бумагу и засмотрелся на его лицо, с которым доведись Климу жить, он быстро повесился бы. Человек знающий, как добиваться своего, мастер мелких, но очевидных побед, не читавший никаких книг, кроме инструкций побеждать и ресторанного меню, охранник внимательно прочитал все до буквы и посмотрел на Клима скучными, твердо знающими нечто глазами. Клим ощутил себя новой буквой в пригласительном билете.
– Можно было и понарядней одеться.
– Я неимущий. Меня приключения истерзали.
– Меня они отчего-то не терзают.
– Они вас боятся.
– Почему вы не смотрите в глаза, когда разговариваете? Только хитрые люди смотрят куда-то мимо.
– Хитрые люди давно научились прямо смотреть в глаза. А я боюсь увидеть в чужих глазах такое, о чем вообще не желал бы знать. Вы ведь не в претензии, что мы не обнюхиваем друг друга?
– У вас острый язык.
– Я много думаю.
– Это вредно. И путешествовать вредно. Вы что-нибудь ищете?
– Да.
– Что же это, если не секрет? Клад?
– Свет.
– Свет? Какой свет?
Клим вздохнул. Охранник сощурился и диагностически посмотрел на него.
– Да уж, кого только у хозяйки во дворце не было! – Сделав такое замечание, он три раза свистнул.
Ворота стали медленно расползаться. Вот оно, последнее свидание с Очарованной Страной, или вообще.
Пройдя ворота и арку, они, едва перед ними распахнулся светлый простор, нырнули куда-то вбок и зашли в никчемную дверку с трактирными ступенями вниз. В подвале за огромным столом сидел человек, чья большая голова сильно вспотела под фуражкой, поэтому он фуражку снял и обмахивался ею.
– Почему вы путешествуете без паспорта?
– Понимаете, я вышел чинить проводку, это случайно произошло… И я не уверен, что паспорт сумел бы преодолеть такое расстояние…
– Паспорт – вещь нетленная, если к нему правильно относиться. У нас вот недавно человека сожгли в крематории, а при нем случайно оказался паспорт – как новенький! А от человека остался пепел.
– Я, наверно, единственный гость из иного мира, и вы могли бы сделать для меня послабление, тем более что я внес в вашу казну большую сумму денег, которая, надеюсь, поможет вам поднять на новую высоту вопрос о выплате пенсий, о пособии матерям-одиночкам и талантливым ученым.
– Пенсионерам давно пора лететь туда, откуда вы прилетели. Матери-одиночки у нас не только вследствие любви появляются, но и ради всяких социальных льгот. Они используют младенца как средство вымогательства, ведь он крошечка, беззащитный, а чиновники у нас вот с таким сердцем. Вы не читали роман “Сердце чиновника”? Моя жена так плакала! А что касается талантливых ученых – талантливый и без пособия будет двигать науку, потому что у него призвание, а бездарный и с пособием ничего не двигает, кроме как себя по карьерной лестнице. Ученые! Вчера в Доме наук был юбилейный вечер Пал Палыча Полумертвого – море академиков! И все передрались! Два инфаркта, разбитый нос, множество синяков, и всё из-за какой-то девицы, которая не тому академику села на колени. Не надо им денег, пусть живут, как жили, перебьются. А ваш вклад, надеюсь, пойдет на корм Змей-Горынычу. Тут и охрана памятников, и сохранение биоразнообразия. Ну ладно, – он поднялся и надел фуражку, – я видел вас по телевидению, когда вам вручали пригласительный билет, так что добро пожаловать. Вас будут сопровождать, о желании в туалет говорить заблаговременно, не плевать, не сквернословить даже мысленно.
Провожатый вывел его во двор такого размера, что здесь можно было бы поместить средний руки город или маленький космодром. Двор охватывался кольцевым зданием, от размеров которого и от количества окон у Клима закружилась голова.
– Здесь зона повышенного давления – параклиматический эффект, связанный с притоком астральной энергии. Только люди с чистыми помыслами не имеют тошнильного синдрома.
