Письма Ариадны Эфрон Маргарите Алигер. Вступление, публикация и комментарии Натальи Громовой
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2004
Ариадна Сергеевна Эфрон обладала редким по нынешним временам эпистолярным даром. Ее письма к Б.Л. Пастернаку остались в истории литературы не только как свидетельства эпохи, но в большей степени как эпистолярная проза высочайшего уровня. Письма А.С. Эфрон предельно искренни, они так обнажают душу, что становится ясно: ни тюрьма, ни лагерь, ни ссылка не научили ее замыкаться в себе или закрываться от людей. Писем осталось очень много: уже опубликован объемистый том писем и воспоминаний (Ариадна Эфрон. Письма 1942-1975 гг. Воспоминания. М., 1996); в них – быть может, неявно даже для нее самой – реализовывался писательский дар Ариадны Сергеевны.
Предлагаемые вниманию читателей письма к Маргарите Алигер, хранящиеся в домашнем архиве Н.С. Коваленковой, относятся к 1962 – 1974 годам.
В жизни и поэзии Маргариты Иосифовны Алигер (1915 – 1992) отразились исторические парадоксы советского времени. Поэт государственного официоза, обласканная властью, лауреат Сталинской премии 1943 года, она была при этом одним из основателей «оттепельного» альманаха «Литературная Москва», членом комиссии по литературному наследию М.И. Цветаевой и горячо помогала Ариадне Эфрон в подготовке первых литературных вечеров и сборников поэзии Цветаевой. Алигер вообще была талантлива именно талантом дружбы. С юности в ее дружеский круг входили Д. Данин, его школьный друг Е. Долматовский, Я. Смеляков, К. Симонов и старшие – П. Антокольский, В. Луговской. В разгар кампании против космополитизма Н. Грибачев тщетно требовал со страниц «Литературки», чтобы Алигер отреклась от «гнусного космополита» Данина.
Ариадну Эфрон и Маргариту Алигер объединяла и дружба с Э.Г. Казакевичем, который остался в памяти современников и как интересный писатель, и как значительная личность на литературном небосклоне. В 1956 году он вместе с В. Кавериным и М. Алигер добился публикации альманаха «Литературная Москва», просуществовавшего только в двух выпусках. В нем были напечатаны произведения А. Ахматовой и М. Цветаевой, а также Л. Мартынова, Н. Заболоцкого, Б. Пастернака, В. Шкловского и других писателей и поэтов, незаслуженно изъятых из литературы.
В. Каверин писал позднее: «Первый сборник вышел и был принят хорошо – он продавался с книжных прилавков в кулуарах Двадцатого съезда. <…> Второй сборник был значительно сильнее, чем первый. Мы напечатали большой цикл стихов Марины Цветаевой и хорошую статью Эренбурга о ней».
Главные темы переписки Ариадны Эфрон и Маргариты Алигер – работа над литературным наследием М. Цветаевой и трагическая скоротечная болезнь и смерть Э. Казакевича. Незаурядность этого человека побудила Ариадну Эфрон спустя некоторое время после его смерти написать воспоминания, в которых передано чувство удивления и восхищения его живой душой.
Она рассказывает о том, как, возвратившись из лагеря и ссылки, проведя восемнадцать лет в заключении, она бродила по разным издательствам, писательским организациям и просто дальним знакомым матери с единственной мольбой – помочь напечатать стихи М. Цветаевой. Одни шарахались от нее, другие смотрели с жалостью; вид у нее после Туруханского края был немосковский, а она – с «пеплом Клааса в сердце» – все ходила и ходила. Однажды Н. Вильмонт, сотрудник «Иностранной литературы», довоенный знакомый Цветаевой, кормил Ариадну Сергеевну завтраком в писательском буфете и округло объяснял ей «непроходимость» стихов матери. За соседним столиком общалась какая-то компания. Эпизод своего знакомства с Казакевичем А. Эфрон описала так же ярко, как умела это делать в мемуарной прозе М. Цветаева, и поэтому хотелось бы привести его полностью.
«— КАЗАКЕВИЧ! — крикнул он куда-то в сторону подвыпившей группы. — КАЗАКЕВИЧ! Подойдите на минутку!
Один из сидевших за столиком у входа нехотя обернулся, бро-сил: «Сейчас!» — и вновь, облокотясь, подавшись к сближенным го-ловам собеседников, продолжал разговор. Мы ждали. Наконец тот встал и медленно приблизился к нам валкой неспешной поход-кой — весь несколько нечеткий и небрежный, даже неряшли-вый — и осанкой, и одеждой, и выражением лица. Среднего рос-та, неопределенно-светлый, в сонных губах — тлеющая папиро-ска, за очками не видно глаз — какой-то набросок человека! Ото-двинув стул, он тяжело, обстоятельно уселся, неторопливо и скуч-но обвел очками нас с Вильмонтом, и сердце стукнуло мне — не то, не тот!
— Познакомьтесь: Казакевич, — бодро протрубил Вильмонт, — это — А<риадна> С<ергеевна> Э<фрон> — дочь Марины Цветаевой, она…
И тут произошло поразительное. Всё, только что бывшее лицом Казакевича, мгновенно схлынуло, как румянец, сменяющийся блед-ностью; словно кто-то дернул и сверху донизу, от лба до подбородка, сорвал вялую, лоснящуюся кожу сытно пообедавшего, мирно-равно-душного, чужого человека, и я увидела лицо его души.
Это было чудо, и как таковое не поддается описанию; даже те-перь, столько лет спустя, оно не стало воспоминанием, а продолжает жить во мне неугасающей вспышкой, непреходящим мгновением, по-боровшим само необоримое течение времени.
Прекрасное, детское по незащищенности и мужское по желез-ной собранности, по стремлению защитить, братское, отцовское, ма-теринское, самое несказанно-близкое человеческое «я» рванулось на-встречу моему — недоверчивому, изуродованному, искаженному — подняло его, обняло, вобрало в себя, уберегло, вознесло — единой вспышкой золотых проницательных грустных глаз.
Вот с этой-то секунды и началась моя истинная реабилитация».
23 апреля 1962
Таруса
Милая Маргарита Иосифовна, вот стих, о котором Вам говорила:
Школа стиха
Глыбами – лбу
Лавры похвал.
– Петь не могу!
– Будешь! – Пропал
(На толокно
Переводи!)
Как молоко –
Звук из груди.
Пусто. Суха.
В полную веснь –
Чувство сука.
Старая песнь!
Брось, не морочь!
– Лучше мне впредь
Камень толочь!
– Тут-то и петь!
Что я, снегирь,
Чтоб день-деньской
Петь?
– Не молчи,
Пташка, а пой!
Назло врагу!
