Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2004
Опубликованный в январском и февральском номерах “Октября” роман Василия Аксенова “Вольтерьянцы и вольтерьянки” оказался одной из самых заметных публикаций минувшего года. Роман вошел в короткий список премии “Букер” и вызвал массу откликов, порой переходящих в полемику.
Маститый писатель не просто вернулся, но активно ворвался в современный литературный процесс, вновь заставил говорить о себе. Читателям со стажем проза Аксенова напоминает о нескольких эпохах, в том числе – неизбежно – о буре и натиске начала шестидесятых (повести “Коллеги”, “Звездный билет”), а также о смутных временах последних лет брежневского правления (альманах “Метрополь”).
Тем интереснее было вслушаться в рассуждения молодых читателей, участников литературной студии факультета истории и филологии РГГУ. В какой мере сумеют они соотнести образ живого классика, о котором не первое десятилетие говорят с университетских кафедр, с темпераментным автором, продолжающим писать и сегодня, причем с завидной настойчивостью ищущим всякий раз новую интонацию, словно бы наслаждаясь собственной мастеровитостью? На недавней конференции, посвященной романам из букеровского шортлиста, Аксенов заявил, что для “Вольтерьянцев…” он создал специальный, подходящий к случаю вариант романного языка – гремучую смесь из двунадесяти наречий, переполненную анахронизмами и явными и скрытыми намеками на факты из истории нескольких европейских держав. Все ли стилистические тонкости различимы для тех, кто родился в середине восьмидесятых? Что именно их больше всего привлекло в новом романе Аксенова? Ответы следует искать в их эссе о “Вольтерьянцах и вольтерьянках”.
Дмитрий БАК
С умным человеком и поговорить любопытно
Первая аксиома Наивного Читателя гласит: “Какова бы ни была книга, главное – это по прочтении суметь ответить другому Наивному Читателю на вопрос: “А о чем книжка-то?”
Читатель постнаивный успевает эту аксиому забыть. Поэтому если попробовать застать его этим вопросом врасплох, то в наступившей тишине, нарушаемой лишь смущенным компетентным мычанием ответчика, можно явственно услышать, как в голове у него с грохотом проносятся стада хронотопов, разлетаются стайки точек зрения, а персонажи выстраиваются стройными колоннами, сквозь которые прогоняют субъекта повествования… Простые способы открывания ларчика остались где-то за школьным холмом. А зря. “Про что книжка? Да про Вольтера! Про то, какой он был гений”. Спасибо, Наивный Читатель!
Вопрос второй, уже посложнее. Как пишут книжки про гениев? “Ну как, вон “ЖЗЛ” есть, там только про них и пишут!” Справедливости ради учтем, что авторы и герои “ЖЗЛ” очень разные и разное от таких объединений получается. Но если некоторое количество изданий этой серии полистать подряд, то можно констатировать, что картина везде примерно одинаковая – страдал, боролся, творил, жить не давали, современники не оценили… Мученики и святые (иногда грешившие, но гениальностью все покрыв).
Есть, конечно, не только “ЖЗЛ”. Никогда не забуду прочитанный давным-давно роман Д. Вейса “Возвышенное и земное”. Потому что после него “ЖЗЛ” в руки больше не брала. Земного в жизни Вольфганга Амадея хватило бы на целый материк. А возвышенного – на все небо над материком.
Аксенов любит в своем герое и то, и другое. В интервью и публичных выступлениях он не устает рассказывать поразившую его историю о том, как Вольтер вылечился от холеры, выпив по совету врача двадцать пинт лимонада и сделав двадцать клизм. Тело Гения во всех его жизненных проявлениях заполняет страницы романа. Вольтер становится таким телесным, что его не только слышно, но и видно – до голографического обмана, так что уже к середине действия кажется, что знаешь его лет пятьдесят, каждый его жест, поворот головы, острую усмешку. Аксеновский Вольтер “более жив”, чем бюст Вольтера из ГМИИ им. Пушкина, знакомый с детства.
Эта телесность настолько соткана из входящего в подсознание со второй строки языка романа, что, когда Вольтер открывает рот, никакого разрыва между “возвышенным” (то есть его философскими размышлениями и лирическими отступлениями) и “земным” не возникает. Клизма имеет прямое отношение к делу Каласа, доказано писателем.