Клим спешно запросился туалет и был отведен в дощатую будку, стоящую посреди пустого места и загаженную выше пояса. Чуть не вырвало.
– Здесь слишком много астральной энергии.
– Вам надо чистить помыслы.
Клим кивнул, сглатывая тошноту, и напомнил себе: когда плохо, надо смотреть на небо и вдаль, туда, где свет. По центру площади виднелся некий терем, огороженный высоким частоколом, на остриях черепа торчат.
– Это музей, все как было тыщу лет назад.
– Какое противное место! – сказал Клим.
– Что вы сказали?
– Я сказал, что хочу домой.
– Подождите меня здесь. – Провожатый вбежал в калитку музея.
Сюда же, к деревянным воротам, подъехала машина с надписью “Молочные продукты”, и Клим увидел рядом с водителем женщину – только ухо, выглянувшее полумесяцем из волос. Электрический ток узнавания – она! Она повернулась к нему из кабины, и глаза ее вмиг выросли.
– Клим, как ты повзрослел! Что ты здесь делаешь?
Он что-то объясняет ей, однако сам не понимает ни слова. Она вроде бы слушает, но странно улыбается, и в глазах у нее на миг появился сияющий туман. Она изменилась, в ту сторону, в какую хотела, – меньше души, больше моды и самоуверенности. Но та же припухлость век, тот же окат щеки и смешливость. Как они посмели расстаться! Ведь они владеют тайной, изнутри друг друга знают, и после этого жить поврозь им нельзя, это кощунство. Два шага… “Маленькая, хорошенькая”, – шепчет Клим. В ней слышится родное щенячье поскуливание где-то внутри. От счастья он ослеп и видит все как участки света – глазами новорожденного. Она повернулась и кому-то кричит: “Без меня товар сдай, ко мне брат приехал”. (Почему “брат”?) Они идут среди чужой пустоты и в точках соприкосновения ведут невероятной насыщенности обмен чувствами, так голодный высасывает из корки вкус и смысл всех пропущенных обедов. Он держит ее двумя руками и не понимает, как мог жить без нее. Сердце в нем прыгает, переворачивается. Они в каком-то хозяйственном помещении, полном еды. Сахарный хруст запираемого замка. “Ну вот, – сказала она и расставила руки. – Я так тебя ждала”. Она голая на белой скатерти, постеленной на мешках с сахарным песком. Маленький священный холмик ждет его. Жизнь пылает, словно политая бензином. “Я так… Сейчас я хочу умереть, чтобы навсегда остаться с тобой. Убей меня, Клим”. Ее телесная душа всплыла из глубины на поверхность, и он вдыхал ее. “Подожди, я успокоюсь, уф, как все далеко! Проводи меня вот туда, там туалет”. Сквозь дверь она говорит ему уже трезвым голосом: “Нам сейчас долго нельзя быть вместе, он может искать меня”. Жизнь перестала пылать и предстала в виде обугленных предметов. “Он в охране работает, молоденький, хороший, я тебя люблю, но я замуж вышла, ты меня понимаешь?”
Клим оделся, повернул ключ и пошел куда-то по коридору. Огромная лестница с зеркалами и людьми в церемониальных нарядах – он пересек ее и снова оказался один в бесконечном коридоре. Под ногами бесшумный ковер. Все подряд здесь было позолочено: светильники, дверные ручки, плинтусы, рамы картин. На картинах сюжеты из биографии Кощея Бессмертного: скелет в обнимку с мастеровыми в чугунолитейном цехе, скелет перед войском, на берегу реки с удочкой, на дымном стремительном паровозе, плывущий в летней искристой воде, скелет на коне с шашкой, в окружении школьников, с бокалом и с трубкой, среди танцовщиц, с гитарой у костра. И тот же, кто был героем картин, вышел из стены прямо на Клима.
– Ха-ха, напугал? Мне доложили… Хорошо, что ты не пошел к этой дуре, а сразу ко мне. – Кощей погремушечно потряс рукой в перчатке и пригласил в маленькую дверь. – Прошу в мою библиотеку.