– Коли двух строк
Свесть не могу!
– Кто тогда – мог?!
– Пытка! – Терпи!
– Скошенный луг –
Глотка! – Хрипи:
Тоже ведь – звук!
Львов, а не жен
Дело… – детей!
Распотрошен –
Пел же – Орфей!
– Так и в гробу?
– И под доской?
– Петь не могу!
– Это воспой!
4 июня 19281
На днях Анна Александровна Саакянц2, секретарь нашей комиссии3, пришлет Вам протокол того, первого заседания, на к<отор>ом Вас вообще не было, (к<отор>ое не было «заседанием», поскольку происходило у Эренбурга)4.
Всего Вам самого доброго и еще раз (еще раз, еще много-много раз!) спасибо Вам и Э.Г.5 за все.
Ваша А.Э.
14 июня 1962
Лиепая
Дорогая Маргарита, много раз порывалась написать Вам и много раз рвала эти порывы и совала в печку. На то, о чем хочется сказать, нет слов, потому, очевидно, что не говорить, а делать нужно – а что я могу сделать?
Сюда приходят самые противоречивые сведения6 – то будто бы не разрешили применять кондаковское лечение, то будто разрешили и т.д. Если найдете время написать мне вкратце, что там на самом деле, буду Вам очень благодарна.
А так – я все сама знаю. Знаю, как Вы боретесь за эту жизнь, знаю, что приходится перебарывать. Из-за того, что жизнь держала меня столько лет в отдалении от нее самой, мне ничего не оставалось, как стать дальнозоркой. Жизнь научила меня еще верить в чудеса; знаю, что это чудо свершится.
Вот пока и все, об остальном потом, когда время придет.
Тут тихо, только море шумит, да ветер со всех трех сторон. Пасмурно, но солнце иногда прорывается, и мелкие янтарики так и поблескивают на песке.
Городок хороший, старинный – перелистываю его улица за улицей, квартал за кварталом; соборы – как заставки к главам. Заставка к одной из интереснейших глав – домик Петра I; кажется, по всему здешнему побережью прошелся он в своих бронзовых сапогах, нет верфи, в которой не учился бы он судостроению, озера, в котором не пускал бы кораблей.
Приезжих здесь мало, курортного люда нет совсем – климат не располагает, и развлечений мало. Местное население к пришельцам относится индифферентно – так по крайней мере это выглядит.
Правда, некоторые (но их мало) смотрят иной раз сквозь нас, как Геринг сквозь еврея, но что поделаешь…
Напишите!
Обнимаю Вас.
Ваша А.Э.
28 июня 1962
Лиепая
Милая Маргарита, очень рада Вашему письму, очень ждала его и, получив, как бы «проникла» вместе с Вами к Э.Г. Именно проникла – сквозь преграды болезни, семьи, времени. Сперва я все «не успевала» повидать его, это были каверзы времени, всегда подсовывающего третьестепенное вместо насущного; семья – это тоже барьер, который надо брать с разбега, на это недостает дыхания и резвости ног, а может быть – тренировки; а потом – болезнь, это уже не барьер, а стена, сквозь которую можно разве что просочиться. Сейчас, топчась вокруг этих скудных определений, вспомнила вдруг, с какой гениальной простотой провидения молодой Пастернак назвал свою книгу «Поверх барьеров» и что самое главное не только в творчестве, но и в самой повседневной из повседневностей – именно это. Вот тут-то столь разные люди, как Казакевич и Пастернак – сродни, и это родство, только вот сейчас, сию минуту мною осознанное, научило меня – тоже «разную», любить их какой-то одной любовью, к<отор>ая, очевидно, тоже сплошное «поверх барьеров».
Был у меня когда-то в молодости муж7, как у всех прочих, и, естественно, не такой, как у всех прочих, – лучше всех!
Я любила его вначале, очевидно, потому, что он меня любил. Потом потому, что сама не могла не любить. Потом нас «судьба разлучила» – любовь сделала свой первый шажок поверх барьеров вполне реальной колючей проволоки и выжила, но все это было еще – не то, и высота была не та; любила-то я для себя, чтобы выжить и дожить самой. А потом наступило самое главное: мне от человека нужно стало, не чтоб он любил меня – (ждал меня, сулил мне) – а просто, чтоб он жил на свете.
Какое же счастье, когда отношения начинаются на этой высоте и на том стоят, без нарастаний и регрессий, без аннексий и контрибуций! С самой первой встречи с Э.Г., о к<отор>ой я Вам рассказывала, мне от него надо было только одно: чтобы он жил, и ничего решительно больше – все на свете больше – меньше. Тем более это нужно сейчас, когда он болен. И он будет жить.
Сейчас уже надо собираться в обратный путь, а как не хочется от этой тишины, переменной облачности и родственной чужеродности природы и людей! На днях была в Паланге – боже ж мой, да ведь это настоящий европейский курорт красоты необычайной! И до краев наполнен евреями – гипертониками и просто. Именно так я представляю себе черту оседлости при коммунизме…
Простите мне всю неразбериху этой записки – как всегда пишу галопом. Обнимаю Вас. Обнимите за меня Э.Г., передайте сердечный привет Гале8 и девочкам9. До свидания.
Ваша А.Э.
24 августа 1962
Таруса
Дорогая Маргарита, прибыли в Тарусу весьма благополучно (есть теперь прямое автобусное сообщение с Москвой) – и даже день был солнечный; теперь опять привычная картина – дождь. Пришлось даже печку топить, чтобы возместить отсутствие солнца. С той квартирой все в порядке – прописалась, перевезли часть «мебелишки», сделали черновую уборку, до беловой еще не так близко, поскольку водопровод живет собственной жизнью и по своим законам (себе бы так!), и вода пока что предпочитает сочиться сквозь потолок, а не течь банально по трубам… Но все это суета сует и всяческая суета, обуздается и водопровод, и Скаррон10, который пока что <нрзб.> на каждом повороте и обороте, и моему тяжеловесному русскому остроумию явно предпочитает свое исконное французское. На днях жду сюда Аню Саакянц на недельку, хочется хоть на немного отторгнуть ее от гослитовских и прочих «перегрузок», чтобы она могла поработать над маминой книгой в тишине и покое, да и отдохнуть, сколько удастся. Работает она самоотверженно, живет трудно (в одной комнате с родителями), а главное – не пищит и не жалуется ни на что и никогда. Очень хорошее и правильное дитё. И к тому же умненькое.
