Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2004
Я живу в большом городе. Здесь много улиц, домов, людей. Если захочешь пройти его насквозь, то, наверное, потребуется неделя. И уж никак не меньше двух дней. Иногда мне кажется, что в этом городе все немного помешанные. Утром, уходя на работу, я запираю свою дверь на два замка, а потом еще дергаю ее – проверяю. Мне совсем не хочется, чтобы кто-нибудь зашел в мою квартиру. Потому что это моя квартира, неужели непонятно? Собственно, дома у меня нет ничего особенного, даже телевизора нет. Но когда я представляю, что кто-то чужой трогает мои вещи, меня передергивает. Я не могу думать о том, что чужой человек возьмет мою пижаму, мой кофейник. Или мое полотенце, например. А вдруг он давно не мыл руки? Откуда я знаю? Словом, у меня есть множество причин для того, чтобы запирать свою квартиру на два замка.
Я спускаюсь по лестнице, иду по улице, захожу в метро. Каждый день одно и то же. Кто знает, сколько дней мне придется делать одно и то же. Если об этом думать, можно с ума сойти. Я уверена, что люди, по двадцать лет подряд делающие одно и то же, просто не думают о том, что они двадцать лет подряд делают одно и то же. Иначе они бы повесились. Я даже не имею в виду работу. В конце концов бывает, наверное, такая работа, которая не надоедает и за пятьдесят лет. Я о другом. Каждый день выходить из дома, идти все время одинаковой дорогой на работу, потом вечером возвращаться той же самой дорогой домой. И ездить летом на одну и ту же дачу. А если и не на дачу, то куда-нибудь в Турцию. Но и там все без вариантов. Ты заранее знаешь, что тебе надо сделать на курорте. Надо загореть так, чтобы все заметили, что ты был на курорте, и накупить всякого шмотья и безделушек. Еще сфотографироваться на фоне чего-нибудь. При удачном стечении обстоятельств кого-нибудь трахнуть. Все. Пшик. Тьфу. Отпуск прошел. И опять все одно и то же. Дом – дорога на работу – дорога с работы – дом. Дети, новая стиральная машина, квартира в рассрочку. Но я не об этом.
В метро душно и тепло, как в инкубаторе. Говорят, что гул электропоезда, когда он въезжает на станцию, в три раза превышает шум, безвредный для человеческого уха. Охотно верю. Во всяком случае, отвратительный шум. Оглохнуть можно.
Иногда я думаю: “Что будет, если все люди, которые есть в вагоне, во всем поезде, включая машиниста, разом сойдут с ума?” Конечно, ничего хорошего не будет. Даже если только у одного машиниста поедет крыша, хлопот не оберешься. Тогда зачем собирать такую кучу людей вместе? Особенно там, откуда не так-то просто выбраться. Я знала одного мальчика, который смертельно боялся эскалатора. Он ни за что не хотел ездить в метро. Родители отвели его к детскому психологу. Им, разумеется, было немного хлопотно с сыном. Приходилось везде возить его на такси. Кроме того, это ненормально, когда ребенок боится эскалатора. “Видишь, мама едет, папа едет, чего же ты, дурачок, боишься?” Ни в какую. И отвели к психологу. “Доктор, посоветуйте, что нам делать. Нам кажется, что наш сын… ну вы понимаете…” А мальчик-то был в полном порядке, я так думаю. Отличный был мальчик. Теперь он подрос и эскалатора, наверное, уже не боится. Но я опять не об этом.
Мне и самой иногда хочется в метро чего-то странного. Например, провезти какое-нибудь легковоспламеняющееся вещество. Или длинномерный предмет. Или выдергать по волоску всю шубу пассажирки, которая стоит прямо передо мной, лицом к дверям с надписью “Не прислоняться”. Я стою так близко к ней, что почти утыкаюсь носом в мех. Одну ворсинку я все-таки выдергиваю. Она выходит. Я тоже.
На работу я стараюсь не опаздывать. Я почти никогда не опаздываю на работу. Разве только по очень уважительной причине. На работе у меня есть стол, стул и компьютер. Это самая обыкновенная работа. Это та самая работа, которой нельзя заниматься пятьдесят лет подряд. Я занимаюсь ей полгода. Уже полгода. Целых невыносимых полгода. Я не хочу о ней говорить. Я, конечно, скажу о ней, но как-то совсем не хочется.