За небрежно накрытом столом сидят две развязные девицы с нарисованными родинками.
– Я, конечно, не могу без женщин, как и ты, мой друг. Это прекрасно. Надо любить все тонкое, все эстетичное и сисястое. У-у, барашки мои! – Он ущипнул одну из них за плотную щеку.
Клим был усажен за стол и получил возможность рассмотреть легендарного хозяина. В обычный череп напиханы разноцветные тряпки, вокруг шейных позвонков повязан газовый шарфик, на плечи наброшен шелковый халат, на груди видна некая легкомысленная несвежая майка, не скрывающая остова. Косточки пальцев ног всунуты в парчовые тапки. Голос Кощея издавался из области грудной клетки, где, видимо, вставлено некое устройство, читающее мысль Кощея, поступающую… неизвестно откуда. При говорении челюсть его двигалась не в такт словам, а как будто он пытался разлепить челюсти, склеенные конфетой. Кощей выглядел более грустным и смешным, нежели страшным. Рассказы его оказались под стать наружности и манерам.
– Я не всегда был такой костлявый, видели бы вы меня в юности! Мышцы горой, хрен по колено! – Девицы взвизгнули от восторга. – И я этим, несомненно, пользовался. А Яга от ревности аж тряслась. И однажды она накормила меня стеклянным порошком. Все мои телеса исчезли, истерлись, и я стал натурально скелетом, каким вы меня и видите. А из чего порошок она сделала, это тоже непросто, товарищи. Я ей на нашу свадьбу подарил волшебное зеркало, оно всегда показывало правду. Как она ни пудрилась, как ни красилась, а зеркало отражало ту же самую стерву. Вот она, осердясь, велела это зеркало в порошок истолочь и мне в качестве панировочных сухарей скормить. Прошу любить и жаловать! – Он распахнул халат. – С той поры мы с ней в ссоре. Сия государственная тайна длится тысячу лет.
Кощей отошел за книжный шкаф, через минуту вернулся и встал в позе оратора. Из его рта вылез длинный розовый язык. Девицы повалились на стол от смеха, Кощей упал вслед за ними. Что-то опрокинулось и полилось. Кощей промокнул в луже перчатку и вымазал себе костяное лицо вином. Веселью не было предела. Под этот смех Клим мог рыдать сколько душе угодно, ибо глубины смеха и рыдания перемыкаются мостиком, и даже звук у них бывает сходный. Потом Климу велели говорить тост и оправдываться – так и было сказано – в собственной жизни.
– Я сюда прилетел из другого государства! – Клим кричал, потому что Кощей и девицы производили шум кастрюль, катящихся по лестнице. – Теперь мне надо обратно. Моя миссия, порученная мне моим детством, выполнена. Я посылал себя за светом любви, за светом жизни и бессмертия. – Он сделал паузу и подавил в себе слезы. – Я посылал себя в сказку и понял, что до правильной сказки я еще не дорос. Мне пора домой. По крайней мере я узнал, что одна реальность имеет по соседству другую или несколько других, но сообщение между ними крайне затруднено. Надеюсь, в будущем этот вопрос будет решен, а может быть, он не будет решен никогда. Не вижу в этом ничего смешного, и не надо мне лить коньяк в пиво, пожалуйста. Я вынужден обратиться за помощью к Бабе Яге, поэтому благодарю вас за гостеприимство и откланиваюсь.
У Клима троится в глазах, точно они стали гранеными, но воля его стала тверда и мысль ясна, как у злого полководца.
– Погоди, добрый молодец! Не спеши! – Кощей тоже кричит и машет рукой. – Я знаю, что она тебе скажет. Она скажет: “Ты сперва в бане попарься!” И сожжет тебя, наивный ты человек. Между мирами давно шли бы активные контакты – и в науке, и в искусстве, и в застолье, но никто от нее живым не уходит, всех контактёров жарит, злодейка такая. Ей плевать на всемирный закон тяготения к общению. Ей даже на прогресс плевать. Она вечно в старине копается, точно в заднице.