Но все это предисловие и присказки, а пишу Вам лишь, чтобы сказать, какой радостью стала для меня печальная встреча с Э.Г. Знаете, когда идешь к больному, то натягиваешь на физиономию оптимистическую улыбку, набираешь полный рот оптимистического пустословия – это обычно так бывает, часто даже неосознанно. А тут ни черта не требовалось из арсенала не очень Художественного театра, и вообще ничего не требовалось сверх и помимо настоящего. Я была потрясена, насколько (тьфу, тьфу, не сглазить) Э.Г. хорошо выглядит – это после операции, после лежания пластом и вообще после всего на свете! Не решилась сказать ему об этом, чтобы он, человек абсолютного слуха, не принял бы это за то самое «бодрячество», о к<отор>ом выше, просто из чувства такта смолчала! Мало, что внешне хорошо выглядит, но и очень хороши глаза, вот что важно чрезвычайно! Чудесные глаза, – хоть и заглянули за пределы человеку отпущенного, но вынесли оттуда все ту же жизнь без подмеса. Да, да, милая моя, я знаю все, не так уж я проста, чтобы не то что чувствовать, но досконально знать, почем фунт этого лиха; знаю я все, что передумано было без слов и что на слова не переводимо. Знаю также, какова была этому разведчику эта разведка, вплоть до Елисейских полей, но ничего не попишешь, чудо налицо. Таким врачам руки целовать надо, вот что я скажу, и всем иже с ними!
Обнимаю Вас, дорогая моя, напишите словечко, когда время будет и если желание будет. Очень прошу Вас передать Гале извинения мои за то, что ушла, не попрощавшись с ней, как во сне. И ничего не спросила ни про что, ни про кого, действительно, как во сне.
А Э.Г. передайте прилагаемую вырезку из местной газеты – она его позабавит. К сожалению, она, газета, носит следы того, что я на ней рыбу чистила. Это было кощунственно с моей стороны.
Будьте здоровы.
Ваша Аля
14 сентября 1962
Таруса
Милая моя Маргарита, что Вы, как Эммануил Генрихович? Думаю о вас каждый день – и это не слова. Я вообще тварь довольно бессловесная. Сейчас работаю – и работаю до обалдения полного – с 6 утра до 12 ночи двигаю перевод; без выходных – не то что дней, но и часов. Очень помогает приятельница, везущая на себе все хозяйственное. Она уедет на несколько дней в Москву после 20 сентября – опять же по моим делам, в основном квартирным, а в первых числах октября приеду на некоторое время в Москву я – сдавать работу, да и не только за этим. Самая беда, что работа эта, нужная для частичного покрытия долгов, прервала мою работу над маминым сборником (для Библиотеки Поэта). От шкуры до мозга костей чувствую каждый уходящий день и отчаиваюсь. Как-то в последнее время стала бояться уходящих дней, все кажется, что впустую, да, верно, и не только кажется. И самую жизнь переношу труднее, чем в куда более трудные времена.
И еще бедишка поменьше: когда гоню переводы, как кальсоны в конвейере, то, в смысле качества, кальсоны и получаются. Обидно да и стыдно. Я могу и должна хорошо…
Ну Вам мои заботы, наверно, кажутся ерундовскими. Простите за скулеж и не забывайте.
Обнимаю от всего сердца Вас и Э.Г.
Ваша А.Э.
Погода гадостная. Как Э.Г. ее переносит?
22.9.62
Москва
Милая Маргарита, очень неловко докучать Вам еще и своими просьбами, но без Вас не обойтись; Вы как-то говорили, что у Ваших знакомых, может быть, окажется свободный письменный стол в мою сборную – с мира по нитке – квартиру11.Сейчас едет в Москву на несколько дней моя приятельница, специально по моим квартирным делам, так как сама я напрочь пришита к работе; я прошу ее (приятельницу) позвонить Вам и узнать у Вас, как там стол: то есть можно ли на него рассчитывать, и если да, то кому можно позвонить, заехать и т.д. Надо будет перевезти в квартиру еще кое-какие вещи, брать машину и хорошо бы захватить и стол, если он (для меня) существует. А то на каждую отдельную вещь брать машину немыслимо (по деньгам). Так что, если не трудно, узнайте, пожалуйста, у Ваших знакомых, как и что, мы бы сделали это сами, но не знаем, к кому обратиться. Кроме того, пожалуйста, расскажите моей приятельнице (зовут ее Ада Александровна)12, как связаться с Машей13, то есть обратно же со столиком (Вашим) – чтобы перевезти его. И простите меня еще и за эти «нагрузки»; понимаю, как это Вам некстати. Сама я буду в Москве в начале октября; буду Вам звонить. Работаю с 6 утра до 12 ночи, каждый божий день. Даже сны рифмованные. Устала, чувствую себя погано. Уже столь многое не под силу, что и не спрашиваю себя, как же дальше будет и будет ли вообще это самое «дальше» – или только какое-то (непосильное) толчение воды в ступе заработка ради, бег на месте.
Ничего о Вас и Э.Г. не знаю толком, даже и Аня14, мой связной с миром, – и та замолчала, собирается уезжать или уже уехала. Целую Вас, надеюсь скоро – в начале октября – увидеть или хоть услышать по телефону. Желаю вам обоим, чтобы было полегче.
Ваша А.Э.
Телеграмма
23.9.62
Таруса
Только сейчас узнала15 всем сердцем с вами навсегда спасибо за последнюю встречу
Аля
30 октября 1962
Таруса
Дорогая моя Маргарита! Не удалось как следует повидать Вас перед отъездом и даже попрощаться, а поговорить хочется, вот и пишу. Во-первых, очень рада, что вечер16 в Литературном музее состоялся; мало сказать «рада» – от всей души благодарна устроителям и участникам за первую в СССР попытку Цветаевой вслух. Лиха беда начало! Главное, что все сошло вполне чинно, никто стульев не сломал и окон не бил, по-моему, именно этого боялись – боятся – тормозящие предполагаемый вечер в Союзе. Может быть, теперь бояться перестанут? О несовершенствах же Цветаевского вечера в музее и говорить нечего – не в них суть. Эренбург мне очень понравился – он был какой-то насквозь добрый, что нечасто случается, по крайней мере с виду, и Слуцкий был хорош; Тагеровские17 же молочные реки, кисельные берега, а также последующее «художественное» чтение одной из девушек чуть не довели меня до скоропостиженной кончины – не потому, что они плохи, потому, что я – скотина: как только что-нибудь касающееся мамы не по мне (а тем более не по маме) – теряю не только облик человеческий, но и суть человеческую. Представляете себе, сколько раз мне приходилось их терять за 21 год со дня маминой смерти! А уж тут-то, зная, сколько любви, терпения и мужества понадобилось людям, чтобы устроить первый посмертный вечер, надо было только радоваться. А я бесилась – и как! (Каково быть матерью трудной дочери, Вы знаете, но, кажется мне, одна я на целом свете знаю, каково быть дочерью трудной матери!)