На работе много людей, они тоже сидят за столами. Иногда они работают, но чаще всего раскладывают пасьянс на компьютере, или ходят курить, или пьют чай. Мне, вообще-то говоря, все равно, как они проводят время. Они все довольно милые люди, и я совсем не против того, чтобы они пили чай. Я думаю, что им просто очень скучно. Хотя они изо всех сил стараются не показывать, что им скучно. Напротив, они всегда улыбаются и рассказывают друг другу разные истории из жизни. Если бы я была злой, я бы думала: “Блин, какие идиоты! Какая у них может быть жизнь? И тем более какие истории из жизни? Что они о себе думают?” И так далее. Но в том-то и дело, что я совсем не злюсь на них. Мне совершенно не за что на них злиться. В конце концов никакой разницы между нами нет. Я живу так же, как они. Просто они думают, что это и есть жизнь. Я так не думаю.
Когда приходит начальник, все делают вид, что работают на износ. Я тоже делаю вид. Начальник грозно обводит нас взглядом и уходит в кабинет. Самое смешное в том, что приходится делать вид, что работаешь. Понимаете, о чем я? Самое смешное в том, что всю работу, которую надо сделать за восемь часов, можно сделать за два часа. Однако ее нужно делать восемь часов. Не больше, но и не меньше. А еще неплохо задержаться на полчаса после конца рабочего дня. Проявить рвение. Наш начальник это любит. Наверное, это любят все начальники в мире. За это дают премии и повышают в должности. Я много раз обещала себе – позадерживаться на работе этак с неделю подряд. Мне здорово пригодилась бы премия. Я уже давно хочу купить себе новые джинсы. Обычные синие джинсы фирмы Левис, 501-й модели. Да как-то все не выходит. А премия здорово пригодилась бы. Но у меня не хватает терпения. В шесть часов я быстро вскакиваю со стула, хватаю сумку и бегу вниз по лестнице. Куда я бегу? Это другой вопрос. Бежать-то мне особенно некуда. Это тоже самообман – про то, что после работы у меня начинается настоящая жизнь. Полная и насыщенная. А работа – это, мол, так, для прокормления организма. Как бы не так. Ничего у меня необычного после работы не начинается. Но я опять не о том.
Так вот, именно потому, что я, как ненормальная, вскакиваю в шесть часов со стула, хватаю сумку и бегу вниз по лестнице, мой начальник считает, что я не зарабатываю тех денег, которые получаю. Он так и говорит:
– Если вы получаете вашу зарплату, это не значит, что вы ее отрабатываете. Абсолютно не значит.
При этом он держит палец кверху. Я, конечно, молчу, потому что разговаривать с начальством – это верх неприличия, на мой вкус. Я так думаю, что начальство произносит слова не для того, чтобы на них ответили, а… ну просто для того, чтобы произнести. Надо же напоминать иногда, кто тут есть главный. Можно ответить:
– Конечно.
Или:
– Я полностью с вами согласна.
Или:
– Я придерживаюсь точно такого же мнения.
Но это же не разговор. Разговор – это совсем другое. И мой начальник здорово бы удивился, если бы я начала с ним разговаривать. Если бы я сказала что-то вроде: “Послушайте, вы же неглупый человек. Вы же прекрасно понимаете, что…” Ну и так далее. Я молчу. Начальник продолжает:
– Вы уходите с работы раньше всех сотрудников.
Я киваю головой.
Можно было бы сказать: “Я ухожу раньше остальных сотрудников ровно на две секунды. И вообще я заканчиваю все свои дела еще до обеда. Я же не могу слишком долго плевать в потолок. Нет, я могу плевать в потолок, но только не слишком долго. И гораздо лучше это делать дома на диване”.
Я молчу.
– И вообще о чем вы думаете в рабочее время?
Ни о чем. Ровным счетом – ни о чем. Это-то меня и пугает. Я не могу думать на работе. Если бы я могла, все было бы не так уж плохо. Но я совершенно тупею на рабочем месте. На рабочем месте мне в голову приходят примерно такие мысли:
“Вон ползет муха по стеклу”.
Или:
“А этой барышне за соседним столом гораздо больше пошел бы прямой пробор”.
Или:
“Интересно, с чем сегодня будут пить чай?”
Или:
“А который теперь час?”
Короче говоря, это ужасно. Если так будет продолжаться и дальше, я сделаюсь окончательной дурой. Главное – вытерпеть еще полгода. Я дала слово родителям, что проработаю на одном месте хотя бы год. Иначе они будут считать меня никчемным человеком. Хотя бы год! Легко сказать… Но я не об этом.