Но Аксенову важен не просто гений. Ему важен гений, создавший эпоху. Безымянное кресло станет вольтеровским, короли и императрицы назовут себя вольтерьянцами и вольтерьянками, слова фернейского старца слышны повсюду…
Недавно мне на глаза попалась формулировка экзаменационного вопроса для филологов-германистов – “Страдания молодого Вертера” как исповедь поколения”. И я вспомнила еще одного старца во блеске олимпийской славы. Гете. Гений, создавший больше чем эпоху.
В немецкой литературе есть прекрасный образец романа о гении (это, мне кажется, нечто иное, чем традиционный Ku3nstlerroman, то есть “роман о художнике”). Я имею в виду не очень читаемую у нас “Лотту в Веймаре” Томаса Манна. Помимо того, что Манн посягает на национальное достояние в лице Гете (но гении друг друга стоят!), этот роман интересен еще и тем, что в основе его сюжета лежит та же интрига, что и в романе “Вольтерьянцы и вольтерьянки”, – в нем рассказывается о встрече, которой не было. Отметим это сходство, чтобы понять, в чем принципиальная разница.
У Томаса Манна Гете появляется лишь в заключительной главе и практически не произносит ни одного путного слова. Зато остальные персонажи романа говорят о Гете часами, сотнями страниц без передышки, а бедная Шарлотта это все терпеливо выслушивает, изредка вставляя свои воспоминания. Аксенов же показывает Вольтера в действии, за его прямым делом – в момент изрекания истин. Сама встреча организуется лишь как повод для того, чтобы гений высказался, высказал себя всего. И композиционно беседы “Остзейского кумпанейства” занимают центральное положение в романе.
Еще одно различие в решении сходного сюжета – сама встреча. Кто с кем встречается? У Аксенова это встреча двух родственных по духу гениев эпохи – Вольтера и Екатерины Великой, укрывшейся в андрогинном образе Фон-Фигина. (Гений Фридрих Великий выступает в эпизодической роли, чем, возможно, его гениальность как раз и ставится под сомнение.) Одновременно это встреча времен, что обеспечено активным присутствием молодежи (из коей некоторые личности склонны к выпадению из века восемнадцатого в век двадцатый). У Томаса Манна – встреча гениального искусства и жизни. К веймарскому старцу приезжает немолодая уже Шарлотта, чей вполне реальный образ остался в мировой литературе на страницах “Страданий молодого Вертера”. Автор и персонаж, Человек и человек. Никто не собирается высказывать истины. Но автора потребовали к отчету за содеянное, то есть за сотворенное. И это создает интригу, небывалый накал в воздухе, заставляющий всех вокруг говорить и говорить в попытке объяснить, обличить, оправдать необъяснимое – природу гениальности. Это стоит того, чтобы говорить долго и со вкусом, с полным напряжением всех интеллектуальных мышц.
У Аксенова же главная интрига как раз не в самой встрече с гением. Иначе роман скорее всего вышел бы философским – и тогда пространные речения Вольтера и компании заняли бы главное место. Но на самом деле получается не так. Интрига романа в полной мере именно авантюрная, а не интеллектуальная. Читатель искушенный не найдет в беседах “Остзейского кумпанейства” ничего нового (если только не займется разысканиями, что Вольтер мог сказать и откуда это взято, а чего придумал Аксенов и зачем) и будет читать ради чего-то другого, читатель неискушенный особо разбираться в философствованиях тоже не станет (не по его части) и тоже будет читать ради чего-то еще. Ради безумных приключений добрых молодцев Николя де Буало и Мишеля де Террано, ради близняшек курфюрстиночек, ради чертовщины Сорокапуста и казака Эмиля, ради маскарадной андрогинности и телесности Истории, ради орнаментального эсперанто Аксенова, в котором есть замечательное, на все случаи жизни, слово “облискурация”…
И пусть “Кумпанейство” говорит об очень серьезных вещах, которые, как справедливо считает автор, актуальны сейчас и всегда. Но мы-то с вами знаем, что происходит в перерывах между чинными заседаниями, после каких бурных амурных и батальных сцен собираются к дискуссионному столу почтенные вольтерьянки и вольтерьянцы!.. И это куда как интереснее того, что и как говорится.