Вообще, разменяв шестой десяток, я поняла, что: умея тысячу вещей – например, валить лес, шить бязевые подштанники и ватные телогрейки, иллюстрировать книги и писать лозунги и вывески, штукатурить дома и печь торты, дрессировать кошек и воспитывать малолетних преступников, вязать на спицах и штукатурить стены, чистить дымоходы и переводить с французского и с марсианского (туда и обратно), отличать шампиньоны от бледных поганок и старую курицу от «молодой», косить сено и ходить за плугом и т.д. и пр. – я совершенно не умею «жить», и чем дальше, тем хуже. «Счастливчиком Джимом» мило быть в юности, а на старости лет – какая гадость!
Тут льет дождь – как и в Москве, вероятно, но только здесь он виднее и слышнее и к тому же превращает твердую почву под ногами черт знает в какое тесто; но все равно красиво. Все в унылой, сонной дымке, и, казалось бы, навсегда, если бы не пронзительная зелень озими на том берегу – в ней большее, чем урожай будущего года.
Я начинаю «проникаться» своей неоплатной квартирой – там так тепло и просторно, не верится, что мое! Подключили, наконец, газ, и я важно выпила первую чашку чая с бубликом за красным, таким же, как у Вас, кухонным столиком. «Удобства» действуют на полный; из всех кранов льет крутой кипяток (холодной воды почему-то не наблюдается – не все сразу); выключатели щелкают, двери открываются и закрываются. Главное – закрываются. Я ходила по еще гулкой комнате и думала о том, что и это успел сделать для меня Э.Г. – Вашими руками, а руки у вас обоих похожие (не внешним видом, конечно!), и еще о том, что дай Бог мне хорошо поработать в этой квартире; как еще я смогла бы поблагодарить Казакевича, правда? Хотите, я запишу для Вас все то, что о нем помню? Мы так мало с ним виделись, что каждая встреча вбилась в память. Я его знала меньше, чем многие другие, и, может быть, потому в какой-то степени лучше, ярче видела. Странно, странно все: нет у меня чувства смерти, наверное, потому, что всю жизнь прожила так, что кто-то у меня был «за границей». То я – во Франции, а Россия – по ту сторону; то я – в России, а весь прочий мир – по ту сторону. То лагерь, ссылка – и опять все и вся – за чертой. И как-то подсознательно смешались понятия рубежей, вплоть до последнего, и многие ушедшие стали живее многих живущих… живущих ли?
Обнимаю Вас. Не забывайте меня. Будьте здоровы, крепче спите.
Ваша Аля.
Спасибо Вам за все, милая. Целую Вас. Спокойной ночи – здесь у нас ночь…
14 ноября 1962
Таруса
Милая Маргарита, во-первых, простите за машинку – набила мозоль (от писания!) на пальце и не могу ручку держать. А во-вторых, «я к вам писала», но без взаимности. Так мне и надо. Как Вы, что с Вами? Ничего ни о Вас, ни о делах Ваших не знаю. Написать мне полтора слова Вам не хочется, а звонить по телефону в Тарусу через Калугу тем более. Отлично Вас понимаю. Мне самой мало кому хочется и можется писать или звонить. Тем не менее кому хочу, тому пишу, а они иногда отвечают… Главное, что хотелось бы о Вас знать, это – как Вы себя чувствуете физически? Остальное представляю себе. Я – довольно погано, сердце сдает, и особенно – дышать нечем. То ли легких не достает, то ли воздуха – хотя последнего дополна. Но голова прояснилась после переводческой перегрузки, и слава Богу. Ее-то мне и надо. Очень много работаю над книгой – чем больше делаю, тем больше остается несделанного. Задача – составление и комментарии – да еще вдвоем – казалось бы, не сложна, на самом деле сплошная головоломка. Все на пустом месте, все впервые, в том архиве, что у меня, сохранилось не все, а в прочих архивах, хранилищах и библиотеках – и вовсе ничего. Обнаруживаются страшные пробелы, которые пробелами оставлять нельзя. И т.д., и т.п., имя же им (этим «т.д.») – легион. Дай, дай Бог одолеть!
Аня Саакянц пишет, что Секретариат наконец разрешил мамин вечер в Союзе18. Очень прошу Вашей помощи в этом деле: Аня одна не справится, а то завалит книгу: в книге ее доля, пожалуй, еще тяжелее моей; к тому же она служит «от и до» и времени у нее мало – все «сверхурочно». Комиссия наша вообще не очень-то дееспособная. А что до меня, то до сдачи книги ни за что иное браться не могу, что бы там ни было, работа во имя покрытия (увы, оно будет только частичным!) квартирных долгов сожрала уйму времени и сил.
Главное и единственное мое пожелание и просьба, относящиеся к вечеру, – чтобы ни в коем случае не участвовал Асеев19. Остальное – на волю Божью и Вашу. По-моему, следовало бы попросить Журавлева20, он уже, по-моему, начал готовить прозу. Антокольскому21 я написала. Слуцкий мне понравился очень, хорошо, если бы он выступил. Эренбург, конечно. Кого-нибудь из молодых. Только бы не Вознесенского! И также Тагера бы вовсе не хотелось. У меня сохранилось слишком много маминых рукописных обид на него и на его Елену Ефимовну, чтобы я согласилась с мнением Слуцкого об абсолютной дружественности и самоотверженности этой четы по отношению к маме. Но главное зло все же в том, что он очень плохо говорит и так путается в словесных, пардон, соплях, что сил никаких нет. К чему это?
Вообще мне лучше не ввязываться. У меня – за маму – мания величия, все мои желания – чтобы все чистыми руками и устами – несбыточны, я это знаю. Надо довольствоваться малым – не могу. Господи, господи!
Простите мне эти мысли вслух. Боюсь, они Вам чужды. Главным образом потому, что не умею их выразить, а не умею не потому, что не умею, а потому, что и на мысли времени нет.
Обнимаю Вас. Хоть бы словечко написали!
Ваша Аля
21.11.62
Таруса
Милая Маргарита, я просто ужаснулась, получив такое громадное письмо, – столько времени у Вас отняла! Мне нужна была только открытка типа «жива – здорова, того и Вам желаю», а это уж роскошь и расточительство.