Мой начальник говорит напоследок:
– Я убедительно прошу вас принять мои слова к сведению.
По-моему, он хочет меня уволить. Хотя, может быть, и нет. Может быть, мне просто так кажется. У него очень странный вид. Как будто он все время чем-то удивлен и не хочет этого показывать. Бывают же такие лица. И всегда, всегда у него одно и то же лицо. И рубашки у него все одинаковые.
По дороге с работы я захожу в магазин. Я покупаю себе что-нибудь на ужин. Что-нибудь, что не надо готовить. Я очень люблю кабачковую икру и часто ее покупаю. У меня всегда в холодильнике стоит банка кабачковой икры. Про запас. Иногда мне кажется, что я совсем не люблю эту самую икру и вообще смотреть на нее не могу, а просто так придумала, потому что никто ее не любит, а значит, то, что я ее люблю, – это оригинально. В своем роде, конечно. Мне даже приятно, когда мне говорят:
– Вечно тебе нравится какая-то гадость!
Или:
– Все у тебя не по-людски!
Или что-то в этом роде.
Я и сама знаю прекрасно, что выпендриваюсь, но ничего с собой поделать не могу. И нужно ли что-нибудь с этим делать? Кому я мешаю тем, что жру кабачковую икру? Никому ведь не мешаю. Я ведь гостей не приглашаю смотреть, как я ее ем. И банки за собой выбрасываю. Конечно, я не только кабачковой икрой выпендриваюсь. Другими разными вещами я тоже выпендриваюсь. Но это опять все не о том.
Еще я покупаю бутылку пива. Или две бутылки пива. И хлеб. Только не белый – ненавижу белый хлеб. По дороге домой всегда очень хочется есть. Опять вот это “всегда”. “Как обычно”. Сплошной презент индефинит какой-то. Это из школьного английского. “Все действия, которые мы совершаем обычно, на протяжении долгого времени, мы ставим в презент индефинит”. Я, наверное, не очень правильно передаю то, что говорила учительница, уже все-таки достаточно времени с тех пор прошло, но смысл я помню точно.
“Перед завтраком я обычно чищу зубы”.
Или:
“После школы я делаю уроки”.
Или:
“Я всегда помогаю маме мыть посуду”.
Недавно мой младший брат сказал, что теперь это называется не “презент индефинит”, а вовсе “презент симпл”. Ну так даже определеннее. И проще, естественно.
Так вот, когда я иду с работы, я ужасно хочу есть. Я достаю из сумки буханку, наклоняюсь слегка и украдкой откусываю от нее. Мне очень стыдно есть на улице. Мне кажется, что это совершенно неприлично. Разумеется, я тут же ругаю себя за то, что мне стыдно. Я говорю себе примерно так:
– Послушай, ты, как тебя там… Ты же любишь выпендриваться. Не увиливай, уж я-то знаю, любишь. Почему бы тебе не взять вот эту буханку обеими руками? Почему бы тебе не пройтись с этой буханкой по улице, гордо откусывая от нее большие куски?
– Издеваешься? – отвечаю я самой себе. – Ты же сама понимаешь, как похабно будет все это выглядеть. И вообще чего ты ерничаешь, что это за слог – “гордо откусывая большие куски”? Где ты только набралась такого?
– Не твое дело! Да ты просто боишься, что это все будет некрасиво. Что прохожие будут оглядываться. А тебе непременно надо, чтобы все красиво было. Чтобы выверт был какой-нибудь такой – ах! А хлеб на улице есть просто потому, что есть хочется, ты не можешь. Это, видите ли, недостаточно куртуазно. Достала ты уже, знаешь, со своим оригинальничаньем! Не умеешь – не берись. Фифа какая!
Иногда я возмущаюсь собой в еще более грубых выражениях.