– А я не пойду к ней в баню! – кричит Клим.
– Ладно, не пойдешь, у тебя есть такое право, она тебе другую пагубу сосватает.
– Я не приму ее предложений.
– Да сядь ты, выпей спокойно. Я тебе говорю, ты от нее путного совета не получишь. Не па-лу-чишь, чудак-человек! Девчонки, он надеется на помощь Бабы Яги! Ты соображаешь, что говоришь? Так, ладно, я тебе сейчас вместо нее отвечу, чтобы тебе ходить было незачем. – Кощей руки упер в боки и заговорил бабьим голосом: – Наши миры, милок, соединяются маленькой дырочкой, вот такой. Ты в нее не пролезешь. Живому пролезть в нее можно лишь по случаю и в бессознательном состоянии, а чтобы голова твоя приобрела нужную мягкость, засунь-ка ты ее в мою печку. И тут ты уви…
Его речь замедлилась, голос упал в тональности и замер на неодушевленном звуке. Кощей застыл, привалясь к столу. Девушки переглянулись.
– Батарейки сели. Бежим скорей!
– Девушки… – обратился к ним Клим, но те махнули на него рукой и выбежали из библиотеки.
Он смотрит на Кощея и думает о своем. Замуж она вышла. Любовь убить – все равно что на ребенка машиной наехать. Как она потом жить собралась? Но в лице ее нет горя: социально-дрессированное лицо. Ей важно, чтобы ей завидовали. Если совесть мешает казаться счастливой, надо совесть спрятать. На фоне лежащего на столе черепа Клим догадался, что в собственной душе она согласна на самую черную долю, лишь бы другие думали, что она счастлива. Откуда такая зависимость от чужого мнения?
Рядом с головой Кощея очутилась белая мышь в голубом бантике. Она поводила носом и приступила к печенью. Как разумно смотрит! Как быстро ест!
В дверь заглянула живая голова: “Ого, допраздновался наш весельчак! А ты чего плачешь? Не плачь, Медведь поставит его на ноги. Впрочем, дай-ка я с тобой тоже погорюю малость”. Заглянувший вошел и налил себе бокал коньяка. Тут стали заглядывать новые лица, печально входить и садиться к столу. Когда все выпили, дружно подняли Кощея и понесли. Клим несет левую ногу и плачет. Все плачут. Звучит печальная музыка.
– Сюда, сюда, – с тихим удовольствием командует кто-то. – К царице несем. Так, входим, не шаркаем.
Клим просто встал за штору, когда она, так и не показавшись на глаза, попросила всех оставить ее одну со своим горем. “И вырубите несносную музыку”.
В отражении шкафа он видит толстую, волнистую старуху. Оставшись одна, она вперевалку выходит из-за ширмы, подходит к покойнику и бьет его ладонью по костяной скуле. Голова с хрустом сворачивается набок. “Скотина!” Из Кощея на ковер выбегает мышь в голубом бантике и опрометью мчится под шкаф. “Барсик, взять ее, Барсик!.. Тьфу, кастрат!” Опускается на пуфик перед трюмо. Пуфик исчез под ней. Снимает с пушистой головы чепец, вешает на угол трюмо. Смотрится в зеркало – мужественно или привычно. Запахло прелыми листьями, мокрой бумагой. Пальцами левой руки она захватывает кожу на затылке, а правой рукой защипывает эту кожу прищепками. На лице кожа натягивается. Через десять минут она помолодела лет на двести. Сняла с болванки рыжий парик, осмотрела, встряхнула, вновь надела на болванку. Принялась за макияж – мудрая художница перед своим последним, завещательным холстом. На лицо стали переноситься розовые оттенки вечерней зари, золотистые – утренней зари, голубизна неба и белизна лебяжьего пуха, сливовые тени, алая роза на губы, вишня – на обводку. Повторила тысячелетней давности шевеления губами! Прижим, поджим, воздушный поцелуй, малое “о”… смотрит на Клима, в пол-лица отражаемого в зеркале. Не сразу поверила в присутствие человека, медленно поднялась, развернулась к нему. Страхом наполнилось ее лицо, словно водой. Рот открылся, зазвенел едва уловимый слухом, но распиливающий сознание визг. Теперь Клим одеревенел от ужаса. И тут макияж отслоился от ее лица и повис отдельно. Прекрасная своей тонкостью и разноцветными переливами маска поплыла в сторону Клима, влекомая каким-то дуновением. Он плюнул на нее, она свернулась в комочек, точно ошпаренная, и упала на пол. Старуха беззвучно спросила: “Что тебе?”. Он шепотом сказал, что ему нужен выход обратно, домой. Она пальцами изобразила дырочку, пожала плечами: “Где-то есть”. Он выбежал вон, но его тут же скрутили. Разбили обручальным кольцом бровь, расквасили ботинком нос, отбили внутренности.