Очень хорошо, что пересилили себя болгарина ради (имею в виду перевод), а то, знаю по себе, можно заржавить в себе что-то весьма профессионально необходимое, и потом – беда. Недаром мама заставляла себя работать, иной раз не только рассудку, но и сердцу вопреки. И на смерть своих наиближайших отзывалась писанием же и благодаря этому воскресала многих, ибо сейчас же, несомая волной горя, принималась со всей яростью любви воссоздавать то, на что посягнула смерть, тех – на которых. То, что Вы, друг мой, позаботились о могиле и укрыли ее лапником – так и вижу недреманым внутренним оком, как это все было, Вашу крохотную осиротевшую фигурку на русском кладбище («русском» подчеркнула, ибо в огромном большинстве памятники там только человеческому беспамятству поставлены) – то, что Вы все это сделали, конечно, важно и необходимо, а теперь Вам надо сесть и записать живого Казакевича. Потому что все (пишу о живых мелочах) испаряется из памяти, и чем дальше, тем глубже надо поднимать ее пласты в себе и, воскрешая, невольно искажать, невольно «обожествляя». Я тоже постараюсь написать, как только кончу книгу (которая трудна – тысячи тонн словесной руды маленькой даты ради – в комментариях, и т.д. Очень трудно стягивать концы и лепить целое из разрозненностей).
Интересно, что мамины реквиемы – полемичны, то есть она отстаивает ушедшего от «сегодняшнего дня», от врагов, оставшихся в живых (смердят, но живы!) – в этом отвоевании человека и от смерти, и от враждебности жизни (той доли ее, которая… и т.д.), пожалуй, и смысл и необходимость, насущность и для нее и для «ушедших, отошедших, в горний лагерь перешедших» – этих реквиемов. Так вот, Вам надо писать, покуда сегодняшние дни (всегда вчерашние!) Вашу память не закидали лапником, пока образ живой не ушел вглубь. Впрочем, Вы, верно, это уже и делаете.
О делах: может быть, Антокольского попросить «вести» вечер? Принять участие он согласен, я ему писала, он очень сердечно отозвался. Сейчас в Москве поэт Вадим Леонидович Андреев22 (сын Леонида) – он работник ООН (наш, естественно, но обретается по работе в Швейцарии); мне думается, он хорошо бы мог сказать; он и маму хорошо знал, и помнит, и любит, и человек он хороший (чем больше хороших на таком вечере, чем меньше случайных, тем лучше). Я немного опасаюсь радиоактивности Вики Швейцер23, к<отор>ая это все организует, она может по простоте душевной наприглашать такого дерьма, что лопатой не огребешь (раrdon за версальский стиль).
Насчет Андреева – если Вы «за» – можно позвонить Н.И. Столяровой24, она все устроит. Конечно, хорошо, чтобы поэты читали на вечере свои стихи. Чудесно, если стол (мой!) переедет на «Аэропорт», если это без особых для Вас хлопот.
Обнимаю.
Ваша А.Э.
18.4.66
Москва
Милая Маргарита! Вы на меня вчера зарычали по поводу казакевичева вечера; я Вам вот что хочу объяснить: я потеряла всех своих по-настоящему родных и по-настоящему друзей; их было мало (их всегда – мало!), и они – незаменимы и невосстановимы. Я – разумом – знаю, что их нет в живых, а душой – не знаю и знать не хочу (это без всякой «мистики», само собой разумеется). Мое последнее богатство – оставлять их для себя в числе живых и не заставлять себя физически верить в то, что их физически в этом числе нет. Поэтому я никогда (сколько возможно) не хожу на похороны, не бываю на гражданских панихидах и вечерах памяти, где все доказывает, как дважды два, что человек был и что его больше нет. Мало что был, но и еще, как каждый ушедший, и «недосостоялся». Не дожил, не дописал, не додышал и т.д. Главное – не додрался!
Я знаю, что вечера памяти – нужны и что про «бывшего живого» человека нужно рассказывать нынешним живым, что это забота о его – хотя бы на срок – бессмертии, и прочее; но я этого не могу: на это у меня нет сил (их у меня вообще в обрез); я могу только записывать – и то не в меру тех людей, а в свою ограниченную.
Я только однажды была на одном мамином памятном вечере (мы вместе с Вами были) и, наслышавшись, как очень хорошие люди с очень благими намерениями умиленно «несли» на нее, как на покойницу, пришла раз и навсегда в ужас. Я тогда было поняла, что ее действительно нет в живых; правда, потом опять перестала понимать.
Навряд ли все это внятно и вряд ли для Вас – логично и убедительно. Да и для меня самой никакой логики в этом нет; как ее нет и в самой жизни. И, тем паче, в самой смерти. Просто я не хочу ни слышать, ни говорить о том, что (в данном случае) Казакевич – был.
Я Вас обнимаю. Не фырчите на меня – я и так вся зафырканная и затурканная.
Ваша А.Э.
1 октября 1966
Таруса
Милая Маргарита, тысячу лет ничего о Вас не знаю, но все же надеюсь скоро узнать, так как в этом месяце все-таки выберусь в Москву. Тут лето было довольно ужасное из-за хорошей погоды: все время осаждали гости и все пить-есть просили; моя серенькая тарусская нора превратилась в пансионат, а я – в некий робот обслуживающий; не успевала готовить на двух керосинках, стирать простыни – наволочки – полотенца, мыть и убирать. Мне от жизни сейчас надо одного: тишины; без нее ослабевают все внутренние винты-гайки, все бренчит, скрипит, распадается, отказывается служить. Но не ради этого интересного сообщения пишу Вам, а опять же по цветаевским делам.
Совершенно случайно узнала, что Литфонд, не говоря худого слова, решил заменить поставленный нами в Елабуге (в 1960 г.) крест на предполагаемом месте погребения мамы иным монументом. Оно бы хорошо, так как крест (установленный теткой Асей, маминой сестрой, туда ездившей) не ахти как хорош, хоть и следят за ним там и подновляют краску. Но, никого не спросясь, они (Литфонд) доверили и изготовление проекта и самого памятника елабужскому горсовету, а это – форменная чушь, так как такие дела можно поручать только специалистам (скульпторам или хотя бы мастерам из специализированной мастерской). Елабужцы предложили Литфонду взять с чужой могилы, заброшенной, некий купеческий монумент с колонками – Бог знает что! – подновить и перетащить на мамину (предполагаемую, ибо место погребения не сохранилось) могилу. Литфонд, соблазнившись дешевизной, согласился. Тут и только тут я обо всем узнала случайно и, естественно, «встряла»; заявила протест, что такое дело решается в обход и комиссии, и семьи, да еще и таким странным образом. Тогда Арий Давыдович (чудесный вообще-то человек) быстро сбегал к Эренбургу, к<отор>ый, побледнев при виде Ария – да еще с проектом надгробия в руках, – дрогнул и… проект одобрил, ни во что не вникнув. Таким образом литфондовско-купеческий монумент оброс еще и эренбургским одобрением; но ведь такой монумент годится разве что для кого-нибудь из героев «13 трубок», но никак для М.Ц. – это же немыслимо!