Дома я немедленно открываю бутылку пива и банку икры и сажусь на подоконник. У меня дома замечательно удобные подоконники. Они такие широкие, что на них не только сидеть, на них спать можно. Я сажусь на подоконник и слушаю, как внизу ругаются соседи. Прямо подо мной живут алкоголики, они все время (то есть почти все время, можно сказать “обычно”) орут друг на друга. Они муж и жена. Вся их жизнь, по-моему, происходит на кухне. Они здесь пьют, и спят, и трахаются. По ночам, когда все в доме затихает, очень хорошо слышно, как они трахаются. Они воют, и вздыхают, и называют друг друга бранными словами, но это они, понятно, не ругаются, а просто так выражают свои чувства. Удивительно просто, как хорошо все это слышно! Меня иной раз даже мороз по коже пробирает. Представьте себе, я сижу на кухне в три часа ночи и слушаю, что они там внизу вытворяют. У меня уже глаза слипаются, и на работу нужно рано вставать, а я все не ухожу и все слушаю… Это не оттого, конечно, что я эротоманка какая-нибудь (хотя иногда я почти наяву вижу, как они это делают, но от этого только противно), просто бывает иногда, что никак оторваться от какой-нибудь гадости не можешь. Так иногда песенка попсовая привязывается и как засядет на целую неделю в голове, хоть от себя самой беги. Ходишь, а она вертится на языке, вот-вот запоешь: “Как же я люблю тебя, тра-ля-ля”. Дрянь какая! Нет, гораздо лучше, когда мои соседи просто пьют и ругаются. Это почему-то мне почти не мешает. Бывает даже забавно.
Мой квартирный хозяин очень беспокоился поначалу, не досаждают ли мне эти алкоголики. Видимо, он боялся, что я откажусь от квартиры или решу, что можно было бы платить за нее поменьше, учитывая такое соседство. Он все время звонил мне:
– Они вас не очень достали? Если что, вызывайте милицию. А если они будут приходить к вам просить денег, не открывайте им вовсе. Один раз дать – потом не отвяжешься.
Они действительно приходили. То есть не они, а он. Муж. Я посмотрела на него в глазок и спрашиваю через дверь:
– Кто там?
Он говорит:
– Такой-то с шестого этажа.
Это он решил схитрить, на самом деле он с четвертого, а я живу на пятом. А шестого этажа вообще нет. Дом-то пятиэтажный. Так что схитрить у него не получилось.
Я еще раз спрашиваю:
– С какого, вы говорите, этажа?
– С шестого, – говорит. – Дайте денег.
Я говорю:
– Не дам.
Он привалился к стене и совсем уже жалобно говорит:
– Ну дайте денег. Дай. Сууука.
Мне так жалко его стало. Кажется, никого еще не было так жалко, как его. Но я все-таки дверь не открыла. Он постоял еще немного и пошел вниз по лестнице. Запинаясь, неуверенно так пошел, по стеночке. И я сказала себе:
– Молодец! Правильно, что денег не дала. А то так и стал бы ходить сюда, как на работу.
И ответила:
– Да. Молодец-то молодец. А все-таки неприятно. Ну что тебе, полтинник жалко, что ли?
– Жалко, конечно.
– Врешь ты все, ничего тебе не жалко. А он? Он что, пить перестанет оттого, что ты ему на опохмел не дала? Конечно, не перестанет. Промается только сегодня целый день. А то, глядишь, огуречный лосьон в ход пойдет. Или еще что похуже. И пропала Божья душа, погибла ни за грош.
– Да ну! У алкоголиков организм крепкий. Он денатурату выпьет, и с ним ничего не сделается.
– Не сделается? А вдруг? Получится тогда, что ты его загубила. Косвенным образом, разумеется. А если бы ты ему денег дала, он бы сейчас уже косушку в рот заливал. А еще через пять минут ему стало бы хорошо, так хорошо… И он бы просветлел сердцем, окинул бы мысленным взором окружающую действительность и понял бы, что не все в мире плохо. Нет, не все в нем плохо, и не все люди жестоки. А теперь он будет страдать. Это ты его страдать заставила, понимаешь?
– Нет, не понимаю. Что я, виновата, что он пьяница? И вообще пошла ты знаешь куда…
После этого он больше не приходил. А если он придет еще раз, то я, конечно, все равно ничего ему не дам и дверь не открою. Мне, правда, денег почти не жалко (иногда все же бывает жалко, когда их совсем мало остается). Просто брезгливо как-то. Наверняка же он грязный и пахнет от него противно. Так что – нет, не дам ему денег. Пусть даже не думает. Хотя кто меня знает?
По вечерам мне звонит моя мама.
– Ну что, ты уже пришла?
Вот удивительно глупый вопрос! И все его задают. Интересно, как бы я могла разговаривать с мамой по домашнему телефону, если бы находилась где-то в другом месте. Самое смешное, что недавно я звонила домой одному человеку, неважно кому, и, когда он сказал: “Але”, я выболтнула:
– Привет. Ты уже пришел?