Если уж говорить об интеллектуальной нагрузке, то в романе она скорее ложится на плечи самого, пожалуй, любопытного персонажа – Михаила Земскова. Любопытного, но не потянувшего весь роман. Сделай писатель его главным героем – мы бы получили очередной добротный роман от лица странноватого юноши, одолеваемого философическими сомнениями и строящего свою собственную космологию. По сути своей и по функции Михаил Земсков – да не обидится уважаемый автор – кузен, если не брат родной Петру Пустоте из романа Пелевина “Чапаев и Пустота”. Все эти выпадения в иные пласты времени и реальности, всяческие “жужжала” и “летающие домы” смотрелись бы гораздо уместнее, если бы в конце концов к чему-нибудь привели – хоть к итоговому выпадению в УРАЛ, хоть еще куда. У Аксенова же они никуда не ведут – так просто, посмеяться в антракте. Возможно, их функция – в расширении культурного горизонта, в подчеркивании зыбкости границ между реальностью и иной реальностью, в связи со всяческой чертовщиной романа – показать, как зыбок островок Разума вокруг Вольтера. Да и то сказать, островок Разума – в самом что ни на есть готическом замке!
Чертовщины в романе, может быть, даже слишком много, перевешивает она самый дух рациональной эпохи. Особенно при том, что и многочисленные андрогинные инверсии тоже с трезвым разумом как-то связать трудно – слишком уж размывают реальность, слишком уж связаны с гальванизмами-магнетизмами а ля Калиостро. Истинных же вольтерьянцев и вольтерьянок в романе на самом деле крайне мало – все персонажи свою дань чертовщине платят сполна. Может, в том-то весь и смысл, что только Фон-Фигин-Екатерина может оказаться на должном уровне, чтобы воспринять дух и букву Вольтера. Но это равенство выражается и в том, чтобы практически прийти к вольтеровским выводам своим путем. Беседа с Вольтером только подтверждает продуманное ранее. Все прочие персонажи также не испытывают никаких изменений от собственно речей Вольтера во время встречи, то есть от ее рациональной задачи. На них гораздо сильнее влияют сопутствующие факторы – атмосфера мудрого обсуждения, аура двойного величия. И прежде всего – Авантюра вокруг встречи.
Можно смело сказать, что на судьбу героев романа решающее значение оказала встреча вовсе не с Вольтером, а с магистром Сорокапустом и казаком Эмилем. Именно чертовщина вкупе с соприродной ей пугачевщиной решают все – и для героев, и для Екатерины, и для России в конце концов. Встреча с Вольтером, главное событие романа, оказывается бесплодной, безрезультатной. Это лишь проявление активности одной из воюющих сторон при том, что побеждает в борьбе со светом Разума начало темное.
Николай Лесков и Михаил Земсков в итоге всех вольтеровских приключений становятся… гомеопатами. Неожиданнее финала не придумать. Но и нелогичнее тоже. При чем тут Вольтер?! Только при том, что сама мысль о таком занятии появилась у Михаила при случайном созерцании результатов целебных вольтеровских клизм. Но что здесь от Духа гения? Вообще-то подобные исследования – это скорее черта, характерная для позднего Средневековья или Ренессанса, чем для рубежа XVIII-XIX веков. У Мольера таких как бы докторов – десятки, если не сотни. Тем более незачем это делать такой уж светской новостью. Нонсенс да и только. Лучше бы Михаил первым в России лягушек научился резать – вот это куда ближе к Вольтеру!
Что касается истинного вольтерьянства, то можно не брать в расчет и немецкое княжеское семейство, в отдаленном, но роковом родстве, очевидно, находившееся с капитаном Мироновым. Члены этого семейства – лишь объекты жестоких, однако крайне поучительных экспериментов разрушительных стихий (жесток, ох, жесток Автор, так расправившийся с симпатичными персонажами!). В трагической разности судеб сестер близняшек, разошедшихся от одной точки, – больше глубины и смысла, чем во всех философствованиях всего “Остзейского кумпанейства” во главе с Вольтером.
В результате единственным настоящим носителем Разума именно в вольтеровском смысле, кроме самого Вольтера, является Ксенопонт, граф Рязанский – персонаж крайне примечательный, стилистически и функционально последовательный, верный себе до последних страниц. Старый добрый Ксено с его причудливыми писаниями и редкостной чадолюбивостью. Ярко, сочно, а потому ценно. Аксенов максимально силен именно в этом.
Вот так и получается, что роман “Вольтерьянцы и вольтерьянки” действительно не о Вольтере и даже не об эпохе. Хотя и об этом тоже, ты не так уж не прав, Наивный Читатель. Но больше – о Разуме (и тщетном его выражении) и о Судьбе (и далеко идущих последствиях самых странных событий). Поиск и познание Истины не могут спасти от Жизни и Смерти. Но могут вывести за пределы этой полярности, туда, где на Древе Познания гений будет продолжать свои речения. Пусть это и так не по-вольтеровски…
Жанна ГАЛИЕВА