Короче говоря, Литфонд решил: или тот, купеческий, монумент, или – с их стороны – ничего; мы, родственники, перед таким ультиматумом решили: пусть пока стоит тот (наш) крест, а потом соберемся с силами и сами закажем что-нибудь пристойное. Конечно, нам, по маминому желанию, хотелось бы большой каменный крест, совершенно простой, но ведь это в наше антирелигиозное время (хотя – причем тут религия!), вероятно, просто невозможно осуществить; ну тогда – или высокую (ибо будет стоять в заброшенной части кладбища, где много травы) каменную плиту (стоячую) с маленьким (горельефом) крестиком и надписью, или – очень хотелось бы – дикий камень, глыбу, валун, и на одном боку – крестик и надпись. Пишу Вам обо всем этом и посылаю копию письма к Елинсону, чтобы Вы знали, как обстоят дела; а то я могу Вам показаться ниспровергательницей цветаевских монументов вообще. Ну и – Вы ведь член комиссии.
Вообще-то мы денег у Литфонда на это не просили, а просили на реставрацию цветаевского домика в Тарусе, к<отор>ый, пока суд да дело, растаскивают по бревнышку.
От всего этого на душе – сплошная окись.
Тетка Валерия25 померла – та, что род свой ведет от Иловайских. Дописана последняя глава «Дома у старого Пимена», но об этом – при встрече.
Обнимаю Вас. Сердечный привет всем троим детям.
Ваша Аля
27 января 1967
(Без конверта)
Милая Маргарита, как-то Вы там живете, во стольном граде Париже26? Ужели и там ухитрились тратить себя без остатка и ходить на собрания? Надеюсь, что отдыхаете не слишком интенсивно, хотя не очень в это верю. Что до меня, то настолько кручусь-верчусь во всяких повседневностях, что до сих пор ни разу просто не успела позавидовать Вам – что вот, мол, Вы просто взяли и уехали в Париж. А позавидовать есть чему!
Относительно маминых писем: Саломея27 передала их своей гостившей у нее приятельнице; та передала их Саломеиной дочери Ирине; та должна была передать их Александре Захаровне28; а та должна была вручить их Вам; дедка за бабку, внучка за дедку, Жучка за внучку; почему-то проще не получилось; ну – дай Бог! Может быть, они уже у Вас, и вытянется репка. Сама Саломея, может быть, и успеет повидать Вас, но пока что врач ее не пускает в поездку: у нее рука сломана и только срастается (ведь ей – и руке, и хозяйке руки – без малого 80 лет. «Когда, Соломинка, ты спишь в огромной спальне» – Господи, как все проходит! Но стихи остаются…).
Вчера навестила Любовь Михайловну Эр<енбург>29 – она, тьфу, тьфу, не сглазить, дивно выглядит, tiree a quatre epingles30 и светски оживлена – это ли не героизм после двух инфарктов! Чудная собака бродит по квартире – с профилем хризантемы; и цветут белые крокусы, со стен глядят просто разные Модильяни и Пикассо; и Наталья Столярова сидит за машинкой вся такая заграничная и неувядаемая; я почувствовала себя несколько слоном в посудной лавке и быстро ушла, несколько оробев, вдруг почувствовав кандальный вес своего старого свитера, своей вытянутой на заду юбки и суконных мальчиковых бот. Боже мой, оказывается, я еще подвластна подростковым ощущениям – почему?
Был у меня на днях Каверин31, к<отор>ый пишет повесть о давних моих знакомых, давно уже умерших; расспросил меня о них – и вдруг все мои внутри окаменевшие пласты памяти ожили, и возникла маленькая, рано состарившаяся голубоглазая художница и ее мрачноватый, цыганистый муж, тоже художник, и их домик – развалюшка под огромной старой черешней, и мама, читающая стихи в комнатке, пахнущей псиной и осиной (псиной – потому что был большой рыжий сеттер, осиной – потому что дрова были осиновые сложены возле печурки). И-и-и…
Скоро должны выйти мамины книжечки – стихотворные переводы и «Мой Пушкин»; сейчас готовим сборник пьес для «Искусства»; и ведем переговоры о томике статей; и о гослитовском двухтомнике. Много, много всего надо успеть сделать; заедают второстепенности; боюсь, что успеваю справиться только с ними; а уж они-то со мною справятся.
Обнимаю Вас, милая Маргарита. Пожалуйста, хоть сколько-нибудь отдохните! В частности – от второстепенностей. До скорого – уже – свидания!
Ваша Аля.
Дни все прибывают, морозы все держатся – солнце на лето, зима на мороз…
(Без даты)
(Без конверта)
Милая Маргарита! Адрес Саломеи Николаевны Гальперн: Mrs. Salome Halpern, 39 Chelsea Park Gdus, London SW 3. Она собиралась в начале года приехать в Париж и привезти мамины письма; я написала ей о том, что и Вы будете там в январе и сможете письма взять, но ответа на это свое письмо не успела получить. Может быть, имело бы смысл, чтобы Вы по приезде написали ей открытку с указанием своего адреса в Париже и телефона; открытка Ваша, может быть, ее застала бы еще, и Вы смогли бы связаться непосредственно.
Адрес Александры Захаровны Туржанской, старого друга моих родителей, к<отор>ая должна будет получить эти письма от Саломеи Николаевны в случае, если Вы с С.Н. не совпадете, не спишетесь, то есть если С.Н. уже приехала в Париж: madame A. Tourjansky,10, rue Herault, Meudon 92.
Адрес и телефон ее сына, Олега Вячеславовича Туржанского: Mr. O.Tourjansky, 20, B-d Barbes, Paris 17, тел. Mon. 53-34
Он говорит по-русски. Если его не будет дома, то можно говорить с его женой Жаклиной (она француженка, по-русски немного понимает). Она в курсе всего и ему передаст; тогда он Вам позвонит, и, если нужно будет, или, может быть, Вам просто захочется повидаться с чудесной Александрой Захаровной, он сможет Вас отвезти в Медон к ней. Вообще-то было бы время и охота, в Медоне и соседнем с ним Бельвю стоило бы побывать, и не только потому, что это мамины места. И А.З. стоит посмотреть и послушать, так как таких людей больше нет и вряд ли когда народятся.
Олег Туржанский, сын А.З., киношник; мой друг детства. На всякий случай повторяю адрес К.Б.32: Mr. C. Rodzevith, 26, rue Lacretelle, Paris 15, тел. Blo 13-05.