Поэтому я не делаю никаких замечаний моей маме по этому поводу. Я прекрасно понимаю, что и сама недалеко ушла. Хорошо все-таки, что тот человек, которому я звонила, ничего не понял. Но вообще-то какая мне разница?
Потом мама спрашивает:
– Ну как на работе?
Или:
– Что ты сегодня ела?
Или:
– Как ты себя чувствуешь?
Она обязательно задает эти вопросы. Только последовательность бывает разной. Я отвечаю, что на работе ничего особенного не происходит, что я сварила себе картошки и что чувствую себя прекрасно. Вот только голова немного болит. Понимаешь, мам, у меня всегда болит голова после этой работы. Иногда даже очень сильно. И, знаешь, я прихожу к выводу, что, наверное, мне нужно бросить работу. Ну ладно, не вообще работу, а вот эту работу нужно бросить. Ты себе просто не представляешь, какой чушью я там занимаюсь. И, ну я не знаю, можно ведь найти что-то поинтересней. Да и денег там платят не так уж много.
После таких разговоров мама скучнеет. Она говорит:
– Мы с папой переживаем за тебя. Спокойной ночи.
Мне хорошо известно, что мама думает по этому поводу. Больше всего на свете она боится (она боится вместе с папой), что я буду “не пришей кобыле хвост” (это они так говорят). Что я потрачу свою жизнь на череду увлечений разного рода и останусь у разбитого корыта. Этого, конечно, боятся все родители. Поэтому мы с ними договорились, что я проработаю на одной работе хотя бы год. Это должно быть испытательным сроком. Хотя бы год! Но об этом я уже говорила.
А на самом деле самая моя большая мечта – не работать совсем. Вообще ничего не делать. Давным-давно я посмотрела фильм “Соломенная шляпка”. Очень глупый фильм, что правда, то правда. Там главную роль играет актер Андрей Миронов. И вот про него в этом фильме говорят, что он рантье. Когда мне объяснили, что такое “рантье”, я поняла, о чем я мечтаю больше всего на свете. О, быть рантье, конечно! То есть потом я, конечно, хотела быть учителем, потом врачом и космонавтом. Нет, космонавтом, кажется, не хотела. Это у нас все мальчики в детском саду хотели быть космонавтами. По крайней мере, когда воспитательница спрашивала: “Ну а кем ты хочешь быть, когда вырастешь?” – они все, как один, отвечали:
– Я хочу быть космонавтом.
И редко-редко кто хотел быть просто летчиком или моряком. Может быть, я тоже говорила, что стану космонавтом. Даже почти наверняка. Но это я тоже выпендривалась, потому что девочкам полагалось хотеть стать актрисами или балеринами. Или кем-нибудь в этом роде. На самом деле я себе даже представить никогда не могла, что вдруг сделаю такую глупость – напялю этот дурацкий скафандр, полечу куда-то в безвоздушное пространство и буду там есть всякую дрянь из тюбика. Брр. Благодарю покорно. Меня сильно удивляют люди, которые хотят полететь в космос. По-моему, кто-то из миллиардеров уже туда летал и потратил на это кучу денег. Или собирался лететь и готов был потратить. Это, по-моему, как раз и есть никчемные люди. Лучше бы голодающим детям отдали свои миллиарды. Тем, которые в Африке. Ну неважно. Короче говоря, я никогда не хотела быть космонавтом. А вот рантье – это да! Это-то и есть самая настоящая и главная моя мечта. Самая недостижимая и неисполнимая – и поэтому самая настоящая – мечта. Вот я спрашиваю себя:
– А зачем же тебе быть рантье, моя хорошая?
– Как зачем, душенька? Неужели ты не понимаешь? Ведь я же смогу ничего не делать.
– Ну а зачем же тебе, моя хорошая, так-таки ни-че-го не делать? Что ты будешь делать, когда тебе не нужно будет что-то делать?
– Да мало ли что, душенька… Я, например, смогу не вставать в семь утра. Смогу не ходить на работу. Смогу вообще не выходить из дому хоть целую неделю. Да мало ли что я смогу!
– Ну это-то все понятно. А делать-то ты что будешь?