– Вот это напрасно, – сказал тюремный сторож, стоя над Климом, лежащим на нарах. – Хорошо тебя отделали. Но не это самое страшное. А самое страшное, что ты попал в камеру смертников. Чего натворил-то? Ничего? Вот и я ничем не могу тебе помочь.
Клим хотел возразить, мол, ты ничем особо и не помогал, но боль помешала ему, и он успел опомниться: обиженным быть слишком приятно, поэтому легко может произойти несправедливость.
– Ботиночки мои как поизносились, а я думал, им сносу нет. – Старик стащил с Клима ботинки. – Немало ты потопал. Куда только натопал-то? Кто хочет, тот вешается, а кто не хочет, долго выбирает место.
Вскоре он принес и аккуратно, без шлепка поставил под нары давние, забытые Климовы тапочки. Еще раз критически посмотрел на заключенного и ушел сгорбившись.
Камера совсем незнакома ему. Клим встал. Все тут другое, душе неподъемное. Оконце, узкое, точно сощурилось и прорезано на высоте человека, вставшего на цыпочки или подпрыгнувшего. Нижний срез оконной ниши косой, чтобы свет соскальзывал, но Клим, превозмогая боль, все же пристроил туда птичку, ибо все-таки свет за окном. Только он лег и обнял свое больное тело, включился какой-то нервный звук, электрический шорох. Стало страшно, словно на уровне микромира начался демонтаж пространства. Он пытался о чем-то думать, успокоить себя размышлениями, но вскоре всякая мысль стала недосягаема для него. Просто жить оказалось невыносимо страшно. Так страшно может быть лишь тому, кого подвесили на тонкой веревке над бездной. Он заходил по камере, уже не обращая на боль внимания. Закричал в дверь, чтобы убрали этот шорох смерти, но никто не отозвался. Собственный голос показался ему не человеческим, а вещевым, так может визжать дверь. Он опять лег, потея. Тесно живому. Мир слишком тесен, узок. Ему стало казаться, что его сейчас засунут вниз головой в глубокую узкую нору. Клим захотел выцарапать из себя душу, схватился за голову, за грудь. Завизжал. Ослаб. Посмотрел на свои руки – увидел свечение крови внутри них, ему стало невыносимо жаль себя. Он стал умолять простить его – напрасно, никто не придет. Его схватил холод. И вдруг его конечности стали на глазах таять, укорачиваться. Невыразимая никаким криком тоска подбросила его над нарами, и он повис горизонтально, продолжая исчезать, растворяться в холодном сумраке. Последним взглядом он увидел птичку, она дрожала на окне, словно стену трясли. Дрожа, она сползала по откосу – сейчас упадет. Она падает и разбивается. Из нее появляется огонек и летит к нему. Ужас сменяется надеждой. Если бы у него осталось тело, он бы сейчас ликовал, но ему осталось только терпеть в себе радость и смотреть на приближение точки света. От Клима уже ничего не осталось, и он смог обнять ее. Они слились и полетели, все замелькало – мимо, прочь, все заклубилось и смазалось.
Удар. Земля, дождь, ночь. Молния. Клим лежит под тополем на мокрой земле. Поднимается, а в доме уже горит свет.