Очень было бы хорошо, если бы Вы уговорили эту пару поехать в качестве туристов, тогда они были бы всем обеспечены и все бы посмотрели, чего я при всем желании не смогу им показать; я очень боюсь не суметь обеспечить их тем минимумом комфорта, к к<оторо>му они привыкли, если они отважатся приехать в Тарусу; боюсь, что «холодный», pardon, сортир, умывание на улице, отсутствие того-сего пятого-десятого и т.д., и т.п. произведут на них контрвпечатление, да и просто заболеть с непривычки могут… Главное же – меня жутко не вдохновляет мадам; все, как один, о ней преотвратного мнения; боюсь, мне она будет не под силу… С К.Б. хотелось бы о многом поговорить и многое узнать, но, боюсь, кроме мадам ничего не узнаю. Ну ладно. Что Бог даст…
То, что Вы просили записать Вам для памяти: у мамы есть на французском языке 15 переведенных ею стихотворений Пушкина, из которых было опубликовано всего, кажется, три. Есть переведенная ею поэма – сказка «Молодец»; (иллюстрации, которые сделала Гончарова33 к предполагавшемуся, но не состоявшемуся французскому изданию, очевидно, увы, утрачены; следов их отсюда мне разыскать не удалось).
Есть подготовленная в печать вещь: «9 lettres ecrites et 1 recue» – девять женских любовных писем и один ответ (мужской, естественно!).
А теперь – bon voyage et bon retour34, и пусть все будет хорошо!
6 февраля 1967
(Без конверта)
Милая Маргарита, наконец j’ ai de vos nouvelles35 и от Саши, и от Маши, и сегодня получила письмецо от Александры Захаровны, где она очень нежно пишет о Вас. Рада была узнать, что Ваши недомогания как будто бы оставили Вас в покое, что Вам хорошо отдыхается. Главное же – надеюсь, что Вам захочется и сможется написать о Париже 1967 года.
Морозы, слава Богу, сменили гнев на милость, и нынче всего минус десять; после всех минус двадцать с хвостиком – легче дышится; все на свете переболели разными гриппами и простудами; я тоже не отстала; всегда готова поболеть.
Маргарита, милая, если будете в Лувре, купите мне, пожалуйста, самую дешевую репродукцию Самофракийской победы (victoire de Samophrace)36, она мне очень нужна; конечно, если не трудно; об этом же просила и Александру Захаровну, но, может быть, она не сумеет, так как совсем не говорит по-французски, а Лувр не на ее путях, а сын и внук заняты другим и т.д. Пожалуйста, попросите И.Г. захватить для меня Саломеин подарочек, это, надеюсь, его не затруднит. Он будет в Париже с 9-го по 13-е (или 14-е) февраля в гостинице Pont Royal rue Montalembert, тел. (гостиницы) Littre 42-50, Вы с ним, верно, увидитесь.
Получила большое письмо от К.Б., они с Идой37, видимо, железно собираются посетить Тарусу и погостить в сельской обстановке. Постараюсь явить истинно русское гостеприимство с довольно-таки негодными средствами и заранее чувствую, что Ида меня доконает. Надеюсь, что они в Москве обойдутся без моих услуг, так как быть сразу и там, и тут я не смогу, будучи одна как перст. Ну я еще раз напишу ему обо всем подробно. Надеюсь, что хотя бы дождь не будет свирепствовать во время этого визита дружбы, а то бедные гости и до, pardon, сортира не добредут.
Ой, ой, как я устала, милая Маргарита, еле ноги таскаю; хочется «забыться и заснуть» – и проснуться молодой и здоровой, и, главное, беспечной. Работаю я без всякого аппетита, вот в чем беда, а работа все нагромождается, обязанностей все прибавляется, и, главное, все превращается от усталости в сплошную обязанность, даже в театр иду, будто долг выполняю. Кстати, о театре – видела у Станиславского ануевскую «Антигону» – просто изумительно хорошо. Вот приедете – непременно посмотрите, если еще не видели. Чудо что такое. Все хорошо играют, и нигде ни одной «белой нитки», которыми так часто спектакли бывают шиты.
«Прометей» берет мамину прозу «Наталья Гончарова» – я очень рада; а «Москва» в апрельском № собирается печатать «Пленный дух» об Андрее Белом. С книжечкой «Мой Пушкин» все в порядке, но выйдет ли сейчас или в будущем году – неясно; и тираж невелик, всего 20 тысяч, и объем невелик, но, может быть, бумага потребуется на более актуальные нужды… Обнимаю Вас.
Ваша Аля
16 марта 1974
Москва
Дорогая моя Маргарита, на такую беду слов нет; что ими передашь! Но я все о Вас знаю без слов, внутри себя, изнутри того бессловесного логова страдания и великого сострадания, в которое превращается наша душа на склоне жизни. Я крепко-крепко и молча-молча обнимаю Вас, моя родная. Высоких сил Вам во имя остающихся и остающегося.
Я хорошо и светло помню Вашего ушедшего ребенка38, ее удивительную – добиблейскую! – красоту, ее российскую открытость, ее талантливые руки, ту одаренность, которой она была проникнута. Другой я ее не знала и не узнаю никогда. Все иное было Вашей материнской ношей, а «матери каждая пытка впору», как сказала моя мать, знавшая толк в пытках…
Спокойного сна ребенку, дорогая моя Маргарита.
Обнимаю Вас, целую.
Ваша Аля
Комментарии
1 Цитируемое А.Эфрон стихотворение М. Цветаевой называется «Разговор с гением»,
датировано 4 июня 1928 года. Медон. Опубликовано в «Библиотеке поэта» (Л.-М., 1965).
2 Анна Александровна Саакянц (1932 – 2002), в то время редактор ГИХЛ, готовила первый в СССР сборник стихов М. Цветаевой «Избранное» (М., 1961); секретарь комиссии по литературному наследию Цветаевой, автор нескольких книг о ее творчестве. Подробнее о работе комиссии и отношениях с А.С. Эфрон в книге «Спасибо вам!» (М., 1998).
3 Имеется в виду комиссия по литературному наследию М. Цветаевой.
4И.Г. Эренбург был членом комиссии по литературному наследию Цветаевой.
5 Речь идет об Эммануиле Генриховиче Казакевиче (1913 – 1962).
6 Казакевич был в то время тяжело болен.
7 Самуил Давыдович Гуревич (1904-1952), журналист. Работал секретарем правления Жургазобъединения, а затем заведовал редакцией журнала «За рубежом». Был арестован в 1950 году, расстрелян в 1952-м.
8 Галина Осиповна Казакевич, жена писателя.
9 Дочери Маргариты Алигер.
10 А. Эфрон работала над переводами стихов французского поэта Поля Скаррона (1610-1660).