Штука в том, что я не очень понимаю, что бы я стала делать, если бы вдруг стала рантье. У меня есть лишь смутные фантазии на этот счет. Я, например, представляю себе, как я иду по берегу моря, одетая во что-то легкое и светлое, задумчиво смотрю на закат, а в руке у меня, скажем, батистовый носовой платочек или букет фиалок. Или, например, сижу где-нибудь в маленьком кафе в Латинском квартале, пью кафе-крем, а передо мной лежит какая-нибудь умная книжка. Потом я говорю официанту: “Счет, пожалуйста!” (разумеется, я говорю это по-французски) и выхожу на улицу. Мне представляется осенняя, с мелким дождем, погода и сумерки. Я запахиваю плотнее куртку и бреду домой – куда-нибудь на Монмартр. Хотя я прекрасно знаю, что от Латинского квартала до Монмартра глаза вытаращишь идти. Но это неважно. Я бреду, слегка утомленная и расслабленная. А мимо меня проходят люди, и все они, все до единого, – французы. Это все глупости, конечно. Ничего, кроме глупостей.
Наверное, еще я бы стала брать уроки рисования.
Или научилась бы танцевать танго.
Или выучила бы по меньшей мере пять иностранных языков.
И все время бы путешествовала. Все время бы куда-нибудь ехала. Я очень люблю ехать на поезде. Когда стучат колеса и брякает стакан в подстаканнике. Можно смотреть в окно и ни о чем не думать. Или думать что-нибудь общее и обо всем сразу. Это ведь почти то же самое, что ничего не думать вовсе.
Естественно, я никому не говорю об этой своей мечте. Я лелею ее про себя. Кроме того, могу себе представить, что сказали бы мои родители, если бы я объявила им что-нибудь в этом роде. Папа бы наверняка заметил:
– Душа обязана трудиться.
Так то душа! Пусть трудится, я же ей не мешаю. Но к работе с девяти до шести это не имеет никакого отношения. Меня очень злит, когда человек говорит:
– Я счастлив. У меня интересная работа.
А сам работает менеджером в конторе, которая продает стержни для шариковых ручек. Что тут может быть интересного? Меня прямо тошнит от таких людей. Они обычно бывают очень симпатичные и благонадежные. Они ходят в модные кинотеатры и разговаривают о компьютерных играх. Или про новые модели сотовых телефонов. Когда они разговаривают о работе, они становятся очень оживленными и даже употребляют нецензурные слова. Это должно показывать, насколько их занимает то, что происходит со стержнями для шариковых ручек. Я думаю, что для многих из них жизнь потеряла бы смысл, если бы в один прекрасный момент все вдруг решили бы писать перьевыми. Они очень серьезно относятся к себе и к тому, чем они занимаются. Это очень смешно.
У меня был один такой приятель. Мы встречались с ним два раза в неделю. Он нравился моим родителям. Однажды он сказал мне:
– Послушай, я смогу на тебе жениться только через три года.
Потом задумался и сказал:
– Или через два с половиной. Все зависит от того, насколько успешно я буду продвигаться.
Это был очень положительный и симпатичный молодой человек.
Я ответила:
– Ты вообще-то надоел мне ужасно. Просто скулы сводит, как ты мне надоел.
Конечно, он обиделся. Он очень нравился моим родителям и, кажется, ни разу в жизни не напился пьяным. И совершенно незачем было его так обижать. Моя мама до сих пор не может мне простить, что я не вышла за него замуж. Но я не об этом.
Вечером я обычно засыпаю, как убитая. Это даже неприлично, как крепко я засыпаю. Но, бывает, я долго лежу в постели, лежу и не могу заснуть. Я переворачиваюсь с боку на бок, поправляю подушку, считаю в уме:
– Один, два, три, четыре…
Где-то на второй сотне я сбиваюсь и начинаю сначала:
– Один, два, три, четыре…
Я смотрю в потолок. Я слушаю, как проезжают машины. Как ругаются внизу соседи. Иногда мне кажется, что я думаю о чем-то. О чем-то очень серьезном. Но, когда я просыпаюсь утром, я ничего не могу вспомнить из того, о чем думала. Иногда я стараюсь представить себе, что было бы, если бы сейчас рядом со мной лежал мужчина. Обыкновенный мужчина. Наверняка он спал бы на спине, с открытым ртом. Время от времени он что-нибудь бормотал бы во сне. Или храпел. Он раскидывал бы руки и толкался. По утрам у него стоял бы член. Это уж как пить дать. И в этом, разумеется, нет ничего плохого. Совершенно ничего плохого в этом нет. Но даже думать об этом не хочется.
И вот, когда я совсем уже утомляюсь все это представлять, я засыпаю. И наверняка я сплю, раскинув руки, с открытым ртом. И от меня глупо пахнет человеческим сонным телом. А утром все начинается заново.
Перед завтраком я обычно чищу зубы.