11 После возвращения из ссылки у А. Эфрон не было своего угла в Москве. Только в 1962 году ей удалось (хлопотами Э. Казакевича в Союзе писателей, набрав в долг денег) выплатить первый взнос и получить кооперативную квартиру у метро «Аэропорт». (Ср. письмо Вл. Орлову от 7 августа 1962 года: «Приехав в Москву, получила ордер на квартиру; поскольку это первый в моей жизни ордер не на арест, пришла в смятение; вот тебе квартира с недоделками по дефектной ведомости, с великолепным ви-дом на соседний корпус, с масляными пятнами на обоях, со стенным шкафом, с 19 метрами «жилой» и 10 — «полезной» площади, и пр. и пр. В квартире, кармане и голове — одинаковая гулкая пустота; всё нуждается в меблировке; больше всего — голова, ибо без нее не на-полнишь карман, а без него — не «обставишь» квартиру. Друзья, не-други, знакомые и чужие наперебой принимают во мне участие, каж-дый норовит утешить сироту колченогим стулом, ржавым кроватным остовом или прелестным бабушкиным, прилично сохранившимся, гардеробиком размером в небольшую синагогу. Отбрыкиваясь, ри-скую прослыть неблагодарным нищим, принимая дары (бойтесь да-найцев!), рискую стать обладателем лавки весьма сомнительных древностей, к тому же разномастных, пегих и в яблоках до невоз-можности; словом, уже тошнит от радости, а как подумаю о частных и государственных (Литфонд ведь государство в государстве? а ссуда возвратная?!) — долгах в почти 2 новых тысячи, то и вовсе шараха-юсь от инфаркта к инсульту, не видя пока что иного выхода из «ин-тересного положения». А. Эфрон. Письма 1942-1975 гг. Воспоминания. М., 1996).
12 Ада АлександровнаШкодина-Федерольф (1901-1996), подруга Ариадны Эфрон по туруханской ссылке.
13 Речь идет о дочери Маргариты Алигер.
14 Анна Саакянц.
15 Телеграмма отправлена в связи со смертью Казакевича, последовавшей 22 сентября 1962 года.
16 25 октября 1962 года прошел первый вечер М.И. Цветаевой в Литературном музее.
17 Евгений Борисович Тагер (1906-1984), литературовед, знакомый Цветаевой, автор эссе «Из воспоминаний о Марине Цветаевой»; в письмах также упомянута его жена, Елена Ефимовна Тагер (1909-1981), искусствовед.
18 Имеется в виду вечер Цветаевой в Союзе писателей.
19 Николай Николаевич Асеев (1889-1963), поэт. Ариадна Сергеевна считала его виноватым в том, что он не выполнил посмертную волю матери, которая «завещала» ему, находящемуся в то время в эвакуации в Чистополе, своего сына Георгия (Мура) Эфрона, погибшего в 1944 году на Западном фронте.
20 Дмитрий Николаевич Журавлев (1900-1991), артист, чтец, знакомый Цветаевой.
21 Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978), друг юности М. Цветаевой.
22 Вадим Леонидович Андреев, сын писателя Л. Андреева. Жил за границей, оставил интересные мемуары.
23 В. Швейцер – исследовательница творчества М. Цветаевой.
24 Н.И. Столярова – литературный секретарь И. Эренбурга.
25 Валерия Ивановна Цветаева (1883-1966), сводная сестра Марины и Анастасии; ее мать, первая жена И.В. Цветаева Варвара Дмитриевна, была дочерью историка Дмитрия Ивановича Иловайского, героя мемуарного очерка Марины Цветаевой «Дом у старого Пимена».
26 В 1967 году Маргарита Алигер около месяца жила в Париже.
27 Саломея Николаевна Андроникова-Гальперн (1888-1982) с 1919 года жила в Париже, а в 1937 году переехала в Лондон. Познакомилась с М. Цветаевой в 1926 году в Париже. Сохранилось свыше ста двадцати писем М. Цветаевой к С. Андрониковой. (См. письмо Вл. Орлову от 20 марта 1967 года: «Выцарапала из Лондона 120 маминых писем — труд был огром-ный, письма шли из рук в руки через 6 инстанций-дистанций по мар-шруту: Лондон-Медон-Париж-Прага-Москва. Сколько было волне-ний — передать невозможно! Я их перепечатаю для архива, а подлинники сдам в ЦГАЛИ (по желанию доверительницы)».
28 Александра ЗахаровнаТуржанская (ум. в 1974-м), актриса, жена кинорежиссера Туржанского. М. Цветаева и Туржанская познакомились в Чехословакии и вскоре подружились.
29 Любовь Михайловна Эренбург-Козинцева, жена Ильи Григорьевича Эренбурга.
30 tiree a quatre epingles – одетасиголочки (франц.).
31 Скорее всего речь идет о романе Каверина «Перед зеркалом» (1965-1970), где рассказана история русской художницы, оказавшейся в эмиграции.
32 Константин Болеславович Родзевич(1895-1988), друг С.Я. Эфрона и М.И. Цветаевой в эмиграции, адресат «Поэмы конца». (О приезде Родзевича в СССР ср. письмо к А. Саакянц от 30 июля 1967 года в кн.: А. Саакянц «Спасибо вам!», М., 1998. «К.Б. с супругой прибыли 28-го, конечно, сунули их в «Останкино», это заведение на уровне той красно-ярской гостиницы, где мы останавливались, но ху-же: номера без ванн, и сама гостиница так же далеко от Москвы, как вышеуказанный Красноярск, и к то-му же гораздо больший бардак, чем там… Встрети-лись мы бесконечно трогательно; К.Б. ужасно пла-кал, вспоминая папу и маму, и для него при всей мотыльковости его сущности (но при железобетонности судьбы) – единственно-настоящее, что было в жизни: встреча с этими двумя людьми: мама – душа, отец – действие и умение жертвовать собой. Пока что из всех встреченных мною их современ-ников (друзей, знакомых) – он единственный, при-близившийся к пониманию их и пониманию утраты…».
33 Наталья Сергеевна Гончарова (1881-1962), художница; познакомилась с М. Цветаевой в Париже в 1928 году, иллюстрировала поэму-сказку «Молодец». О ней – очерк М. Цветаевой «Наталья Гончарова», 1929.
34 bon voyage et bon retour – счастливого пути и счастливого возвращения (франц.).
35 J’ ai de vos nouvelles – я знаю ваши новости (франц.).
36 А. Эфрон писала очерк «Самофракийская победа» – воспоминания о М. Цветаевой и А. Исаакяне, опубликованные в журнале «Литературная Армения» (1967, № 8).
37 Жена К.Б. Родзевича.
38 Речь идет о смерти Татьяны Макаровой (1940-1974), поэтессы и детской писательницы, дочери Маргариты Алигер, умершей от лейкоза крови.
Вступление, публикация и комментарии
Натальи ГРОМОВОЙ